Картина X. Катулл и Юлия
Скупка голосов в самом разгаре: кандидаты в консулы обещают раздать миллион той центурии, что пойдет голосовать первой. Нужда в деньгах на подкуп огромная, процент на ссуду повысился в Иды в два раза. Клиент Потид подарил мне полмиллиона — он разбогател необыкновенно. Мой брат Аппий, консул этого года, выдал за Марка Юния Брута свою дочь. Говорят, будто Брут — незаконный сын Цезаря. Может быть, и выдумка. Но что Цезарь был в любовных отношениях с матерью Брута Сервилией — это точно. Марк Юний Брут обожает философию, особенно Платона, и терпеть не может крови. Старшую племянницу Аппий год назад выдал за Гнея Помпея, старшего сына Великого. Беда с этими девчонками — их надо пристраивать, искать им женихов. Жаль, у Цезаря нет сына — я бы свою новорожденную дочурку Клодию просватал за наследника Гая Юлия.
Цицерон бегает с процесса на процесс, защищает, кого прикажут защищать Помпей или Цезарь. Бедняга! Это в такую-то жару!
Поэт Катулл много пьет. Сестрица Клодия им интересовалась.
Из записок Публия Клодия Пульхра
Первые числа сентября 54 года до н. э
I
Клодий не думал, что Катулл примет его приглашение. На отправленное письмо поэт не ответил, но на следующий день явился к обеду; возможно, в надежде увидеть Клодию. Но на обеде никого больше не было, кроме хозяина и единственного гостя. Катулл не удивился. Он лишь пожелал, чтобы вино не разбавляли, и Клодий выполнил просьбу. Подавали устрицы, камбалу и грибы. На горячее баловались зайчатиной. Катулл пробовал все с брезгливой гримасой и бросал куски, едва тронув зубами. То-то лары обрадуются щедрым дарам! И слуги на кухне — вместе с ларами, доедая рыбу с подливкой из полбы.
Стол накрыли в перистиле — жара была страшная, никто в Риме не помнил такой духоты. Вода в фонтанах текла теплая, почти горячая, вода в Тибре — тоже была теплая и к тому же воняла.
— Твоя последняя эпиграмма на Цезаря едкая, как солдатская моча. Это похоже на личную месть:
«Славно два подлеца развратных спелись Хлыщ Мамурра и любострастник Цезарь», — процитировал Клодий. — Уж не ревнуешь ли ты?
— Мою сестру Клодию к Цезарю?
Поэт вздрогнул, как от физической боли:
— Неужели ты думаешь, что такую шлюху, как твоя сестра, в самом деле можно любить?
— Думаю, что да, можно любить!
Спору нет, его сестра не отличалась строгостью поведения, но она никогда не была вульгарной. Молва грязнила ее зло и не всегда справедливо.
— Можно… — то ли подтвердил, то ли передразнил Катулл.
— А твои стихи, разве в них не говорилось о любви? — Клодий припомнил, как рыдал Катулл, как рвался, узнав об измене Клодии, как проклинал Целия Руфа.
— При чем здесь стихи? Я пишу их Лесбии. Лесбия — не твоя сестра. Или ты не знаешь, что поэты выдумывают свои чувства? Когда стило скребет воск на табличке, человек во мне засыпает, и говорит мой гений. Он общается с духом Клодии, рождая стих. Мой гений расправляет крылья… Но мой гений — это не я, юнона Клодии — это не Клодия. Юнона-Лесбия… Да, мне больно, но я не могу разделить восторг моего гения. Я вижу, что она — дрянь, я знаю, что она — шлюха. Но мой гений подле нее воспаряет ввысь. Так рождаются стихи, и в них звучат два голоса — влюбленного гения и несчастного человека. Я читаю свои стихи всяким мерзавцам, всем подряд, кто только согласен слушать. Это забавно: все принимают мои стихи за истину и стараются разглядеть в распутной Клодии мою Лесбию. Ха-ха! — Катулл скривил губы, изображая смех. — Одни поражены, другие не верят. Но все почему-то считают меня фантазером и торопятся открыть мне глаза, рассказывая, какова на самом деле моя Лесбия.
