ЧЕТЫРНАДЦАТЬ

Игнациус весь день не выходил из комнаты — спазмодически задремывал, а когда часто и тревожно приходил в себя, то набрасывался на свою резиновую перчатку. Весь день телефон в прихожей звонил, не переставая, и с каждым звонком его тревога и нервы расходились все сильнее. Он атаковал перчатку, лишая ее девственности, вонзаясь в нее, покоряя ее. Как к любой знаменитости, к Игнациусу тянулись поклонники: мамашины глазливые родственнички, соседи, люди, которых миссис Райлли не видела годами. Позвонили они все. При каждом звонке Игнациусу мерещилось, что это снова мистер Леви, но всякий раз до него доносились материнские реплики абоненту, уже ставшие душещипательно стандартными: «Ай, ну какой же ужыс, а? Что ж я буду теперь делать, а? Теперь же ж наше доброе имя совсем загибло». Когда сил терпеть это уже не оставалось, Игнациус, колыхаясь, вываливался из своей комнаты и отправлялся на поиски «Доктора Орешка». Если в прихожей ему случалось встретить мамашу, то смотрела она не на него, а, скорее, изучала ворсистые сферы пуха, что дрейфовали по самому полу в кильватере сына. Казалось, сказать ему просто нечего.

Что же сделает мистер Леви? Абельман, к несчастью, очевидно оказался довольно низкой личностью, субъектом слишком мелким для того, чтобы принять чуточку критики, человеческой молекулой с повышенной чувствительностью. Он обратился с письмом не по адресу; воинственная и мужественная листовка была прочитана не той публике. В данный момент его нервной системе не выдержать судебного прооцесса. Он совершенно расклеится прямо перед судьей. Сколько времени пройдет прежде, чем мистер Леви накинется на него снова, он не знал. Какие маразматические загадки лопотала в уши мистеру Леви мисс Трикси? В ярости и смятении мистер Леви непременно вернется, на сей раз — полный решимости заточить его в узилище. И ждать теперь его возвращения — будто дожидаться казни. Тупая боль в голове не отступала. «Доктор Орешек» на вкус был, как желчь. Абельману явно хотелось денег — и побольше: эта стыдливая мимоза, судя по всему, сильно обиделась. Когда обнаружат подлинного автора письма, что потребует Абельман вместо пятисот тысяч? Жизнь?

«Доктор Орешек» казался кислотой, булькавшей у него в кишках. Игнациус наполнялся газом, и запечатанный клапан не давал ему вырваться наружу — зажмите в пальцах сопло воздушного шарика, и эффект окажется таким же. Монструозные отрыжки вздымались у него в горле и отскакивали вверх, к отягощенной отходами жизнедеятельности миске абажура из молочного стекла. Стоит человеку согласиться и вступить в этот жестокий век, как может прозойти что угодно. Повсюду притаились капканы — Абельман, безжизненные Крестоносцы за Мавританское Достоинство, кретин Манкузо, Дориан Грин, газетные репортеры, стриптизерки, попугаи, фотография, малолетние преступники, фашистские порнографы. А в особенности — Мирна Минкофф. Потребительские товары. Но в особенности — Мирна Минкофф. С мускусной распутницей нужно что-то делать. Как-то. Когда-нибудь. Она должна поплатиться. Что бы ни случилось, он должен будет ею заняться, пусть даже возмездие займет у него многие годы, и ему придется десятилетиями красться за ней из одной кофейни в другую, с одной песенно-народной оргии на другую, с поезда подземки на блат-хату, а оттуда — на хлопковые поля, а оттуда — на демонстрацию. Игнациус призвал на голову Мирны замысловатое елизаветинское проклятие и, перевернувшись, еще раз неистово злоупотребил перчаткой.

