Глава 2

Когда-то в незапамятные времена жили-были в одном дворе (улица Ленинградская, напротив кинотеатра «Советский воин» и наискосок от «блошиного рынка») две девочки и два мальчика. Одну из девочек звали Майей Коневской, и она была красавицей: светлые кудряшки, будто слегка припорошенные пеплом, и огромные, в пол-лица, серые глаза, в которых плескалось (тогда уже!) ветреное осеннее небо. Двое мальчишек — Сева Бродников и Рома Ахтаров — были дружно влюблены в нее и, как и положено юным рыцарям, стремглав бросались выполнять все, что пожелает их королева. Зимой отчаянно сражались в снежки, летом — наперегонки, пихая друг друга локтями, бегали покупать ей мороженое и газировку с сиропом у толстой, как афишная тумба, крикливой продавщицы. Или, насмотревшись трофейного Тарзана, лазали по деревьям, смертельно пугая родителей. Майя обычно играла красавицу Джейн, на роль обезьянки Читы брали Риту Костюченко из двадцатой квартиры — она была некрасивая, с длинными худющими ногами, на которых вечным огнем горели пятна зеленки, с тонкой шеей и редкими волосиками неопределенного цвета, заплетенными в две жидкие косички. Ритка была преданнейшим существом: никогда не ябедничала, чаще, наоборот, брала на себя вину за совместные проделки. На Севку с Ромой она смотрела влюбленно (и безответно), на Майю — восторженно. Майе это льстило: она, с шести лет не терпевшая вокруг себя женского присутствия, относилась к подруге снисходительно — пусть вертится. Соперница из нее никакая, а при случае на что-нибудь сгодится.

Так они и оставались подругами все десять школьных лет, постепенно проходя обычные для большинства детей «дьявольские» круги: белые фартуки, пионерия-комсомолия (они еще застали те времена), драмкружок у одной, музыкалка и английский — у другой (инглиш у Коневских был делом семейным: мама всю жизнь трудилась на ниве среднего образования).

Закончив школу с медалью, гастритом и близорукостью, Майя без экзаменов поступила на ненавистный инъяз. Сева Бродников, превратившийся в плотного розовощекого активиста, с первого курса был выдвинут комсоргом и упруго зашагал вверх по общественной лестнице. Они иногда встречались на вечеринках, чужих днях рождения в общаге или на дискотеках: Севка появлялся там в строгом джемпере поверх кремовой рубашки с галстуком и с отрепетированной улыбкой американского сенатора на фейсе. Майя — в узком платье а-ля Жаклин Кеннеди и светло-серых замшевых «лодочках» — ее прекрасно развитые икроножные мышцы и узкие лодыжки вкупе с глазами и шевелюрой одинакового цвета переливающейся ртути производили на мужчин термоядерный эффект. Курсе, кажется, на четвертом, во время осеннего бала, их даже выбрали «Парой сезона». С тех пор никто и не сомневался, что они действительно «пара»: все ждали близкой свадьбы и усиленно готовились…

Свадьбу сыграли ровно через год после того памятного осеннего бала, когда сухим блеском горел сентябрь — воздух пел о чем-то сладострастном, нагретый асфальт шуршал под колесами трех черных «Волг», украшенных разноцветными ленточками. Сева, само собой, был женихом, роль же невесты взяла на себя Рита Костюченко. К замужеству она успела слегка округлиться формами, утратив детскую нескладность, однако восторженность в широко распахнутых глазах осталась в неприкосновенности (скорее всего, это и проняло Севушку). Майя, в воздушно-голубом платье и со свидетельской ленточкой через плечо, поцеловала подругу в маленькое ушко, вручила букет роз и сережки из бирюзы.

— Поздравляю, Чита.

Та открыла коробочку, изобразив восторг.

— Ой, Джейн, красотища какая! Это мне?

— Ну не Севе же.

На несколько минут подарок живо завладел их умами: обе старательно принялись расхваливать простенький березово-ситцевый мотив, навеянный непритязательными голубыми камешками и крошечными листочками из серебра, потом ошалевшая от счастья Рита, вспомнив о подруге, вмиг посерьезнела.

— Слушай, ты на меня… В общем, я в курсе, что вы с ним…

— Что поделать, — хмыкнула Майя. — Девственника ты не получишь. Кто же знал.

