Глава 10

Любушка проплакала всю ночь. Время от времени она вынимала из-под подушки платочек и вытирала слезы. Она пыталась урезонить себя: «Ну что ты в самом деле, как маленькая девочка! Стыдно революционерке быть такой размазней!» Однако это не помогало.

Вчера на совещании Боевой организации выбиралась кандидатура исполнителя акта против Столыпина и петербургского градоначальника фон Лауница. Лауница Любушка видела лишь однажды, на Невском, во время богослужения в католическом костеле, и пришла к выводу, что градоначальник — премерзкий тип. Наплевать, что он «столп реакции» и отдавал приказы жандармам стрелять в безоружных рабочих, — человек с такой гадкой физиономией (тонкие щегольские усики, рыбьи глаза навыкате и безвольный подбородок в крупных прыщах) просто не имеет права жить на свете.

Планов покушения было несколько. Остановились на том, который предусматривал выстрел во время торжественного открытия нового медицинского института. Процедура обещала быть весьма помпезной: среди гостей намечались сам премьер, градоначальник, сановные и — главное действующее лицо — принц Петр Ольденбургский, меценат и покровитель наук. Любушка горячо голосовала за этот план: ей виделась великолепная церемония, оркестр в громадном, как вокзал, вестибюле, толпы гостей (мужчины в шелковых цилиндрах и дамы в мехах)… Момент, когда закончены торжественные речи, все смолкают и расступаются, падает разрезанная ленточка в руках принца — и одновременно с этим скромная девушка с букетиком фиалок ниоткуда, словно из воздуха, достает револьвер (она репетировала этот жест тайком, десятки раз, и у нее получалось)… Красиво, эффектно и запоминается навсегда.

О том, что произойдет после выстрела, она не задумывалась. Конечно, ее спасут. Все смешается, люди в панике попадают на пол, ее подхватят под руки и, прикрывая собой от пуль жандармов, доставят туда, где безопасность и покой, где ее не достанут (к какому-нибудь запасному выходу). Ей мечталось, чтобы спас ее непременно сам Лебединцев, которого она много раз видела на конспиративных собраниях: тот был красив, как тореадор, строен и по-военному подтянут. Таким и должен быть настоящий революционер.

Ей отказали. Ты еще слишком юна, сказали ей, и она чуть не расплакалась на виду у всех (то-то было бы сраму!). Почему? Потому что так велит дисциплина. Хочешь быть настоящим борцом — изучай теорию, твой удел — это агитация и пропаганда, а оперативную работу оставь другим. И запомни: приказы здесь не обсуждаются, к этому тебе тоже придется привыкнуть.

На последнее, решающее собрание штаба она прорвалась едва ли не с боем: она не участвовала в акте и по правилам конспирации не должна была присутствовать при разработке… Но она настояла. Она бы умерла, задохнулась, коли ее не пустили бы: последние приготовления, самое волнующее…

Александр Суляцкий и Арнольд Кудрин — оба студенты университета, избранные — были героями дня. Им предстояло исполнить завтрашний приговор. Любушка весь вечер исподтишка наблюдала за Сашенькой — тот был похож на молодого поэта Виктора Астафина, с которым она познакомилась в литературном кружке (он с большим выражением читал ей стихи Байрона, выдавая их за свои). Высокий, слегка сутуловатый, порывистый, с горящими глазами, Суляцкий непрестанно ходил из угла в угол, временами останавливался и будто уносился куда-то в мыслях — в будущее, во тьму… И иногда отвечал невпопад.

Кудрин, которого все присутствующие звали по псевдониму — Велембовский, был ниже и плотнее. Он был как-то по-особенному, по-нервному весел (впрочем, тоже вполне объяснимо). Остальные вели себя сдержанно и даже строго — ели мало, хотя стол в гостиной был богато накрыт, и почти не пили, за исключением рыжеволосой девушки, на вид — Любиной ровесницы. Время от времени она тайком плескала себе в фужер из высокой бутылки, пока Карл не сказал вполголоса:

— Тебе хватит, Ганна.

Она пристально посмотрела на него и покачнулась.

— В самом деле?

— Послушай. Всем нам ожидание дается нелегко, однако…

— Нелегко, — передразнила она и бросила фужер на скатерть. — Что вы понимаете.

Она была на редкость некрасива — той воинствующей некрасивостью, которая, доведенная до совершенства, могла казаться почти привлекательной. Сухая, как вобла, без намека на грудь, одетая в глухое коричневое платье какого-то безобразного монашеского покроя, она почти с ненавистью смотрела сквозь пенсне. Подошла к пианино и стала наигрывать «Чижик-пыжик» — неумело, одним пальцем, будто человек, старающийся освоить пишущую машинку. На нее не обращали внимания. Все обступили стол, где на малиновом бархате трепетали свечи и был разложен план здания медицинского института.

Лебединцев, одетый в черную пелерину, постриженный по последней моде, с бородкой а-ля Ришелье (не раз наставлял молодых революционеров: «Полиция чтит тех, кто одет богато, поэтому не экономьте на одежде. Устраивать вам побег из тюрьмы обходится гораздо дороже»), склонившись над бумагами, медленно водил по ним карандашом.

