Картина XIII. Путь в изгнание
Сегодня принят закон «О правах римских граждан». Это означает изгнание из Италии для моего бывшего друга Марка Туллия Цицерона.
Говорун в отчаянии.
Самого ярого оптимата Катона я тоже сумел услать из Рима. Нет, не в изгнание, как Цицерона, а всего лишь с поручением отобрать у Кипрского царя его владения и привезти в Рим казну. Птолемей владел островом по милости римского народа, теперь милость кончилась, пора возвращать долги. С Кипрским царем у меня особые счеты. Птолемей, верно, уже забыл про шуточку, которую много лет назад сыграл со мной. Но я-то помню. Мне стоило большого труда убедить сенат, что властитель Кипра должен отдать — да, именно так, — добровольно отдать свой остров и казну римскому народу.
А кому можно доверить сие деликатное поручение, чтобы половина золота не прилипла к рукам? Только Катону. Катон — честный человек, в этом никто не сомневается, он себе не возьмет ни сестерция. Так что теперь Катон собирает вещи и вот-вот отправится грабить Кипр вместе со своим племянником Марком Брутом. Интересно, как выполнит свою миссию Катон, имея в распоряжении вместо войск только двух писцов. Правда, слава римского народа так велика, что два писца вполне могут заменить два легиона. Впрочем, Катон польщен — он получил преторские полномочия. Счастливого пути, Катон! Без тебя оптиматы в сенате осиротели.
Из записок Публия Клодия Пульхра
20 марта 58 года до н. э
I
Цицерон сидел на скамье в полупустом атрии и молча глядел в черный провал ниши, где недавно стояла его любимая Минерва, сверкая золоченым шлемом. Сегодня утром Цицерон отвез статую на Капитолий. Цоколь установили еще накануне, и на нем была высечена по указанию Цицерона надпись: «Минерве, хранительнице Рима». Там, на Капитолии, глядя на свою Минерву, которую он любил как живую, Цицерон вдруг расплакался, упал на колени и обнял ноги статуи. Это не было ни позой, ни игрой, просто он вдруг ощутил себя раздавленным. Все потеряно. Будущее темно и неопределенно. Публий Красс и Тирон взяли его под руки и повели с холма домой. Да домой ли? У него и дома больше нет.
Пришел малыш Марк, наряженный в детскую тогу, расположился рядом, сурово сдвинул брови, старательно изображая взрослого.
— Минеевву жалко, — сказал Марк шепотом. — Она квасивая.
— Ее на Капитолии все теперь могут ви… — Цицерон не договорил — комок подкатил к горлу.
Теренция металась по дому, рабы причитали, рабыни старались их перекричать — вихрь суеты вертелся в комнатах, из которых выносили корзины и наскоро связанные узлы. То и дело что-нибудь падало: то глиняная чашка разбивалась, то грохотал бронзовый светильник.
«Почему рабы всегда так суетятся, кричат и все делают невпопад?» — с тоской подумал Цицерон, глядя, как выносят из триклиния ложа.
— Столик вели непременно взять, столик из цитрусового дерева! — крикнул Цицерон. — Я заплатил за него пятьсот тысяч.
Услышала Теренция или нет? И можно ли взять столик? Ложа были частью ее приданого. А вот столик — нет. Наверное, его нельзя брать. Цицероном овладела странная робость. Он никак не мог решиться — взять или нет? Может быть, подарить столик весталке Фабии, у которой теперь Теренция будет жить как бедная родственница? У весталки не посмеют отнять. А она, может быть, потом этот подарок вернет. Надежда, что весталка Фабия, которую подозревали в связи с Катилиной, вернет столик Цицерону, казалась призрачной. Как и все нынешние надежды изгнанника.
Цицерон почувствовал такую жалость к жене, что слезы подступили к глазам. Бедняжка Теренция, каково ей будет в чужом доме! Она не так молода, чтобы жить нехозяйкою, да и характер у нее тяжелый — это Марк Туллий испытал на себе. Да и кто обрадуется жене изгнанника?! Почему нельзя было сохранить хотя бы одну усадьбу, к примеру, Тускульскую, и жить там?