— Но ты не в обиде? — обеспокоенно спросила Рита.

— Перестань. Если по-честному, у нас никогда ничего и не было. Так, баловство.

— Правда? — Она вздохнула с облегчением. — Кстати, знаешь, кого я недавно встретила? Ромушку Ахтарова. Он вроде бы еще ухаживал за тобой, помнишь?

Еще бы не помнить.

Память услужливо сохранила все — каждый день, каждое слово и прикосновение, мучительную негу ласкового вечера — теплого, медового, на исходе лета, горячие, будто обожженные губы и упоение в черных глазах под сросшимися бровями (брови Ромка унаследовал от папаши — тот был родом из Таджикистана). Сохранила и нелепую ссору из-за пустяка. Из-за какого именно — единственная деталь, которую стерло время. Она бросила ему нечто обидное, злорадно увидев, как его лицо потемнело, и ушла, гордо развернувшись и задрав башку. Дура.

Какой клинической дурой она была, Майя поняла недели через две — она все поглядывала на безмолвный телефон, с тайным трепетом ожидая звонка (позвонит как миленький, никуда не денется). Телефон молчал. Она фыркнула: ну и ради бога. Очень нужно.

Очень нужно, сказала она себе. Господи, как нужно-то! И помчалась к Ахтаровым.

— А Ромушки нет, — сообщила мама, худая изможденная женщина с цыпками на руках (работала уборщицей сразу в трех местах). — Забрали в армию с осенним призывом.

— Вот как, — рассеянно произнесла Майя. — Я и не знала… В какие войска? Куда?

— Вроде в десантные, — мама смахнула слезу. — А куда… Сама догадываешься, что это значит.

Афганистан, поняла она.

— А номер почты он сообщил?

— Обещал, как только устроится. Проходи, не стой на пороге. Сейчас чайник поставлю…

Она узнала номер почты и даже написала два письма, но ответа не получила. Потом, уже зимой, пришло известие, что Роман был ранен под Биджентом осколком гранаты в правое бедро и валяется в госпитале в Ташкенте. Слава Богу, сказала мама. Значит, скоро комиссуют.

Девичье сердце заметалось, как птица в клетке: в Ташкент, немедленно! Настойчивое видение застыло перед глазами: то же солнце за окном, но нездешнее, раскаленное, запах айвы и еще чего-то южного, незнакомого, больничный покой — и она сама в халате сестры милосердия (облик светлый, почти святой) у постели любимого…

Засобиралась, но — сессия на носу, поездку пришлось отложить. Потом родители дружно легли у порога: с ума сошла! В такую даль! А на что жить? А приготовить что-нибудь кроме яиц всмятку ты способна? И главное, бросать институт… Подумай о своем будущем, в конце концов!

Институт бросать не хотелось. Незнакомый южный город уже не притягивал, а пугал, а Севка Бродников, комсомольский лидер новой формации, ухаживал с завидным упорством: цветы, дефицитные конфеты, снова цветы… А Ромка (она с некоторой печалью бросила взгляд на фотографию на тумбочке)… Он ведь даже на письмо не ответил.

— …Восстановился, представляешь!

— Куда? — Майя с трудом возвратилась из прошлого.

— Да в пединститут же! На наш любимый истфак. Мы с тобой на четвертом курсе, значит, он, дай подумать… на втором!

— Ну, и как он?

— Ходит с палочкой, бедненький. Последствия ранения. Зато — герой-афганец, седина в волосах и этакая загадка во взоре. Девки млеют.

— Женился, поди? — спросила она деланно лениво. Риткины глаза озорно блеснули.

— Один-одинешенек, словно Рыцарь печального образа… Ой, нас зовут!

Их звали — раздался чей-то разухабистый клич «По коням!», и они втроем — Майя, Ритка и ее подружка с тяжелой мужской фигурой — втиснулись на заднее сиденье «Волги» и понеслись куда-то, в бесконечное кружение по городу, с обязательным фотографированием у памятников и на крылечке «Тройки», псевдорусского кабака, где происходило собственно гуляние.