— У нас будет несколько секунд, прежде чем охрана перекроет выходы. Поэтому стрелять нужно в тот момент, когда принц перережет ленточку и заиграет оркестр. Тогда за нас будет фактор неожиданности — выстрелы в толпе, с близкого расстояния, в суматохе… Желательно целиться в голову или сердце. Обе цели — премьер-министр и градоначальник — должны быть поражены одновременно, после чего следует отход по известной вам схеме… Напоминаю: вот боковая дверь (он ткнул карандашом в план), обычно она заперта, но во время церемонии будет открыта. За ней коридор, шагов двадцать, и дверь наружу, в переулок. Там будут ждать два экипажа…

Люба неслышно подошла к Ганне и присела рядом, на краешек стула — почему-то девушка вызывала у нее безотчетную жалость.

— Зачем ты пришла? — вдруг спросила та сквозь зубы.

— Что значит «зачем»? — немного растерялась Люба.

— Ты не участвуешь в акте. Ты упросила Карла, и он впустил тебя на заседание. Вопреки правилам. — Девушка вдруг взглянула на Любушку с такой ненавистью, что той стало холодно. — Имей в виду: если с ним что-нибудь случится… Его я тебе не прощу.

— Ты больна, — хмыкнула Люба, на всякий случай отодвинувшись подальше. — При чем здесь Карл?

— Не знаю. — Ганна махнула рукой и потянулась за папиросой — она курила основательно и как-то тяжело, по-мужски, и портсигар у нее был массивный, со старинным гербом на крышке. — Одно я знаю точно: ты принесешь нам несчастье.

Да ты не сумасшедшая, вдруг осенило ее, ты влюблена… Тайно, без всякой надежды… С таким личиком, с такими глубоко посаженными глазками, плоской грудью и скошенными вперед желтыми от никотина зубами у тебя нет ни малейшего шанса. И в случае ареста издеваться над тобой в застенках будут в полную силу — хорошенькая девушка еще может рассчитывать на какое-то снисхождение (сравнительно легкую и быструю смерть), а вот ты…

— На сегодня все, — сказал Карл. — Расходимся по одному. Линк и Велембовский, задержитесь. Остальные свободны.

Любушке тоже очень хотелось задержаться, но она, пересилив себя, опустив голову, вышла из гостиной. В прихожей кто-то галантно подал ей пальто, она спустилась на улицу и медленно побрела вдоль домов, вдоль витрин и вывесок, рассеянно слушая, как хрустит снежок под ногами, и гадая, куда запропастился Николенька.

Она увидела его в переулке, недалеко от Гостиного двора. Точнее, не увидела, а угадала в темной неприметной фигуре, выпрыгнувшей практически на ходу из закрытого экипажа на шипованных «дутиках». Экипаж тут же укатил, точно призрак, лишь колыхнулись на окнах коричневые занавески, Николенька оглянулся по сторонам и, никого не заметив (Любушка проворно нырнула за угол), закурил, спрятав огонек в ладонях. Все это слишком походило на конспиративную встречу (а я слишком похожу на шпика, с неприязнью подумала девушка о себе самой). Она не стала приближаться и отнюдь не следила за своим другом, просто шла, чуть отстав, и очень скоро поняла, куда он направляется. Она хорошо помнила это место: там была крутая вычурная арка напротив кондитерской, узкий дом-аристократ в глубине проходного двора и дверь на четвертом этаже, с позеленевшей бронзовой табличкой:

Д-р А. Верден

Прием больных,

физические процедуры,

консультации

Ганна сидела за пианино и сосредоточенно выстукивала на многострадальном инструменте «Чижик-пыжик». Лебединцев поморщился и строго посмотрел на девушку — без неприязни, просто как на не в меру расшалившегося ребенка.

— Я ведь сказал, все свободны.

Она будто не услышала, только еще ниже склонила голову. Суляцкий и Кудрин («Линк» и «Велембовский») застыли рядышком за столом, будто примерные ученики в гимназии, сцепив руки перед собой и уставившись на огонь свечей.

— Хорошо, — наконец вздохнул Карл. — Что ты хочешь?

— Поговорить.

— Говори. У меня нет секретов от товарищей.

Она вскочила из-за пианино, громко хлопнув крышкой — вся на нервах, точно кукла-марионетка.

— Я ей не верю! Ты сам твердил нам о конспирации и дисциплине. Сам останавливал меня, когда я чересчур лезла вперед… А ей ты позволяешь все!

— Не все, — мягко возразил Карл. — Она умоляла меня поставить ее на акт, даже предлагала обвязать ее динамитом…

— Не в постели, я надеюсь?

— Подождите за дверью, — тихо произнес он, обращаясь к друзьям-студентам. Когда те вышли, он, не сдерживаясь, хлопнул рукой по столу:

— Я не давал тебе права разговаривать в подобном тоне.

— Отмени завтрашнее покушение, — угрюмо произнесла Ганна.

— Ты с ума сошла.

— Нет. Я чувствую… Я почти наяву вижу, чем оно закончится — все мертвы: Саша, Арнольд… Это неспроста, я знаю. Вспомни, у нас было три неудачи подряд, и все за последние месяцы. Где твое хваленое чутье, черт возьми?

