6
Их было двое, и ни один из них не мог быть человеком.
Трещали прочные доски; тяжко лопалась падающая с опрокидываемых столов глиняная посуда; в лязге, многоногом топоте и слитном реве стервенеющих хищных глоток тонул чей-то отчаянный звонкий вскрик; копоть факелов, воткнутых в щели грязных бревенчатых стен, мешалась с вонючим чадом забытого на раскаленных жаровнях мяса… Да, о мясе забыли, потому что кто же способен помнить про недоготовленный ужин, когда другое мясо — живое, потное, орущее — чавкает под твоим клинком, брызжет алым горячим соком прямо в твой ощеренный рот?! Вот настоящий ужин, достойный богов и героев! Вот тебе! И тебе!! И еще раз, с плеча — и-и-эх!!!
Истрескавшиеся губы разъедала солоноватая горечь, сизый жгучий туман занавешивал глаза пеленою непрошеных слез, но даже самый крохотный клочок мгновения нельзя было урвать на то, чтоб вытереть с лица слезы, пот и последние капли чьей-то тобою отнятой жизни.
Потому что надо было бить, уворачиваться от ударов и снова бить; потому что там, у дальней стены, в самой гуще этого месива убивающих и умирающих, Кнуд Бесприютный уже выронил меч и с бесконечным изумлением уставился на кровоточащие пеньки своих пальцев. А над затылком его уже взвивался предсказанный полусумасшедшей старой колдуньей топор, за рукоять которого поверх чьей-то жилистой волосатой лапы ухватилась сама Норна — вершительница судеб и богов, и героев, и не успевших опохмелиться драчливых бродяг.
Кудеслав рванулся туда, на помощь этому взбалмошному упрямцу побратиму, единственному другу в чужой кремнистой земле, изгрызенной холодным, вечно серым и злым морем.
Рванулся.
Кинулся.
Помчался длинными стремительными прыжками. С неправдоподобной быстротой пролетали мимо и терялись где-то за спиной щели да трещины прокопченных, траченных древоточцами стен; под ногами мелькало то, что еще недавно было людьми, а теперь… теперь через это приходилось перепрыгивать, злобно отталкивая от себя утоптанную до каменной твердости землю…
Но чем отчаянней он спешил, тем быстрей ускользала от него дальняя стена проклятой избы, возжелавшей сделаться полем смертоубийства. Крохотным, еле различимым в сизом мареве стал изувеченный Кнуд; крохотной, еле различимой искоркой взблескивало лезвие неторопливо падающего топора…
А две тени, поначалу едва мерещившиеся за спинами побратима и того, кому судилось через миг-другой сделаться побратимовым убийцей, с каждым шагом плачущего от безнадежности Кудеслава делались все необъятней, все плотней, все страшнее; они уже дыбились перед Мечником на расстоянии вытянутой руки, уже нагло и радостно щерились ему навстречу…
Их было двое, и ни один из них не мог быть человеком, несмотря на то что Кудеслав сразу же, еще с самого далекого далека узнал эти лица. Узнал, хотя меж набрякшими веками у обоих вместо глаз чадно тлели багровые угли, а улыбающиеся рты взблескивали влажной белизной волчьих клыков.
Мечник вскинул клинок, но блестящее отточенное железо прочно застряло в воздухе, когда огромный белоснежный старец (язык бы не шевельнулся назвать его Белоконем) швырнул Кудеславу в лицо туесок с вонючей зеленой дрянью: «Это тебе вместо сна!»
— Не прискучила ли тебе такая жизнь, друг-брат? — Стоящий рядом со стариком молодой верзила ударил Мечника в грудь коротким ножом, рванул оружие на себя, поднес к губам оставшийся на изогнутом лезвии кусок кровавого мяса… — Наше дело соловьиное!
Наконец-то догадавшись выпустить рукоять меча (тот так и остался висеть), Кудеслав с пронзительным воплем прыгнул вперед, пытаясь дотянуться скрюченными пальцами до горла оскаляющего волчьи клыки верзилы.
Он сам поразился, как легко удалась эта затея. Ногти впились в неожиданно мягкую и податливую плоть; жуткий оборотень взвизгнул ушибленным щенком, и Кудеслав захохотал, упиваясь его страхом и беззащитностью.
В следующий миг Кудеславово запястье будто бы в медвежью пасть угодило, и голос Белоконя (настоящего, а не давешнего огнеглазого чудища с волчьим оскалом) проорал:
— Ты что вытворяешь, дурень безумный?! Очнись!
Даже вздумай Мечник упорствовать, ему бы это не удалось: стиснутая лапищей волхва рука онемела, обессилевшие Кудеславовы пальцы разжались, и неведомой жертве удалось вырваться из них.
Только тогда до Мечника дошло наконец, что пережитый им ужас был всего-навсего порождением хвори, мешаниной из тягостных воспоминаний и мутного обморочного сна.
А чтобы увидеть явь, нужно всего лишь открыть глаза.
Под приоткрытые веки ворвался солнечный свет. С трудом ворочая одеревеневшей от долгого лежания шеей, Кудеслав заозирался, пытаясь понять, где находится.
Он уже привык, опамятовывая, видеть над собою кровлю общинной избы. Теперь же над головой было хмурое низкое небо; правда, рядом оказалась серая бревенчатая стена, но за нею переступали да всхрапывали кони (не эти ли звуки нелепый сон преломил в шум схватки?). Да, справа была стена — замшелая, вгрузшая в землю стена скотьего сарая; слева, гораздо дальше, выгибался неровной дугой хлипкий плетень; за ним, будто щетина чудовищно огромного зверя, вздымалась подернутая прозрачной зеленью лопнувших почек чернота лесной опушки, а сверху на все это тяжко наваливалась плотная и плоская пелена серых туч. Скучный денек, безрадостный, но даже под таким небом куда светлей, чем в самой что ни на есть многооконной избе.
Под Кудеславом обнаружилась расстеленная прямо на земле медвежья полость, и, наверное, такой же полостью он был укрыт, да сбросил ее, вцепляясь в горло своему сновидению. Рядом, все еще сжимая Мечникову руку, стоял на коленях волхв — бледный, испуганный… Только запнувшись взглядом об это лицо, сплошь покрытое мелкими капельками испарины, Кудеслав понял наконец причину собственного настоятельного желания озираться по сторонам. Вовсе, конечно, не в том было дело, что непременно требовалось ему понять, где он очутился (тут, кстати, и понимать было нечего — Белоконево подворье распозналось чуть не с первого взгляда). А дело, оказывается, было вот в чем: Кудеслав Мечник боялся глянуть прямо перед собой. Боялся, потому что догадывался уже, до кого на самом деле дотянулась его пятерня. Слишком хорошо он знал силу своих пальцев и теперь едва вновь не лишился чувств, представив себе, что и с кем они могли сотворить.
Кудеслав не ошибся. Это действительно оказалась Векша. Наверное, склонилась над ним, мечущимся в беспамятстве, стонущим, — может, покрывало хотела поправить или пот со лба утереть, а он… Хорошо хоть Белоконь оказался рядом.
Векша сидела, упершись в землю ладонями, зажмурившись, тихонько покачивая головой. Не было на рыжей ильменке ни обуви, ни теплой верхней одежи — одна лишь полотняная рубаха с широким воротом, открывающим шею аж до впадинки меж ключицами (той самой, где, по словам ведунов, живет человеческая душа). И на этой шее, на этой дивной красоты упругой высокой шее Мечник с ужасом увидел яркие багровые пятна — след своей хватки. А еще он увидел одинокую слезу, неторопливо сползающую по Векшиной щеке.
Боги ведают, как долго Кудеслав, цепенея, вымучивал себя безмолвным вопросом: изувечил или нет? Переведет дух, выпрямится она, или вот сейчас рухнет на землю?
А потом Векша вдруг глубоко вздохнула, села прямее и в упор глянула в перепуганное лицо Кудеслава. И улыбнулась — по-доброму, с легкой насмешкой да еще с чем-то таким, что Мечник виновато улыбнулся в ответ. И задышал. Только тогда Белоконь наконец выпустил его руку.
Векша осторожно прокашлялась, тронула кончиками пальцев стремительно лиловеющие пятна на горле, поморщилась:
— Облом ты… Бешеный…
Как в ту ночь, когда Кудеслав на этом же самом подворье наказал мальчишку-дерзеца древком рогатины. Только тогда в Векшином голосе звенели слезы несправедливой горькой обиды, а теперь… Теперь в нем звенело другое, да так ясно, что даже Мечник сразу и безошибочно угадал причину этого звона.
Дурень ты все-таки, Кудеслав по прозванию Мечник. Давно бы уже подошел да спросил — напрямик, без недомолвок да обиняков. И кончились бы твои терзания да опасения. Люб — не люб; хочу — все равно… А не схвати ты ее сейчас за горло, так и мучился бы сомнениями до скончания века? Дурень…
Белоконь, конечно, тоже все видел, все понимал. Для него, как и для Кудеслава, в тот миг, наверное, разрешались последние сомнения — только иначе, совсем иначе. Волхв вдруг с каким-то лихорадочным, неискренним оживлением принялся рассказывать, как он отважился везти беспамятного хворого к себе на подворье, чтобы избавиться от притязаний Яромира — тот, мол, никак не может смириться с неспособностью Мечника охранять общинный товар; и место здесь здоровее тонущего в грязи града, да и самому волхву в этакое неспокойное время надобно быть ближе к святилищу, и подворью без хозяина долго оставаться негоже…
Хранильник вдруг замолк на полуслове — понял, верно, что говорит сам для себя. Некоторое время он украдкой следил за Кудеславом и Векшей, а те гляделись друг другу в глаза и не желали больше ничего замечать.
— Я, пожалуй, пойду… — как-то неожиданно робко сказал волхв.
Он поднялся, отступил на пару-тройку шагов, и вдруг Мечник вновь, как уже было однажды, услышал тихое кваканье. Векша резко вскочила и уперлась в Белоконя нехорошим прищуренным взглядом:
— Нечего тебе, слышишь?! — тихо проговорила она. — Я сама, понимаешь?! Сама и для себя! Собственной волей, а не потому что… Даже если бы ты запретил — все равно!..
Она надолго закашлялась, обхватив ладонями горло. Волхв невесело глядел на нее, выгибал усы кривоватой полуулыбкой.
— Гляди, как бы лихоманка на тебя не перекинулась, — сказал он наконец.
— Не перекинется. — Векша утерла ладонью мокрые щеки. — А перекинется, так ты же и прогонишь!
Она смерила Белоконя коротким взглядом, отвернулась. И вдруг спросила:
— Ну, ты вроде уходить собирался? Или хочешь, чтоб все на твоих глазах, — для уверенности?
Неуловимым движением (Кудеслав и ахнуть не успел) Векша вызмеилась из своей рубахи, задиристо вскинула голову, шагнула ближе к ошарашенно застывшему Мечнику… Да, шагнула-то она к Кудеславу, но глаза — нехорошие, злорадные — так и прикипели к лицу старого волхва.
Если бы Мечнику когда-нибудь раньше предрекли, что ему придется увидеть струсившего, убегающего Белоконя, он, Мечник то есть, в глаза бы плюнул лживому прорицателю. А зря.
Потому что именно такого Белоконя ему и пришлось увидеть после шалой Векшиной выходки.
Вернее, не самого Белоконя, а быстро удаляющуюся Белоконеву спину.
— Что же ты так-то с ним? — неприязненно спросил Кудеслав, следя, как сутулая фигура волхва скрывается за углом сарая. — Нельзя, плохо…
Он обернулся к Векше и мгновенно подавился недоговоренным.
Потому что увидел, как смотрит на него эта ильменская чаровница.
Потому что снова увидел ее.
