Глава 6

В Театре драмы давали «Маскарад» Лермонтова в постановке Всеволода Мейерхольда и с великим трагиком Мамонтом Дальским в роли Арбенина. По поводу последнего друзья-соперники Коленька Клянц (в будущем году выпускник Петербургского технологического института) и Петя Викулов (племянник того самого Викулова, держателя акций «Белл-Телеграф» и совладельца игорных домов «Дюссельдорф» и «Палас» по соседству с «Метрополем») сходились во мнении, что Мамонт — артист хоть и мирового масштаба, но редкостная бездарность и фигляр. Любушка Немчинова, молодая особа, в которую друзья были давно влюблены, возразила, что он — душка («Да, честь не возвратится, преграды рушатся между добром и злом…» — как сильно он говорит, откидывая назад длинные волосы, какой огонь в глазах… Впрочем, Князь тоже неплох).

— В Москве, в Императорском, ему аплодировали сорок минут кряду. Ах, что за мужчина!

Она издевается над нами, решили друзья, и преувеличенно заинтересованно заскользили взглядами по соседним ложам. Бог их знает, кто там был — какие-то дамы в разноцветных пышных бархатных платьях, офицерские мундиры и скучные штатские сюртуки, в блеске люстр и бронзовых с позолотой светильников по стенам, приглушенный шум, шуршание программок и реплики актеров в огнях рампы («Мейерхольд, безусловно, талантлив, — приглушенный диалог завзятых театралов с соседних кресел, — однако не бесспорен и смел до наглости: вы посмотрите на декорации! Голые стены, голая мебель, кое-как задрапированная ради приличия. А актеры! Арбенин — настоящий мужлан!» — «Вы просто не понимаете новаторства, милейший Ксаверий Петрович. О Мейерхольде еще заговорят, будьте уверены. Хотите пари?»)…

— А еще говорят, что он состоит членом тайного общества, — не унималась Любушка.

— Кто?

— Да вы меня совсем не слушаете!

— Слушаем-слушаем. Так кто и где состоит?

— Да Дальский же! И даже является одним из руководителей.

— Хорош руководитель тайного общества, о котором всем известно, — фыркнул Петя.

Николенька взглянул на девушку и смущенно промолчал — он всегда смущался в ее присутствии, его стесняла его собственная полнота и неуклюжесть в движениях, которую Люба, впрочем, иногда называла «милой».

Сегодня, однако, Любушка была не в духе. Причиною ее плохого настроения, как ни странно, явилась сама пьеса — она живо напомнила ей визит в Мариинский, в Петербурге. Там, помнится, тоже давали «Маскарад», но в другой, более консервативной постановке…

Она не могла вспомнить ни тех актеров, ни того театра вообще — только то, что они всем семейством сидели в четвертом ряду партера, а ложу справа от них занимал какой-то господин средних лет, от которого Люба, однажды посмотрев, так и не смогла отвести взгляд.

— Папа, кто это? — прошептала она.

Отец назвал фамилию, которая тут же вылетела из памяти. И почтительно добавил: важный государственный чиновник, на тайной службе его величества…

Это прозвучало весьма романтично. У мужчины был четкий профиль, напоминающий изображение императора на старинных монетах (папенька был страстным нумизматом): жесткая линия рта, легкая седина в коротко стриженных волосах, высокий лоб и красивой формы затылок… Глаз она не разглядела, они все время ускользали и меняли цвет, отражая огни рампы. Прямая осанка и разворот плеч выдавали в мужчине военного. Странной была реакция Софьи: она проследила за Любушкиным взглядом и вдруг побледнела и отвернулась, а потом, в антракте, сказалась нездоровой и попросила отвезти ее домой.

Всю дорогу она отмалчивалась, а если отвечала, то односложно. Тонкие руки в длинных белых перчатках нервно теребили ручку зонтика, чувственные губы были упрямо поджаты. Несколько раз то Люба, то Вадим Никанорович пытались развеять Сонечкино настроение — напрасно. Так они доехали до самого дома — Донцовы имели особняк на углу Невского, рядом с писчебумажной лавкой Лялина, где, как утверждал хозяин, покупал принадлежности сам Адам Мицкевич. Там отпустили извозчика. Мужчины слегка отстали, занятые скучнейшими разговорами о политике, а Любушка, воспользовавшись долгожданной паузой, умоляюще тронула сестру за локоть:

— Милая, что с тобой? Что тебя так расстроило? Этот несносный pere…

— Перестань, — тихо ответила Софья Павловна.

И добавила после паузы:

— Хорошо, что вы здесь. С вами мне спокойнее.

— Ты поссорилась с Вадимом?

Она улыбнулась через силу:

— Вадим тут ни при чем.

— А тот человек, что встретился нам в театре? — проницательно спросила Люба.

