Картина I. Таинства Доброй богини
Катилина погиб, сражаясь с войсками сената. С ним была лишь кучка сторонников, он вступил в бой без надежды на успех. Луций Сергий Катилина стоял в центре, впереди, рядом с орлом, по преданию, тем самым, что находился в войске Гая Мария во время войны с кимврами. Катилина был неукротим, как всегда. Прекрасный боец, в рукопашной ему нет, вернее, не было равных. Его, смертельно раненного, нашли далеко от всех, среди вражеских тел.
Если Цезарь хотел узнать, готовы ли римляне сражаться за безнадежное дело, то теперь он получил ответ, и ответ дерзкий.
Да, готовы.
3 декабря 62 года до н. э
I
Клодий вышел из дома уже после полудня. Патриция сопровождали два клиента, у каждого на кожаной перевязи висел через плечо меч; рукоятки задиристо топорщили толстую ткань плащей. Сам Клодий был в тоге и без оружия.
На улице его поджидали: едва он переступил порог, как к нему кинулась девочка, если судить по одежде и манерам — служанка. На самом деле она была уже взрослой — лет пятнадцати или шестнадцати, но маленького роста и худенькой. Девушка вложила Клодию в ладонь вощеные таблички. Патриций глянул на печать и торжествующе изломил бровь. Прочитав послание, несколько мгновений смотрел куда-то мимо служанки и улыбался.
Потом тряхнул головой, глянул на девушку все так же торжествующе и сказал:
— Передай два слова: «Я буду».
— А письмо? — шепнула она, косясь на клиентов.
— Что — письмо?
— Домна просила его вернуть.
Ногтем Клодий стер несколько слов на воске, после чего вернул таблички посланнице, прибавив серебряный денарий.
— Не подведи меня, Абра! — шепнул в розовое ушко.
Девушка покраснела, обещающе улыбнулась и вприпрыжку унеслась по улице, будто, в самом деле, была еще малым ребенком.
— Идемте, скорее! — повернулся Клодий к клиентам. — Час далеко не ранний.
— Куда нам торопиться, позволь узнать? — спросил клиент Гай. Слова он выговаривал нечетко: его губа, разбитая пару дней назад в драке, только начала подживать. — Уж не на праздник ли Доброй богини? — Он захохотал, находя шутку удачной — на таинствах Доброй богини присутствовать мужчинам строжайше запрещалось.
— А ведь точно, сегодня же Бона деа! — подхватил второй клиент. — Женщины собираются в доме претора Цезаря в Субуре, как я слышал. Хоть бы одним глазком поглядеть, что они там вытворяют.
— Я, кстати, свою конкубину расспрашивал, хотел узнать, что там происходит, а она молчит, и ни гу-гу, хотя обычно трещит без умолку. У меня такое чувство, — Гай понизил голос, — что она ничегошеньки не помнит. Такое может быть?
— Не может, — отозвался Клодий. — Им просто стыдно рассказывать, что там творится. Если не веришь, спроси у Цицерона, мы к нему как раз направляемся.
— Цицерон, что, баба? — еще громче заржал Гай.
— Нет, но он утверждает, что знает все на свете.
Цицерон только что купил дом у богача Красса.
Дома на Палатине в тот год стоили безумно дорого. Цицерону казалось, что после этой покупки все его осуждают и все завидуют — одновременно.
Привратник, похожий на большого лохматого пса, открыл перед гостями дверь. Атрий украшали четыре колонны, по краю отверстия в потолке шел узорный фриз. На зиму отверстие затянули тентом, и потому в атрии было темновато. Но даже в полумраке сиял золотом шлем статуи Минервы.
Едва гости явились, как в атрий вышла Теренция. За ее спиной маячила служанка с трехлетним Марком на руках. Малыш был занят: он пыхтел от старания, пытаясь сорвать с шеи золотой амулет.
— Рано что-то вы пожаловали, доблестные мужи, — проговорила матрона с издевкой в голосе. — Обед у нас подают только после захода солнца — у мужа плохой желудок, и он заботится о своем здоровье, в отличие от беззаботных гуляк, которые готовы набивать брюхо с утра жирными колбасами и ветчиной.