Короткие мальчишечьи вихры — смешные, рыжие-рыжие, носящие явные следы отчаянных недавних попыток хоть крохотную косичку собрать на затылке, хоть пучочек какой-нибудь. В хрупком бледном лице вроде бы нет ничего особенного, совсем ничего. Вздернутый нос, на котором уже начала обозначать себя густая россыпь веснушек; губы бледные, искусанные; брови вроде как густоваты для женского лица, а все равно их будто и нет: больно светлы… Ну, глаза — огромные, чистые, синие, словно теплое небо, — что ж, Мечнику и краше приходилось видать. Вот только никакие из виданных прежде не смотрели на него так. Никогда. Чьи бы они ни были, что бы ни получалось меж их обладательницами и Кудеславом. Прав, прав Белоконь: Мечнику досталось очень многое из того, чем славился его кудесник-отец. А иначе как бы Кудеслав сумел предугадать, что ни одна из тех, прежних, — хоть наикрасивейших, хоть даже готовых собственной волей под ноги ему стелиться (и такие бывали), — что ни одна не станет его судьбой?
Верно, где-то в подспудных глубинах полуведовской души Мечника давно уже вызрела уверенность, что когда-нибудь станет у него на пути эта вот рыжая взбалмошная ильменка. Встанет так, как сейчас, — будто окаменев, но и в окаменелости этой сохранив гибкую плавность дивного своего тела, умудряющегося сочетать расцветающую несказанную красоту с трогательной детской нескладностью, кажущуюся хрупкость — с ладной спокойной силой и боги лишь ведают с чем еще, чего не втиснуть ни в какие слова… «Вроде бы ничего особенного»? Вот именно — вроде бы.
Она и впрямь будто закаменела, на полушаге перехваченная взглядом онемевшего от восторга Кудеслава, — лишь легкий ветерок пошевеливал короткие волосы, да неровное порывистое дыхание вздымало упругие груди, увенчанные задиристо вздернутыми бугорками, похожими на тугие бутоны алого шиповника.
С огромным трудом Мечнику удалось возвратить самообладание (видеть-то он себя, конечно, не мог, но имел все основания полагать, что на его обращенном к Векше лице довольно долго успело продержаться выражение, приличествующее не могучему воину, а. одуревшему от восторга щенку).
Оказывается, восхищение требует немалых усилий. Кудеслав вдруг почувствовал, что земля вроде бы качнулась под ним, и торопливо откинулся назад, упершись локтями в медвежий мех. Горло распирал, затрудняя дыхание, ледяной вязкий комок; взмокла спина; и без того замутненный облачной мглою свет сделался совсем уже тусклым… Не хватало именно теперь вновь обеспамятовать!
Векша, изменившись в лице, метнулась было к стремительно бледнеющему Мечнику, но вновь замерла, осаженная внезапной неприязненностью его голоса.
— Ты… — Кудеслав примолк, пытаясь сглотнуть наполнившую рот липкую горечь. — Ты почему Белоконя обидела?
— А чего он?! — Ильменка насупилась, отвернулась.
Чего он…
Мечник и сам не мог взять в толк, почему волхв дразнит Векшу. То квакает, то вдруг не к месту и напоказ принимается играть лягушачьей лапкой… От Велимира, воображающего, будто ильменские бабы в тине живут да тину жуют, еще и не такого можно было бы ждать, но чтобы Белоконь… Может, он так мстил своей купленнице за холодность? Тогда почему продолжает до сих пор — ведь уступил же ее… Нужно будет спросить волхва… нет, не спросить — попросить, чтобы впредь не делал такого… Уж больно она… больно… именно что больно ей от Белоконева кваканья, иначе не ярилась бы так..
Кудеславу вроде бы стало чуть лучше: слабость-то осталась, но угроза обморока, похоже, миновала.
Мечник даже вновь осмелился сесть, кутаясь в мех (только сейчас он обратил внимание, что чего-нибудь могущего сойти за одежду на нем нет ни клочка). И еще подумалось, что, хоть вокруг никого не видать да не слыхать, можно поклясться: происходящим между ним и Векшей любуются многие из тех Бело-коневых домочадцев, которые помоложе (а следовательно, поглупее). Эта догадка разозлила Кудеслава, и он сумел, твердо глядя на Векшу, сказать (причем именно тем сухим и властным голосом, каким необходимо говорить такие слова):
— Я Белоконя, почитай, отродясь знаю; ничего, кроме большого добра, он мне не сделал. И тебе он много доброго сделал — поразмысли спокойно, так и сама поймешь. И старше он тебя невесть во сколько раз. Нельзя его обижать. Любить да жаловать его не прошу, но обижать — запомни! — не дам.
Векша молчала. Она даже не покосилась на Мечника, только вдруг съежилась и обхватила руками плечи. Кудеслав с запоздалым раскаянием сообразил, что сам-то он укрыт теплом мехом, а даренная ему судьбой и Бе-локонем ильменка-наузница зябнет голая на холодном влажном ветру. Он хотел было сказать ей, чтоб или оделась, как следует по погоде, или уж лезла к нему под покрывало, но не успел: Векша внезапно заговорила.
— Отродясь, — сказала она с неприятной усмешкой, по-прежнему глядя в сторону. — Много доброго сделал… Знать бы тебе!..
Кудеслав скрипнул зубами:
— Я сказал: обижать не позволю!
— Его обидишь! — тем же тоном и с той же улыбкой процедила Векша.
— Он мой друг и был другом моему отцу! — Мечника начало трясти, но причиной тому были не хворь и не холод. — Его чтут в таких дальних краях, о которых ты даже ни разу не слыхала на своем куцем веку! Он настолько старше тебя, что и счесть невозможно! И ежели ты впредь хоть раз осмелишься…
Он поперхнулся и замолчал, растерянно глядя на Векшу. А та медленно обернула к нему лицо с округлившимися, неправдоподобно поогромневшими глазами и вдруг поклонилась — низко-низко, коснувшись земли кончиками пальцев.
— Не гневись, не огорчай себя по-пустому. — Она выпрямилась, глянула на Мечника пусто и холодно. — Ты велел, я услышала. Я ведь знаю уже, что он меня тебе подарил. А вот ты… Ты, видать, не знаешь, чем двуногая скотина лучше четвероногой. А тем она лучше, что умнее, и потому реже выходит из хозяйской воли.
Вот тут-то Кудеслав горько пожалел, что беспамятство, грозившее несколькими мгновениями раньше, пощадило его и не сбылось. С лицом-то он справился, а вот голос… Голос его подвел.
— Как ты… За что… — только это и удалось Мечнику столкнуть с задрожавших губ.
Векшины глаза мгновенно помокрели.
— Прости мне, — хрипло сказала она и вдруг закричала сердито — настолько сердито, что поверить в эту сердитость не было никакой возможности: — И подвинься, слышишь?! Я, может, тоже под мех хочу! Думаешь, по нынешней поре приятно босиком да безо всякой одежи?
Мечник торопливо подвинулся, и Векша юркнула под медвежью шкуру. Ее тело — упругое, верткое — оказалось неожиданно теплым, даже горячим, и Кудеслав мельком подумал, что как-то не очень она похожа на озябшую.
А Векша деловито умащивалась, вовсю работая локтями да коленями. И тараторила совершенно по-сорочьи:
— Только не надейся, ничего тебе нынче не обломится. Не стану я учинять развлечение для Белоконевых девок, которые за нами подглядывают из сараюшки сквозь во-он ту щель в стене… Сможешь до нее доплюнуть? Нет? Жаль, я тоже… И слаб ты, тебе пока мужские радости не на пользу. Я не для того… Твой друг-приятель говорит, будто тебе здоровей всего быть под открытым небом, только застудиться никак нельзя — помрешь. Вот я и буду тебя угревать. Не робей, вдвоем мы быстро хворь одолеем. Женское тепло — оно целебное, животворящее; и оберег я сплела от лихоманки да поморозниц; и косу свою, которую Белоконь обкорнал, Макоши пожертвовала… Только Яромир-старейшина вовсе напрасно улещает себя надеждой: не видать тебе Торжища об этой весне. Ежели бы я хоть на краткий миг уверовалась, будто мы сможем совладать с твоей хворостью за два-три дня, так и мизинчиком бы в помощь Белоконю не шевельнула.
Кудеслав, приподнявшись на локте, изумленно уставился на нее:
— Почему?!
Векша искоса глянула ему в глаза и сразу же отвернулась.
— Это же долго очень, когда на торг, — медленно проговорила она. — А мне, оказывается, без тебя плохо. Я уже почти полтора десятка лет на свете живу, и почти все время бывало плохо. Раньше думала, будто мне просто суждено так, а теперь поняла: это потому, что без тебя…
Мечник снова прилег — у него закружилась голова.
И тут вдруг Векша сказала:
— Не хочу, чтобы ты плыл. Это плавание добром не окончится.
Она не ответила ни на один вопрос встревожившегося Кудеслава; она вообще больше ни слова не сказала — только все сильней прижималась к нему и крепко, до боли зажмуривалась, когда он пытался заглянуть ей в глаза.
Дочь изверга, Векша не могла как следует понимать, что такое община и что такое обязанность перед общиной. Слишком недолго зная Кудеслава, она не могла предугадать, что Мечник-Урман, обиженный на отторгающих его родовичей, способен мгновенно забыть обо всем (в том числе о себе и о ней) ради своих обязанностей перед общиной.
Она догадалась о своей ошибке всего лишь через миг после неосторожно сказанных слов — догадалась и пожалела, что миг назад не откусила себе язык. А теперь даже это не могло помочь. Оставалась последняя надежда: невозможность скорого избавления Кудеслава от выматывающей тело и душу хвори. Но… Но…
Бывает, что мужчины исхитряются на удивление споро побеждать собственные хворобы и прочие напасти — когда гораздо большие напасти грозят другим. Может быть, это какое-то ведовство, а может, и нет.
Если ведовство, то Кудеслав — сын своего отца и друг своего друга, — скорее всего, на него способен. А если не ведовство… Что ж, тогда еще хуже.
* * *
Когда набирают воду в горшок из обожженной глины, или в медный котел, или еще во что-нибудь этакое, а вокруг или снизу разводят хороший огонь, то вскоре вода начинает бурлить и от нее идет пар. Горячий пар, которым можно обжечься. Это известно каждому: горячая вода превращается в горячий пар. Если горшок держать на огне достаточно долго, в пар может превратиться хоть половина, хоть все содержимое без остатка.
Тогда откуда же берется пар над речной водой, которая так холодна, что опущенная в нее рука уже через несколько мгновений заходится тупой знобкой ломотой?
Нос челна размеренными толчками врезался в мутную, почти черную поверхность реки. Она не была ровной, эта поверхность, ее морщинили мелкие частые волны, язвили и комкали скользящие по течению бесшумные водовороты… А еще от нее поднимался пар. Легкий, прозрачный, он завивался вокруг взмахивающих весел, плавно обтекал борта, впитывался в одежду горьким и чистым запахом водяной зелени — таким стойким, что даже острый дух щедро надегтяренного дерева был не в силах бороться с ним.
Пар. Холодный, сырой, но все-таки именно пар, а не туман. Как, почему? Может быть, дело в том, что вода неспокойна — конечно, не так, как бывает она неспокойна в бурлящем котле, и все же… Или тепло и холод чем-то похожи? Не зря ведь про сильный мороз говорят, что он обжигает… Можно выдумывать какие угодно хитромудрые объяснения, но удивительное все равно останется удивительным. Вздорные размышления. Пустые. Ненужные.
Именно такие, которые всегда рождает предчувствие близкой опасности. Лишнее подтверждение того, что опасность существует.
Именно лишнее — оснований для нехороших предчувствий и так предостаточно.
Взять хотя бы тот день, когда Мечник в тягостном сне вновь пережил нелепую гибель побратима, а потом, очнувшись, обнаружил себя на Белоконевом дворе.
Встревоженный сперва словами, а потом упорным молчанием Векши, Кудеслав попробовал расспросить волхва — сразу же, как только тот пришел сказать, что вымученному лихоманкой Мечнику пора в настоящее тепло.
Впрочем, нет, не сразу. Едва завидев приближенье хранильника, Мечник неловко ткнул локтем разомлевшую, обмякшую ильменку, сделал страшные глаза и мотнул бородкой, указывая на Белоконя.
Векша сперва заморгала недоуменно, но через миг хлопнула себя по лбу: поняла.