Софья вздрогнула.

— Почему ты о нем вспомнила?

— Не знаю… Привлекательный мужчина. Сильный, но, по-моему, несчастный.

— Не выдумывай. Откуда ты можешь знать?

— Я не знаю — я чувствую. — Она и впрямь, живя в сумбуре, в непротивлении «мировому мусору», тотчас забывала имена и даты (к примеру, не помнила, когда у папеньки день рождения), зато тонко ощущала оттенки слов, жестов и выражений лиц. — Скажи, у тебя с ним…

— Нет, — твердо ответила Софья. — С ним — ни за что и никогда.

— А по-моему, ты к нему неравнодушна.

— К кому ты неравнодушна, прелесть моя? — вклинился в разговор Вадим Никанорович. — На дуэль мерзавца! Стреляться с десяти шагов!

— Ты промахнешься, — мягко заметила Софья.

— Вот еще! Вспомни, как я уложил того селезня на охоте прошлой осенью. Мы с графом Зуровым тогда поспорили…

— Ох, не вспоминай, прошу тебя. У меня до сих пор выстрелы в ушах.

(Охотничий пес графа, крапчатый сеттер по кличке Арап, принес в зубах подранка. Селезень был еще молоденький, не успевший войти в сок и походил на милого слегка неуклюжего подростка. Сеттер, перемазанный по уши в грязи, почему-то приволок добычу не хозяину, картинно опиравшемуся о ружье, и даже не автору выстрела («На троечку, милейший Вадим Никанорович, — посмеиваясь, проговорил Зуров. — У меня-то подранков не бывает, оттого и души убитых по ночам не тревожат». — «А мне, значит, эта проклятая птица будет досаждать во сне?» — «Ну, этого я не утверждаю. Однако есть такое охотничье поверие — древнее, еще со времен скифов…»), а именно Софье, выбрав ее неизвестно из каких соображений, и положил птицу ей под ноги.

Пес явно ожидал похвалы, но Софья, не обращая на него внимания, опустилась перед селезнем на колени и положила ладони ему на грудь. И с изумлением услышала стук крохотного сердечка, слабый и частый-частый, точно барабанная дробь.

— Отошли бы вы, барышня, — сказал кто-то из слуг. — Не ровен час, испачкаетесь.

Но ее руки уже были испачканы — густая кровь казалась горячей в контрасте с холодным октябрьским воздухом…)

Именно в ту осень граф Зуров познакомил Софью с полковником Ниловским. Он тоже показался ей привлекательным. Она дико, почти суеверно боялась его, и все равно он притягивал ее к себе, словно огонь свечи — глупого мотылька…

Позже Соня старалась незаметно присмотреться к сестре: неужели этот человек околдовал и ее? Однако Любушка и думать забыла о той нечаянной встрече в Мариинском — так была очарована Петербургом, его дворцами и фонтанами, сладким томлением белых ночей у разведенных мостов, каменными сфинксами на набережной и цоканьем подков по брусчатке Невского проспекта…

— Сонечка, какая ты счастливая! — с жаром шептала она, лежа в постели, закинув руки за голову и жадно вглядываясь в лицо сестры — свет ночника освещал только одну его половину, делая Софью похожей на портрет, написанный талантливым художником-импрессионистом. — У тебя все-все есть: и богатый муж, который тебя обожает, и эти огни, и эта жизнь… Я давно поняла: настоящая жизнь возможна только здесь, в Петербурге.

— Вот как? — грустно улыбнулась Софья. — И давно ты пришла к такой мысли?

— Ты не понимаешь. У нас, в провинции, ничего интересного не происходит. Ну, вечера в Дворянском собрании. Ну, прогулки с Петей и Николенькой по Старо-Ордынской — там на углу открыли женскую гимназию, знаешь? Я даже как-то ходила на лекции по ботанике, их читал профессор Спрыгин. Сначала было интересно, потом надоело, бросила. А ведь всерьез собиралась стать ученой дамой — представляешь меня в этакой серой длинной юбке, пенсне, волосы забраны в тугой пучок? Папа вечера проводит за картами с этим несносным Гульцевичем и смотрит на меня как на маленькую девочку…

— Ты и есть маленькая девочка.

— Мне уже восемнадцать! — вскинулась Любушка. — То есть скоро будет…

— Все равно. Маленькая и глупенькая — медное принимаешь за золотое.

— Да неужели тебе не нравится в Петербурге?

— Ненавижу его, — с затаенной силой произнесла Софья.

Люба села в постели и с тревогой посмотрела на сестру.

— Так уезжай.

— Рада бы, — вздохнула та. — Только из капкана не сбежишь.

В тот день после обеда Вадим Никанорович уехал в банк, предупредив, чтобы к ужину не ждали («Сегодня обхаживаем промышленника Золотухина — он предлагает наладить очень выгодные продовольственные поставки, буквально по бросовым ценам, однако конкуренты могут переманить»). Любушка сказалась больной и осталась в постели с книгой.