— Ты хочешь обвинить кого-то из нас в предательстве? — холодно спросил Лебединцев. — Решила уподобиться Гольдбергу или Бурцеву? Те тоже кричат о чистоте рядов… А с кем прикажешь работать? — Он подошел к узкому стрельчатому окну и посмотрел на улицу. Снег падал с неба — хлопья были огромные, белые и казались невесомыми. — Я ежедневно, ежечасно посылаю людей на смерть и иду на нее сам. Да, я не имею права быть легковерным. Но отталкивать своих товарищей беспочвенными подозрениями…

— Беспочвенными? — вскинулась Ганна.

— А ты можешь предъявить ей что-то конкретное?

— Не ей, — тихо произнесла она. — Ему.

Получив донесение от «Челнока», полковник Ниловский вызвал экипаж и поехал к Столыпину. Отчет агента он аккуратно положил в папочку и сейчас вез с собой, хотя и понимал, что это опасно. «На улицах вообще стало неспокойно: обвяжет себя какой-нибудь чокнутый бомбист динамитом, подпалит фитиль, бросится под карету… А тогда мне уже будет все равно: хоть потоп, хоть революция».

Они частенько беседовали втроем — Ниловский, премьер-министр и его жена, известная питерская красавица Ольга Борисовна (знающий человек дорого заплатил бы за возможность такой беседы — это был знак высшего доверия к сослуживцу). Поболтав о погоде и выслушав последние дворцовые сплетни, Юрий Дмитриевич вынул из папки донесение своего агента и положил перед Столыпиным. Тот отодвинул от себя блюдце, водрузил на нос пенсне, пробежал глазами ровные строчки.

— И чего вы хотите от меня? Чтобы я отказался от участия в церемонии?

— Да, — прямо ответил Юрий Дмитриевич.

— А вы представляете себе заголовки каких-нибудь левых газет: премьер-министр России, лицо, особо приближенное… ну и так далее, испугался возможного акта со стороны экстремистов, а шеф политической полиции (то есть вы) оказался не в силах… Или в силах? — спросил Столыпин с надеждой.

— Боюсь, что нет, Петр Аркадьевич. Вы должны понять: специфика здания, специфика церемонии… Нет, я на себя такую ответственность не возьму.

— Петенька, не нужно ехать, — умоляюще сказала Ольга Борисовна. — Уж коли Юрий Дмитриевич не советует…

— А фон Лауниц? Вы докладывали ему положение дел?

— Конечно.

— И какова была его реакция? А, дайте угадаю: его превосходительство усмехнулся, подкрутил усы и заявил, что бомбисты ему не указ?

Ниловский улыбнулся:

— Вы даже насчет усов не ошиблись. А что касаемо безопасности… Владимир Федорович приказал еще до церемонии передать ему архив Четвертого управления и списки агентуры. Фактически я уволен, Петр Аркадьевич. Поэтому я и советую вам не ездить туда.

Столыпин опустил взгляд к нетронутой тарелке и тихо спросил:

— Значит, дело не в специфике здания, верно? Будь в вашем распоряжении агентура… Пожалуй, я постараюсь замолвить за вас словечко перед градоначальником. Многого не ждите: коли он решил подмять под себя Четвертое управление, воспрепятствовать я не могу, однако отсрочку в несколько дней я гарантирую… Вы понимаете меня?

Последние слова он произнес едва ли не шепотом. И Ниловский даже не из самих слов, а из интонации вдруг понял, чего на самом деле желал премьер. А поняв, вытер платочком внезапно вспотевший лоб…

На следующий день фон Лауниц, открыто выражавший неприязнь к Ниловскому, поинтересовался:

— Ваши люди будут на церемонии в медицинском институте?

— Непременно, Владимир Федорович. Я отрядил туда практически всех филеров.

— Петр Аркадьевич пожалует?

— Конечно, — спокойно ответил Ниловский, совершенно точно зная, что Столыпин решил не ехать (Ольга Борисовна ликующе сообщила утром, что сумела уговорить мужа).

— А мне, значит, советуете не быть? — Фон Лауниц не на шутку рассердился. — Трусом меня хотите представить? Не выйдет! Я как-никак свиты его величества генерал-майор!

— Я не смею ни на чем настаивать. Но мой долг — загодя предупредить вас об опасности.

— Ладно, это уже не ваше дело. Вы закончили работу над списком агентуры? Премьер-министр упросил меня дать вам отсрочку (не понимаю, правда, какой ему интерес до вашей персоны?). Ну да бог с ним. Однако на следующей неделе политическая охрана должна быть в моем подчинении.

— Слушаюсь, Владимир Федорович, — сказал Ниловский с тайной нехорошей улыбкой: приятно знать о недруге, что жить тому осталось всего ничего…

Он ехал назад без охраны, откинувшись на мягкую спинку и поглядывая по сторонам — краткая (до дверей конспиративной квартиры на Лебяжьей канавке) иллюзия свободы после кабинета-каземата градоначальника, и прокручивал в памяти разговор с премьерминистром. Как, оказывается, легко убить человека. Не нужно даже заряжать револьвер (на это есть другие), не нужно красться в темноте, сжимая нож… Всего одна вроде бы нечаянная фраза в разговоре — брошенная или подхваченная, а иногда — и просто пауза, молчание.