Да уж, поняла…
Изобразив на лице виноватость (причем до того самоуничижительную, что у Кудеслава заныло в груди от дрянного предчувствия), Векша торопливо выпуталась из-под медвежьей шкуры, в пояс поклонилась волхву и смиренно попросила у него прощения за то, что давеча дерзко разубралась, оскорбив взор почтенного человека. При этом ей и в голову не пришло подобрать да надеть валяющуюся под ногами рубаху; что там рубаха — даже руками прикрыться Векша не сочла нужным. Зато она сочла нужным разъяснить, что извиняется только ради спокойствия хворого Кудеслава. Ибо волхву нынешнее зрелище отнюдь не в новинку, и ежели при прежних подобных случаях кто-нибудь бывал вправе обидеться или оскорбиться, то уж никак не Белоконь.
Векша начала свои речи с видом кроткой покорности, однако мгновенно распалила себя до крика. Мечник пытался одернуть ее, но Белоконь с усталой улыбкой отмахнулся и от его защиты, и от Векшиной непочтительности. Пускай, мол, тешит свой вздорный норов. Тут уговоры бессильны — горбатого и дубина не выправит.
Пока накричавшаяся ильменка надевала рубаху (несколькими мгновениями раньше этого никак нельзя было сделать!), пока она вместе с волхвом помогала Кудеславу встать, обуться и укутаться в мех, Мечник дал себе слово при первой же возможности растолковать ей одну простейшую вещь. Белоконев-то младший сын перекупил Векшу не за свое, а за краденое отцово достояние; потому волхв и по справедливости, и по обычаю (что далеко не всегда одно и то же) был волен не только над ее телом — над самой жизнью купленницы. И не только был. Поскольку дарена она Кудеславу в жены, а не в невольницы, то до их свадьбы хранильник вполне бы мог… Одним словом, Векше бы впрямь Белоконю кланяться, да не в пояс — с земным целованием!
А потом Мечника осенило. Может быть, этому помогла внезапно навалившаяся на него жажда — в пересохшем рту ожило воспоминание о мерзостном вкусе волховского снадобья.
Векша и Белоконь вели Кудеслава к избе, поддерживая его под локти; временами он чувствовал, что почти повисает на их руках; перед глазами плыли сумрачные прозрачные тени; а в ушах стояло надоедливое гудение, и бились, ворочались увязнувшие в этом хворостьном гуде отголоски чужих отзвучавших слов.
«…Лихоманка… И где он только подцепил об этой поре…»
«…Отведай… вместо сна…»
«…Не хочу, чтобы ты плыл… Это плавание добром не окончится…»
Истовые в своей заботе поводыри проволокли Мечника чуть ли не десяток шагов, прежде чем заметили его отчаянные попытки остановиться.
— Ну, чего? — хмуро спросил Белоконь.
— Это я тебя должен так спрашивать, — прохрипел Кудеслав, заглядывая ему в глаза. — Чего… Чего ты мне подсунул отраву вместо бодрящего зелья, а? И чего ты так не хочешь пускать меня на торг? Ну, ты не мнись, ты ответь!
Белоконь несколько мгновений молчал, гневливо раздувая ноздри. Потом он осторожно выпустил Мечников локоть, шагнул чуть в сторону и с силой хлестнул раскрытой ладонью по Векшиному лицу.
Ильменка не успела разжать пальцы и, падая под яростным ударом волхва,, потащила за собой Кудеслава, так что упали они оба. Впрочем, Векша мгновенно вскочила, Мечник же так и остался лежать: он запутался в покрывале. Волхв дождался, пока ильменка поднимется на ноги, и медленно занес руку для нового удара.
— Ты проболталась, стервь?! — страшно прохрипел он.
— Считай, что я. — Векша облизнула разбитую губу, насупилась, но глаза от бешеного хранильникова взгляда не отвела. — Моя вина. Бей еще.
Белоконь вдруг обмяк.
— Кабы побоями можно было хоть что-нибудь изменить — уж не сомневайся, всю шкуру бы с тебя схлестал. Ну, чего стоишь, ровно дубовое идолище?! Помоги поднять!
Подняли. Опять повели — только не туда, куда прежде.
Силящийся осознать происходящее Мечник вдруг сообразил, что волхв тащит его в проход меж избой да конским сараем. Векша было уперлась, но хранильник зашипел на нее хуже, чем способно шипеть растревоженное гадючье кубло:
— Шагай, злыдня, не то до смерти пришибу!
Миг спустя, когда Векша перестала бороздить босыми пятками землю и вновь принялась помогать волхву, он добавил чуть спокойней — без злобы, но с мучительной горечью:
— Ты, гляжу я, никак не поймешь, сколько зла натворила. Этого вот, — кивок на Кудеслава, — теперь хоть ремнями вяжи — так он и покатом за челнами укатится. Придется и впрямь спешно гнать из него хворь, а разве ее толком выгонишь за один-то день?! И выходит, что я вместо пользы немалый вред ему учинил — без моей подмоги он бы хоть при полной силе отправился, а так… Эх, маху я дал — надо было тебе вместо косы язык оттяпать!
Они уложили Мечника в дальнем углу сарая на сене тем же образом, как давеча во дворе, — меж двумя медвежьими шкурами. Возясь с обустройством хворого, волхв бурчал, искоса позыркивая на Векшу:
— Уж коли взялась постигать ведовское потворное ремесло, должна бы знать: немощному самое место быть возле здоровой, крепкой скотины. В конях много земной силы, что берется ими из чистых целебных трав. А сила всегда норовит перелиться оттоль, где ее много, туда, где нехватка. Вот…
Он выпрямился, глянул Кудеславу в глаза:
— Лежи покуда, да не елози и помалкивай — то на твою же пользу. Эта вот дурища долгоязыкая с тобой посидит…
Волхв направился к выходу, и Мечник торопливо выкрикнул ему вслед:
— Погоди! Я же спрашивал, а ты не…
— Потом, — не оглядываясь, отмахнулся хранильник.
Когда он ушел, Векша забилась в самый угол и скукожилась там, обхватив руками колени. Понимая, что после всего случившегося из нее ни звука не вытянуть, Кудеслав тоже молчал. Только когда из Векшиного угла послышался громкий перестук зубов, Мечник спохватился и, свирепо прирявкнув на упрямицу, сумел-таки загнать ее под мех. Некоторое время Векша тряслась, тихонько подвывая от холода, потом наконец угрелась и крепко притиснулась погорячевшим телом к Кудеславу.
Шею Мечника щекотали нечастые выдохи, в бок размеренно и мягко вжимались упругие округлости, отделенные лишь сорочечным полотном, и разомлевший от уюта Кудеслав едва не уснул.
Однако в этот самый миг, когда его сомкнувшиеся веки отказались открыться вновь, Векша вдруг зашептала, дотягиваясь губами до самого уха Мечника, — словно бы опасалась, что ее станут подслушивать кони или домовой, который, как известно, на день перебирается из людского жилья в скотье.
— Не серчай, что я на Белоконя злюсь, — шептала она. — Ты не знаешь, просто не знаешь, какой он бывает страшный… В тот первый раз, когда я тебя видала, а ты меня нет, он сразу все заприметил. Ты уехал, а он и спрашивает: что, положила глаз на дружка моего Кудеслава? Я — молчок, а он: молчи не молчи, а все равно вижу, что положила. А потом… На следующий же день, к вечеру ближе, он всех из избы выгнал, лишь мне велел остаться. Накидал в очаг трав каких-то — от тех трав все горьким туманом заволокло; и каганцы стали светить, будто солнышки, только свет был плохой, мертвый. Гляжу, а у него в руках откуда ни возьмись векша-белка, живая, только квелая, будто бы сонная или ушибленная по голове… И он мне в глаза смотрит да шипит по-гадючьи: гляди, внимательно гляди на свою судьбу!.. Тут вроде как плеснуло чем-то на руки его, и белка та облезла, позеленела, съежилась… В единый миг — веришь ли?! — в единый миг прямо у меня на глазах квакухой мерзостной оборотил… И говорит: коли ты, Векша, другу моему Кудеславу не сможешь сделаться любой, с тобой то же будет, что сталось с твоей названой сестрицей… — Ильменка передернула плечами, будто снова озябла; плотней прижалась к Мечникову плечу. — Потом он вроде забыл про это. Хорошим сделался, слова добрые говорил, пестовал по-отцовски… А как ты на медведя приехал — вновь напомнил, да если бы только раз… Боюсь я его. Он тряпицу хранит, на которой моя кровь засохла; всю косу обрезанную Макоши жертвовать не позволил — прядку себе забрал; и след мой он однажды вынул, я сама видела… Он со мной в любой миг сотворит, что только пожелает: хоть порчу какую, хоть впрямь лягвой обернет. Страшный он, Белоконь твой, ничего на свете так не боюсь, как его…
Кудеслав не перебивал ее торопливый, захлебывающийся шепот; он лишь руку выпростал из-под меха и, как было недавно близ туши убитого людоеда, принялся неторопливо поглаживать пушистые рыжие волосы.
«Страшный…» «Ничего на свете так не боюсь…» Кто бы еще от этакого испуга едва ли не на глотку кидался пугателю? И кто, кроме Белоконя, заставил бы себя выговорить: «Коли не станешь любой другу моему…»? Волком воющая душа, поди, совсем иные слова подсказывала: «Коли меня не полюбишь…» А он ее, выходит, в кулак, душу-то…
— Ты только не думай, будто я лишь из-за этого с тобой… к тебе… — шептала Векша. — Я сперва ему назло решила, чтобы все поперек. По мне ведь что лягухой быть, что хозяйской скотиной — разница небольшая. Лягве даже лучше — она, поди, ничего не помнит. И ничьей руки над ней нет. Но ты… Ты… Если можно и с тобою быть, и в женском обличье остаться, то лягвой оборачиваться охота невелика…
Может, и кривила она душой, будто лягушачья кожа милей купленнической доли, — Мечник еще не забыл, как трясло ее от Белоконева кваканья; и волхв, поди, не только о друговом счастье радел, но и собственную пользу не забывал… Так что ж? Кудеславу лишь радоваться нужно, что и он сам не только берет, но и отдает взамен хоть малую малость. Векшу от страха избавил, Белоконю, может, подарит воспитанника, замену будущую…
Пофыркивали, топотали смущенные присутствием людей кони; сквозь щели покосившихся воротец сарая пробивался мутный серенький свет… Не понять было, день ли еще или уже вечереет; не понять было, сколько времени отняли у Векши и Кудеслава разговор да последовавшая за ним молчанка. Мечник не мог даже понять, дремлет он или нет.
Наверное, дрема (именно дрема, а не обморок вроде давешних) все же сморила его; иначе бы вряд ли Кудеслава заставил вздрогнуть такой пустяк, как натужный скрип раздвигаемых воротец.
Это был волхв. Проскользнув между встрепенувшимися лошадьми и мимоходом похлопав по шее обрадованно заржавшего Беляна, хранильник подошел и уселся рядом с Мечником. Векша поспешно выбарахталась из мехового ложа и уселась по другую сторону от Кудеслава, уставив хмурый взгляд в стену.
Хранильник усмехнулся, мотнул головой, шепнул что-то неслышное — наверняка про купленницу свою неудалую и наверняка мало лестное для нее… или для себя. Потом он протянул к Мечникову лицу раскрытую ладонь, на которой лежал крохотный берестяной туесок:
— Съешь вечером, когда смеркаться начнет. Водой запьешь, и спать… Наутро будешь здоровый. Не как до хворобы, конечно, но… — Он вновь усмехнулся. — Да не бойся, уж это точно безо всякого подвоха.
Беря туесок, Кудеслав приметил, что правое запястье волхва обернуто тряпицей, густо измаранной бурыми пятнами. Белоконь перехватил его взгляд и поспешно натянул рукав рубахи чуть ли ле до самых пальцев. Впрочем, даже не запоздай эта его предосторожность, проку от нее была бы малая чуть: холстину рукава тоже пятнало бурое.
— Что это? — спросил Мечник. Белоконь дернул щекой и отвернулся.
— Для нынешнего зелья понадобилась человечья кровь, — неохотно сказал он. — Не бери во внимание.