— Тебе что-нибудь нужно? — ласково спросила Соня.

— Нет, ничего. У меня жуткая мигрень, вчера перегрелась на солнце. Ужасно жаркий день был, правда?

— Тебе надо было взять зонтик, как я советовала.

— Куда ты уходишь?

— К подруге. Это недалеко, на Садовой. Ты даже не успеешь соскучиться. — Она нежно поцеловала младшую сестру в розовое ушко и на цыпочках вышла из спальни.

Люба выждала три минуты, потом неслышно встала, быстро оделась и выскользнула в дверь вслед за сестрой.

…Сонечка миновала уже и Садовую, и Фонтанку и теперь целеустремленно шла по направлению к Литейному. Она была в длинной юбке, жакете и какой-то невзрачной шляпке мышиного цвета с узкими полями. Было полное впечатление, будто Софья боится быть узнанной. Любе приходилось держаться на почтительном расстоянии.

Узкий четырехэтажный дом (мрачноватый модерн с двумя аспидными башенками и лепными ночными демонами, слетевшимися под крышу) прятался в переулке возле магазина мод Серпухова. Софья Павловна оглянулась (Люба едва успела отпрянуть за афишную тумбу) и скрылась в парадном. Любушка единым вихрем взлетела следом — гулкие истертые плиты, изысканные изгибы перил и витражи на окнах, шаги Сони на пролет выше… Вот она остановилась и коротко постучала. Ей открыли тут же, будто давно ждали. Щелкнул замок. Затаив дыхание, Любушка подошла к двери, за которой скрылась сестра, и увидела бронзовую табличку с изысканным вензелем:

Д-р А. Верден

Прием больных,

физические процедуры,

консультации

Ждать в подъезде было опасно, а на Литейном — скучно. Люба зашла в кондитерскую (очень уж аппетитно выглядел марципановый торт в витрине), села за столик возле окна и попросила пирожное и лимонад.

— Позвольте?

Она повернула голову. Какой-то веселый господин в съехавшем набок котелке склонился над ней, дохнув застарелым перегаром.

— Юная барышня скучает одна?

— Penolant l'etuole des faut il donner a l'anoitomie, cela permet d'inifer un exemplaire, — a l'un des classes, — отчеканила Любушка по-французски.

— Пардон, — слегка ошарашенно сказал господин и исчез в мгновение ока.

Соня пробыла у загадочного «д-ра» около получаса. Люба увидела ее, выходящую из-под арки, поникшую, с опущенными плечами и склоненной головой — так, что поля шляпы совершенно скрывали лицо. Подождав, пока сестра возьмет извозчика, Люба расплатилась, пересекла Литейный и вбежала в уже знакомый подъезд.

Дверь с бронзовой табличкой отворилась, и высокая мужская фигура появилась на пороге. В серых широко расставленных глазах мелькнуло секундное удивление.

— Вы ко мне? — спросил он.

— К вам, — улыбнулась Любушка. — Вы меня помните? Мы виделись в Мариинском, на «Маскараде», — и, с некоторым удовольствием заметив замешательство хозяина квартиры, добавила: — Вы не пригласите меня войти? Неудобно же даму держать на пороге…

Письмо от Софьи пришло с утренней почтой. Любушка едва не заплясала от радости, когда среди пачки деловых бумаг, адресованных папеньке, увидела белый конверт с дорогой маркой (Павел Евграфович уже три дня как уехал в Самару, к дальней родне). Она в нетерпении схватила конверт, бегом припустилась в папенькин кабинет, где на столе лежал нож для резки бумаги, взрезала, достала листок, исписанный знакомым изящным почерком — буквы летящие, стремительные, почему-то вызывающие мысль о бригантине на всех парусах… Жадно вчиталась в строки, сперва не поняв, о чем речь. А вчитавшись повнимательнее, вдруг почувствовала, будто утреннее солнце померкло. Повеяло тревогой, пока неосознанной, но тяжелой, словно воздух перед грозой («смерть витает вокруг…»).

Хорошо, что папеньки нет дома, рассеянно подумала она, продолжая скользить взглядом по письму. Он здорово сдал в последнее время — возраст, сердце… Все чаще и чаще, к месту и не к месту, вспоминал Любушкину маму, Анну Бенедиктовну, а саму Любу называл чертенком в юбке («Все же ты меня вгонишь в гроб своим несносным поведением… Впрочем, я не жалуюсь: давеча мне опять снилась Аннушка, она звала меня…»). Когда мамы не стало, папа казался им с Сонечкой единственным дорогим человеком на свете, в миллион раз лучше всех гувернанток, вместе взятых. Однако сейчас он бы только мешал.