За столом после горячего, но еще до «Лучинушки» и частушек к Майе начал «клеиться» один из партийных соратников Бродникова-старшего — лет на пятнадцать младше, но в таком же черном костюме, словно брат-близнец, более тучный и с нездоровыми красными прожилками на щеках. Она пожала плечами: не сидеть же одной за столом. Справа, по соседству, сидела Риткина мама Вера Алексеевна — нарядная и строгая в осознании важности момента — и вытирала платочком навернувшиеся слезы.

Партийный босс потянулся к ополовиненной бутылке и подмигнул Майе, указывая на пустой бокал:

— Нехорошо, Майечка, отстаете. Между прочим, настоящий «Золотистый ликер», мне один знакомый дипломат привез из Греции. Видите, как песчинки поднимаются со дна?

Она улыбнулась:

— Как же вы такую редкость — да на общественный стол?

— Жизнь заставит, — туманно отозвался тот и тут же конкретизировал: — Бродников-то на будущий год собирается на покой…

— А вы — на его место?

— Ну, коли Бог даст. А я вижу, вам здесь скучно? Не желаете потанцевать?

Ей было все равно. Сатанински размалеванный ВИА гремел на крохотной эстраде, точно целый листопрокатный цех завода-гиганта, по залу катилась волна какого-то совершенно убойного ритма. Майя потихоньку радовалась: такой ритм не позволял партийному боссу лапать партнершу ниже талии. Рядом, с боков, прыгала временно растреноженная номенклатура.

Наконец ВИА смолк, потный клубок танцующих тел рассыпался, и все потянулись к столу. Партийный босс галантно подвинул Майе стул и уселся рядом, обмахивая салфеткой разгоряченное лицо.

— …Все это деревенские предрассудки: жених не должен видеть невесту до свадьбы, ну и так далее. А моя бабка рассказывала, что ее отдали замуж в тринадцать лет. То есть пообещали родителям моего деда — такого же сопливого пацана в ту пору. Двум семьям нужно было объединиться — и все дела.

— Вы о чем? — наконец «включилась» Майя.

— О Вере Алексеевне. Очень уж переживает, бедненькая: видите ли, доченька забеременела до свадьбы.

— Ритка? — удивилась Майя. — Откуда вы знаете?

— От Севушки, откуда ж еще. По-моему, в этом есть определенный смысл: нужно же узнать, какова твоя будущая супруга в койке. Потом поздно будет… Кстати, о койке: ты очень здорово двигаешься. Бальные танцы или что-то в этом роде?

— Айкидо.

— Что?

— Айкидо, — пояснила она. — Вид японского боевого искусства.

Он скользнул заинтересованным взглядом по ее фигуре.

— Надо же. С тобой опасно иметь дело.

Она улыбнулась. Голова слегка кружилась от шампанского и «Золотистого ликера», ВИА заиграл наконец что-то приличное (Джеймс Ласт, «Хижина у водопада Виктория», а то все «Каскадеры» да «Земля в иллюминаторе»…), фигуры на пятачке между столиками перестали прыгать и застыли-закачались, точно глубоководные губки-бокалы.

— Мы уже перешли на «ты»?

— А ты не заметила?

Не надо было столько пить. Она не заметила не только этого (разговоры за потрепанным столом, Риткины притворные слезы у нее на плече, музыка и тосты за невесту и жениха — все перепуталось в голове), но и того, как оказалась на заднем сиденье «Волги», и хозяйской руки у себя на талии, и вальяжного баритона, обращенного к шоферу Эдику, прыщавому юнцу с водянистыми глазами под белесой челкой:

— Домой, голубчик.

Эдик стрельнул недобрым взглядом в зеркальце заднего вида и дернул с места на второй передаче.

Она не помнила, как очутилась в квартире. Босс жил на широкую ногу: одна тахта-сексодром в стиле кого-то из Людовиков чего стоила! А «стенка» из настоящей карельской березы, а стереосистема и дефицитный японский видак, чтобы крутить по вечерам крутое порно! Босс дышал тяжело, выпучив глаза, точно рыба-астматик, и его толстые пальцы никак не могли справиться с застежкой на ее платье. Она почти сдалась (а не все ли равно?), опустившись на атласное покрывало, прикрыла глаза… Грехопадение? Или как это называется?