Клодий усмехнулся: несколько лет назад он говорил с юношей, который постоянно краснел и смущался, и был польщен, что знатная матрона допустила его в свой дом и в свою постель. Теперь перед Клодием был человек еще молодой, но изможденный, с запавшими щеками, с синими кругами вокруг синих глаз, с заострившимся носом и капризно изломленным ртом; на лбу его блестели бусинки пота. Поэт возлежал за столом в тунике с длинными рукавами — нелепая восточная мода, позорящая Рим, — и жеманно изгибал кисть руки, поднося к губам бокал фалерна. Он лениво цедил слова, он даже век не открывал полностью. Не понять, лень то была или болезненная слабость.
— От чего я по-настоящему страдаю, так это от нищеты, — проговорил Катулл. — Отец отказывается оплачивать мои долги. Надоело выпрашивать у него каждый асс и слышать попреки.
Клодий положил на столик перед Катуллом кожаный мешок.
— Что это?
— Деньги.
Катулл несколько мгновений смотрел на туго набитый кошель.
— Квадранты? — спросил он, кривя губы.
— Золото.
— А, значит, от Цезаря. — На самом деле деньги были не от Цезаря — от сестрицы Клодии. Но этого хозяин гостю сообщать не стал. — Ему ну оч-чень не нравятся мои эпиграммы! — Катулл решительно отодвинул кошель. — От него — не возьму. Ни асса.
— Почему ты его ненавидишь? Если не из-за сестры, то почему?
Катулл повернул к Клодию больное лицо:
— Почему я должен его любить? Люди Цезаря слишком много воруют. Ты не знаешь, почему они столько воруют? Ты видел дом Мамурры? Видел? Этот тип отделал стены мраморными плитами, как будто построил не жилой дом, а храм. Я не люблю, когда воруют. Римляне не должны воровать. Это нас позорит. Рим нельзя позорить. Позор Мамурры ложится на меня. Я чувствую его серую плесень на моем лице. — Катулл стал яростно тереть щеку. — Когда кто-то оскорбляет богов, он оскорбляет себя. Когда кто-то ворует, он обкрадывает нас. Вор крадет нашу доблесть. Где наша доблесть? Где? Где? — Катулл стал ловить что-то невидимое в воздухе.
— В провинциях все воруют. Быть нынче честным — своего рода позерство, жажда легкой славы. Цезарь не обращает внимания на такие мелочи. Зато он умнее других, дальновиднее других. Ты зря назвал его полузнайкой.
— Тем хуже. Цезарь убивает Республику. Он схватил ее за горло и медленно погружает ей нож в живот. А мог бы спасти. За это я его ненавижу. За то, что умен. И за то, что он не делает то, что должен делать. Почему?! — в ярости закричал Катулл. И лицо его по-детски скривилось, губы задрожали. — Почему?!
Клодий не успел ответить — в триклиний заглянул Зосим и поманил патрона.
Клодий вышел.
— Что случилось?
— Тут такое дело… Прибежала одна женщина… ну, она вольноотпущенница Помпея, и… Говорит, Юлия рожает и никак родить не может. Служанку послали за самой умелой повитухой, а она не нашла. Совершенно обезумела, кинулась по богатым домам — спрашивает, нет ли у кого повитухи. К нам вот постучала.
— Погоди! Где эта женщина?
— Да на кухне сидит. Ей дали немного вина. А то она ехала верхом на муле. Помпей сейчас в своей подгородной усадьбе.
— Послушай… — Клодий провел ладонью по щеке. — Бритву мне. А впрочем, не надо! Задержи эту женщину. Скажи, у нас в доме как раз гостит самая лучшая в Риме повитуха. Она у Фульвии роды принимала и осталась на время. Ясно?
Он бросился в комнату жены. Та уже раздевалась. Служанка в спальне стелила кровать.
— Ты рановато. Я еще не готова, — кокетливо улыбнулась Фульвия. — Разве поэт уже ушел?
— Я не к тебе. То есть… Сейчас некогда!
— Новая авантюра? — Фульвия состроила рассерженную гримасу своему отражению в серебряном зеркале.
— Позови повитуху, что принимала роды, — приказал он служанке. — Скажи ей, чтобы одевалась. Немедленно. Мы едем.
— Что? — Фульвия перестала строить гримасы зеркалу и повернулась к мужу. — Что ты еще придумал? Куда собрался?