— Я должна ехать в Петербург, — упрямо повторила она. — С Соней что-то случилось, я чувствую.

— Что с ней может случиться? — фыркнул Петя Викулов. — При богатом муже, ни забот, ни хлопот…

— Но ты же читал письмо!

— И что? — Он вальяжно развалился в кресле перед камином. — Уважаемая Софья Павловна, не в обиду ей будет сказано, вообще особа слегка… э-э, экзальтированная.

— Откуда ты можешь знать?

— Мы были представлены друг другу прошлым летом, ты забыла? И проблема-то наверняка яйца выеденного не стоит. Допустим, у ее мужа адюльтер…

— Фу, какие гадости ты говоришь!

— Мон амур, а что ты себе вообразила? Что на твою сестру напали пираты, приплывшие по Обводному каналу?

Он рассмеялся, пересек комнату, подойдя к окну — отсюда открывался вид на Троицкую, в те времена крытую сосновыми досками, кое-где прогнившими после затяжной зимы, и особняк купчихи Солнышкиной — помпезное здание со множеством башенок в стиле позднего барокко и аж тремя балконами на толстых квадратных колоннах. Бездна вкуса, что и говорить. Однако может себе позволить: торговля тканями ее мужа Симеона (четыре магазина на Сенной, Троицкой и у Тамбовской заставы) приносит годовой доход до двухсот тысяч…

Оторвавшись от созерцания, Петя взглянул на Любушку — та смотрела на него с откровенной мольбой.

— Ладно, — проговорил он с деланной неохотой. — Петербург так Петербург, почему бы и нет. Ты ведь хочешь, чтобы я тебя сопровождал?

Она взвизгнула, бросившись Пете на шею (тот слегка оторопел, но тут же незаметно подмигнул Николеньке: так-то, брат, кто смел, тот и съел).

Оставшуюся часть вечера Николенька просидел в углу дивана, стараясь не встречаться взглядом со счастливой парой, вовсю строившей планы на ближайшее будущее («Надо послать Машу за билетами». — «Перестань, билеты я беру на себя. Едем первым классом, ты согласна?» — «А когда?» — «Нужно выяснить расписание. Думаю, дня через три»).

Три дня, подумала она с огорчением. Постареешь, пока дождешься.

Но она дождалась. Маша, горничная, пыталась удержать хозяйку, все всхлипывала и сморкалась в носовой платочек: «Одни, барышня, в такую даль! Что я Петру Евграфовичу скажу, когда спросят?»

— Я тебе сто раз втолковывала: он вернется не раньше чем на Пасху. И потом, я не одна, я с Петей.

Маша вздохнула, пакуя чемоданы.

— Оно, конечно… А все же боязно.

— Тебе что бояться? Ты-то дома остаешься.

Звякнул колокольчик у двери. Маша побежала открывать.

— Кто там? — крикнула Люба.

— Петр Яковлевич и Николай Николаевич пожаловали, — отозвалась горничная.

Появился шумный Петя, поигрывая легкой тросточкой. Не раздеваясь, лишь стряхнув капельки воды с модного пальто, прошел в гостиную и улыбнулся девушке:

— Извозчик ждет.

— Сейчас, сейчас. Последний чемодан остался… Маша, не стой же столбом!

Всего чемоданов было четыре. Кроме них была огромная шляпная коробка, два свертка с едой и дамская сумочка (косметика, разменные деньги, зеркальце с монограммой — память о матушке, носовые платки и гребни для волос). Только бы ничего не забыть, вертелась в голове тревожная мысль — всю дорогу до здания вокзала, пока лихой кучер на козлах покрикивал на зазевавшихся прохожих:

— Па-асторонись! Не извольте беспокоиться, ваше сясь-тво, с ветерком домчим!

На вокзале было людно и шумно. Молодой мужчина, почти юноша, одетый незаметно — в темное пальто, темные брюки и форменную фуражку, влился в толпу и мгновенно стал ее частью. Он купил папирос у мальчишки, газету с лотка и встал у стены под часами, рассеянно поглядывая вокруг.

Полчаса назад он еще сидел в маленьком дешевом ресторанчике на втором этаже. В центре грязноватой залы гуляли заезжие купчишки невеликого ранга (провернули удачную сделку), ближе к двери расположилась дама средних лет с гувернанткой (немкой или датчанкой — худой и чопорной, в старомодном кружевном чепце и с аскетическим желтым лицом, будто сошедшей с полотна эпохи ранней готики) и двумя детишками, изо всех сил старающимися вести себя прилично. Мужчина, скользнув по ним равнодушным взглядом, заказал рюмку водки, рыбный салат — и принялся смотреть в окно, на привокзальную площадь.