Она гибко выскользнула из-под навалившихся на нее телес. Босс почувствовал что-то не то и недовольно спросил:

— Мать твою, в чем дело?

— Извини.

— Не понял. Ты что, поиздеваться решила? Или набиваешь цену?

А чего тут не понять, подумала она, поднимая измятое платье с ковра. Никогда не мешай ликер с шампанским. Никогда не садись в машину к незнакомому (скажем, малознакомому) мужчине, если не хочешь оказаться с ним в постели…

Ее вдруг схватили сзади за плечо и зло швырнули обратно на кровать. Босс, рассвирепев, надавил коленом ей на живот, лихорадочно освобождаясь от остатков одежды. Она испуганно дернулась, но напрасно: держали ее крепко.

— Вырывайся, вырывайся, — прохрипел астматический голос. — Можешь даже покричать, меня это возбуждает…

Майя поймала волосатую кисть с короткими пальцами-сосисками, развернула под нужным углом и нажала сверху: любимое айкидо, техника «дай-никке». Конец любовного приключения. Пока экс-любовник валялся на ковре и нянчил вывихнутую руку, она успела кое-как натянуть платье и пулей выскочила из квартиры, оставив дверь открытой.

Положение было глупейшим. Босиком, без спасительных очков, посреди незнакомой ночной улицы в новом районе (сплошь «каланчи» улучшенной планировки — престижные и безликие), ни одной машины, ни единой души на пустой остановке: законопослушные граждане тискают в постелях своих жен в бигуди или — кто побогаче — молоденьких любовниц. Она поежилась: днем стояла приятная жара в буйстве огненных красок, последний подарок бабьего лета, ночь же ненавязчиво напоминала об осени.

Майя прошла, пожалуй, с полквартала, как вдруг перед ней невесть откуда выросло препятствие. Это было так неожиданно, что она налетела на него, вскрикнула и попятилась, глупо прижав ладонь к губам.

— Ты что?

Эдик, личный шофер босса, усмехнулся, глядя ей в глаза.

— Шеф просил кое-что передать, — и сильно, наотмашь, отвесил ей пощечину.

Левую половину лица будто опустили в кипяток. Майя отшатнулась, потеряла равновесие и полетела на асфальт, больно ободрав коленку.

Почему-то она и не думала о сопротивлении: нечто ледяное и липкое сковало мышцы, совершенно подавив волю. А холуй Эдик продолжал наносить удары — беспощадно, с непонятной ненавистью. Ему-то она чем не угодила? Мамочка, молилась она, прикрывая руками голову. Ну хоть кто-нибудь!

Где-то в самом конце улицы проехала машина — «запорожец», судя по звуку мотора. Припозднившийся пенсионер, подумала Майя. Возвращается с «фазенды», тупо глядя на дорогу полуслепыми глазами (застарелая катаракта и астигматизм в последней степени), на крыше — ржавая бочка с краном и вязанка садового инструмента. Сейчас заметит безобразие на тротуаре и даст стрекача…

Однако «запорожец» неожиданно затормозил. Хлопнула дверца, крик, короткий удар — Эдика словно взрывной волной отшвырнуло в сторону… «Пенсионер» схватил Майю за локоть и повлек к машине. Ободранная коленка болела, кровь из разбитой губы текла по подбородку, и она все пыталась вытереть ее ладонью, но только еще больше размазывала. Владелец «запорожца» почти силой закинул ее на переднее сиденье, сам прыгнул за руль и надавил на газ.

Только бы не разреветься, подумала она, ощупывая себя в поисках носового платка. Интересно, за кого он меня принял? Ясно, за путаночку, которую сутенер решил «воспитать»… В принципе, не так уж далеко от истины. Майя осторожно скосила глаза: ага, седина на висках, дешевая тросточка сбоку от сиденья (ею он, что ли, ухайдакал бедного Эдика?)… И — голос, от которого она вздрогнула, который, может быть, и хотела бы забыть, да не забыла:

— Ну ты даешь, Джейн. На минуту нельзя одну оставить. Что не поделили-то? Куклу или совочек?

— Ведерко, — всхлипнула она. — Ромушка, милый! Где ж ты раньше был, паршивец эдакий?

И разревелась в полный голос, совсем уж по-простецки вытирая слезы подолом безнадежно испорченного платья.