Кудеслав хотел было еще о чем-то спросить, но волхв не позволил:
— Тебе бы лучше помалкивать. Не бойся, давешний твой вопрос я не забыл, и раз обещал ответить — отвечу. Сразу скажу: доподлинно будущего я не знаю, оно мне не открывается. В общинной избе я ведь при тебе да еще при многих пробовал — все помнят, что из этого вышло. Родовой Очаг чуть не угас, вспомнить жутко… Да, грядущее мне закрыто. А только и я, и Яромир, и даже рыжая твоя зазноба понимаем, что добра нынешнее плаванье не сулит. Зазноба-то, кстати сказать, не так умна, как тебе мерещится, — просто-напросто она вчера подслушала мой спор с Яромиром…
— Как вчера? — Мечник в недоумении шибко поскреб бородку. — Разве ты ее брал?..
— Сказал, молчи! Слушать не выучился, а туда же, воином себя мнит! В град я ее с собою не брал, Векшу твою. И ты, мил друг, чем перебивать старика, лучше вот что в виду поимей: хворь, мною к тебе прилепленная, четвертый денек доживает (тебе-то эти дни из-за беспамятств небось одним показались). Запрошлым вечером я тебя сюда привез, а вчера самолично Яромир ко мне припожаловал. Поведал, когда собирается отправлять челны (ежели вести счет от нынешнего дня, то получается утро дня послезавтрашнего). Еще поведал, что очень опасается за общинный товар. Покумекали мы с ним и насчитали кучу народу, который бы шибко порадовался, судись вашим челнам по пути на торг сгинуть. Потому-то старейшина и просил едва ли не слезно, чтобы я наизнанку вывернулся, а тебя вернул общине здравым до отплытия челнов. Я же, старый дурень, и раньше полагал, и теперь полагаю: случись беда, ты в одиночку челны не оборонишь, только сам пропадешь. В одиночку, потому что от прочих тебе особой подмоги не выйдет. Вот и все. Теперь-то тебя, конечно же, не удержать. Ладно. Леший с тобой. Только прошу, слезно прошу: вернись. Ты сейчас для общины своей значишь не меньше, чем торговый товар. Что бы ни случилось — вернись. Хоть ради меня, старого дурня, или вот ради нее…
Волхв замолчал. Кудеслав тоже молчал, не зная, что сказать и можно ли теперь что-нибудь говорить. Белоконь приподнялся было, но передумал, уселся вновь. И сказал:
— Прости мне. Второй раз не спросясь лезу в твою судьбу, и второй раз это получается у меня так же ловко, как у медведя получилась бы игра на рожке. Она, — кивок в сторону Векши, — уже, поди, рассказала тебе… Ладно, вижу, что рассказала. Ты не держи зла. И ты, рыжая, не злобись, лучше подумай: не припугни я тебя тогда, достало бы тебе решимости, смелости, уверенности в себе, чтобы хоть просто на глаза ему подвернуться? Молчишь? Хочешь, скажу Кудеславу, что ты мне тогда ответила? Нет, я все же скажу, хоть как ты на меня глазами сверкай. Она спросила, за что я тебя хочу покарать ею. Вот так-то.
Волхв встал. Отвернулся. Шагнул было к выходу, но вновь передумал.
— Слышь, Мечник! Ежели она станет проситься с тобою, помни: пока над вами свадебный обряд не свершон, она в моей власти. Да не сверкай же ты глазищами, рысь ты, а не Векша! Власть моя теперь родительская, не боле. Так вот, Кудеслав, я ее с тобой не пущу. Не хочу, чтоб ты, к примеру, позабыл все на свете ради отмщенья за погибшую от первой же стрелы неумеху. Да и саму неумеху жаль подводить под смертную угрозу, хоть она, неумеха-то, того и гляди в глотку мне, старику, вопьется…
Замешанное на крови старого ведуна снадобье оказалось поистине ведовским.
Следующим вечером, еще до того, как сторожа принялась затворять ворота, Мечник вернулся в град. А поутру, когда только-только начинало сереть, челны отплыли, и Кудеслав был на одном из них.
И вот теперь — прозрачный пар над темной водой; сырой и чистый запах реки; песня гребцов, такая же надоедливо бесконечная, как визг уключин и мерный плеск весел…
Как у внучки Истры
Перекаты быстры…
Э-гей! Греби веселей!
Что может быть веселого в бесконечной гребле? Горят ладони… Казалось бы, чему там гореть — мозоль на мозоли, а поди ж ты… И еще этот скрип… Мерещится, будто скрипит не расхлябанная уключина, а одеревеневшая от изнурительного однообразия поясница. Тоскливо так скрипит, безнадежно…
Как у дочки Московы
Берега однаковы…
Э-гей! Греби веселей!
Боги, какая глупость! Кому и когда взбрело в голову, что одинаковость речных берегов — причина для веселья?! Да и не одинаковы они вовсе, Москови-ны берега…
Как у матушки Оки
Крутояры высоки…
Э-гей! Греби веселей!
Как у байки Волглы
Берега вологы…
Э-гей! Греби веселей!
Нет уж, хватит. Пора Кудлаю обратно на свое весло. До самого Торжища, что ли, грести за этого дылду, оказавшегося неспособным к мужской работе?! И так должен бы пащенок земно кланяться Кудеславу Мечнику за то, что сжалился над его убожеством, дал отдохнуть.
Н-да, вот тебе и Кудлай! Гонор — до небес, а выносливости — с жабий хвост. Что ж, на то и первый день пути, чтоб понять, кто чего стоит. Людей-то Кудеслав не сам подбирал да расставлял по челнам. Это Велимир, пока сынка его названого на Белоконевом подворье хворь маяла, соблазнился могучей Кудлаевой шеей. Конечно, шея-то сквозь ворот торчит, она на виду, а что руки, плечи да остальное не сильней, чем у любого другого сопляка, — то нужно утрудиться распознать под одежей… Вот после первой же ночевки и надобно спровадить пащенка на Велимиров челн. Жалко, конечно, Лисовина — намается он с никчемой; а самого никчему жалко… А только прочие-то не виноваты ни в Велимировой ошибке, ни в Кудлаевой никчемности! Ну да ничего. Небось деньков через пять и силенок прибавится, и навык какой-никакой забрезжит, а в град нынешний никчема воротится вовсе сноровистым гребцом… Это ежели повезет воротиться.
И вот именно чтоб повезло воротиться (да не одному Кудлаю, а желательно всем), на Кудеславовом челне такому неумехе не место. Мечников челн особый: ходкий, узкий, вовсе без товара, зато при шести гребцах на нем пятеро бездельников — сам Кудеслав да четыре мужика с луками. Покуда река пряма и широка, как вот нынче, держаться Мечнику меж других челнов посередочке, чтоб в случае чего хоть к головному, хоть к последнему можно было поспеть с равною быстротой (нос и корма одинаково остры, гребцам со скамьи на скамью переметнуться — вот и весь разворот). Но за мыски да излучины речные Кудеславу надлежит заглядывать первым, пропускать всех мимо себя и вновь вырываться вперед… Пойдет река петлять — так немало придется повертеться, чтоб ни на миг ни единый челн из виду не упустить.
Старшим-то над вервеницей (или, как хазарин сказал бы, «над караваном») общинных челнов Яромир поставил Лисовина, однако же в пути во всем первое слово Мечниково: когда и где чалиться на ночь, когда и каким порядком отплывать, к какому берегу держаться ближе… А уж зато на самом Торжище во всем будет первенство Велимира. Только до Торжища нужно суметь добраться. А на сей счет Кудеслав покамест обольщался даже меньше, чем в начале запрошлогоднегс осеннего плаванья, когда мокшу только-только окоротили и еще не было понятно, знает она об этом иль нет. В этот раз на челнах слишком много неопытных юнцов вроде Кудлая. Будто насмешка судьбы или гнев богов: именно теперь…
В ночь перед отплытием Лисовин рассказал своему названому сыну безрадостные новости предыдущего дня.
Яромир вдребезги разругался со старостой кузнечной слободы — вернее, даже не с самим старостой (тот не пожелал самолично явиться на зов общинного старейшины), а с Ковадлом, наперсником и ближним подручным Огнелюба.
Ссоры, подобные этой, случались накануне каждого торга, и причина их всегда бывала одна и та же: Зван выделял в гребцы да для охороны челнов людей из своих слобожан вдвое, а то и втрое меньше числа, требуемого главой рода. Отговорки тоже всегда бывали одинаковы: слобода малочисленна, ремесло непростое, нельзя отнимать столько рук и тем подрывать труд, приносящий роду великую пользу.
Однако прежде раздоры никогда не заходили слишком уж далеко.
А нынче…
Так случилось, что свидетелей нынешней ссоры было немало. Незадолго перед приездом Званова подручного Яромир назвал к себе десятка полтора мужиков для разговора о том, как бы малыми силами да наименьшим трудом отстроить заново или хоть починить изветшавший общинный причал. В разгар споров явился Ковадло, и старейшина попросил остальных посидеть где-нибудь в тенечке, охолонуть да постараться прийти меж собою к единому мнению.
Ближайший тенек оказался под стеною общинной избы. Мужики расселись на крыльце да завалинке и продолжили было беседы о настиле, сваях и прочем, но тут в избе поднялся такой ор, что заботы о причале мгновенно вылетели из голов.
Яромир кричал что-то про стыд, которому бы должно наконец пробудиться хоть близ Родового Огнища; Званов наперсник орал, что не Яромиру бы стыдить слобожан… А потом дверь избы распахнулась, крепко ушибив чью-то спину, и Ковадло выскочил на крыльцо. Пропихиваясь меж не успевшими вскочить со ступенек мужиками, он визжал, будто резаный подсвинок:
— …никого, ни единой души! Хватит с вас, что едва ль не половина товара наша! И ты нас не озляй, а то осенью сами свое на торг повезем, мимо твоей руки да несытой утробы!
Зван действительно не дал на челны ни единого человека — такое случилось впервые. И впервые же слободской нарочитый муж открыто пригрозил отходом кузнецов от общины.
А к вечеру по граду пошел гулять слух о еще одной новости, которая сперва — только сперва! — вызывала не столько тревогу, сколько недоумение.
Новость касалась извергов.
В обычные годы их снаряженные для торга челны поджидали общинную вервеницу, прячась в устье безыменной лесной речушки, что впадала в Истру немного ниже градской поляны. Дожидались, пропускали мимо да норовили пристроиться вслед и как можно ближе: все-таки путь долог, не прост, а держаться кучно куда безопаснее. По той же причине и общинники не задирали извергов, не гнали их от себя — в случае какой-либо беды лишние руки отнюдь не помеха.
Нынче же челны извергов ушли едва ли не за день до общинных — эту весть принесли возвращающиеся в град охотники за пролетною птицей.
Возможно, изверги тоже чуяли, что нынешнее плаванье не может не быть опасным. Но ведь тогда тем более следует плыть всем вместе, как можно большим числом! А они… Что же выходит? Выходит, изверги предполагали, что плаванье будет опасным именно для общинных челнов и потому следует держаться от них подальше? Возможно, именно это они и предполагали. Или не предполагали, а знали.
Одним словом, причин для беспокойства оказалось более чем достаточно — прямо хоть вовсе на торг этой весной не плавай. Однако же пропускать торг нельзя. Этак можно не только без покупного товара остаться, но и собственный изрядно порастерять. Меха — богатство капризное, до осени хорошо если половина накопленного долежит (вон, говорят, уже несколько связок потрачены кожеедом, а ведь еще лишь начинает теплеть). Нет, Яромир прав: что бы там ни было, а плыть нужно. Показать свой страх неведомым (неведомым ли?) ворогам куда опаснее, чем смело идти встречь угрозе. К тому же Навьи и духи-охранители вроде бы смилостивились, приняли Яромирову жертву-требу во благополучие пути и благополучное возвращенье родовичей…
А только не веселы, ох, до чего же невеселы были Кудеславовы мысли в первый день пути! Предчувствие беды мало-помалу оборачивалось тоскливым ожиданием неминуемого.