Заметив, что посетитель сидит уже второй час (рюмка была выпита едва ли наполовину, рыба и вовсе осталась нетронутой), официант подошел и почтительно спросил, не желает ли господин еще чего-нибудь.

— Нет, — равнодушно ответил посетитель. — Получите с меня. Впрочем, принесите карандаш.

«Чтобы расчистить поле для грядущего, — отрывисто писал он на салфетке (буквы ложились неровно, но он не обращал внимания на почерк, словно оставляя послание лишь для самого себя), — мир должен пройти через кровь, хаос и нищету. Гибель всего живого — дико, бесчеловечно, душа не принимает… Однако это единственный путь. Остальное — сытые иллюзии, попытка примирить языческую материю и христианское ее отрицание. Очищение огнем — вот настоящая тайна тайн…»

Последние буквы от торопливости трансформировались в прямую линию. Он бросил карандаш на стол, сунул салфетку в карман и порывисто вышел, завидев на площади перед вокзалом экипаж, который ждал все это время. Из пролетки выходили трое молодых людей: один высокий, тонкий в талии, со щегольскими усиками ниточкой, помогал девушке спуститься с подножки. Девушка была не красавицей в классическом понимании, но — здоровье, радость бытия, даже счастье в больших черных с поволокой глазах… Вон как она глядит на своего спутника, ясное дело, влюблена без оглядки. Третий, одетый как студент, пониже ростом и полный, в круглых очочках, вертел головой в поисках носильщика.

Наблюдая за троицей, мужчина спустился на перрон, ближе к стоявшему в ожидании отправления составу. Люди толкались, налетали друг на друга и тотчас разбегались, не подумав попросить извинения. Те, за кем он наблюдал, остановились у входа на платформу, чуть наособь, и, видимо, прощались: легкий, необязательный поцелуй в щеку (толстячок студент мучительно покраснел), последние фразы перед посадкой… Время растянулось и замерло, словно ленивая кошка на подоконнике. Мужчина вытер платком вспотевший лоб, сунул платок в карман и вытащил револьвер. Секунду постоял неподвижно, словно собираясь с духом, потом сделал шаг вперед и поднял оружие.

И наткнулся на взгляд.

Те самые глаза, словно крупные ягоды смородины в утренней дымке. Девушка смотрела на него, прямо в черную пасть револьвера (а вокруг по-прежнему шли и бежали люди, никто ни на кого не обращал внимания). Он приготовился выстрелить… Однако указательный палец не послушался, будто окоченев на морозе.

Так продолжалось долго, целую вечность. Девушка очнулась первой. Зачем-то присев на корточки, она оглушительно завизжала и закрыла ладонями уши. Ее спутник, студент-толстячок, проявив неожиданную прыть, прыгнул на третьего, «франта» в модном английском пиджаке, и оба упали… Мужчина все-таки успел выстрелить, уже не целясь, и «франт» испуганно ойкнул, хватаясь за плечо. Мужчина развернулся и побежал, неловко вскидывая длинные ноги.

Толпа испуганно расступилась, раздались полицейские свистки… Его преследовали: сзади, с боков, наперерез, уже спешили жандармы, и он заметался в кругу, не осознавая, что все еще сжимает в руке револьвер.

— Брось оружие! — заорал один из полицейских, приближаясь к нему на полусогнутых, готовый в любой момент броситься на землю. — Подними руки, или выстрелю! Подними руки, скотина!

Мужчина так и собирался поступить. Он поднял руку с револьвером, желая отбросить его в сторону, но жандарм, уже имевший случай столкнуться с террористами (безусые мальчишки, напавшие на почту прошлой осенью и убившие старика почтмейстера), понял это по-своему. Что-то грохнуло, и мужчина ощутил боль возле ключицы. Обезумев от ужаса, он прыгнул на пути и побежал, задыхаясь, чувствуя, как силы уходят…

Ему повезло: он не увидел поезда, который налетел откуда-то сбоку, ударил и поволок впереди себя, перемалывая кости в муку. И испугаться он не успел, потому что умер раньше…

— «Мир должен пройти через кровь…» — Пристав повертел в руках обрывок салфетки, извлеченной из кармана у погибшего. — Это да, крови предостаточно. О чем это он, а?

Жандарм не ответил. Его лицо было мокро от пота и по цвету напоминало молодую зелень. Его жестоко тошнило. Он силился отвести взгляд от грязной брючины, которая заканчивалась таким же грязным ботинком и лежала отдельно от туловища, шагах в пяти от рельсов.

— И никаких документов, заметьте, только десять рублей ассигнациями. Надеюсь, вы догадались опросить свидетелей?

— Так точно-с. Однако, смею заметить, толку немного. Пока пальба не началась…

— Понятно. В кого он стрелял?

— Трудно сказать. Установлено, что поблизости не было никаких важных особ… Я имею в виду тех, кто представлял бы интерес для террора. Разве что статский советник Дормидонтов… Но он находился совсем в другой стороне.