— Нет, нет, ни кусочка ветчины! — запротестовал Клодий. — Я с клиентами ел лишь вчерашний хлеб да пил воду из Теплого акведука. И потом, я тоже очень беспокоюсь о желудке и не возьму в вашем доме в рот ни крошки. Но мои спутники не прочь чего-нибудь перехватить. Как насчет вина и лепешек с сыром? По-моему, с кухни тянет именно сырными лепешками.
— Я же сказала: у нас утром не готовят. А сырный пирог подают на десерт. Никто не начинает обед с десерта.
— Так пусть хоть дадут яиц, испеченных в золе!
Теренция не ответила и удалилась, всем своим видом показывая, что ни лепешек, ни вина, ни яиц гости не дождутся. Не то чтобы гости были голодны, но беседа всегда приятна, если хозяин велит принести кувшин хорошего вина — хиосского или фалерна.
— Врет, причем бессовестно, — подвел итог проигранной дискуссии клиент Гай. — Вот поэтому я и не женюсь — чтобы на своей собственной кухне не красть хлеб с сыром.
— Ну да, пока ты воруешь на чужих.
Клодий и его спутники миновали атрий и, отдернув занавеску, ввалились в таблин. Марк Туллий отложил папирусный свиток и приподнялся на ложе, опершись локтем на подушку. Консуляр изрядно располнел за последний год, наметился второй подбородок, и вокруг рта появились мясистые складки. Впрочем, эта дородность ему шла, скрадывала провинциальную суетливость. Красивая голова Цицерона чем-то напоминала львиную морду, что украшала бронзовый подлокотник. Секретарь Тирон расположился на низкой скамеечке и записывал на вощеных дощечках замечания хозяина. Бронзовое стило в его пальцах так и летало.
— А, Публий, друг мой, что же так редко заходишь? — радушно встретил гостя Цицерон. — Я как раз редактирую мои речи против Катилины для издания. Не только сенаторы, что были в тот день на заседании в храме Согласия, а весь Рим должен узнать, что именно я своим мужеством и бдительностью спас Республику от преступников. Мне приходилось надевать панцирь под тогу, ибо жизни моей угрожала нешуточная опасность.
Нетрудно было разгадать замысел консуляра: едва опасность миновала и пугающие слухи улеглись, как зазвучали голоса, осуждающие казнь сторонников Катилины. Так что Марк Туллий спешил оправдаться.
— Тебе и сейчас угрожает опасность. — Клодий уселся в плетеное кресло, его спутники — на бронзовую скамью для двоих. — В такие дни особенно ценится помощь друзей.
— Ах, Публий, Публий! Настоящих друзей у меня слишком мало. Разве что ты, да еще Помпоний. Остальные лишь притворяются друзьями и не ценят оказанные благодеяния. А ведь я спас их всех, с их имуществом, женами, детьми. И что же, от многих я слышу доброе слово? Приходится самому заботиться о славе. Помпея в те памятные дни не было в Риме, но он непременно должен узнать о моем мужестве при подавлении заговора. Я намерен выступить в присутствии Помпея с речью о моем консульстве.
— Зачем? — Клодий удивленно приподнял бровь.
Вопрос обескуражил Цицерона. Уж не насмешничает ли Публий Клодий? Цицерон глянул на молодого человека с подозрением. Тот был совершенно серьезен. Разве что глаза… Но по глазам Клодия ничего не понять — в них всегда дерзкий вызов и затаенная насмешка. Даже какого цвета они — не разберешь, то ли светлые, то ли темные. Глаза мудреца и подлеца одновременно.
— Помпей Магн больше солдат, нежели политик, но его мнение ценится высоко в Риме, — заметил Цицерон.
— Марк, да ты трусишь! — рассмеялся Клодий. — Что с тобой?
— Я чувствую себя таким одиноким, — признался консуляр. — Вокруг столько злобы. Знаешь, какой день самый счастливый в моей жизни? Да-да, тот декабрьский день, когда я подавил заговор. Рим на мгновение стал единым, как всегда в час опасности. Но тот час миновал, и вновь все смотрят друг на друга волками, думают лишь о деньгах и подличают, подличают…
Цицерон внезапно замолк.