Как смеет его мать обдумывать замужество? Только такая недалекая персона, как она, может оказаться столь вероломной. Престарелый фашист будет развязывать одну охоту на ведьм за другой, покуда от некогда полноценного Игнациуса Ж.Райлли не останется нашинкованный болбочущий овощ. Престарелый фашист даст мистеру Леви любые показания, чтобы только будущего пасынка заперли подальше, и он мог бы удовлетворять свои извращенные архаические прихоти с ни о чем не подозревающей Ирэной Райлли, мог бы осуществлять с Ирэной Райлли свои консервативные практики с полностью развязанными руками. На проституток не распространяется защита социального обеспечения и система компенсации по безработице. Вне сомнения, roue Робишо они столь сильно влекли. Лишь Фортуне ведомо, чему он научился в их руках.

Миссис Райлли прислушивалась к скрипу и отрыжке, извергавшимся из комнаты сына: вот не было печали, так у него еще что — припадок? Однако, на Игнациуса смореть ей не хотелось. Всякий раз заслышав, как открывается его дверь, она спешила укрыться в своей комнате и с ним не встречаться. Пятьсот тысяч долларов — такой суммы она и представить себе не могла. Она едва ли могла вообразить то наказание, которое заслуживал бы человек, совершивший что-то столь ужасное, что оно стоило бы пятисот тысяч. Если даже у мистера Леви возник повод к подозрениям, то ей все было предельно ясно. Что бы там ни оказалось, Игнациус это написал. Какая же была бы красота, а? Игнациус с тюрьме. Спасти его можно только одним способом. Она перенесла телефон в дальний угол прихожей, насколько позволял шнур, и уже в четвертый раз за сегодняшний день набрала номер Санты Баттальи.

— Хспти, голуба моя, как ты дёргаисси, — сказала Санта. — Ну что там у тебя опять стряслось?

— Ой, боюсь, Игнациус в такую передрягу запопал, что еще хуже, чем фытография в газете, — прошептала миссис Райлли. — Я в чилифон не могу говорить. Санта, ты как же ж ты права была с самого начала. Игнациуса надо сдать в Благодарительнось.

— Ну, наконец-то. Я уж осипла вся тебе доказывать. Мне тут Клод недавно позвонил. Грит, Игнациус такую сцену в больнице закатил, когда они встретились. Клод грит, он его прям боицца, такой Игнациус здоровый.

— Ай, ну какой же ж ужыс. В больнице сущий кошмар был. Я уже тебе рассказывала, как Игнациус начал орать. При всех сестрах прямо, при всех больных. Я чуть сквозь землю не провалилась. Клод не сильно сердится, а?

— Он не сердится, но грит, боицца за тебя, что ты одна с ним в этом доме. Спрашивал, может, нам с ним приехать, да с тобой посидеть?

— Ой, только не надо, дорогуша, — поспешно ответила миссис Райлли.

— А теперь еще в какую передрягу он у тебя попал?

— Потом расскажу. Щас могу тебе сказать тока, что про эту Благодарительнось весь день думала и наконец решила. Время пришло. Он мое единственное чадо, но мы должны его вылечить ради его же блага. — Миссис Райлли напряглась, пытаясь вспомнить ту фразу, которую постоянно произносили в судебных постановках по телевизору. — Мы объявим его временно самашетшим.

—  Временно? — фыркнула Санта.

— Нам надо ему помочь, пока за ним не приехали и не уволокли.

— Да кто ж его уволокёт-то?

— Он, кажется, сильно нашалил, пока в «Штанах Леви» работал.

— Ох ты ж Хоссподи! Только этого не хватало. Ирэна! Положь трубку и позвони в Благодарительнось сейчас же, голуба.

— Нет, послушай. Я не хочу тут быть, когда они приедут. То есть, Игнациус — он же такой здоровый. С ним хлопотно будет. Я этого не вынесу. У меня невры и так ни к черту.

— Здоровый — это уж точно. Это как дикого слона ловить. Пусть тогда лучше толстую крепкую сетку захватят, — увлеченно заявила Санта. — Ирэна, лучше ты ничо придумать не могла. Я тебе так скажу. Я щас сама в Благодарительнось позвоню. А ты приежжай суда. Я и Клоду скажу, чтобы приехал. Уж как он обрадуецца, када узнает. Ууу! Уже через неделю на свадьбу приглашать всех будешь. Еще год не кончицца, а у тебя своя недвижнось заведецца, лапуся. И железодорожная пензия.