— Дормидонтов? — вскинулся пристав. — Как же, знакомы-с. Надеюсь, его превосходительство цел и невредим?

— И они сами, и их супруга — все в добром здравии. Правда, слегка испуганы… Анна Гавриловна, кстати, добровольно дала показания: ей показалось, будто некий молодой человек после выстрела вскрикнул и упал — возможно, был ранен.

— Вот как? Что же вы молчали? Кто таков?

— Виноват, не установили. Началась суматоха, мальчишка просто исчез. Да и был ли — госпожа Дормидонтова признает, что могла напутать.

Пристав хмуро взглянул на санитаров — те укладывали на носилки куски человеческого тела. «Мир должен пройти…» Солнце, будто ужаснувшись увиденным, спрятало свой лик за тучи, и снова посыпался изнуряющий мокрый снег.

— Начальник станции интересуется, можно ли отправлять состав.

— Отправляйте, — махнул рукой пристав. И в задумчивости обхватил пальцами подбородок. — Этот молодой человек… Он собирался куда-то ехать — иначе зачем ему быть на перроне?

— Возможно, встречал или провожал.

— В любом случае он скрылся, это само по себе подозрительно. Пусть проверят больницы, не обращался ли кто-нибудь по поводу огнестрельного ранения. И кстати, наведайтесь в психиатрическую лечебницу: вдруг наш стрелок был их пациентом.

Пете повезло: пуля, проделав аккуратную дырочку в рукаве английского костюма, не задела плоти. Спасибо Николеньке: кабы не он, дело обернулось бы по-иному.

— Ехать? — подозрительно переспросил он, уставясь на Любушку. — Ты с ума сошла. Ты так и не поняла, что нас хотели убить? Вернее, меня…

— Может быть, мы ни при чем? — неуверенно предположила она. — На вокзале было много народа…

Он потянулся за сигарами (Вадим Никанорович регулярно слал из Питера презенты своему компаньону, Викулову-старшему). Открыл шкатулку красного дерева, долго не мог зажечь спичку — очень тряслись руки.

— Доктор прописал мне постельный режим. Никаких волнений, иначе сердце может не выдержать. И тебе ехать не советую — нужно переждать, пока не уляжется шум. Кстати, возможно, нас ищет полиция — мы же сбежали… Хотя я до сих пор не пойму, от чего.

«Он был прав, тысячу раз прав, а я (Любушка мысленно посыпала голову пеплом) просто жалкая авантюристка». Визит к больному в особняк Викуловых (угол улиц Гороховой и Павловской) начался удачно: девушка властно отослала сиделку, сама поменяла Петеньке лобный компресс и присела у его постели. Бедный, бедный, сколько же он пережил!

Однако он совсем не обрадовался ей. Он был очень испуган.

«В самом деле я дура, — огорченно думала Люба, спускаясь по лестнице. — И несносная Соня, если уж на то пошло, могла бы приехать сама. Я напишу ей, — пришла вдруг счастливая мысль. — Расскажу про выстрелы на вокзале… Впрочем, нет, не стоит ее волновать. Мало ли какие причины могли задержать отъезд. Да и не обещала я ей ничего».

Николенька нервно прохаживался по тротуару вдоль дома, сунув озябшие руки в карманы пальто. Завидев Любу, он быстро подошел и спросил с непонятной надеждой:

— Ну, как там Петя?

Зашел бы да узнал, сердито подумала она, забыв, как сама прозрачно намекнула «верному рыцарю», что предпочла бы навестить больного тет-а-тет. Николенька, как обычно, покраснел, но перечить не осмелился.

— Значит, ты едешь в Петербург одна?

— Зачем спрашивать очевидные вещи?

Она уже всерьез разозлилась и пошла вдоль улицы, гордо задрав голову и впечатывая ни в чем не повинные каблучки в ноздреватый снег. Вскоре она услышала сзади осторожное сопение. Николенька нагнал ее и, преодолев робость, взял за рукав.

— Что? — спросила она воинственно.

Глядя ей прямо в глаза, он сказал, что, если она не против, он готов сопровождать ее в поездке. В Петербург, он хотел сказать, потому что, в принципе, лекционный курс закончен и возобновится только через месяц, и он свободен, то есть он имеет в виду, чтобы поехать с ней. Если она не возражает, он хотел сказать. Вот.

Она остановилась от неожиданности.

— Вы серьезно, милостивый государь?

— Ну.

Любушка рассмеялась.

— Что ж, я подумаю, — и вдруг почувствовала, что впервые за все это время ей стало легко и спокойно. Будто гора с плеч свалилась.