Ах, не надо было вспоминать о Тускуле. Что станется с усадьбой? С привезенными из Греции статуями? Может быть, он ошибся? Надо было согласиться и ехать с Цезарем легатом. Но он отказался и к тому же продолжал выступать против триумвиров, заявляя, что защищает Республику. Глупец!
«Все погибло. Ужасное насилие надвигается на нас. Так зачем притворяться и делать вид, что можно еще что-то исправить? Сенат беспомощен. Все вокруг жалуются, скорбят, стонут, но ничего не делают, чтобы изменить ход вещей. Это вид какой-то новой, ранее неизвестной болезни. Нет никого несчастнее меня. Как я завидую тем, кто умер вовремя, как Метелл Целер», — думал Цицерон.
Нет, он не раскаивается в том, что остался верен самому себе. Он — «Спаситель отечества». Но как тяжело, как невыносимо тяжело быть спасителем… Во имя Судьбы! Неужели никто не желает помочь?!
Уже когда совсем стемнело, отъехала от дома первая повозка, груженная вещами Теренции. Крики и ругань погонщиков слышны были даже в доме.
— Вот и все, вот и все… — Цицерон поднялся. Прислушался. Загрохотала вторая повозка.
Марк обхватил отца, ткнулся головой в живот.
— Ты теперь вроде как за старшего. Что мама говорит — слушай. Я буду писать письма и… — Цицерон не договорил, махнул рукой. Что сказать-то?
Хорошо бы, Теренция поехала с ним. И Марк тоже. Но нельзя, нельзя — сам себя одернул Цицерон. Она должна за всем следить в Риме — может, что-то из имущества удастся спасти. Она договорится с друзьями — когда будут продавать вещи и рабов, чтобы свои выкупали. Если Теренция уедет вместе с мужем, они все потеряют. Все растащат, уж это точно.
Из таблина два раба вынесли ларь с бумагами и книгами. Там тексты всех его речей. Значит, Тирон уже грузит повозку хозяина. Цицерон взял со скамьи дорожный плащ, накинул на плечи. Застегнул бронзовую фибулу. Оглядел осиротевший без Минервы атрий. А ведь Марк Туллий планировал, что вот здесь устроит полку, и на полке этой, уже после смерти «Спасителя отечества», будет стоять его восковая маска — первая в предполагаемом длинном ряду, ибо Марк Туллий первым из своего рода занял курульную должность.
Теперь уже ничего не будет. И дома этого не будет. Цицерон повернулся и вышел. У дверей стояла тяжелая четырехколесная повозка, запряженная мулами. Тирон распахнул дверцу. Внутри пахло кожей, лавандой и свежеструганным деревом.
— Я подложил еще подушек, чтобы было мягче сидеть, — сообщил заботливый Тирон.
Марк Туллий забрался внутрь.
Как странно. Мы можем почти слепо доверять своим рабам, наши клиенты за нас горой, а мы, римские граждане — друг другу враги. Меня предали, предали! Тирон лучше вас всех. В тысячу раз лучше.
— Не уезжай! — закричал маленький Марк, кидаясь к повозке, оттолкнул Тирона и попытался залезть внутрь. — Не надо!..
Цицерон ничего не ответил, лишь пожал руку мальчика, выдохнул: «Прощай!» и откинулся на подушки.
«Ничего уже не будет, — подумал он, закрывая глаза. — Ничего. Будь ты проклят, Клодий!»
II
Повозка медленно катилась по Аппиевой дороге. Когда солнце стало всходить над скалистыми Сабинскими горами, Цицерон велел остановиться и вышел. Поля вокруг покрывал густой голубоватый туман, из которого поднимались черные верхушки пиний. Гробницы подле дороги были все в сверкающих каплях росы. На опущенных факелах мраморных гениев дрожали прозрачные капли. Небо уже сияло, повеселевшее после недолгой зимы, теплый Фавоний гнал на восток весенние облака.