Он заметил своего агента издалека — тот прогуливался вдоль улицы, притоптывая от нетерпения. Лошади на краткую секунду замедлили свой бег, карета приостановилась, но тут же возобновила движение, только на заднем сиденье, скрытом от посторонних глаз, сидели уже два человека вместо одного.

— У вас все готово? — спросил Юрий Дмитриевич.

— Готово. Можно поднимать корпус жандармов и брать всех тепленькими.

— А не жалко? Что ни говори…

— Не жалко, — перебил агент. — Разве что Карл… Скажите, а он правда скрывался в Италии?

— Правда, — подтвердил Ниловский. — Торговал фруктами, жил в таком чудесном домике с мансардой. Если бы хватило ума сидеть спокойно — нипочем бы не нашли, наша заграничная агентура пять пар подметок без толку истоптала. Так нет, не выдержала душа поэта… Акт против Столыпина ставит он?

— Сами знаете. Больше некому.

— Кстати, вы молодец. Дали прекрасное описание.

Агент широко улыбнулся, довольный похвалой.

— Я еще и не то могу. Когда намерены брать?

— Не терпится? — Ниловский хмыкнул в усы, желая подразнить собеседника. — А может, хотите предупредить товарищей? Смотрите, я двойную игру нюхом чую…

— Ой, да что вы! — агент неподдельно испугался. — Вы же меня знаете…

— Знаю, знаю, я пошутил (ничего я не знаю, вижу только, что пригрел изрядную змею на собственной груди). А насчет ареста… Пожалуй, стоит повременить. Это не самое главное.

— А что самое главное? — живо спросил собеседник. — Подождите, я догадаюсь… Ага, вам нужно подконтрольное покушение… — Он зажмурился, словно играл в захватывающую игру. — Столыпин, принц Ольденбургский… Нет, они для вас не фигуры. Значит, фон Лауниц, да?

— Замолчите! — выкрикнул Ниловский, испугавшись уже всерьез.

— Да ладно, кто нас услышит? Кучер — ваш сотрудник, а больше некому.

Юрий Дмитриевич был сердит на себя за несдержанность. Поэтому проговорил суше обычного:

— Во-первых, кучер вполне может быть не только моим агентом. А во-вторых… Просто есть вещи, о которых не принято говорить вслух. Головы можно лишиться.

— А вам нужна моя голова? — тихо спросил агент, испытующе заглядывая в глаза. — Не обманываете?

Юрий Дмитриевич укоризненно вздохнул.

— Вы как ребенок, ей-богу. Идете на серьезное дело, а настроение… Не в игрушки играем.

— Да? — озадаченно спросил собеседник. — А мне всегда казалось, наоборот… Как по-вашему, почему мне захотелось сотрудничать с вами? Не из-за банальных же денег. Нет, Юрий Дмитриевич. Мне нравится играть. Люди — это куклы (не все, но большинство). Я люблю дергать за ниточки. Разыгрывать представления, наблюдать за чужими страстями…

— А вдруг найдется человек, который захочет подергать за ниточки вас?

Агент весело рассмеялся:

— Пусть попробует.

— Ладно, мы отвлеклись. Кто назначен исполнителем акта?

— Линк и Велембовский, — без паузы ответил собеседник. — Настоящая фамилия Линка — Суляцкий, студент Петербургского университета. Второй мне неизвестен.

— Велембовский? Опишите его.

— Чуть ниже вас, плотный, рыжий…

— Это хорошо, — задумчиво проговорил Ниловский. — Рыжий — это уже примета.

— Светлые усы, розовощекий, родинка над правой бровью.

— В кого из двоих он будет стрелять?

— В премьера.

Бедный рыжий мальчик, подумал Юрий Дмитриевич. Повесят ни за что ни про что — второй хоть успеет сделать дело, не так обидно умирать…

— Вам пора.

Карета замедлила ход. Видя, что агент почему-то колеблется, Ниловский взял его за подбородок и осторожно развернул к себе:

— В чем дело?

— Когда мы встретимся в следующий раз?

— После акции. А пока — никаких контактов. Нервы у товарищей напряжены, один неверный шаг — и можно сгореть. Как у вас с деньгами?

— Хотите занять?

Ниловский рассмеялся.

— Всего хорошего.

И ни одного вопроса о Софье Павловне, неожиданно подумал он. А ведь знает, что следователь Альдов, кому поручено это дело, работает под моим крылом и пишет рапорты в двух экземплярах: первый мне, второй — непосредственному начальству. Сам бог велел поинтересоваться: как, мол, движется дознание? Нашли убийцу?

Откуда такое потрясающее равнодушие? Черта характера (своего рода уродство души — да ведь чем сильнее уродство, тем ценнее бывает агент, Юрий Дмитриевич это давно приметил) или… Или уже все знает?

С этой мыслью он не расставался до позднего вечера, инструктируя своих филеров на конспиративной квартире Департамента. С ней же отправился домой и заснул — глубоко, без сновидений…

— Я не буду кричать, — просипела она, стараясь вдохнуть поглубже (локоть на горле очень мешал). — Отпустите, задушите ведь…

— Не разговаривать. Тихонько, вместе со мной — шагом марш в квартиру.