Миссис Райлли все это нравилось, но она все же спросила с легким сомнением:

— А как же эти камунясты?

В ответ Санта лишь баритонально расхохоталась.

— Мисс Энни позеленеет от зависти, как увидит, как я тут все подлатаю.

— Так ты и скажи этой тетке тогда, ну, например: «Ты тоже выйди, да мясцо свое растряси. Авось и себе недвижнось подлатаешь». — Санта гоготнула. — А таперь ложь трубку, малыша, и давай сюда. Я Благорительноси звоню. Живо давай из дому!

Санта шваркнула трубкой о рычаг прямо в самое ухо миссис Райлли.

Та выглянула в проем передних ставень. Уже было очень темно — это хорошо. Соседи немного увидят, если Игнациуса заберут среди ночи. Миссис Райлли заскочила в ванную, быстро напудрила лицо и фасад платья, нарисовала себе под носом сюрреалистическое изображение рта и кинулась в спальню за пальто. И только дойдя уже до входной двери, остановилась. Нельзя вот так вот расстаться с Игнациусом. Он ее единственное чадо.

Она подкралась к двери спальни и прислушалась к неистовому лязгу кроватных пружин — финальное крещендо, достойное «Пещеры Горного Короля» Грига. Он постучала, но ответа не последовало.

— Игнациус, — печально позвала она.

— Чего вам угодно? — наконец, донесся запыхавшийся голос.

— Я ухожу, Игнациус. Хотела до свиданья сказать.

Тот не ответил.

— Игнациус, открой дверь, — умоляюще попросила миссис Райлли. — Поцелуя же ж меня на прощанье, дуся.

— Я себя ощущаю далеко не лучшим образом. Я едва могу пошевелить членами.

— Скорее, сынок.

Дверь медленно отворилась. Игнациус высунул в прихожую жирную серую физиономию. На материнские глаза навернулись слезы, когда она снова увидела бинты.

— Поцелуй меня, дуся. Жалко же ж, что все должно так закончиться.

— И что означают все эти слезливые клише? — с подозрением осведгомился Игнациус. — С чего это вдруг вы стали так любезны? Неужели вас нигде не поджидает никакой пенсионер?

— Ты был прав, Игнациус. Ты не можешь ходить на работу. Мне надо было раньше догадаться. Надо было попробовать этот долг как-то по-другому заплатить. — По щеке миссис Райлли скользнула слеза, оставив в пудре дорожку чистой кожи. — Если позвонит этот мистер Леви, чилифон не бери. Я о тебе позаботюсь.

— О мой Бог! — взревел Игнациус. — Только этого мне еще не хватало. Одному провидению известно, что вы планируете. Куда вы собрались?

— Сиди дома и не бери чилифон.

— Это еще почему? В чем дело? — В налитых кровью буркалах сверкнул испуг. — С кем это вы там шептались по телефону?

— Об мистере Леви волновацца не надо, сынок. Я все сама тебе сделаю. Помни только, что твоя бедная мамуля тебя близко с серцу берегёт.

— Вот этого я как раз и опасаюсь.

— И никогда — никогда не злись на меня, дуся, — сказала миссис Райлли и, подпрыгнув в туфлях для кегельбана, которых не снимала с прошлого вечера, когда ей позвонил Анджело, обняла сына и чмокнула его в усы.

Потом отпустила его и поспешила к двери. На пороге она обернулась и выкрикнула на прощанье:

— Прости, что я в тот дом въехала, Игнациус. Я тебя люблю.

Ставни хлопнули. Она ушла.

— Вернитесь, — загромыхал ей вслед Игнациус. Он рванул ставни, но ископаемый «плимут», лишившийся крыла и обнаживший одно колесо, точно гоночный автомобиль, с ревом уже приходил в себя. — Вернитесь, прошу вас. Мамаша!

— Ай, да заткнись же ты, — заверещала из тьмы мисс Энни.