Цицерон долго смотрел на оставшийся вдали Город. Потом накрыл голову капюшоном, уселся в повозку и так сидел недвижно. Колеса громыхали, повозка тряслась, и вместе с нею тряслось тело Цицерона. Как будто было уже неживое.
III
Недалеко от Бовилл, у святилища Доброй богини навстречу повозке изгнанника попался отряд гладиаторов в сопровождении нескольких охранников. Они вышли в дорогу тоже до света — это Зосим спешил в Город. Невыспавшиеся гладиаторы ругались — один заковыристее другого, каждый на своем языке. Но Зосим не обращал на ругань внимания. Покидая господина, он всегда пребывал в страшной тревоге — так волнуется мать за своего единственного ребенка, оставшегося без присмотра. А в глазах Зосима патрон навсегда остался ребенком, который без опеки непременно наделает глупостей.
Вольноотпущенник приметил повозку, но не догадался, кто в ней едет. Подумал лишь, что очередной богач отправляется в свое поместье, только странно, что взял с собой так мало спутников.
IV
В эту ночь за чертой священного померия в небольшой подгородной усадьбе Цезарь не спал. Он уже надел палудаментум и выехал из Рима как проконсул, но все еще держался вблизи Города, ожидая, когда Клодий устранит двух самых опасных людей — говоруна Цицерона и главную опору сенаторов — Катона.
Сейчас при свете светильника Цезарь делал выписки из греческих трудов о военном искусстве Кинея и Пирра. Почти вся карьера Цезаря, если исключить несколько эпизодов, до этого была карьерой гражданской. Он умел выступать перед толпой и сочинял неплохо. Квестором был хорошим. Эдилом — замечательным. Претором — тоже неплохим. Консулом — успешным. Но в Галлии он собирался воевать, потому что ему была нужна большая война и большая победа. Такая, какую одержал Помпей на Востоке. Но войны Цезарь коснулся, как говорится, краешками губ и кончиками пальцев.
Правда, была Дальняя Испания. И за победы там даже собирались дать триумф. Но кому нынче не обещают триумф! Не так уж трудно брать города, которые и так согласны открыть перед тобою ворота. Но все равно отдаешь приказ идти на штурм и грабить, потому что в Риме дожидается свора разъяренных кредиторов и надо чем-нибудь заткнуть жадные пасти. Потом все будет иначе. Он будет милосердным, потому что милосердие нравится толпе. Но до того как наступит час милосердия, придется пролить много крови. Цезаря это не смущало. Потому что это будет кровь воинов на поле брани. И льется она не по воле полководцев, а по воле богов. Могущественная Фортуна решает нашу судьбу.
Цезарь был уверен в конечной победе. Да, в победе он был уверен. И еще не сомневался, что оптиматы постараются его сожрать. Так что удаление Катона и Цицерона — всего лишь превентивный удар. С Катоном нельзя договориться, а вот Цицерона можно использовать. Но это потом. Сейчас пусть Клодий делает то, что делает. Надо только исключить возможность примирения между прежними друзьями. Клодий и Цицерон не должны помириться. Да, очень-очень кстати — такое бывает во время поспешных сборов — несколько бумаг из архива Цицерона исчезли. И среди них — мерзкий памфлет на Клодия, написанный сразу после суда над осквернителем таинств Доброй богини. Тогда после ссоры Цицерон дал себе волю, награждая дерзкого патриция самыми хлесткими эпитетами. Но консуляр не осмелился памфлет опубликовать. Возможно даже, он хотел это сочинение уничтожить. Но потом позабыл, и черновик так и остался среди свитков. Теперь с памфлета спешно изготовляют списки.
Цезарь улыбнулся: Клодия надо держать в узде, иначе с Бешеным не будет сладу.