Корчит из себя профессионала, с неприязнью подумала Майя, борясь с паникой. Насмотрелся фильмов по НТВ…

— А теперь куда?

— На кухню.

Вот так, мелькнула в голове дурацкая мысль. Остаток новогодних праздников, положенных по закону всем российским трудящимся (а также бомжам, тунеядцам и олигархам), ты проведешь в компании убийцы, с удушающим захватом на горле. Карма.

— Садитесь.

Майя послушно опустилась на табурет, на всякий случай держа руки поверх стола. И увидела направленный на нее пистолет. Она совершенно не разбиралась в оружии и не могла определить марку (этот факт ее почему-то расстроил), а отметила лишь то, что пистолет выглядел совсем несерьезным в мощных руках Гоца.

— Качаетесь?

— О чем вы? — неприязненно спросил он.

— Ладони у вас широкие, в мозолях. Штанга, тренажеры?

Гоц усмехнулся:

— Лопата на даче.

— Так я и поверила.

Что я несу, господи? Разум цепляется за привычное, реальное — чтобы не думать о еще более реальном: я, беспомощная, под дулом пистолета, в новогоднюю ночь, в компании с сумасшедшим убийцей… Но почему все-таки руки?

Майя пригляделась. Мелко, почти незаметно, не от холода и не от возбуждения, а будто в приступе гипогликемии (приходилось однажды спасать Ритку — профессионального диабетика). Но чтобы пышущий здоровьем школьный директор…

— Может, спрячете пистолет? Вы же видите, я сижу спокойно.

— Обойдетесь. У вас есть водка?

— Хоть на предохранитель поставьте, он же выстрелит!

— Помолчите.

— Откуда он у вас?

— Господи, вот проблема-то. Хотите узнать, есть ли разрешение? — спросил он насмешливо.

— Нет. — Она чуточку подумала. — Просто непонятно. Имея пистолет, охранника вы тем не менее ударили по голове, мальчика задушили… Чересчур большой разброс в средствах. Серийные убийцы так не поступают.

— Дура, — сказал он от души. — Я — серийный убийца, додумались.

— Вы повесили мальчика на поясе от вашего костюма…

— У меня украли пояс.

— Когда?

— В школе, во время эксперимента.

Майя презрительно улыбнулась (осторожно, не разозли его!).

— Кто? Вы по очереди переодевались в каморке за кулисами…

— Не знаю. Я был третьим по счету, а когда вошел в гардеробную, второй Дед Мороз уже снял костюм и вышел. И пояса не было.

— Хотите сказать, что мальчика убил случайно выбранный статист с улицы?

Гоц провел рукой по лицу, по-прежнему не спуская Майю с прицела. И указательный палец все так же подрагивал на спусковом крючке. Думай, идиотка, шептала она про себя. Думай, думай…

— Где здесь холодильник?

— Сзади вас, — ответила Майя. — Обернитесь и протяните руку.

Гоц понимающе хмыкнул — мол, знаю я вашу бабскую породу: я повернусь, а ты меня кофеваркой по затылку.

— Дайте водки.

— Нет у меня водки.

— Ой ли? Неужто не осталась после праздников?

— Вылакала вчера, — огрызнулась Майя. — В одиночку. За упокой души…

— Замолчите, — зло прошипел он. — Я здесь ни при чем, ни при чем!

Казалось, он готов был заплакать. А Майя — посочувствовать: пусть сумасшедший, пусть маньяк, но ведь человек, как это ни парадоксально звучит… Где же он прятался целые сутки, ведь милиция обложила все норы и расклеила портреты на каждом столбе, не у кого попросить стакан воды, негде даже согреться (в подъезд зайти — и то опасно: вдруг какой-нибудь чересчур бдительный жилец выйдет вынести мусор). Да, впору было его пожалеть. Вот только пистолет…

У нее был шанс, но она его упустила: в самую первую секунду, когда почувствовала захват на шее, от которого, в принципе, вполне могла освободиться, если бы не растерялась так (звонкое, как барабан, татами в спортзале и голос сэнсея Артура, а после — тумбочка у изголовья кровати и две пары очков со сплетенными дужками: «Некоторые движения айкидо можно освоить только в постели, и никак иначе…»). Только не раздражать его (палец на спусковом крючке), говорить спокойно и уверенно, делать вид, что согласна на все требования. По телику нынче крутят массу фильмов про заложников и террористов, причем заложники сплошь и рядом освобождают себя сами благодаря собственному мужеству и глубокому знанию психологии, а спецподразделения поспевают только к шапочному разбору. Думай, идиотка, думай, вспоминай, что там делали положительные герои и героини…

— А как же факты, Василий Евгеньевич? Гриша видел, как вы поднимались на третий этаж в тот вечер.

— Я никуда не поднимался…

— Поднимались. — Она заговорила быстро, по наитию, скороговоркой. — Те полчаса, с половины одиннадцатого до одиннадцати, на которые у вас нет алиби, — в них все дело. Охранник заметил, как вы ушли с дискотеки (это почему-то вызвало у него подозрение), и он решил проследить…

— Ничего подобного!