— Говори! — попросил Клодий. — Я люблю слушать, когда ты так говоришь.
— Да что там! — Цицерон махнул рукой. — Надеюсь, боги, покровители этого Города, вознаградят меня за мои заслуги.
Секретарь тем временем продолжал писать, как будто и не было никакого разговора в таблине. Клодий приметил это, подался вперед и вырвал из рук Тирона табличку и стило. Попытался прочесть написанное, но не смог: вместо привычных латинских или греческих букв на воске змеились незнакомые закорючки.
— Что это?
— Мой шифр, доминус. Для быстроты записи. Значков много, пятьдесят шесть тысяч, зато я успеваю записывать за говорящим почти дословно.
— Не надо за мной записывать! — Обратным концом стила Клодий разровнял воск. — Я сам излагаю свои мысли. Так надежнее.
— Мой Алексид, оставь нас. У нас будет очень важный разговор, ведь я угадал? — Цицерон понимающе улыбнулся.
— Разумеется.
— Тирон, пусть подадут нам вина. Скажи, что доминус велел. — Цицерон повысил голос, но было сомнительно, что приказ исполнят. Теренция наверняка распорядилась не открывать погреб. На кухне слова «доминус велел» — пустой звук. Теренция хорошо помнила, какое приданое она принесла в дом супруга.
— Есть одно дело, которым я хочу заняться немедленно. С надеждой на твою поддержку, — сказал Клодий.
— Так о чем же речь? А, подожди, подожди. Послушай вот это! — Цицерон схватил со стола свиток и развернул. — Какие замечательные выражения, оцени: «Я уже давно увидел, что в государстве нарастает какое-то страшное безумие, и понял, что затевается и назревает какое-то зло, неведомое доселе…» Ну, как? Это моя «Четвертая речь против Луция Сергия Катилины».
— Какая жалость, что сам Катилина эту речь не слышал!
Цицерон пропустил мимо ушей ехидное замечание.
— Так вот, о моем деле, — продолжал Клодий. — Хочу выставить свою кандидатуру в народные трибуны.
Цицерон изумился:
— Но ты не имеешь права! Народным трибуном может быть только плебей.
— И что?
— Ты из патрицианского рода! — В голосе Цицерона прозвучала несмываемая зависть.
— Плебеи давным-давно заседают в сенате и становятся консулами. Почему бы патрицию не стать народным трибуном? А мое происхождение… Ничего не стоит переделать меня из патриция в плебея, раз я этого хочу. Я просто-напросто откажусь от своего патрицианского звания и объявлю себя плебеем.
— Не получится. Ты можешь стать плебеем только путем усыновления. А это совсем не просто. Для усыновления взрослого человека требуется издание специального закона с участием понтификов. Столько формальностей…
— Их можно преодолеть, — улыбнулся Клодий. Запас лести и терпения у него заканчивался. — С твоей помощью.
— Разумеется, многие помнят, что мое консульство оказалось спасительным для римского народа. И все же твое дело безумно сложное. Где же Алексид? — вздохнул Цицерон. — Боюсь, Теренция не пустит его в погреб. Милая женушка слишком печется о моем здоровье.
Кожаная занавеска таблина заколыхалась, и Тирон внес кувшин и четыре чаши.
— Я не стал обращаться к виночерпию, а сам разбавил вино, — пояснил секретарь.
— Мой Алексид, ты умница! — воскликнул Цицерон. — Он, кстати, сортирует все письма, хранит черновики и корреспонденцию, которую я получаю. Готовит к изданию.
— Посмертному, — фыркнул Клодий, и надо сказать, что Цицерону не очень понравилась шутка.
— Я подумаю о твоих словах, — отвечал Цицерон, нахмурившись. Фраза вышла еще более двусмысленная, чем у Клодия.
— Да нечего тут думать, надо действовать. В народном собрании меня любят, я без труда выиграю выборы.
— Зато сенат относится к тебе настороженно.
— Насколько я помню, ты сам говорил, что сенат — это сборище твердолобых равнодушных лентяев. Так зачем перед ними заискивать?!