Вернув Кудлая к веслу, Мечник приказал гребцам догнать передовой — Велимиров — челн. Шибче заходили спины и локти; по обе стороны от острого челнового носа вспухли пенные буруны, похожие на длинные седые усы… Сумрачно глядя на них, Кудеслав вроде бы ни с того ни с сего подумал о Белоконе, а через миг припомнил и рассказ Векши о превращении ее названой лесной сестрицы в лягву-квакуху. А ведь похоже, что с мыслью о дарении Мечнику своей купленницы волхв свыкался куда дольше и мучительней, чем сам же пытался внушить другу Кудеславу в памятное утро убиения людоеда. Тогда у хранильника получалось просто: сперва не хотел отдавать, теперь же понял, что судьбу не обманешь, — бери. А на самом-то деле все куда как сложней. Получается, что еще ранней зимою совсем уже решился ее отдать, припугнул даже, чтоб не артачилась; потом передумал; потом вновь передумал… Долгонько же пришлось ему мучиться, метаться меж дружбой и любовью, меж долгом вершить согласно судьбе и надеждой на невозможное… Крепко же причаровала его к себе рыжая ильменка-наузница…
И опять — в который уж раз! — припомнилось Мечнику, каким одряхлевшим да жалким казался волхв, когда брел домой от теплой людоедовой туши. Припугнул хранильник строптивую купленницу лягушачьей лапкой, заставил сделать то, что хотел… Ой, нет! Вовсе иного хотелось тогда премудрому старцу, истерзанному последней и, может быть, самой сильной своей любовью. А ведь припугнул же… Как это он сказал Векше запрошлым днем? «Достало бы тебе смелости, чтоб хоть просто на глаза ему подвернуться?..» Вроде бы чего проще: коли суждено, так пускай все само собою и деется. Нет же, припугнул — и раз, и другой, и третий пугал; прямо-таки силком запинал ее в объятия своего молодого друга. Для чего, ежели все равно суждено?
А суждено ли?
Не принес ли старец запоздалое пробуждение своих чувств в жертву другу и возлюбленной? Не изломал ли себя ради чужого счастья?
Как знать, может, и так. Значит, тем больше ты, Мечник Кудеслав, обязан хранильнику Светловидова капища…
А еще подумалось Мечнику, что Векша без него совсем изведется, и хорошо, что хоть Белоконихи к ней враз подобрели, будто она им обеим вдруг стала родная дочь. На Кудеслава же хранильниковы жены смотрят теперь как на благодетеля и спасителя; даже избавление от людоеда не пробудило в них аж этакую благодарность.
Пенили, рвали туман и темную воду гребцы; похныкивал при каждом движении Кудлай (хныканье хныканьем, однако же из кожи вон лезет, чтобы не порушить лад стремительной гребли, — молодец, будет из пащенка толк)… И рос, близился головной челн — вот он уже рядом, борт в борт; и Вели-мир, правящий с кормового помоста восемью своими гребцами, удивленно-встревоженно ловит взглядом взгляд Кудеслава:
— Ты чего?
— Мысок впереди видишь? — Лисовин был так близко, что Мечнику почти не приходилось напрягать голос. — Обгоню-ка я вас да гляну, каково там. Ежели пусто да безопасно, будем чалиться для отдыха.
— Да рано ж еще! — Велимир оторопело заскреб в бороде. — Сумерек еще ждать и ждать!
— В самый раз, — ответил Мечник. — Очалимся — растолкую.
* * *
Белесая дымка, с вечера затянувшая небо, обещала мутную, малозвездную ночь. Но это обещание не сбылось. Канул за леса утомленный дневными трудами Хорс-Светлотворец; выкатилось на небо Волчье Солнышко — огромное, достигшее полной силы, похожее на захватанную кровавыми пальцами золотую монету… И облачная поволока вдруг налилась-засияла дивным белесым светом, да таким ярким, что в нем почти без следа растворились проглянувшие было жемчужные россыпи еще по-зимнему ярких звезд. Холодный призрачный свет не давал теней и подменял цвета, но видно было немногим хуже, чем днем. Кудеслав различал каждую травинку под ногами, ветви кустов на противоположном берегу протоки, шум которой — холодный, призрачный, ровный — был под стать ведовскому сиянию неба.
Мечнику очень хотелось, чтобы именно эта ночь оказалась ясной и светлой. И то, что желанье негаданно сбылось (да как!), он счел добрым предзнаменованием, свидетельством милости богов и Навьих, обещанием удачи для всего плавания. Зря.
На мысе, который Кудеслав облюбовал для причаливания, не оказалось ни подозрительных следов, ни засады. А засада вполне могла там оказаться — уж больно пригодным было это место для подобных дел. Будто огромный медвежий коготь выпирал из заречного (это если глядеть с той стороны реки, на которой общинный град) берега, вытягиваясь вдоль по течению длинней, постепенно сходящей на нет отмелью. Основание когтя поросло кустами — не шибко густыми и не шибко прозрачными, а как раз такими, чтоб двум-трем десяткам людей можно было в них схорониться и при необходимости перемещаться там, не выдавая себя треском да качаньем ветвей. К изгибу когтя кусты сходили на нет, а остроконечная отмель была вовсе голой — там даже трава не росла.
Мыс-коготь выдавался из пологого, довольно обширного безлесого склона. Да, склон-то был безлесым, но упирался он, конечно же, в чащу-матушку.
А вот на противоположном берегу, отделенном от мыса не больно-то широкой быстрой протокой, чаща нависала над самой водой. Подмытый рекою каменистый обрыв высотой в человечий рост, а над обрывом — густая путаница подлеска, а над ней — явственно видимые на фоне светлого неба черные древесные вершины.
Велимиру явно было поперек души чалиться к берегу средь бела дня, но перечить названому сыну он не стал, только поморщился досадливо. И тут же сказал что-то своим гребцам — Кудеслав не разобрал, что именно, а только увидел, как сломался размеренный лад гребли: вразнобой, мелко и часто деревянные плавники заскребли речную поверхность, придерживая челн. Остальные челны тут же последовали примеру головного.
Велимир видел, как далеко обогнавший его Мечников челн скользнул вдоль мыса и, резко свернув, воткнулся носом в отмель; видел, как Кудеслав и его челновые спрыгивали на мелководье, как они мелькали среди кустов… Потом несколько человек, вернувшись в челн, перегнали его через протоку; двое мужиков, опираясь на борта и на плечи гребцов, встали в рост, вскарабкались на обрыв, а гребцы передали им луки, колчаны и рогатины. Лишь когда челн снова воротился к мысу (взобравшиеся на обрывистый берег мужики там и остались), Мечник вышел на открытое и призывно замахал руками.
В месте своего крутого изгиба мыс ломался к реке обрывом — не чета, конечно, тому берегу, что за протокой, а так: с локоть над водой и лишь Ящер знает, на сколько в речную глубь. Ниже по течению этот подмыв-обрывишко постепенно сходил на нет, однако же его длины явно хватало, чтобы очалить к нему бортами всю вервеницу.
Так и сделали.
Довольно долго Велимир не имел возможности разобраться в нелепых затеях названого сынка — у Лисовина хватало других забот. Наконец все пять челнов были подведены к мысу и надежно закреплены (особенно пришлось повозиться с громадным головным; но и прочие, четырехвесельные, чалились не без мороки), люди принялись обустраивать места для ночевки, а Велимир убедился, что все делается как надлежит. Только после этого он отозвал Кудеслава в сторонку и потребовал объяснений.
Кудеслав, впрочем, с объяснениями не торопился. Ссутулясь, заложив пальцы за перекошенную тяжестью меча опояску, он хмуро следил, как волны торопливо плескают на рудую глину зализанного рекой бережка, как они норовят дотянуться до ног двоих стоящих у самой воды людей. Словно бы невесть какой вкусностью казались здешнему Водяному Деду Кудеславовы сапоги и лапти Велимира… Наконец Мечник заговорил:
— Ты сперва сам мне ответь. Как думаешь, почему на этом мысу прошлогоднего камыша не осталось?
— Так с чего ж бы ему остаться? — удивился Лисовин. — С чего бы ему, говорю, остаться, ежели его выпалили?
— То и я вижу, — пробурчал Кудеслав. — Вопрос: кто, когда да зачем?
Он хотел еще что-то сказать, но не успел — Велимир, пренебрежительно фыркнув, перебил его речь:
— Какой тут вопрос, ежели я все это доподлинно ведаю?! Ден с десять или чуть менее Кудлай да дружок его Путя-шелапутя… Они, вишь, приметили, что птичьи стаи над этим мыском низехонько тянут, а для роздыху да ночевки не садятся, потому — некуда. Он же весь зарос, как кабан щетиной. И ниже по течению камышовые островки тянутся невесть на сколько, и стоячая заводь, что меж мыском этим да плоским берегом, тоже вся под камышом — глянь вон, сколько пеньков горелых над водою торчит… Ну и сам мыс, конечно… Да ты небось помнишь — хаживал же мимо и берегом, и рекой…
— То-то и оно, что помню, — начал было Кудеслав, и вновь Лисовин его перебил:
— Вот эти два мудреца-то наши и вообразили себе: ежели, значит, камыш повыжечь, пролетные на этот мысок непременно сядут. И нечего будет охотникам ноги бить, добираясь к чащобным озеркам да болотцам. Приплыл, засел, набил, сколь мог, да лодкой же и увез — добычливо да бесхлопотно. А только когда что новое затеваешь, непременно следует поразмыслить: отчего же прежде тебя никто до этакой простоты не додумался?
— А что, не вышла у них затея? — невесело спросил Кудеслав.
— Знамо дело, не вышла. Птица-то не дурнее их и тоже свою память имеет. К югу летела — не было мыска, одно лишь пятно камышиное по реке растопырилось; обратный путь по тем самым местам — на тебе, мысок удобнехонький. Пожалуйте, мол, гуси-лебеди, ночевать… Дудки. Уж птица-то дальнолетная хорошо знает: новое не к добру. У нее от века одни и те же места определены для ночевки, она их менять не согласная. Но молодежь ведь без понимания. Молодые ведь думают, будто они самые первые с умом родились…
Мечник вдруг вскинул голову, прищурился:
— Как-то уж больно к месту твой рассказ. Это я, что ль, получаюсь глупей перелетной птицы? И я же стариков безразумными почитаю — так?
— Ну, такого-то я не сказал… — Велимир ухмыльнулся и добавил: — Покуда.
Кудеслав тоже улыбнулся, но по-другому — устало.
— Хорошо, — сказал он. — Мудрый да пожилой человек (ты то есть) говорил — я слушал. Теперь твой черед выслушать. Мысок этот мне никак нельзя было не оглядеть — кабы я, к примеру, задумал учинить досаду проплывающим по реке, так лучшего места бы не сыскал. Еще и домовой меня давеча пощекотал за язык подарить Волку мыслишку про падучее дерево…
— Это когда в общинной избе? — удивленно приподнял брови Лисовин. — Так ты ж тогда про сосну горящую… А тут одни дубы… Дуб единым духом ни за что не займется, хоть ты его весь дегтем облей.
Мечник досадливо сморщился:
— Вот уж это ты верно сказал — тут лишь дубы. Только Волк, к несчастию нашему, отнюдь не дуб. Прикинь: дождаться, пока головной челн дойдет до средины протоки, да перед носом у него обрушить дерево. И за кормою последнего — тоже. И куда бы нам деться? Не только товар — мы все здесь пропали бы. На обрыв не всюду вскарабкаешься, да и ждали бы там; другой берег ровный, голый, пока до опушки добежишь, стрелами переколют… еще и камыш отчего-то выжжен. Так надо было мне самому все обнюхать прежде, чем остальных допускать в протоку? Молчишь? Тогда такое скажи: помнишь, Волк обмолвился про нашу свару с мордвой? Ах, помнишь… А помнишь, как он, уходя, сказал Яромиру: будет, мол, во мне какая надобность — только позови? Так вот: боюсь я, он решил мокшу на нас натравить — чтоб мы его о подмоге попросили и через то приняли бы над собой руку его родителя.
Велимир растерянно хлопал глазами: — Да как же он мордву сможет натравить? Думаешь, сговор у них?