— Он застал вас… — Вот он, ключ к дверце, верный тон в разговоре-пародии то ли на допрос, то ли на исповедь… Она чуть привстала из-за стола и, глядя собеседнику в глаза, прошептала: — Он застал вас возле двери музея со шприцем в руках… Это ведь вы разбили там шприц?

— Что за бред!

— Признайтесь. Только мне — я ведь для вас не опасна, вы все равно меня убьете, а мне интересно… Что именно попало в Ромушкину экспозицию? Что такое страшное могли случайно обнародовать о вашем прошлом? Или — о вашей болезни?

— Заткнитесь, вы! Что вы себе вообразили?

— Эдик увидел вас. А вы увидели его — и поняли, что назад пути нет. Вы били, пока его череп не превратился в желе из мозгового вещества и обломков костей… Именно эту картину — коридор в полумраке и нелепая фигура в карнавальном костюме, в красном, как предвестник пожара, — видел Гриша Кузнецов.

Теперь и он стоял — еще более бледный и мокрый от пота, их разделял только кухонный столик. Рука с пистолетом непроизвольно опустилась — Майя смерила глазами расстояние: нет, не дотянуться. А нужно дотянуться.

— Вы не хотели убивать мальчика, хотели только поговорить с ним, но случая никак не представлялось. Когда мы с Артуром, Гришей, Лерой и Валей Савичевой ходили в супермаркет, вы следили за нами через витрину. Знаете, я бы вам посочувствовала: наверное, это было настоящей пыткой… Вам была невыносима мысль, что Гриша узнал вас и готов выдать. Особенно страшно вам было, должно быть, во время эксперимента (моя дурацкая затея) — еще чуть-чуть, и вас арестовали бы на виду у всех, на виду у вашего злого гения Бродникова…

Она улыбнулась ему — на этот раз ласково, по-матерински, постаравшись завладеть его взглядом и на время забыть об оружии в опущенной руке. Еще секунда…

— Послушайте. Если вы сейчас положите пистолет на стол, то мы вместе позвоним следователю, я обещала звонить ему каждый час. Все еще можно исправить: вас отправят в клинику, будут лечить… Ведь вы хотите избавиться от этого, верно?

— Лечить? Меня?! — выдохнул он с яростью, наливаясь кровью, точно раненый бык на корриде. — Как же я раньше не допер: это все устроила ТЫ! Бродников придумал, срежиссировал, а ты исполнила! Убийца!

Он рванулся вперед, опрокинув кухонный стол и впечатав ствол пистолета Майе под челюсть — холодный металл словно огнем ожег кожу, надавил…

Вот оно, время «Ч».

Она встретила его приемом ирими-нагэ, «броском встречным ходом». Никогда, ни на одной тренировке в спортзале, он не получался у нее так чисто и красиво. Восьмидесятикилограммовое тело школьного директора будто с разгона впечаталось в шлагбаум — ноги по инерции еще продолжали движение, а голова мотнулась назад, и он рухнул плашмя на спину, разбив в щепки некстати подвернувшуюся табуретку. Пистолет, чудом не выстрелив, отлетел в сторону — Майя рыбкой кинулась за ним, развернулась, держа оружие обеими руками перед собой (так делали все полицейские в кино). И торжествующе проговорила сквозь зубы:

— Лежать, гадина. Лицом вниз, руки на затылок. Пошевелишься — стреляю без предупреждения.

Она впервые держала в руках настоящее оружие — то есть способное вмиг, запросто оборвать человеческую жизнь. Причем гораздо быстрее и легче, чем затянуть узел на чьей-то шее или ударом палки раскроить череп (в спортзале, в прежней жизни — не в счет, там оружие останавливалось в двух сантиметрах от цели: грозная, но имитация).

Однако она не смогла — вот преступник пошевелился, наплевав на ее предупреждение, осторожно пощупал ушибленное плечо и сел, привалившись спиной к батарее. Майя не выстрелила. Он поднял красивую голову (вообще мужик красивый… если абстрагироваться от обстоятельств), увидел свой пистолет в чужих руках и криво усмехнулся:

— Ловко. Впрочем, я давно понял: от вас всего можно ожидать.

— Давно? Когда же?

— Когда увидел вас впервые, — из его горла вырвался нервный смешок. — Я тогда подумал: вот баба, в горящую избу войдет и коня на скаку остановит… Скачет себе конь, никого не трогает, радуется жизни, и вдруг — бац!

— А чего вы хотели? — зло спросила Майя. — Забыть все как милое недоразумение? Два трупа…

— Сколько раз повторять: это не я! — взревел Гоц. Майя повела стволом пистолета:

— Сидеть!

— Да сижу я, сижу… Идиотская ситуация. Как мне вам доказать…

— Вы выбрали самый действенный способ: вломились ко мне с оружием.

Он усмехнулся:

— Стали бы вы меня слушать, кабы не пистолет. Живо сдали бы своему приятелю-следователю.

— Теперь точно сдам, — кровожадно проговорила Майя. — Если нечаянно не пристрелю, а очень хочется. И главное, мне ничего не будет: любой суд признает самооборону. Ну, признайтесь, зачем пришли? Убрать свидетельницу?

Он попытался сесть поудобнее.

— Мне просто не к кому было больше…

— Прекрасно. После всего, что вы натворили…

— Я не убивал, — повторил он устало, внутренне уже сдавшись и ни на что не надеясь.