— Но почему именно народным трибуном? Ведь тебя избрали на следующий год квестором.
— Власть народного трибуна огромна. Моя тетка была замужем за Тиберием Гракхом. Так что я, можно считать, наследник Тиберия и Гая Гракхов. Кому же еще быть народным трибуном, как не мне!
— Гай Гракх — бунтарь и ниспровергатель. Незачем ему подражать.
— Кому же можно подражать?
— Катону.
— Катону? Которому из них? Катону-Цензору или его потомку, тому, что уговорил тебя казнить пятерых римских граждан без суда?
Красивое полное лицо консуляра обмякло, губы дрогнули.
— Я спасал Республику, — заявил он, но без прежней уверенности.
В этот миг на Цицерона навалилось ощущение пустоты и безысходности, кто-то невидимый и злобный жарко дохнул в шею, будто готовился вонзить зубы. Знаменитый оратор вдруг увидел себя на форуме перед трибуной, с которой так часто выступал. Прямо перед ним на стене трибуны, как раз между двумя рострами, была прибита отрубленная голова. Цицерон вгляделся. О, боги! Это была его собственная голова, с растрепанными волосами и небритыми щеками, из полуоткрытого рта вывалился позеленевший язык. Цицерон поднял руки и понял, что головы у него на плечах нет…
Консуляр резко дернулся и очнулся. Неужели он заснул на миг и видел ужасный сон?
— Мы с тобой друзья, Марк Туллий! — услышал он будто издалека голос Клодия. — Раз мы друзья, то должны обмениваться друг с другом благодеяниями. Помни, что теперь твоя очередь: я спас тебе жизнь год назад!
Марк Туллий кисло улыбнулся.
— Твой род — один из самых знаменитых, Клодий. И ты хочешь его покинуть. Это же безумие!
— Нет, это не безумие! — Клодий вскочил и чуть не опрокинул одноногий столик. — Не безумие! Я не цепляюсь за мелочи и не страдаю тщеславием. Мне плевать, буду я именоваться патрицием или плебеем. Я хочу быть народным трибуном. А ты, сиятельный, должен мне помочь!
— Мой друг Клодий! — покачал головой Цицерон. — Ты слишком юн и не понимаешь, что нельзя разрушать древние традиции. Традиции, как канаты, удерживают нашу Республику… — Цицерон замолчал.
— От падения, — подсказал Клодий. — Ты ведь это хотел сказать? «От падения». Но и от движения вперед — тоже. Марк Туллий, мы с тобой должны освободить колосс от лишних пут. Пусть он движется, пусть живет. Марк Туллий, помоги мне, я помогу тебе, и…
Цицерон отрицательно покачал головой:
— То, что ты предлагаешь, невозможно. Я не могу разрушать Республику. Это слишком больно.
— Да о чем ты болтаешь! О чем! — Клодий схватился за голову. — Это же формальность! Мне надо стать народным трибуном, значит, я стану плебеем. И что же, после этого у меня будут другие глаза, уши, волосы, я стану трусливее или смелее? Это пустая формальность. Я даже имени не поменяю.
— Тем более.
— Да чтоб тебя Орк сожрал! — в сердцах воскликнул Клодий и выбежал из таблина. Вслед за ним выскочили и его клиенты.
С хозяином остался лишь верный Тирон.
— Доколе! — воскликнул Цицерон и, взяв чашу из рук Тирона, сделал несколько жадных глотков. — Доколе… — повторил он, но уже тихо и растерянно. Разбавленное вино в чаше плеснулось и едва не пролилось.
— Хорошее начало для речи. — Секретарь вновь примостился на своей скамеечке, тщательно разровнял воск на дощечке, изготовил стило.
— Да, да, я помню. Когда я воскликнул «Доколе!», сенаторы прямо-таки вздрогнули. — Цицерон провел ладонью по лицу. — Что скажет обо мне история через шестьсот лет? Я боюсь этого больше, чем пересудов современников. Как бы через эти шестьсот лет заслуги Помпея не показались выше, чем мои! — Тирон изобразил на лице крайнее недоумение. «Как можно такое подумать?!» — так и кричали его изломленные брови. — О да, я славолюбив, приятно знать свои недостатки, — извинительно улыбнулся Цицерон. — Хотелось бы еще при жизни насладиться своей скромной славой. — Он вновь взял со столика свиток. — Хочет стать плебеем! Потомок Клавдия Слепца — плебей! Вот мерзавец! — В голосе консуляра невольно прозвучало восхищение.