— Какой там сговор! Вот, к примеру, убей нынче кого из наших стрела мокшанской работы — ты б небось десятка два мокшан положил и только потом вспомнил, что мордовские стрелы не только из мордовских же луков вылетать могут. А всего скорее и не задумался бы ты вовсе. И не только ты. Думаешь, мордва при случае иначе себя поведет?
Велимир шибко чесал затылок:
— Ну, пускай даже так… Волку-то какая с того корысть? Однажды мы уже с мордвой совладали безо всякой подмоги, сами. С чего ж бы это теперь?..
Кудеслав вновь уставился на речные волны.
— Скажи, я часто хвастаю? — спросил он неожиданно. — А цену себе я правильно понимаю? — Да вроде да… — Так вот, слушай: кабы не я, кабы старики мне в запрошлом году волю не дали (надо сказать, что поздновато они спохватились, но уж и на том благодарствую), мокша бы нас с костями да со шкурой сжевала. Община только и взяла, что моим уменьем да опытом. А так… Мокшан и числом поболее нашего, и живут они кучно. А у нас пока град слободским о помощи докричится, уж и нужда в той помощи пропадет с градом вместе.
— Но ведь ты… — Велимир оставил в покое затылок и принялся теребить бороду. — Но ведь ты-то у нас по-прежнему есть…
Мечник нехорошо осклабился:
— Покуда есть. Только ведь с человеком знаешь как иной раз выходит: вот он живехонек, плывет себе, к примеру, по реке на лодочке, а потом пустяковина какая-нибудь случится — хоть та же мокшанская стрела свистнет из береговых кустов, — и нет человека. В общем, так… — Он прогнал с лица ухмылку и остро глянул Лисовину в глаза. — Ежели бы мы плыли, как всегда плаваем, то у мордовского городища нам показаться к будущему полудню. Они небось тоже нашу повадку знают (не хуже, чем ты гусиную-лебединую);, понимают, что тронемся мы в путь с раннего утречка, чтоб светлое время не терять, а потому, если ждут для нехорошего, то ждут каждый день о полуденной поре. И уж коль скора нам их засаду все одно не миновать (ежели она есть, конечно), то, по крайней мере, хочу я свалиться им на голову внезапно и в самый для них неудобный миг — еще до рассвета, когда самый сон. Не знаю я, ждут ли они нас, и где ждут — тоже не знаю, может, и не возле града своего; а только делаю ту малую малость, которую могу. Посему будем мы до полуночи отдыхать, а в полночь снимемся и поплывет дальше. И хоть ты глазами на меня сверкай, хоть спорь, хоть ругайся, а будет, как я сказал. Чем бульшую хитрость умыслил ворог, тем больше пользы повести себя не так, как он ожидает. Согласен?
— Ну, быть по-твоему. — Велимир пожал плечами. — А те двое, которых ты на обрыв в кусты отослал, — зачем это?
— Будут следить за тем берегом. Мало ли что… Вечером двое других пойдут им на замену… — нарочито спокойно произнес Мечник и вдруг не сдержался, выкрикнул с сердцем: — И прошу тебя, очень я тебя прошу: пока не вернемся (да помогут нам в этом Род, Ящер речной, Навьи и духи-охранители), избавь ты меня от этих стариковских поучений! «Так люди делают, этак люди не делают…». Хватит уже того, что послушался вас с Яромиром, не взял с собою охоронных собак. Как бы они сейчас были кстати, как кстати!
— Да ты подумай, сколько бы с ними в пути было, мороки! Ведь отродясь не брали…
— Не больше мороки, чем с иными людьми! — оборвал Кудеслав возмущенную Велимирову скороговорку. — Кудлая себе забери — ты его взял, ты и мыкайся. А мне в— гребцы Борсука отдай, Кощея или хоть Злобу.
— Ну хорошо… — Велимир снова пожал плечами и вдруг вытаращил на приемного сына покруглевшие испуганные глаза: — Стой-стой! Говоришь, отправимся в полночь? Так это что ж, мимо гиблой старицы плыть в самых потемках?-!
Мечник нехорошо усмехнулся:
— Что, русалья боишься? Или старушечьих побрехенек, что с прошлого лета по общине гуляют? «Люди вовсе без никакой головы…» — зло передразнил он кого-то. — Безголовых бояться нечего, ты лучше тех бойся, которые с головами!
Он отвернулся от Лисовина и, хрустя подошвами по обгорелым пенькам камышовых стеблей, отправился туда, где гомонили да перекликались обустраивающие ночлег родовичи и откуда уже тянуло легким дымком, сдобренным запахом вареного мяса.
Все-таки люди видели и слышали столько же, сколько и Мечник (даже о беседе Яромира, Белоконя да Кудеслава с приезжими чуть ли не следующим же утром знал весь град). Да, людям было известно многое, а потому до вечера Мечнику удалось обеспокоить кое-кого из спутников. Обеспокоить, но не встревожить. Они не понимали меры грозящей опасности, как несколько дней назад неспособны были уразуметь, до чего опасны Волк и его челновые (да их же всего-навсего восемь, что они могут-то супротив делов общины?!).
Что ж, хоть обеспокоились — и на том благодарность.
Именно из таких вот обеспокоившихся Мечник выбрал двоих на смену дозорным, оставленным на обрывистом берегу. Смененные клялись всеми богами, каких только могли припомнить, что берег безлюден и безопасен. У Кудеслава не было причин сомневаться в словах этих тертых, привычных к лесному скрадыванию мужиков. На нечастые условные посвисты они отзывались исправно — значит, не спали. Но…
Но.
Если опасность есть, если исходит она от мокши-мордвы, то вороги обладают не меньшей привычкой к лесу. А уж если нападет Волк со своими.., Нет, в такое Кудеславу не верилось. Слишком велика была бы для сына «старейшины над старейшинами» опасность выдать себя и своих чрезмерной умелостью. Выдать — и тем испортить все. При челнах-то более четырех десятков мужиков, кто-нибудь непременно сумеет уйти от погибели, вернуться к своим, рассказать…
Близилась полночь — самим же Мечником назначенный срок отплытия, и следовало бы хоть немного поспать, потому что вторая половина ночи и будущий день стребуют много сил, а чтобы отдавать, нужно иметь. Но Кудеслав не мог заставить себя прилечь ни на миг. Обрядившись по-боевому (островерхий шлем да чешуйчатый панцирь; щит же так и остался лежать в челне: прямой-то угрозы покуда нет, а если, к примеру, лезть сквозь кусты, то от щита — будь он хоть на руке, хоть за спиною — помехи не оберешься)… Так вот, обрядившись по-боевому, Кудеслав бесплотной тенью скользил по мыску, вглядываясь в реку, в голый пологий берег… Все-таки можно подкрасться по этому склону; трудно, но можно. Сам Мечник, пожалуй, сумел бы; Велимир, наверное, тоже — значит, могут и вороги…
Ему очень хотелось раздвоиться или, лучше, растроиться, чтобы единовременно уследить и за рекой, и за обоими берегами. Но подобное наверняка оказалось бы не под силу даже столь могучему ведуну, как Белоконь.
Что ж, Кудеслав и так делал больше, чем любой другой из родовичей, отправленных Яромиром на торг. Вот только долго ли он сможет один заменять собою многих, если не всех? Сколько еще удастся выдержать бессонных ночей? Две? Три? А что потом? Зря, зря согласился со стариками, не взял для охраны псов. Может, выменять по дороге — хоть в той же мокшанской общине, хоть в ближней из однокоренных? Нет, у мордвы брать сторожей нельзя: в решающий миг псы могут подчиниться не новым, а старым хозяевам. А до Вяткова корня нужно еще доплыть…
Волчье Солнышко перекатилось через небесную маковку и сделалось тускловатым, медяным. Ночь ломилась на половины.
Тихая ночь.
Вернее, была бы тихой, кабы не плеск воды да комариный звон; а главное — кабы не разноголосый беспечный храп десятков мужичьих глоток.
В этакую ночь даже легкий хруст горелого камыша под Мечниковыми ногами, поди, далеко разносился над сонной рекой. А уж храп небось слыхать сразу и в своем, и в мокшанском градах. Вот тебе и обеспокоились мужики… Ведь многие, очень многие из них способны ночами и днями таиться в засидке у звериной тропы — не обнаруживая себя ни звуком, ни шевелением, подремывая неслышно и чутко, а то и вовсе обходясь без сна… Если бы они умели быть не только охотниками, но и дичью! Если бы он, Кудеслав Мечник, сумел поделиться с ними своей тревогой! Если бы…
Как это говаривал Кнуд? «Утруждай разум лишь тем, что можешь исполнить сам, прочим же пускай забавляются Норны».
Кудеслав еще раз прошелся вдоль болотистой заводи, разделяющей пологий берег и мыс; постоял на острие когтя; вернулся к основанию мыса… Затем (полусогнувшись, касаясь правой ладонью рукояти меча) он пробрался меж кустами и бесшумными скользящими прыжками взбежал по береговому склону до самой опушки.
Мечник не пытался использовать на бегу чахлые деревца и другие скупо разбросанные по берегу укрытия. Что толку в попытках прятаться, когда не знаешь, откуда за тобою следят (коли следят вообще)?
При тогдашнем ведовском свете лучше всяких укрытий Кудеслава прятала плавность его неспешного бега. Звезды и Волчье Солнышко коварны, их сияние уподобляет человеческий глаз глазам лягушек да змей в неспособности замечать бездвижное либо движущееся с неторопливым однообразием. Даже если кто-нибудь из сородичей не спал и разглядывал пологий берег, даже если бы этот неспящий знал, где нужно высматривать Мечника, — все равно не высмотрел бы.
Не найдя ничего подозрительного, Кудеслав воротился к стану родовичей — храпящему, расточающему далеко вокруг крепкую мешанину из запахов челнового смолья, пропотелой одежи, костровой гари и боги лишь ведают, чего еще. Запах усталости, безразличия и покоя. Запах беспечности. Или запах близкой беды?
Впрочем, здесь оказались не одни лишь спящие.
У основания мыса-когтя Мечник едва не наткнулся на бесшумно крадущегося вдоль —кустов человека. Разглядеть выскользнувшего навстречу Кудеслава человек этот не мог (кустарниковая заросль, днем казавшаяся не шибко густой, теперь виделась со стороны сплошной глыбой мрака), зато он сумел расслышать шелест ветвей, мимо воли задеваемых Мечником, — а расслышав, шатнулся назад, вскидывая над головой тусклый блеск топора.
Все-таки духи пращуров витали где-то вблизи, не оставляя заботами свою кровь и свое проросшее семя. Топор безвредно мелькнул мимо плеча отклонившегося Мечника, и тут же тихо свистнул изморозный скандийский клинок, норовя прямо на вымахе из постылой тесноты ножен самым кончиком своим чиркнуть по занавешенному бородой горлу неведомого человека — чиркнуть легонько, всего на лолмизинца зацепив живую плоть, которая сразу стала бы мертвой…
И если бы неведомому человеку достало выдержки, если бы, промахнувшись, он не ругнулся вполголоса (в пол Велимирова голоса), быть бы вовсе худому.
Неимоверным усилием, от которого болезненно хрустнуло в правом локте и меж лопаток, Кудеслав сумел сдержать разохотившееся до крови оружие. Лисовин же вновь вскинул топор, но Мечник отпрыгнул назад и спокойно сказал:
— А ты хорош в драке-то. Только отчего же молчком? Ты уж в следующий раз ори прямо в лицо — глядишь, и ворог от неожиданности оплошает, и свои повскакивают. Тебе-то скрадываться вроде как ни к чему…
Велимир выронил топор и, качнувшись, ухватился за ветку куста. А потом перевел дух и заговорил. Пространно и со всевозможными подробностями он объяснил Кудеславу, по какой причине тот появился на свет, как рос, в кого вырос и отчего да когда одному железноголовому урману суждено распроститься с жизнью.
Мечник не перебивал, слушал с видимым покорством. По справедливости бы Велимиру еще при первом их, дневном, разговоре на этом мысу следовало выбранить своего названого сынка — больно уж дерзко вел себя тогда Кудеслав. Только не в пример другим старикам Лисовин способен простить даже дерзость, ежели дерзец прав. Кто еще может так? Белоконь, Яромир. Вожен — никогда. Говорят, что и Зван может, но чего только не говорят о Зване!