— Но вы заходили в дом, где живет Артур… Только не врите!

— Заходил, — кивнул Василий Евгеньевич. — Мне обязательно нужно было увидеться с Гришей. И с его отцом. Я только этой мыслью и жил те двое суток, пока меня держали в камере.

— Зачем? Черт возьми, зачем вы все время маячили у нас на виду — то возле магазина, то во дворе? Вы что, следили за нами?

— Следил, — легко признался он. — Только не затем, конечно, чтобы убивать. Мне хотелось только поговорить. Клянусь, просто поговорить, и ничего больше.

— Допустим. Дальше.

Его лицо с крупными чертами вдруг исказилось, будто поплыло.

— Дальше — кошмар. Натуральный кошмар, не дай бог кому пережить… В общем, зашел в подъезд, вижу — сбоку дверь в подвал, открыта, и свет…

— Свет горел?

Гоц снова кивнул.

— Я увидел труп. То есть я еще не знал тогда, что это труп. Подошел, позвал: «Гриша!» А в ответ — смех…

— Не сходите с ума, — строго велела Майя.

— Чтоб мне сдохнуть, — серьезным голосом отозвался Гоц. — В жизни не слышал ничего более жуткого.

— То есть мертвый мальчик засмеялся. Не забудьте рассказать следователю, он тоже посмеется. — Майя вдруг почувствовала прилив ненависти — такой сильной, что красные чертики запрыгали перед глазами. Она покрепче сжала пистолет и закусила губу, уговаривая себя: «Не сейчас, не сейчас, дура, сначала он должен расколоться. Он расколется и выложит все, от начала до конца, и я узнаю… А потом нажму на спусковой крючок».

— Зачем вы взяли Бэтмена?

— Какого еще…

— Бэтмена, — с нажимом повторила она. — Я подарила мальчику игрушку за полчаса перед его гибелью. Он взял ее с собой во двор — наверное, хотел похвастаться перед ребятами. Какое она для вас имела значение?

— Перестаньте! — вдруг заорал Гоц. — Перестань издеваться, мать твою! Хочешь — сдай меня куда следует, хочешь — пристрели, имеешь право… Только не бери на понт, сука! Какой, к хрену, Бэтмен, можешь ты объяснить?!

Он вдруг смолк и без сил прислонился затылком к стене. Взгляд его стал равнодушным, черты лица заострились, и Майя вдруг испугалась, как бы ее пленника не хватил инфаркт.

— Где же вы скрывались все это время? — переменила она тему.

— В каком-то подвале сидел на трубе отопления, — бесцветно сказал Гоц. — Воняло жутко, зато тепло.

— А потом не выдержали?

— И это тоже. Слушайте, дайте водки, в конце концов.

— Обойдетесь.

— Сука, — устало повторил Василий Евгеньевич. — Хоть пистолет опустите, выстрелит ведь ненароком.

Он с видимым усилием поднял правую руку и вытер пот со лба. И Майю вдруг осенило.

— Послушайте, — медленно сказала она. — А вы не…

— Я алкоголик, — равнодушно подтвердил Гоц. — Натуральный алкаш с пятилетним стажем. Теперь довольны?

«Кажется, да, теперь я довольна». Она и вправду неосознанно опустила оружие, почему-то сразу поверив — кому? Убийце! По крайней мере, это объясняло дрожащие пальцы и лоб, мокрый от пота, при том, что в квартире было отнюдь не жарко.

— Как же так? Вы пробовали лечиться?

Он вздохнул.

— Лечиться… Школа, Майя Аркадьевна, наша, советская (или российская — никакой разницы), — это один сплошной стресс, двадцать четыре часа в отделении для буйных. Плюс политическая деятельность, плюс… Ну, это неинтересно. А я всегда снимал стресс одним способом. И жил глупой иллюзией: ну какой из меня пьяница! Пьяницы валяются под забором и жрут денатурат, а я… У меня нет даже зависимости: захочу — и брошу в любой момент.

— Отчего ж не бросили?

— Так я и говорю: иллюзия. Иногда, правда, я брал себя в руки, держался месяц-полтора: садился на кефир с минералкой, отключал телефон, закрывал дверь… Представляете, что это такое при моей должности! А я даже уроки вести не мог — какое-то косноязычие нападало, руки тряслись… Хорошо, дети вроде бы не замечали.

Лика замечала, и не раз, возразила Майя про себя. А возможно, и не только Лика, дети — существа глазастые и безжалостные.

— …Потом входил в колею — верите, даже к бутылке не тянуло. Меня всего распирало от гордости: мол, разговоры об алкогольной зависимости — это для слабаков, если человек сильный, ему раз плюнуть… А потом случайно в компании (вы же знаете, как у нас решаются проблемы) рюмка — одна, не больше, другая… И — запой на неделю, омут, пропасть…

— Но вы все же вели уроки!

— А, надо знать механику. Когда чувствовал: предел, дальше не смогу — выходил на минуту, принимал двести граммов. До обеда обычно хватало. Потом, правда, приходилось добавлять.

Майя нахмурилась.