II
Выскочив из дома, Клодий скорым шагом прошелся вдоль беломраморного портика, внезапно нагнулся, подобрал кусочек угля, упавший из корзины углежога, и размашисто написал на колонне:
«Цицерон — тупица!»
Отступил на шаг. Полюбовался. Перешел к другой колонне и на ней тоже оставил граффити:
«Цицерон — убийца римских граждан!»
Клиенты переглянулись.
Клодий отряхнул руки от угольной пыли и рассмеялся. Хорошее настроение к нему вернулось.
— Место здесь удачное. Красс знал, где строить. Но если присоединить соседний участок, можно выстроить большой дом с перистилем, а в портиках сделать комнаты. Как ты думаешь, Гай?
— На какие деньги? Говорят, Цицерон заплатил Крассу за этот дом три с половиной миллиона сестерциев.
— Ерунда. Я богат, а скоро буду еще богаче. Кстати, я забыл купить одну вещь. Гай, зайди на форум и подыщи в Старых лавках кифару.
— Кифару? — изумился тот. — Ты что, решил играть на кифаре?…
— Почему бы и нет? Постарайся, выбери приличную.
— Сто сестерциев, — сказал Гай.
— За одну кифару?
— За хорошую кифару.
— Ты наглец, Гай! Я же вижу, что ты меня нагло обкрадываешь!
— Доминус, я тебе служу. Хорошая кифара стоит больше сотни.
— А плохая?
— Двадцать.
— Тогда купи плохую.
III
Фамилия Клодия давно привыкла к странному поведению своего господина. Еще до службы в армии на Востоке он был известен дерзкими выходками, но когда возвратился, то вовсе стал непредсказуем. Лукулл его ненавидел — да и как еще относиться к родственнику, который поднял мятеж в войсках и потребовал передачи командования Помпею Великому?
Однако старшая сестра, супруга Метелла Целера, волоокая красавица Клодия, братом была довольна. О близости брата с сестрой по Риму ходили самые темные слухи. Рим, который в те годы ничем нельзя было удивить, был все же удивлен. О Публии Клодии говорили все и постоянно. Рассказывали о его приключениях и драках, любовных связях и скандалах. Случалось ему переодетым, в сопровождении гладиаторов, шляться по самым грязным тавернам, пировать в обществе вольноотпущенников и пролетариев, беглых рабов и убийц. Он ел вместе с ними чечевичную похлебку и бобы, мог бросить кабатчику серебряную монету, мог и золотой, а мог и ничего не заплатить, да еще угостить ударом дубины — если кабатчик был недостаточно почтителен с его друзьями. Так, месяц за месяцем, путешествуя по тавернам, инсулам и лупанариям, Клодий сделался народным любимцем. Ни перед кем не заискивая, не меняя манер и привычек, патриций стал своим для бедняков и беглецов, их другом и братом. Но при этом никто ни на миг не забывал, что Клодий — аристократ, наследник известного имени, хотя патриций был не прочь высмеять тех, кто был ровней ему по рождению, и никогда не презирал тех, с кем пил дешевое вейское вино в грязных тавернах.
Так что зимним вечером никто из домашних не обратил внимания на женщину-кифаристку, что вышла из дома Клодия после заката и куда-то направилась по темным улицам, закутавшись с головой в шерстяной гиматий. Никто не освещал ей дорогу, — лишь на расстоянии следовал мужчина в сером плаще. Порой женщина спотыкалась, как будто сандалии были неудобны, или оборвались ремешки.