— Только… — Николенька с досадой потер лоб. — У меня из головы не идет тот человек, что стрелял в нас. Он словно знал, куда и зачем вы отправляетесь. Словно он следил за нами…

— Не выдумывай, — отмахнулась она, про себя понимая, что Николенька прав. — В любом случае ты и я ни при чем. Он хотел застрелить Петю.

— Хотел бы застрелить — застрелил бы, — возразил Николай. — Нет, я не думаю, что он промахнулся. Он непременно желал, чтобы ты отказалась от поездки.

Любушка упрямо тряхнула головой.

— Все равно. Убийца мертв, значит, и опасности нет.

— Убийца мертв, — задумчиво отозвался Николенька. — Только как быть с теми, кто его послал?

Ложась поздно, часу в двенадцатом: смотрела по «ящику» какой-то совершенно никчемный псевдомузыкальный фильм с полным набором престарелых «звезд», она рассчитывала проспать весь последующий день: у нормальных людей канун праздника загружен до отупения — гонки по магазинам, ударные вахты на кухне в преддверии нашествия гостей (пошли на них, Господь, черную оспу!). Ничего не хотелось.

Единственная примета грядущего тысячелетия — елка (языческий пережиток, но как прочно угнездился в общественном сознании!), украшенная набором блестящих шаров, купленных на распродаже во времена оные (на одном был изображен профиль крейсера «Аврора» и вилась полустертая надпись «60 лет Великому Октябрю»), клочками ваты, изображающими снег, и неопрятными пучками лежалого «дождя».

Вчера Майя предприняла неуклюжую попытку генеральной уборки и флегматично ползала с тряпкой по полу, стараясь отключиться от назойливых мыслей. Мысли не желали отключаться, и в конце концов Майя сдалась. Бросив посреди комнаты ведро с водой, она забралась с ногами в кресло и замерла, глядя на безмолвно мечущегося по экрану Киркорова. Эстрадное диво по какой-то необъяснимой ассоциации напомнило ей несчастного Эдика Безрукова. Она потрогала нижнюю губу — ерунда, столько времени прошло, даже маленького шрамика не осталось… И злости на беднягу нет (де мортуис аут бене аут нихиль), только нечто напоминающее сострадание: что может быть спокойнее должности школьного охранника? Сиди себе на стульчике, разглядывай коленки рано созревших десятиклассниц, прикрываясь страницами «Русского транзита»… А вот поди ж ты.

Майя посмотрела на собственные книжные полки (мамино наследство). Мама, в силу то ли своей профессии, то ли просто мировоззрения, всегда относилась к печатному слову человечества с большим пиететом и привила это отношение дочери. Эдик, видимо, такой привычки не имел. Или имел? Нужно будет спросить следователя, в каком состоянии были страницы и переплет.

Майя прикрыла глаза и попробовала сосредоточиться. Да, он сидел и читал и был совершенно спокоен — я на секунду обернулась, прежде чем подняться по лестнице вслед за Романом. А вскоре…

Вскоре Эдик еще что-то (или скорее кого-то) увидел. И это уж взволновало его до такой степени, что он вскочил, бросив книгу на пол, и прямо-таки понесся (?!) следом, на третий этаж, где в темном закутке, куда не проникает луна, получил смертельный удар… Вернее, множество ударов, яростных, беспощадных и не слишком сильных (ни один, отдельно взятый, не привел бы к смерти).

Келли. Пластырь на ладони, разбитый шприц, и странная реакция Севы — боль, исказившая черты лица, испуг… Не просто испуг, а вполне конкретный, будто он понял вдруг нечто и постарался это скрыть…

С этой мыслью она и уснула, только успев выключить телевизор где-то на границе сна и яви. С этой же мыслью открыла глаза в седьмом часу утра, будто невидимый будильник зазвенел и сбросил с постели. Наспех, будто кто-то дышал ей в затылок, Майя умылась и причесалась, проглотила универсальную яичницу, запив универсальной чашкой «Нескафе», и через полчаса уже стояла перед дверью четы Бродниковых, готовясь услышать заспанные ругательства.

Однако Ритка была уже на ногах и на кухне — там что-то варилось, жарилось, выпекалось, резалось и перемешивалось, источая целую какофонию ароматов.

— Проходи, — сказал она, нисколько не удивившись. — Извини, Сева пригласил на ужин соратников по партии, а те жрут хуже саранчи, сколько ни дай, все мало.

— Сколько соратников-то? — спросила Майя.

— Четверо. Трое местный и какой-то фюрер из Москвы.

Войдя на кухню, Майя невольно присвистнула: судя по количеству приготовленной снеди, Бродниковы ожидали на постой как минимум гусарский полк.

— И как не вовремя, бог ты мой! Следствие, пожар, шприц этот дурацкий (о мертвом Эдике Рита даже не упомянула, как о чем-то несущественном). Нужно было отправить Лику в частный колледж, как я и советовала. Подальше от этих безобразий.