Мать определенно что-то задумала — некий неуклюжий план, некий тайный замысел, призванный погубить его навсегда. Почему ей так хотелось, чтобы он сидел дома? Она ведь и без того знала, что в нынешнем состоянии он никуда пойти не в силах. Игнациус нашел номер Санты Баттальи и набрал его. Он должен поговорить с матерью.

— Это Игнациус Райлли, — произнес он, когда Санта подошла к телефону. — Ожидаете ли вы сегодня вечером у себя мою родительницу?

— Нет, не поджидаю, — холодно ответила та. — Я с твоей мамочкой сёдни весь день не говорила.

Игнациус повесил трубку. Что-то затевается. Он же слышал, как мать по крайней мере два или три раза за день по телефону называла ее по имени. А последний звонок, эти переговоры шепотом сразу перед тем, как она так поспешно выскочила из дому. Мать шепталась только с потаскуньей Баттальей — да то лишь когда они секретничали. И Игнациус немедленно заподозрил, в чем истинная причина столь душераздирающе окончательного материнского прощания. Она ведь уже проболталась, что сводня Батталья порекомендовала устроить ему каникулы в психиатрическом отделении Благотворительной больницы. Все сходится. В клинике ни Абельман, ни Леви не смогут привлечь его к суду — или кто там закрутил все это дело. А может быть, подадут оба: Абельман — за диффамацию личности, а Леви — за подлог. Ограниченному разуму матери психиатрическая лечебница представлялась бы привлекательной альтернативой. Очень на нее похоже — с наилучшими намерениями обуздать сына смирительной рубашкой и испечь ему мозги электро-судорожной терапией. Разумеется, мамаша могла обо всем этом и не помышлять. Тем не менее, имея с нею дело, лучше всего быть готовым к самому худшему. Сама по себе ложь батской ткачихи [Лживая героиня «Кентерберийских рассказов» Джеффри Чосера.] Баттальи его не слишком успокоила.

В Соединенных Штатах вы невиновны, пока не доказали вашу вину. Возможно, мисс Трикси во всем призналась. Почему тогда мистер Леви не перезвонил? Игнациуса ведь не должны упрятать в дурдом, если юридически он по-прежнему невиновен в том, что написал это письмо. Его мать в своей обычной манере отреагировала на визит мистера Леви иррациональнее и нервознее некуда. «Я о тебе позаботюсь». «Я все сама тебе сделаю». Это уж точно — позаботится. Как вдарят из брандспойта. Какой-нибудь кретин-психоаналитик попытается охватить мысленным взором всю уникальность его мировоззрения. А осознав тщету попыток, в раздражении запихнет его камеру площадью три квадратных фута. Нет. Об этом не может быть и речи. Уж лучше узилище. В тюрьме хотя бы сковывают только физически. А в клинике лезут в душу, в мировоззрение, в разум. Он никогда этого не потерпит. Мамаша же так извинялась за эту таинственную защиту, под которую собиралась его взять. Все указывало в сторону Благотворительной больницы.

О, Фортуна, паскудная девка!

Теперь он ковылял по всему домишке, точно подсадная утка. Прицелы всех мускулистых больничных головорезов устремлены на него. Игнациус Райлли, тарелочка для стрельбы. Мать, конечно, могла отправиться на свою очередную кегельную вакханалию. С другой стороны, зарешеченный грузовик мог уже нестись на всех парах к Константинопольской улице.

Бежать. Бежать.

Игнациус заглянул в бумажник. Тридцать долларов исчезли — очевидно, мамаша конфисковала их еще в больнице. Он посмотрел на часы. Почти восемь. В дреме, перемежавшейся атаками на перчатку день и вечер промелькнули довольно быстро. Игнациус обыскал всю комнату, вороша и расшвыривая блокноты «Великий Вождь», топча листы и выволакивая их кипы из-под кровати. Набралась горсть мелочи. Он обшарил ящики стола и насобирал еще несколько монет. Шестьдесят центов — такая сумма сужала его возможности и блокировала некоторые маршруты побега. Зато, по крайней мере, он мог обрести пристанище на весь остаток вечера — в «Притании». Когда же кинотеатр закроется, он мог бы незаметно пробраться по Константинопольской к дому и проверить, не вернулась ли мать.