Два подвыпивших вольноотпущенника увязались за нею. Но один тут же получил по зубам и, захлебываясь кровью, сел на мостовую. Второй благоразумно отступил. Вдоль улицы лепились друг к другу лавки, днем здесь кипела жизнь, торговали дешевой снедью и дорогой заморской дичью, железным товаром и притираниями; тайком можно было приобрести запечатанный флакон с колдовским зельем. С наступлением сумерек толпа редела, но и сейчас немало ставень и дверей было приоткрыто: тут до утра просиживали беглые рабы и бродячие философы за чашей дешевого вина, а лупанариев в этом районе было куда больше, чем ювелирных лавок на Священной дороге. Одним словом, Субура. Богачи здесь селились редко, и женщине в одиночку на этой улице не следовало появляться после захода солнца. Но кифаристку как будто не волновали опасности Субуры.
Наконец женщина очутилась перед дверью большого дома. У входа горел полотняный фонарь, но привратника не было видно: на скамейке сидела старуха, закутавшись в темные тряпки, и клевала носом. В этот дом только что вошли две нарядные матроны, и дверь была приоткрыта. Кифаристка огляделась по сторонам и спешно, почти бегом, вошла. Старуха дернула головой, просыпаясь, хотела крикнуть вслед, но передумала, лишь плотнее закуталась в шерстяную тряпку: на улице было холодно.
— Абра! — позвала кифаристка слишком низким для женщины голосом.
В атрии горело несколько светильников, стояли две жаровни с раскаленными углями, так что было почти светло. Желтки-отражения плыли в маленьком бассейне в центре атрия. Интерьер, как в любом доме патриция: мозаичный пол, ровно оштукатуренные стены с растительным узором в этрусском стиле, ряды полок с восковыми масками предков; каждая маска несла печать сходства, доведенного порой до карикатурности. Бронзовая табличка, прибитая под маской, сообщала, что знаменитый предок совершил в своей жизни много лет назад.
— Я здесь! — откликнулась юркая служанка. Она поджидала гостью в атрии, делая вид, что плетет гирлянду из виноградных листьев. — Идем скорее, я спрячу тебя в своей комнате. Там подождешь. — Она огляделась.
— Помпея… — начала было кифаристка.
— Она придет! — Абра ухватила гостью за руку и потянула за собой в глубь дома. — Но не сейчас. Сейчас слишком опасно. Она обещала мне золотой, но я до смерти боюсь. Если тебя увидят…
— Подожди! Неужели ты не дашь мне глянуть хоть одним глазком на таинства Доброй богини?
— Тише! — в ужасе пискнула служанка. — Таинства давно начались. В перистиле уже соорудили шалаши из виноградных листьев. Вот-вот начнутся жертвоприношения за римский народ.
— Очень интересно.
— Там же весталки, — в ужасе прошептала служанка, чувствуя, что с гостьей ей не сладить. — С ними лучше не встречаться, а то…
— Я — женщина… — со смехом отвечала кифаристка.
— Тише, Клодий! — взмолилась Абра.
Дерзкий патриций, не обращая внимания на ее испуганный шепот, отдернул кожаную занавеску и шагнул в таблин. Здесь не было светильников. Но сквозь решетку на двери можно было заметить отблески оранжевого — в перистиле, куда выходила дверь, горели факелы.
Дом полнился звуками — звучала музыка, слышались голоса. И повсюду шаги — легкие, женские. Аромат благовоний, то усиливаясь, то ослабевая, проникал сквозь решетку двери. Абра поневоле последовала за Клодием. Ее маленькие ножки, обутые в сандалии из мягкой кожи, неслышно ступали по мозаичному полу. Мужчины покинули дом еще утром, и до окончания таинств Доброй богини вход им сюда был строжайше запрещен. Даже мальчикам, даже рабам.
— Подержи-ка! — Клодий сунул в руки Абре кифару.
Одна струна лопнула, издав протяжный звук. Служанка испуганно ахнула, а Клодий рассмеялся.
И приоткрыл дверь во внутренний садик.
Из таблина видны были колоннада перистиля, мраморная статуя нимфы и расставленные рядами жаровни. Над красными углями вились фиолетовые струйки дыма. Отсветы огней плясали на колоннах. Плеснула вода в бассейне, зазвенели кимвалы, а следом раздался протяжный звук, от которого дрожь пробежала по телу, — скрежет, вой и перезвон одновременно. Послышались голоса, поющие какой-то гимн — протяжно и в то же время торжественно. Две женщины: одна уже немолодая, другая — лет двадцати, — бросали в жаровни шарики фимиама. Запах курящихся благовоний сделался почти приторным. Из-за угла, огибая перистиль, появилась женщина с глиняным сосудом в руках. Ее белые одежды развевались, выбеленные мелом лицо и руки сливались с тканью.