Он выхватил из ее рук серебряное зеркало, погляделся. Ладно, бриться не будет, так сойдет. Потом схватил со столика коробочку из слоновой кости и напудрил щеки толченым мелом.
— Неважно. То есть, наоборот, очень важно. Зови повитуху! И вели оседлать Упрямца. Поскачем верхом — так быстрее. — Он вытолкнул служанку из комнаты. — Мне нужно что-нибудь из твоей одежды. Что могла бы надеть немолодая солидная женщина.
— Нет, точно сумасшедший, — прошептала Фульвия.
— У тебя есть парик? Ты говорила, что купила белый парик из галльских волос.
— Ну, купила. И что?
— Давай сюда.
— Он тебе будет мал.
— Ерунда. Как-нибудь натяну.
Клодий вывалил кучу жениной одежды прямо на пол. Ненужное отбрасывал — шелковые платья полетели во все стороны. Наконец нашлась туника из тонкой шерсти — ее Фульвия надевала во время беременности.
— Что ты задумал? — повторила Фульвия.
— Юлия рожает и родить не может. Я приведу к ней повитуху.
— А сам-то ты при чем? Ты что, медик?
— Нет! Но я должен там быть!
— Зачем?
— Должен!
— Послушай, что ты переживаешь? Если Юлия не может родить, ей рассекут живот и вытащат ребенка. Сам Цезарь, говорят, так родился.
— Она не выдержит — умрет от боли.
— Ах, бедное, хрупкое существо. Ты сумасшедший, Клодий! Если тебя опознают, то прикончат. Тут же, на месте! Это тебе не таинства Доброй богини. Помпей лично выпотрошит.
— Выкручусь. Теперь мне нужна палла.
Вернувшаяся служанка без удивления наблюдала за переодеванием хозяина.
— Доминус, возьми лучше мой гиматий, — предложила она. — И парик ни к чему надевать. Голову шарфом обмотай, удобно будет, и голове не так жарко. Духотища жуть какая!
— Зачем тебе это нужно, а? Ты что, ее любовник? — не унималась Фульвия.
— Дура!
— Не смей меня ругать!
— Да ты сама ругаешься, как старый центурион!
— Да, ругаюсь! А ты — попридержи язык.
Клодий пожал плечами: спорить не было времени.
— Где повитуха?
— Ждет в атрии, — сообщила служанка.
Он схватил женины тряпки, гиматий и выбежал из комнаты.
— Обращайся со мной, как со своей служанкой, — велел он повитухе. — Звать меня… Фульвией.
Клодий назвался именем жены — так проще откликаться на чужое имя. Да и мало ли Фульвий среди вольноотпущенниц, что находятся в услужении?
II
— Живая девочка, слабенькая, конечно. Слышишь, Фульвия? — сказала старуха.
Из-за кожаной ширмы его повитуха вынесла крошечного синюшного ребенка. Младенец слабо пискнул, изо рта вывалился комок слизи. Тут же старуха взяла девочку из рук повитухи и стала обмывать.
— Ля-ля-ля… — заголосила малютка и примолкла.
— Как Юлия? — Клодий поставил на пол котел с горячей водой.
— Очень слаба.
Клодий подошел на цыпочках к ширме и глянул. Если бы знал, что его тут же убьют за это, — все равно бы подошел.
Юлия лежала, накрытая белой простыней. Лицо было совершенно неузнаваемое. Серое, измятое, мокрое. Волосы разметаны по подушкам. Подле изголовья по обычаю горела восковая свеча.
Клодий отошел от ширмы. Молоденькая служанка поднесла повитухе воду с вином. Та сделала глоток и передала чашу Клодию.
— Без тебя, — затараторила служанка, восхищенно глядя на повитуху, — наша госпожа ни за что бы не родила. Грек-медик сказал, что можно сделать сечение и вынуть ребенка, но Юлия не выживет при этом. Хозяин отказался и даже обещал прибить грека, если тот еще раз такое предложит. А теперь все хорошо… все хорошо… — повторяла служанка как заведенная.
Вообще, в комнате было слишком много женщин. Слишком душно, слишком дымно, слишком сильно воняло потом и горящим маслом — сразу двадцать светильников чадили в тесном помещении.