Последовал лихорадочный приступ небрежного одевания. Красная фланелевая сорочка взлетела парусом вверх и повисла на люстре. Он вогнал ступни в сапоги пустынной модели и прыжком, насколько мог проворно, вскочил в твидовые брюки, которые едва сходились в поясе. Рубашка, шапочка, куртка. Игнациус вслепую натянул все на себя и выскочил в прихожую, шваркая бортами по тесным стенам. Едва он протянул руку к парадной двери, как раздалось три громких удара в ставни.

Вернулся мистер Леви? Клапан Игнациуса испустил сигнал тревоги, который немедленно отозвался в руках. Он почесал мурашки на лапах и выглянул в щелочку, рассчитывая увидеть несколько волосатых больничных громил.

На крыльце в бесформенной, затасканной автомобильной куртке из оливкового вельвета в рубчик стояла Мирна. Ее черные волосы были забраны в хвост, изгибавшийся змеей под одним ухом и спускавшийся на грудь. Через плечо была перекинута гитара на ремне.

Игнациус чуть было не ринулся напролом, прямо сквозь ставни, срывая задвижки и щепки, не схватил ее за эту веревку из волос, не обмотал ей вокруг горла и не сдавил бы, покуда она бы не посинела. Но разум возобладал. Он видел не Мирну — он видел путь к спасению. Фортуна смягчилась. Она оказалась не настолько извращенной, решив не завершать этот порочный круг тем, чтобы удушить его в смирительной рубашке, запечатать его в гробнице из цементных плит, освещенной флюоресцентными трубками. Фортуне хотелось примирения. Ей как-то удалось призвать и выдернуть распутницу Мирну из какой-нибудь трубы подземки, из цепочки демонстрантов, из едко воняющей постели очередного евразийского экзистенциалиста, из когтей очередного припадочного негра-буддиста, из многоречивой гущи группы групповой терапии.

— Игнациус, ты еще на этой помойке или уже нет? — спросила Мирна. Голос ее звучал монотонно, резко, немного враждебно. Она опять забарабанила по ставням, щурясь сквозь очки в черной оправе. Зрение у Мирны было хорошим, а в очки вставлено простое стекло: она носила их, чтобы доказать свою идейность и преданность цели. В болтавшихся серьгах, будто в позвякивающих украшениях китайского стекла, играли лучи уличного фонаря. — Слушай, я же знаю, что внутри кто-то есть. Я слышала, как ты топочешь по прихожей. Открывай сейчас же эти вшивые ставни.

— Да, да, я здесь, — возопил Игнациус. Он разодрал ставни, едва не снеся их с петель. — Хвала Фортуне, что ты приехала.

— Господи. Ты выглядишь ужасно. Точно у тебя нервный срыв или типа того. Зачем бинты? Игнациус, что произошло? Посмотри, сколько лишнего веса ты набрал. Я только что прочла эти твои жалкие вывески на крыльце. Ну и досталось же тебе.

— Я прошел сквозь ад, — залепетал Игнациус, втаскивая Мирну за рукав куртки в прихожую. — Зачем ты ушла из моей жизни, распутница? Твоя новая прическа чарующа и космополитична. — Он схватил ее за хвост, прижал его к мокрым усам и с силой расцеловал. — Аромат копоти и окиси углерода в твоих волосах возбуждает меня намеками на блистательный Готам. Мы должны отправиться в путь незамедлительно. Я должен расцвести на Манхэттене полным цветом.

— Я подозревала, что что-то не так. Но такое. Ты в самом деле в очень плохой форме, Иг.

— Быстро. В мотель. Мои естественные импульсы исходят в крике, требуя высвобождения. У тебя есть с собой деньги?