— Очистительный огонь! — выкрикнула смотрительница огня. — Коснись очистительного огня.
Жаровни, поставленные слишком близко друг к другу, вспыхнули, грозя подпалить развевающиеся ткани.
Весталка?
Клодий шагнул в перистиль. Сзади чуть слышно ахнула Абра. Пальцы ее пытались схватить дерзкого за гиматий, но соскользнули.
Клодия заметили.
— Ты опаздываешь, — строго заметила матрона, смотрительница огня, и подала лжекифаристке чашу с каким-то напитком.
Старинная глиняная чаша была полна до краев. Темная, почти черная жидкость.
«Не вино, — подумал Клодий, — похоже больше на кровь. Отравленная кровь…»
Но пахло не кровью — жидкость источала пряный травяной запах.
— Пей! — отрывисто приказала матрона.
Он сделал глоток. Один, потом второй. Ничего не произошло. Жидкость была горьковатой и терпкой и казалась жирноватой. Она обволакивала губы и нёбо. Каждый глоток был труден.
Молоденькая служанка ухватила Клодия за руку и повела с торжественным и важным видом. Звук кимвалов сделался громче, прерывая заунывную и простую, как вой ветра, мелодию флейт. Клодий почувствовал, что дрожит. Ему показалось, что он подступает к какому-то важному барьеру, границе, Термину, переступит и…
Странное чувство восторга его охватило. Ему мнилось — он господин Рима, покоривший даже римских богов. Женщины делали ему какие-то знаки — и он понимал их смысл. Кровь билась в висках, и возбуждение — чисто физическое, плотское — охватывало его все сильнее. Каждую женщину он готов был обнять, каждую — оплодотворить. Уже не бассейн, а целое озеро было перед ним, и в центре — шалаш из виноградных листьев.
Навстречу ему шла Помпея — прекрасная, дерзкая, с бесстыдной улыбкой на полных губах. Она взяла его за руку и провела по узкому мостку, раздвинула полог из виноградных листьев.
— Помпея, прекрасная Помпея, — пробормотал он заплетающимся языком. — Ты позвала, я не смог устоять.
— Ты рискнул? Ради меня? Неужели?
Он обнял ее почти грубо, поцеловал в шею. От нее пахло сирийскими благовониями. В темноте и тесноте шалаша вдруг сделалось жарко и душно. Мир волновался и плыл куда-то. Тело Помпеи обжигало.
— Раз больше негде встретиться, только здесь, — я пришел сюда. Меня ничто не остановит. И никто.
— Старуха Аврелия следит за каждым моим шагом. А мы здесь… — Она самодовольно хихикнула.
— Что вы прячете от мужчин, скажи?
— Нет, я не могу.
— Богиня незримо присутствует здесь и сейчас, так ведь? В каждой женщине…
«Я буду в эту ночь обладать богиней. Отныне она будет помогать мне в любом начинании!..» — закончил он про себя и жадно впился в губы Помпеи. Верил ли он в то, что говорил? Еще полчаса назад — нет. Рука скользнула по бедру, задирая платье. На Помпее не было набедренной повязки. Он коснулся пальцами Венериного холмика, женщина застонала. Виноградные листья шуршали при каждом их движении.
Из шалаша Клодий выбрался первым, одернул платье, бегом перебежал по узкому мостку. Теперь он не слышал музыки — лишь протяжное заунывное пение на одной ноте. Соблазн глянуть, что же происходит, стал еще сильнее…
Неожиданно кто-то положил руку ему на плечо. Он резко обернулся. Слишком резко — его качнуло. Перед ним стояла немолодая женщина, в полумраке он не мог различить ее лица, но сразу догадался, что это Аврелия, мать претора Гая Юлия Цезаря, в доме которого проходили таинства.