Море воды утекло с тех пор. Или река, или водопад — родной дворик нисколько не изменился, лишь деревья будто раздались вширь и погрубели корой, а вместо любимого тополя, ради которого, кажется, и была придумана игра в Тарзана, торчал теперь черный от времени пень, отполированный штанами и юбками. Кинотеатр «Советский воин» обветшал (денег на ремонт нет и не будет), и теперь здание на углу выглядело одиноким и несчастным, точно покинутый командой крейсер.

Сходство (слегка избитое) было настолько полным, что Майя мысленно отсалютовала ему, выйдя из автобуса на знакомой остановке и погрузившись по щиколотки в снежное месиво. Канун Нового года раскрасил месиво оранжевыми, голубыми и зелеными пятнами света, падающего из витрин коммерческих киосков. Та самая продавщица мороженого, из далекого детства, по-прежнему стояла под старым навесом, могучая, точно борец-классик, с толстой шеей, в тулупе и валенках. Майя, проходя мимо, поздоровалась. Продавщица окатила ее волной презрения и отвернулась — крохотный, но могучий островок соцреализма среди засилия иноземного капитала, словно Куба по соседству со штатовским монстром.

У подъезда стоял серый БМВ с открытым багажником: заботливый Сева затарился продуктами к празднику на две семьи. Неумолимое время перемен перебросило друга детства с одного идеологического фронта на другой: теперь он подвизался советником губернатора по связям с общественностью. Судя по роскошной «тачке» и объемистым сумкам рядом с ней, связи с общественностью развивались в нужном направлении. Возле задней дверцы суетились Ритка, слегка располневшая за годы счастливого супружества, в итальянских сапожках и пальто из ламы (предмет глухой Майиной зависти), и Бродникова-младшая, четырнадцатилетняя длинноногая девица со вполне зрелыми формами. Ее звали Анжелика (сама она предпочитала иностранную кличку Келли), она была одета в демократичную бежевую дубленку и белую вязаную шапочку. В отличие от мамы, которая так и не привыкла за годы удачного замужества к материальному благополучию, дочка при виде сумок со снедью держалась более спокойно и даже снисходительно: видали, мол, виды и покруче.

— Лика, ну что ты застыла? — послышался голос Риты из-под вороха коробок и пакетов. — Помогай! Джейн, привет!

— Привет, Чита. — Майя улыбнулась, подходя ближе, и поправила влажные очки на носу. Ритка всегда встречала ее с трогательной радостью, будто после долгой разлуки. — Давай помогу.

— Помогай. Захвати вон ту коробку. И еще вон ту. Лика, ты хоть бы поздоровалась.

— Терпеть не могу, когда меня называют этой деревенской кличкой, — пропела Келли. — Здравствуйте, тетя Джейн. С наступающим вас. Кстати, мы до Нового года будем заниматься или как?

— Или как. От английского можешь пока отдохнуть. Как дела в школе?

— Как раз по инглишу — четыре с минусом. Никак не могу произнести «The table» в соответствии с инструкцией гороно.

— Ничего, — пробормотал Сева. — Вот поговорю с твоей учительницей… Как оно на вольных хлебах, Майечка?

Она тут же вспомнила: а ведь сегодня ровно год, как она ушла из института. «Вольный хлеб» оказался горек, но не сравним по горечи с тем, которым приходилось питаться в дурдоме, именуемом «кафедра иностранных языков». Среди десятка учеников, жаждущих приобщиться к «свободному, деловому и разговорному английскому» (так значилось в объявлении, которое она написала от руки и повесила на столбе у остановки), была и Келли, мечтавшая выскочить замуж за иностранца, какой подвернется, и уехать с ним в Штаты.

Неожиданно эта мечта (не насчет замужества, а насчет Штатов) обрела вполне реальную основу: паршивец Севка выдвинул себя кандидатом в Думу от какой-то микроскопической партии, проскочившей, однако, пятипроцентный барьер. При положительном исходе дела Лике была обещана учеба в престижном колледже «Брайдз-холл» (восточное побережье Мэриленда, в десяти милях от Кейп-Генри и военно-морской базы в Норфолке). «Ну и, соответственно, милая, если научишься прилично калякать, иначе какой же тебе колледж?»