— А где она сейчас?

Рита махнула в пространство половником.

— С утра убежала к подружке делиться впечатлениями. Пусть, по крайней мере, под ногами не вертится. Днем нас ждут в прокуратуре… Ох, Джейн, лишь бы она не наболтала там лишнего!

Майя подошла к ней, решительно отобрала половник, бросила его в мойку и взяла Риту за плечи:

— Чита, мы еще подруги?

— При чем здесь… То есть, конечно, подруги.

— Тогда скажи мне, что утаивает Лика!

Глаза Риты широко раскрылись, и ресницы воздушно захлопали (наверное, именно этой невинностью во взоре она и покорила Севушку).

— Почему ты решила, что она что-то утаивает?

— Роман арестован, — напомнила Майя.

— Задержан…

— Неважно. Следы на этаже — я имею в виду материальные следы, которые можно пощупать, — только мои и Романа. Правда, мы видели мальчика…

— Какого мальчика? — суеверно прошептала Рита.

— В костюме гнома. И слышали шаги за закрытой дверью, но этого не проверишь. Однако я очень хорошо их запомнила: шаркающие, с пристукиванием… Я уверена, это был убийца.

— Мальчик — убийца?!

— Нет, нет, слишком уж жутко… У меня другая версия — сумасшедшая, конечно, я согласна… Но, может быть, кто-то прошел по коридору, опираясь на палку?

— Роман?

— Отпадает, Романа я собственноручно заперла в музее.

— У него мог быть второй ключ.

— Чита, ты рехнулась! Зачем ему? Где мотив, хоть самый завалящий?

Рита потупила взор.

— Но ведь ты сама рассказывала: помнишь, они подрались из-за тебя… Ну, после моей свадьбы.

— Господи! — опешила Майя. — Когда это было!

Наступила пауза. Рита, выхватив из мойки многострадальный половник, снова принялась что-то мешать в кастрюле. В конце концов Майя не выдержала:

— Послушай. Ты всерьез веришь, что Роман мог убить? Наш с тобой Роман, который качал нас на качелях во дворе?

Рита еле слышно всхлипнула.

— Тогда кто? Этот твой хромой убийца? Ты начиталась Александры Марининой.

— Не обязательно хромой, — медленно проговорила Майя и выдала то, что давно вертелось на языке: — Палка могла быть частью маскарадного костюма.

Рита нахмурилась и замолчала, переваривая информацию.

— Но Лика была одета Домино, ты же знаешь.

— Никто и не говорит о Лике, — убежденно сказала Майя.

— Тогда что тебе нужно от нее?

— Чтобы она рассказала то, что видела. Я почти уверена, ты не позволяешь ей это сделать, даже знаю почему… Ты думаешь, это ее шприц разбился возле двери музея?

Рита неожиданно всхлипнула.

— Я выбросила эту гадость, выбросила! Как только увидела!

— Ты о чем? — не поняла Майя.

— Сама знаешь. — Рита швырнула многострадальный половник в мойку и заговорила горячо, словно в исступлении: — Я даже к врачу не решалась обратиться. Открой раздел объявлений в любой паршивой газетенке: «Быстрое качественное излечение! Полный отказ от, мать ее, зависимости! Анонимность гарантируется!» Черта с два анонимность. Те, кому надо, пронюхают в два счета. А для Севушки это смерть, пойми ты. Он мне никогда не простит… Для него ведь карьера — смысл всей жизни! Нет, я не могу…

Майя прикрыла глаза, сжала пальцами виски — и ее осенило.

— Ты хочешь сказать, Лика принимает наркотики?

— Я уже говорила тебе: я выбросила…

— И поэтому вы оба испугались, — пробормотала Майя. — Вы оба — ты и Сева, когда речь зашла о шприце. Вы решили…

Рита отвернулась, смахнув слезу с уголка глаза. Майя выждала ровно секунду: столько понадобилось сыщицкому азарту, чтобы на обе лопатки уложить боязнь выдать тайну следствия («А, наплевать. В конце концов, никаких подписок о неразглашении с меня не брали»).

— Чита, в шприце был не наркотик.

— А что тогда? — сухо спросила Рита, не поверив.

— Горючая смесь: бензин плюс еще какая-то гадость. Ее впрыснули через замочную скважину… Послушай, позволь мне поговорить с Ликой, пусть она скажет только мне, — умоляюще проговорила Майя. — Мне одной. Историю с наркотиками можно опустить. Но если она поднималась на третий этаж во время маскарада, то должна была видеть убийцу.

— А ты не боишься? — неожиданно спросила Рита.

— Чего именно?

— Что ты построила слишком сложную версию. Наркотики, трость как часть маскарадного наряда… Вдруг на самом деле все обстоит проще? И преступником действительно окажется Роман?