— Где же вы «принимали»? Ведь не в коридоре! И не в учительской — никто не догадывался о вашем пристрастии… Или догадывался? У вас наверняка было доверенное лицо…

— Еропыч, — кивнул Гоц. — Наш завхоз, старичок-боровичок. У него каморка рядом с черным ходом — там он чаи гоняет.

— Ив тот вечер…

— Ив тот вечер тоже, — кивнул Василий Евгеньевич. — Я ушел пораньше — как я дотерпел до конца представления, понятия не имею. Прошел к Еропычу, у того уже и стакан был наготове: он мою норму хорошо знает. Больше — ни-ни, мне еще за руль…

— Это же ваше алиби! — выкрикнула Майя. — Если завхоз подтвердит…

Гоц равнодушно пожал плечами:

— И что? Все равно я человек конченый.

— С вас снимут подозрение в убийстве, — перебила она, сама ощущая дрожь в пальцах (не алкогольную, разумеется). — Скажите, где вы переоделись в тот вечер?

— Что? — не понял он.

— Где вы оставили костюм Деда Мороза?

— Там же и оставил, у Еропыча. — Глаза школьного директора недобро блеснули. — Теперь вам понятно? Если предположить (я в это не особенно верю, но — вдруг!), что Гриша Кузнецов действительно видел кого-то на третьем этаже, в красной шубе и валенках, — то это был не мой костюм, мой был при мне, а сам я сидел на грязном топчане под лестницей и лакал водку из граненого стакана!

— То есть убийца принес в школу другой костюм, — кивнула Майя. — Ему было заранее известно, что вы будете играть роль…

— Да! — заорал Гоц. — Да, да, да, мать твою! Если бы я оставил костюм на вешалке, без присмотра, и кто-то взял бы его для маскировки (маскарад так маскарад)… Но ведь нет! Он приволок в школу точно такой же — шубу, валенки, бороду, посох… Он где-то (где?!) переоделся, убил охранника, снова переоделся, спрятал костюм. (Опять же: где? Его, кажется, до сих пор не нашли?) Объясните, на кой ляд такие сложности?

— И на кой же ляд? — заинтересованно спросила Майя.

— Чтобы сгноить меня в тюрьме, — торжественно сказал Гоц. — Или в психушке — невелика разница.

— И вы решили, что Сева Бродников — самая вероятная кандидатура…

Василий Евгеньевич выглядел слегка смущенным.

— А кого мне еще подозревать? Романа Ахтарова? И какой у него мог быть мотив? Решил убрать меня с дороги и сам пробиться в школьные директора? Или Анжелику — я вывел ей за четверть тройку по физике? Надо было двойку, да пожалел девчонку. — Он задумался. — Конечно, Бродников не сам — станет он руки пачкать, как же…

— Киллера, что ли, нанял?

— Киллера — вряд ли, — совершенно серьезно ответил Гоц. — Скорее у него должно было быть… как вы выражаетесь, доверенное лицо…

Несколько секунд Майя ошарашенно молчала: вот оно, оказывается, каково это — быть подозреваемой.

— Интересно, — наконец произнесла она. — Значит, вы пришли к выводу, что доверенное лицо — это я? Соседка и наверняка любовница (бедная Чита!). Вот почему вы заявились ко мне: я — слабое звено, стоит пригрозить пистолетом — и выложу все начистоту… Да, но как же Гриша мог нас перепутать? Пусть я (если следовать вашей логике) была в шубе, валенках и с бородой, однако вы гораздо выше и плотнее.

Она холодно улыбнулась.

— И вы не побоялись прийти к убийце?

— Да какая вы убийца, — устало отозвался директор. — Как, впрочем, и я. Не злодеи, а жертвы…

— Жертвы чего?

— Обстоятельств. Вы ведь тоже были у следствия на подозрении? Потом, конечно, разобрались, извинились, поблагодарили за активное содействие… — Он махнул рукой, собираясь подняться.— Напрасно я пришел к вам.

— Сядьте на место.

Гоц недоуменно посмотрел на нее — прямо в черный зрачок пистолета.

— Вы что, все еще мне не верите?

— А вы? — шепотом произнесла она, облизнув пересохшие губы. — А вдруг вы правильно рассудили, сидя в подвале на трубе отопления (сумасшедшие вообще на редкость логичны)?

— То есть?

Она улыбнулась, наблюдая его реакцию — его растерянность, крупными буквами написанную на лице.

— Что, если это я убила их? Сева приказал. (Кому он мог приказать? Соседке, любовнице, доверенному лицу.) И я убила… А теперь убью вас — слабое звено.

— Тварь! — рявкнул он и рванулся в сторону, но как-то вяло, заранее смирившись с судьбой. Майя, по-прежнему улыбаясь ледяной улыбкой, держала его на прицеле.

— Все верно, Василий Евгеньевич. Если бы не одно «но». Это вы следили за нами через витрину универсама. Вы, а не я — мальчик увидел вас. И готов был опознать — он бы точно опознал, но вы сорвали эксперимент. Вы сделали это мастерски, не подкопаешься… И — клянусь, вы отсюда не уйдете, пока не расскажете мне все, от начала до конца.

— Долго же нам придется тут сидеть, — побелевшими губами проговорил Гоц. — Не боитесь окочуриться от голода?