Заметив, что Лисовиново воображение поиссякло, Кудеслав тихонько сказал:
— Давай-ка будить всех. Пора.
Велимир ругнулся еще разок (без прежнего пыла, просто чтоб не пропало выдуманное забористое словцо), поднял с земли топор и отправился к погасшим кострам.
Побудка оказалась не слишком-то легким делом. Нет, никто из родовичей не упрямился, но просыпались и делали все полагающееся они настолько шумно, что у Кудеслава нехорошо защемило в груди. Почему? Он не знал. Ему ведь не удалось заметить каких-либо признаков опасности… Но даже если где-то вблизи и прятались вражьи соглядатаи… Так что? Не мог же Мечник надеяться отчалить от мыса незаметно!
Страшнее всего было то, что Велимир свирепым шиканьем (а когда и пинками) пытался принудить вверенных ему родовичей к тишине. Тоже, значит, почуял… Ну что, что такое мог он почуять?!
Что? Это вовсе простой вопрос. Разберись в собственных предчувствиях — и все поймешь.
Но вот в себе-то разобраться Кудеслав и не мог.
Он только смог понять, что очень-очень скоро быть какой-то большой беде, и мысли тут же расплылись, отшатнулись от главного.
«…А Велимир-то!.. И ночью по кустам дозором бродил, и сейчас вот почуял… А я его давеча в глаза дубом назвал… Повиниться надо будет, в землю покланяться… Ведь сколько годов бок о бок прожили с Лисовином — поди, и домовой уже тем годам счет утерял, — а тебе только нынче стукнуло в голову догадаться: как ни горазд названый твой родитель лаптем прикидываться, а все же он лишь прикидывается. Люди прозвания зазря не дают; Лисовин — он Лисовин и есть…
…Что это там за возня? Леший, снова Кудлай… Не хочет просыпаться, ноет, хнычет, отлягивается, ровно малый ребятенок от мамки… Во-во, правильно, Злоба, так его: за волосья, да рывком на ноги, да по шее… Шея-то у него толстая, прикладистая — как нарочно для подзатыльников… Э, стой-постой, а толщина эта уж не Званом ли Огнелюбом сработана? Не Кудлай ли тот самый пащенок, которому ты, Мечник, без малого два года назад своротил позвонки? Ну да, наверняка он и есть! Вот ведь, через сколько времени распознался-таки… Тогда-то не шибко ты к нему приглядывался; да и разве обязан степенный мужик узнавать в лицо пащенка-сопляка?! А потом ты и вовсе забыл о тогдашнем малоприятном случае. Забыл по Огнелюбову повеленью: чтоб не выдать себя (наказанье за убийство сородича вряд ли помягчеет от того, что сородича потом оживили), а паче — чтоб не выдать этого вот сопляка. Живущего после гибели могут счесть чем-то вроде нежити (а то и без „вроде"). И избавиться. Отлучить от рода. Или — не пропадать же добру зазря! — подарить в жертву Ящеру. Или еще что-нибудь такое же учинить… Интересно, а сам-то Кудлай знает ли, что ты его однажды убил? Вряд ли — ежели только Зван ему того не рассказывал. И вряд ли Зван ему рассказал. Только вот мерещится иногда, будто бы этот щенок исподтишка зыркает на тебя зверем…
…А забавно, однако, выходит. Выходит, что волхованье — всего-навсего ремесло, такое же, как и любое другое. Починял бы кто, сказать для примера, лопнувшую ременную шлею — старался бы срастить потолще да покрепче (для верности). Починял Зван сломанную Кудлаеву шею — тоже сам…»
Низкий тягучий не то рев, не то сиплый вой раздался где-то ниже по течению Истры; через пару мгновений за протокой, на обрывистом берегу, заколотился о древесные стволы жуткий надрывный хохот… Никто из родовичей, толкущихся возле вновь разожженных костров, даже ухом не повел. В самом-то деле, что же тут примечательного? Ну, рыкнула водяная клювастая птица выпь; ну, почти сразу же после нее, словно в ответ, вздумалось поорать филину… Да ерунда это, совпало просто — ни в жизнь лешачий любимец не станет перекликаться со сторожей Водяного Деда. Просто совпало так. И Кудеслав понял: началось. Понял и рявкнул: — Вплотную к челнам! Все под борта, в лежку! Живо!
Он еще успел поздравить себя и Велимира с тем, что не стали они выволакивать челны на берег, и теперь крепкие деревянные борта, развернутые течением вдоль протоки, служили хоть каким-то прикрытием от ворожего обрывистого берега (проморгали-таки сторожившие там ротозеи… впрочем, мертвых плохо не поминают).
И еще Мечник мысленно поздравил тех из родовичей, которые без всяких там «чего?!» да «зачем?!» кинулись прятаться.
Медлительных поздравлять было не с чем.
Кто-то с хрипом оседал на землю, последним судорожным движением вцепившись в древко пробившей горло стрелы; кто-то скулил — пронзительно, жалко, как недобитый щенок; кричали, стонали убиваемые и раненые; страшно вскрикивал воздух, пропарываемый острожалой летучей гибелью; и надо всем этим кровянел тусклый, будто бы оскаляющийся лик Волчьего Солнышка.
Привалившись забранным в железную чешую плечом к просмоленным доскам челна, Кудеслав силился счесть живых и убитых. Возле костров осталось десятка два неподвижных или корчащихся в предсмертных судорогах тел. Если прочие спрятались (на то было похоже, потому что стрелять с обрыва вроде как перестали), то в живых осталась почти половина родовичей…
— Велимир, ты цел? — выкрикнул Мечник.
— Да, — каркнуло из мешанины тел, распластавшихся под бортом ближнего к Мечнику дальноплава.
И тут же что-то тяжко обрушилось в протоку невдалеке от берега мыса-когтя; потом еще, и еще, и еще…
Привстав и выглянув из своего убежища, Кудеслав увидал, как нечто большое, белесое сорвалось с ощетиненного кустами гребня обрыва, взмыло на длинной черной пуповине в самое небо и, не то отцепившись, не то оторвавшись от своей привязи, камнем обрушилось в воду.
Веселая забава градских ребятишек (да и не только градских — подобное Мечник видел во всех землях, где ему пришлось побывать) — прыжки в воду с длинной веревки, одним концом привязанной к вершине дерева, растущего на обрывистом берегу. Только нынче с обрыва прыгали вовсе не ребятишки.
— Оберегись! Лезут через челны! — Кудеслав сам не узнал свой осипший яростный голос.
А дальноплав, за которым хоронился Мечник, уже тяжело качнуло, уже что-то большое перевалилось через его обращенный к протоке борт…
Забравшийся в челн враг — голый, но в меховом колпаке с прорезями для глаз и рта — вскочил на ноги одновременно с Кудеславом. Увидав перед собой будто из-под земли выросшую фигуру, обряженную в черноту вороненого железа, нападающий от неожиданности чуть промедлил с ударом. И тут же короткий взмах меча вышиб у него из рук мокрый топор, а в следующий миг скандийский клинок наискось рубанул спрятанную под мехом голову. Нападающий, не успев даже вскрикнуть, повалился на дно челна.
Кудеслав оглянулся. Нагие люди со странными и жуткими головами переваливались через борта, протискивались между очаленными почти вплотную друг к другу дальноплавами… Где-то уже слышались частый топот, глухие удары и злобные выкрики затеявшейся схватки; невидимый среди сплетенных тел Велимир хрипло ревел:
— В топоры! Бей их, зверюг чащобных!
«Бей!» — это хорошо; «в топоры!» — еще того лучше, но у многих ли теперь найдется под руками оружие?
— Помните про лучников! Не подставляйтесь по-глупому! — выкрикнул Мечник и вогнал острие клинка под левую лопатку четко обозначившуюся на выгнувшейся в размахе мокрой голой спине.
Не дремали вражьи лучники, ой не дремали!
Дотягиваясь мечом до еще одной укутанной в мех головы, Кудеслав видел, как вдруг сыпанули от одного из челнов белые, влажно отблескивающие фигуры нападающих, а за ними вслед с яростным воем метнулся высоченный мужик — казалось, что воет не он, а весло, стремительно вертящееся в его вскинутых над головою руках. И в тот же миг вой захлебнулся, весло кувыркнулось куда-то в сторону, а сам лихой молодец обвалился на землю — над обмякшей спиной его, будто дивные белые цветы над степным бугорком, качнулись оперенные древки нескольких стрел.
Нападавших было многовато для Волковых дружинников (разве что воевода «старейшины над старейшинами» приберег в лесу тайную подмогу), и бились они не хуже, но и не лучше родовичей Мечника.
В считанные мгновения Кудеславов клинок сожрал еще две жизни; скольких-то наверняка сумели угомонить и градские мужики, мгновенно пришедшие в себя, когда помимо невидимых лучников объявился враг, которого можно разглядеть и пощупать (на худой конец, хотя бы руками).
Но и сами общинники растеряли немало жизней — наверняка гораздо больше, чем сумели забрать.
Мечник наконец пробился к Велимиру — как раз вовремя, чтоб выдернуть названого родителя из-под нацеленного ему в грудь удара копьем. Отточенный железный наконечник миновал Лисовина, скользнул по Кудеславову панцирю и вонзился в борт челна, намертво увязнув в смоленом дереве. Орудовавшему копьем голому дурню с рожей, упрятанной под рысьей личиной (клаптем шкуры, ободранным с морды кистеухой хищницы), следовало бы позабыть о застрявшем оружии и спасаться. Но он, хоть и рванулся в сторону, то ли не смог, то ли позабыл разжать пальцы, а потому прямо-таки напросился на расчетливый спокойный удар рукоятью меча по темени.
Подтолкнув Велимира и еще кого-то из случившихся тут же родовичей к рухнувшему без чувств врагу, Кудеслав рявкнул:
— Вяжите его и тащите в лес, бегом! Сами как хотите, а этот чтоб остался живехонек!
Еле успев договорить, он круто развернулся и левой рукой перехватил метивший ему в затылок топор — враг (на голове которого, кстати сказать, не оказалось ни мехового колпака, ни звериной личины), похоже, не насмерть бил, а пытался оглушить Мечника обухом. Глупая была затея, но сам затейник вряд ли успел осознать меру своей глупости. Кудеслав выхватил у него топор, и последним, что суждено было увидеть неведомому человеку, оказалось ринувшееся ему в глаза лезвие собственного оружия.
На какой-то миг перед Мечниковым взором мелькнуло искаженное смертной судорогой лицо с прорубленной переносицей. Незнакомое, никогда прежде не виданное лицо; не понять даже, мордвин или нет, — мокшанские черты и вживе-то не вдруг отличишь от вятских…
И снова, как было в недавнем хворостьном видении, как бывало десятки раз наяву, завертелись вокруг Кудеслава перекошенные страхом, бешенством, болью лица (что с того, если большинство из них спрятаны под звериный мех, — Мечник чувствовал боль, бешенство, страх каждого из своих врагов не хуже, чем почувствовал бы собственную боль, собственное бешенство, собственный страх)… В стремительных взблесках отточенного железа, в черных горячих брызгах; под лязг, рык, крики; под влажное хрясканье, отдающееся в правой ладони привычными толчками рукояти меча… Разум захлебнулся во всем этом, сгинул, исчез, отдав тело на волю чего-то неведомого, которому и названия-то путного не придумано. И все же, захваченный боевым исступлением, оборотившийся в неистового рычащего зверя Кудеслав успевал расслышать непонятные выкрики и брань — вроде бы славянскую, но очужаченную, коверканную («Утро цзеть видь!..» «Собак! Свин вонький!..»). И еще он успел подивиться, что по сию пору ни единой царапиной не отмечен, лишь раз чиркнул по шлему чей-то обух в еще одной дурной попытке оглоушить сноровистого воина… Да, сноровка сноровкой, а все же не диво ли остаться вовсе невредимым в этакой свалке? Пожалуй, диво. И благодарить за него следует Векшу, на прощанье обернувшую вокруг Мечникова запястья наузный оберег от ударов костью, рогом, деревом и железом.