— Сегодня я руковожу обрядами, — сказала матрона строго. — Я тебя не приглашала. Кто ты?
— Я… — Клодий постарался изменить голос и говорить фальцетом. — Я пришла к Абре. Я — самая лучшая кифаристка в Риме.
— Кифаристка должна играть, здесь ей делать нечего. Здесь только самые уважаемые матроны. Идем-ка в таблин, я укажу тебе, где быть, — потребовала Аврелия и повела лжекифаристку назад в таблин.
Клодий не пытался бежать. Пока.
Абра при виде Аврелии и переодетого патриция забилась в угол таблина, не в силах вымолвить ни слова, и лишь кусала пальцы.
Клодий улыбнулся и поправил ленточки в завитых волосах, старательно изображая дешевую кокетку.
— Я тебя не помню. — Аврелия попыталась развернуть странную гостью к свету, что лился из атрия. — С кем ты? Кто тебя позвал?
В таблин вошли две служанки с факелами и охапками срезанных виноградных лоз. Сделалось еще светлее. По стенам, расписанным коричневым по красному фону, заметались тени. Факел ярко осветил лицо Клодия, при всей своей красоте далеко не женственное. Краска на губах и искусственный румянец на щеках не могли изменить дерзкого патриция до неузнаваемости.
— Это же Публий Клодий, — ахнула Аврелия, узнав, наконец, незваного гостя.
— Мужчина! — заорала служанка и, выронив охапку виноградных лоз, бросилась в перистиль. От факела в ее руке во все стороны сыпались искры. — Кощууунство!
Ее спутница упала на колени возле двери, шепча:
— О, Добрая богиня, прости нас, прости, прости…
Клодий метнулся в атрий. Аврелия шагнула за ним.
Из перистиля неслись крики:
— Сюда! Сюда! Мужчина! В доме мужчина!
Клодий кинулся к наружной двери и едва не упал: ноги вдруг перестали повиноваться. Пять или шесть женщин ворвались в атрий. Одна держала в руках палку, другая — кинжал.
— Бешеный! — пискнула одна из служанок.
Маленькие ручки принялись колотить его, толкать, щипать. Кто-то вцепился в волосы. Лис, забравшийся в курятник, произвел бы меньший переполох — а тут визг, крики, ахи, охи, беготня, мелькание факелов, хлопанье дверей. Испуганное ойканье при столкновении друг с другом. Кто-то опрокинул светильник, масло разлилось. Вновь визг, крики, шипенье вылитой в огонь воды.
— Святотатство! — В атрий в развевающихся одеждах вбегали все новые и новые участницы таинства.
Клодий рванулся, оставляя в руках женщин клочья ткани и ленты, и оказался на улице. Дверь за его спиной захлопнулась. Клодий упал на мостовую. Патриций с трудом поднялся и зачем-то пытался приладить на место оторванный лоскут платья. Провел ладонью по лицу — щека была в крови, ногти какой-то разгневанной матроны оставили кровавую полосу. Клодий погрозил неведомо кому кулаком и пошатнулся. Улица подевалась куда-то. Все сделалось пурпурным — будто перед глазами Клодия натянули драгоценную ткань. Губ не разлепить, рот горел, внутри жгло, будто наглотался углей.
— Зосим! — крикнул Клодий, и верный помощник отделился от стены соседнего дома. — Помоги мне. Они напоили меня какой-то дрянью… и чуть не убили. Смешно, правда?
— Стоило ли так рисковать? — Зосим ухватил господина одной рукой, второй перекинул руку Клодию вокруг своей шеи. — Зачем?
— Стоило! — упрямо пробормотал молодой патриций. — Три Венерина спазма — ради этого можно рискнуть.
— Смуглянка, что ты выкупил из лупанария, клялась самой Венерой, что бывало и пять…
— Вот болтунья! Но там рабыня, а тут… Если мне нравится красотка, я не могу себе отказать. Ни себе, ни ей. Она — моя. — Он вновь едва не упал, Зосиму стоило большого труда его удержать. — Чем же меня они опоили? О боги, кажется, я сейчас умру. — Клодий расхохотался. — Ты бы видел, как она смотрела на меня. В присутствии мужа смотрела на меня…