Нагруженные снедью, втащились наконец на третий этаж, где у открытой двери их встречала Вера Алексеевна, Риткина мама, в цветастой старомодной кофте и пуховом платке, накинутом на остренькие плечики (Сева привез с Алтая в прошлом году), и с неизменной тросточкой, покрытой черным лаком (тоже подарок, но незнамо чей и с каких времен — Майя как-то поинтересовалась, но бабулька только томно прикрыла глаза). Бродников-старший купил квартиру по соседству, дверь в дверь, так что Ритка, можно сказать, переехала к мужу, не переезжая. Образцово-показательная семья, в которой основным правилом является трогательная забота друг о друге и трогательное единение взглядов… Только Майе здесь нет места. Вернее, конечно, есть: «подруга дома» и живет в том же подъезде, двумя этажами выше, однако…

Однако всегда как бы в стороне. Одиночество — это ее путь, с которым она вроде бы свыклась, но не смирилась, продолжая жить внутренними иллюзиями: например, смотрелась в старое помутневшее зеркало на комоде и видела себя прекрасной дамой в серебристой кружевной шали…

Чертовы коробки!

Она втащила их через порог и с наслаждением бухнула об пол. Сева заботливо сунулся к ней.

— Джейн, жива?

— Жива, не радуйся, — простонала она. — Куркули проклятые, надрываешь тут спину за бесплатно…

— Почему за бесплатно? Здесь и для тебя кое-что… Между прочим, ты на Новый год еще не ангажирована?

— Хочешь что-нибудь предложить?

— Да так… — Сева несколько воровато оглянулся по сторонам. — Губернатор устраивает фуршетик у себя на даче: шашлыки, камин, финская баня, катание на «тройках»…

— …Девочки для сексуального массажа, — поддакнула Майя, внутренне раздумывая, не согласиться ли: перспектива встречи Нового года в обществе телевизора отдавала пошлостью.

— Да, Джейн, совсем забыла, — бдительно встряла Рита, ревниво стрельнув глазками. — Тобой очень интересовался Ромушка Ахтаров. Он заходил к нам два дня назад…

— Вот как?

— Ага. У него сумасшедшая идея: создать школьный музей. Сейчас это модно. Просил старые фотографии, письма, в общем, ненужный хлам, — она проницательно улыбнулась. — Однако мне показалось, что это был только предлог. Главный его интерес заключался в тебе. Но ты же вечно шляешься где-то.

Майя усмехнулась:

— Волка ноги кормят.

— Он оставил телефон, — со значением произнесла Рита. — Позвони, не расстраивай мальчика… Лика, куда ты на ночь глядя?

— К Вальке Савичевой, — буркнула та, накидывая дубленку. — Костюм надо создавать, а я в шитье — ни бум-бум.

— Что за костюм?

— Я же тебе говорила: у нас в школе намечается новогодний маскарад… То бишь дискотека, но костюмированная. Я буду Домино.

Майя лукаво улыбнулась:

— И кого ты собралась очаровывать в таком наряде?

— Почему обязательно кого-то? — мудро возразила Келли. — Главное — очаровать саму себя, остальные и так в штабеля попадают.

С Валей Савичевой Майя была знакома: тихая неприметная девочка, не дурнушка и со вполне сносной фигуркой, однако какая-то безликая, чью внешность не так-то просто запомнить. Лика в их дуэте, ясное дело, верховодила, Валя подчинялась с радостной безропотностью. С иголкой и ниткой, кстати, она управлялась и вправду вполне профессионально — это у нее было от мамы-швеи, работавшей в «Пушинке».

Ритка поглядела вслед дочери и произнесла с затаенной грустью:

— Как они быстро растут, черт возьми…

— Так, может, вы с Севкой подарите ей кого-нибудь? — спросила Майя. — Братика или сестренку…

— Ой, что ты, — отмахнулась та. — Только и рожать с моими болячками.

Рита болела диабетом, делала себе инъекции инсулина и страшно комплексовала по этому поводу. Майя усмехнулась и потрепала подругу за плечо:

— Ну и зря. Ты, Чита, еще не наигралась в куклы. А Келли… — Она покрутила головой. — Домино, надо же!