А кроме того, Кудеслав вовремя успел сообразить, что рухнувший ему под ноги волосатый мужик с разрубленным до соска левым плечом миг назад был последним из живых ворогов — во всяком случае здесь, на мысе-когте: еще шестеро или семеро голых, кажущихся совсем белыми в льющемся с ночного неба белесом сиянии, шумно ввалились в протоку и теперь торопливо гребли, помогая быстрому течению нести их прочь от заваленной трупами челновой стоянки. Шум боя затих, и тут же с новой силой вломились в уши стоны и крики раненых, смачная брань — мужская замена бабьего плача…
Пользуясь затишьем (вражьи лучники, угнездившиеся на высоком берегу, почему-то не давали о себе знать), Мечник в три прыжка вернулся туда, где Велимир с помощью которого-то из родовичей все еще возился над полоняником.
Упав на колени рядом с Лисовином, не успевший остыть от внезапно окончившейся резни Кудеслав злобно выдохнул:
— Чего копаетесь?! Я-то думал, будто ваш здешний след уж простыл, а вы…
Он запнулся, потому что разглядел: Велимир и его навязанный Мечником помощник (им оказался Кудлай) возились не над полоняником. Верней сказать, возился один Лисовин. Придавив коленом покуда еще недвижную, связанную по рукам опояской Кудеславову добычу, он пытался как-нибудь приладить на место длинный, окровавленный клапоть кожи, свисающий с головы Кудлая. Кудлай шипел и ругался сквозь зубы, хотя следовало бы ему не сквернословить, а слезно благодарить судьбу-милостивицу. В мешанине только что завершившейся драки юнец дивом каким-то сумел вывернуться из-под погибельного удара, или вражья рука дрогнула в решающий миг — так ли, иначе, но метивший точнехонько в Кудлаеву макушку топор лишь скользнул по его голове, содрав изрядный клок кожи с волосами. Конечно, попади ворог туда, куда хотел, парень бы сейчас вовсе никакой боли не чувствовал, да только по зрелом размышлении он наверняка предпочтет ссадину (пускай даже и столь изрядную) проломленному черепу.
Отпихнув Велимира, Мечник безжалостным и точным движением пришлепнул стесанный клок наместо (Кудлай пронзительно вскрикнул, но отстраниться не посмел). Рана обильно кровоточила, и следовало бы чем-нибудь примотать норовящую вновь отвалиться кожу. Но ничего путного под руку не подворачивалось, драть одежду не было времени, и Кудеслав попросту сорвал с себя шлем да нахлобучил его на Кудлая: небось железная шапка до более спокойного времени послужит не хуже тугой повязки.
Отодвигаясь от раненого парня, Мечник задел плечом липкие смоляные доски челнового борта. И вдруг ему, Мечнику то есть, померещилось, будто невольное это прикосновение вышло столь могучим, что челн подался к середине протоки. Да нет, не показалось! Между бортом и берегом обозначилась ширящаяся полоса быстрой воды.
Только Кудеславово прикосновение, конечно же, было здесь ни при чем.
Еще один челн стронулся, сам собой развернулся поперек протоки. Кто-то из родовичей пытался впрыгнуть в него, но из-за борта вымелькнула мокрая рука с длинным ножом в кулаке, и неудачливый спаситель общинного достояния, смертно хрипя, опрокинулся в воду.
И опять с обрыва ударили стрелы — по тем, кто прятался за разворачивающимся поперек теченья челном, по тем, кому прятаться стало негде. А мокрая рука с ножом рубила туго натянувшуюся носовую припону…
Вот так-то. Одни, стало быть, отвлекли внимание нападением, а другие тем временем… Отсидеться теперь негде; ни единой надежды спасти общинный товар не осталось… И времени на раздумья не осталось тоже.
Мечник и не раздумывал. Он сорвал с руки Векшин подарок-оберег, торопливо обвязал им Велимирово запястье. И рявкнул:
— Хватайте полоняника, и чтоб духу вашего здесь!.. Ему не пришлось ни договаривать, ни тем более повторять — приказание, отдаваемое таким голосом, не то что названый, а и родной отец-господин кинулся бы выполнять с полуслова.
Волоча под локти стонущую, но все еще беспамятную Мечникову добычу, Лисовин и Кудлай метнулись к кустам. На бегу они пригибались к самой земле, но, конечно же, их превосходно было видать лучникам, угнездившимся на вышнем берегу.
И бег-то получился не бегом, а сплошным недоразумением: сноровистый да могучий Велимир волок за собой и полоняника, и вцепившегося в полоняникову руку Кудлая.
Было, было у вражьих лучников достаточно времени заприметить беглецов, без особой спешки выцелить их и… И ничего.
Вслед Велимиру и заслонявшему его от стрелков ссутуленному Кудлаю мелькнула лишь одна-единственная стрела. Да и та прошла как-то слишком уж высоко, словно бы лучник в самый последний миг, уже спуская тетиву, вдруг убоялся попасть.
Кудеславу вроде послышался короткий и властный окрик на отделенном от него протокой и бортами челна обрыве. Но и за окриком этим ничего не последовало.
Трудно было понять, что именно происходит во вражьей засаде; Мечник лишь одно сообразил: у напавших случилась какая-то заминка, и не попробовать воспользоваться ею — глупая глупость.
Наклонив голову, заслоняя ладонью рот (чтоб звучанье его голоса шло над самой землей), Кудеслав негромко, но очень внятно проговорил немногословный приказ.
Они вскочили одновременно и одновременно же бросились бежать-ломиться через кусты (конечно, только те, кто мог вскочить и бежать). Не тратясь на лишние слова, Мечник пинками да тумаками вынудил наиболее дюжих мужиков взвалить на плечи нескольких раненых — не всех, первых попавшихся, тех, ради которых не пришлось бы чересчур мешкать. А сколько неспособных бежать сородичей осталось на глум и расправу неведомому врагу? Об этом он старался не думать. Найдись возможность ценою одной собственной жизни спасти всех — Кудеслав без колебаний отдал бы судьбе спрошенное. Но губить одних ради других… всех из-за нескольких… Что ж, необходимость этого выбора он тоже припомнит врагу.
Кустарник в кровь рвал лица и плечи; под ногами сухо хрустел горелый камыш; потом этот хруст сменился чавканьем молодой росной травы, кусты расступились, и навстречу беглецам выстелился голый пологий склон, а над головами взметнулась выцветшая, бесконечно далекая небесная твердь да россыпи по-предрассветному блекнущих звезд.
Вновь послышался Мечнику повелительный выкрик — не то за спиной, не то где-то сбоку. На чужом ли языке кричали, изувечил ли слова до неузнаваемости перекрывающий их стремительный многоногий топот бегущих родовичей — так ли, иначе, но разобрать что-либо снова не удалось.
И опять ничего не последовало за этим криком.
Черная стена венчающей склон опушки дыбилась, росла, подменяла собою сереющее небо; казалось, что самые прыткие вот-вот нырнут под защиту матушки-чащи…
И ни одной стрелы вдогонку.
А ведь расстояние до засады не так уж и велико; при этаком свете да на голом склоне бегущие видны с оставшегося за спиной обрыва, как мыши на чисто выметенном полу… При желании лучники могли бы шутя перебить если не всех, то почти всех…
Может быть, у них кончились стрелы?
Может быть, нужно было не убегать, а попробовать спасти хоть один-два челна? Людей для подобной попытки хватило бы; их оказалось неожиданно много, людей-то: похоже, многие рухнувшие наземь под первыми стрелами просто-напросто притворялись, спасая жизни.
Так не переосторожничал ли ты, Кудеслав Мечник, прозываемый и Урманом?
Возможно, и переосторожничал.
Но всего скорее, что нет: ворог ведет себя непонятно, а все непонятное на деле оказывается во сто крат опаснее, чем мнится с первого взгляда.
Да еще это предчувствие — может, вздорное, а может, и нет, — словно бы каждая сбереженная нынче мужская жизнь завтра будет означать для общины куда больше, чем все утерянные товары. Да и не удалось бы ничего спасти: вниз по течению дорога заказана, это и глупому ясно, а пока будешь выгребать вверх… Несколько щелчков тетивы на обрывистом берегу, и грести станет некому.
Кудеслав почти догнал волокущих полоняника, когда Лисовин вдруг споткнулся и как-то чудно, неловко сунулся в землю. На него рухнул полоняник, следом — Кудлай…
Мечник кинулся помогать. Вздернул на ноги постанывающего парня, обхватил поперек туловища и поднял перед собой так и не опамятовавшего связанного врага… А Велимир поднялся сам, бережно придерживая древко впившейся в левое предплечье стрелы.
Словно бы сердитый шмель прогудел в воздухе; за ним другой; и что-то тупо ударилось в грудь задергавшегося и тут же вновь обвисшего полоняника; что-то отскочило от забранного железом Мечникова плеча…
Стрела.
Такая же, как те, что торчали из Велимировой руки и из груди полоняника, ставшего для Кудеслаза живым щитом. Налетела, ударила, разможжила свое костяное острие в тщетной попытке проклюнуть панцирное железо…
Три одинаковые стрелы. Они прилетели спереди. От опушки. Из спасительной чащи-матушки.
Мечник был там незадолго до невесть чьего нападения на челновую стоянку и ничего опасного не почувствовал. Если не почувствовал, значит, чувствовать было нечего. Если тогда чувствовать было нечего, значит, теперь этих здесь не может оказаться много. Уж лучник-то, похоже, здесь был один, и по направлению полета стрел Кудеслав безошибочно понял, где нужно его искать.
Выпустив мертвеца — пока тот падал, в его голый живот впилась еще одна летучая смерть, — Мечник сбил с ног оторопело стоящего во весь рост Кудлая. А потом…
Давненько уже Мечнику не приходилось бегать вот так — во всю прыть, навстречу собственной гибели. И несмотря на всякие его ухищрения (нырки, раскачивания, прыжки из стороны в сторону), гибель лишь на миг опоздала встретиться с ним.
Провыв в самое ухо, стрела хлестнула оперением по Мечниковой скуле; еще одна разлетелась вдребезги, грянувшись о его прикрытую железной чешуей грудь…
Но ближе, все ближе был утопивший подножие в густом кустарнике ветвистый, полуусохший от своей немыслимой древности дуб; и все четче виделось в его безлистой прозрачной кроне темное пятно — слишком большое для прошлогоднего грачиного гнезда… Мечник готовился с ходу вломиться в колючую путаницу терновых ветвей, когда навстречу ему бесшумно вскинулись две человеческие фигуры. Излюбленная мордовская повадка: затаившаяся на дереве кукушка отмеряет срок человеческих жизней длинными стрелами, и затаившаяся под деревом охорона — на случай, ежели выследят дальнострелыцика. Эти — рослые, широкие в плечах и в кости — не прятали лица под звериным мехом. Серенький предутренний свет боязливо взблескивал на железных остриях двух коротких копий; цветные мордовские (конечно же, мордовские!) узоры-вышивки на воротах да передах холщовых рубах казались темными гадючьими выползками; глаза цепко ощупывали набегающего Мечника, выискивая место для злого беззамашного удара, после которого не понадобится бить еще раз…
Один из засадщиков медленно двинулся навстречу Кудеславу, другой скользнул в сторону, норовя зайти сбоку, а после — сзади.
Не рановато ли они себя обнаружили? Сорвались, не выдержали?.. Может, и так. Только слабо верится, будто вот этим двоим могло оказаться не под силу спокойное ожиданье врага, слепо несущегося прямиком на засаду.
Впрочем, подобные гадания были не ко времени и не к месту.
Не добежав два-три шага до врагов, Мечник внезапно прыгнул, вытягиваясь плашмя в нырке под выставленное навстречу копье; Кудеславов меч, будто голова нападающей змеи, стремительно дернулся вперед-назад, на треть клинковой длины ужалив ближнего мордвина чуть ниже пояса. И тут же, едва коснувшись травы, в перекате, Кудеслав достал клинком сперва колено, а через миг и горло второго.
А еще через миг к вершине дуба взметнулось подхваченное Мечником мордовское копье, и там, в вершине, что-то тяжелое, мягкое, сорвалось и пошло валиться с ветки на ветку — ниже, все ниже…