Никто не надеялся, что Юлии удастся разродиться. Однако удалось. Ребенок, правда, вышел синюшный — уж очень долго длились роды. Но если боги помогут… Боги должны помочь!
Клодий опустился на скамью. Как только повитуха закончит свои дела, они уйдут. А пока… да, пока… несколько мгновений он побудет рядом…
— Плохо дело, — потянула его за рукав туники старуха — она была здесь главной.
— Что еще? — Он разлепил глаза. Неужели заснул? Ну да, сел и заснул, будто в Тартар провалился. — Утро уже? — В комнате по-прежнему было душно и пахло горящим маслом, да еще почему-то горелым мясом. Кого они жгли?
— Светает.
— Так в чем дело?
— Иди, скажи Помпею, что плацента не вся вышла.
— Что? — Клодий почувствовал, как внутри противно холодеет. — Это плохо?
— Очень. Уж поверь, я сотни родов принимала. Я знаю. Часть оторвалась и осталась внутри. Нужна операция. Иди, скажи Помпею. С ним медик-грек. Медик должен помочь. У него инструменты должны быть.
— Орк! — Клодий стиснул зубы. Старуха стояла над ним, как Немезида с растрепанными седыми волосами. За что? О, боги, да за что же ей такое?…
И в то же время Клодий чуть не расхохотался: он вдруг понял, что посылают именно его — «служанку» чужой повитухи — чтобы ни на кого из своих не навлечь гнев хозяина.
— Где он? — спросил Клодий.
— В саду, в беседке с Феофаном пьет. Помпей велел медика сюда не пускать.
Клодий поднялся. Шарф на голове сбился и сполз на шею. Он наскоро намотал его снова, провел ладонью по щеке. Ну вот, опять щетина. Наверняка мел со щек осыпался, трудно в таком виде принять Клодия за женщину. А впрочем, плевать. Уже на все плевать.
Он вышел в сад. В самом деле светало. Ночь почти не принесла прохлады. В такую жару умирают быстро.
Помпей не спал. Не найдя никого лучше в сотрапезники, он пировал в беседке вместе с медиком-греком и Феофаном из Митилен, для которого Помпей лично добился римского гражданства. Они возлежали в венках из виноградных листьев, как три вакханта. Увидев в проеме фигуру в женском наряде, все приподнялись. Впрочем, Феофан тут же ткнулся лицом в подушки — он был пьянее других.
— Ну, что? — Помпей отер потный лоб. Мягкое, круглое его лицо совершенно не подходило к фигуре атлета-тяжеловеса.
— Девочка. Жива.
— А Юли… я? — Помпей смотрел, не мигая, на вестника, и в глазах, замутненных хмелем, был страх.
— С Юлией неладно… — Помпей вздрогнул. — Нужна операция. — Клодий выразительно глянул на грека и добавил: — Плацента.
— Девочка моя… — Великий не понял, о чем ему говорят. — Моя Психея! — Помпей вдруг размахнулся и швырнул чашу. Серебряный кубок, угодив в колонну беседки, превратился в безобразную лепешку. Брызнуло светлое разбавленное вино.
— А ты можешь? То, о чем он говорит? — Великий повернулся к медику.
— Могу… — тот икнул.
— Тогда иди, — приказал кратко Помпей. И потянулся к кувшину с вином.
«Не пей! — хотел крикнуть Клодий. — Не пей! Никто не знает, что будет… Никто не знает».
Клодий повернулся и пошел назад к дому, грек в просторном хитоне семенил за ним.
— Что такое? Что случилось? Ребенок же родился.
— Плацента не вся вышла.
Грек споткнулся и едва не упал, — в последний миг ухватился за мраморную Нимфу, стоявшую у дорожки. Солнце всходило. Розовые облачка яркими лоскутами лежали на прозрачном небе. Солнце взойдет, облачка растают, жара вновь набросится на истомленную землю. Клодий уже чувствовал ее дыхание, ее грядущий ожог, и дышал часто и тяжело — так сейчас дышала Юлия в своей тесной комнатке за кожаной ширмой.
— Я не смогу! — простонал грек.
— Сможешь!
Грек отступил на шаг и беззвучно зашевелил губами:
— Аполлон-врач, Асклепий и Панакея…
— Иди, — повторил Клодий приказ Помпея. И, ухватив медика за ворот хитона, потащил за собой.