— Хватит издеваться надо мной, — разозлилась Мирна. Она выхватила промокший хвост из лап Игнациуса и закинула за плечо. Волосы со звоном ударились о гитару. — Слушай, Игнациус. Я без гроша. Я в дороге с девяти часов вчерашнего утра. Как только я отправила тебе это письмо про то, что нужно делать с Партией Мира, я сказала себе: «Мирна. Послушай. Этому парню ведь одного письма мало. Ему нужна твоя помощь. Он быстро идет на дно. Достаточно ли ты идейна для того, чтобы спасти разум, разлагающийся прямо у тебя на глазах? Достаточно ли ты преданна, чтобы реставрировать руины этого менталитета?» Я вышла из почтового отделения, села в машину и просто поехала. И ехала всю ночь. Прямо. В том смысле, что чем больше я размышляла об этой твоей дикой телеграмме насчет Партии Мира, тем больше расстраивалась.

Очевидно, с достойными идеями на Манхэттене у Мирны не все обстояло благополучно.

— Я не виню тебя, — возопил Игнациус. — Разве не ужасна была та телеграмма? Полоумная фантазия. Я барахтался в глубинах депрессии много недель. После всех тех лет, что я провел бок о бок с матерью, ей вдруг взбрело в голову выскочить замуж, и теперь она не хочет, чтобы я путался под ногами. Мы должны уехать. Я не вынесу этого дома более ни секунды.

— Что? Кому понадобилось жениться на ней?

— Хвала Господу, что ты понимаешь. Сама видишь, насколько все стало смехотворно и невозможно.

— И где она? Мне бы хотелось очертить этой женщине контуры того, что она с тобой сделала.

— В данный момент ее голос крови проходит где-то неудачное прослушивание. Я не желаю ее больше видеть.

— Еще бы. Бедный ребенок. И что ты тут делал, Игнациус? Просто валялся в дурмане на кровати?

— Да. Много недель подряд. Я был обездвижен апатией невротического свойства. Помнишь ли ты эту мою бредовую фантазию об аварии и аресте? Я написал то письмо, когда мать впервые встретилась с этим распутным пенсионером. Именно тогда мой эквилибриум впервые покачнулся. С тех пор я непрерывно катился все дальше вниз, и перигеем стала шизофрения этой Партии Мира. Таблички, которые ты видела снаружи, стали просто еще одним физическим проявлением моих внутренних мук. Моя психотическая жажда мира, вне всякого сомнения, была просто желаемой попыткой прекратить боевые действия, развернувшиеся на этой крошечной жилплощади. Я могу быть только благодарен, что ты оказалась чутка настолько, чтобы подвергнуть анализу мою вымышленную жизнь, воплощавшуюся в тех письмах. Слава всевышнему, что эти сигналы бедствия оказались зашифрованы тем кодом, который ты смогла понять.

— Да я по одному твоему весу могу определить, насколько пассивен ты был.

— Я набрал его, нескончаемо валяясь в постели и пытаясь обрести утоление и сублимацию в еде. А теперь нам следует бежать. Я должен покинуть этот дом. Он вызывает у меня кошмарные ассоциации.

— Я давно говорила тебе: выбирайся отсюда. Пошли, давай соберем тебе вещи. — Монотонный голос Мирны оживился. — Просто фантастика. Я знала, что рано или поздно ты вырвешься ради того, чтобы сохранить свое душевное здоровье.

— Если бы я только послушался тебя раньше, мне не пришлось бы переживать весь этот ужас. — Игнациус обхватил Мирну и едва не размазал ее вместе с гитарой по стене. Он заметил, что она вне себя от радости — она нашла, наконец, законную идейную цель, настоящую историю болезни, новое движение. — На небесах тебе найдется место, моя распутница. А теперь — скорее прочь.

Он попытался вытянуть ее за собой на крыльцо, но она сказала:

— Ты разве не хочешь ничего взять с собой?

— О, разумеется. Все мои заметки и наброски. Они не должны попасть в руки моей матери. Она может заработать на них целое состояние. Ирония такого исхода была бы слишком велика. — Они вошли к нему в комнату. — Кстати, тебе не помешает знать, что мать моя наслаждается сомнительными знаками внимания фашиста.

— Да что ты?

— Да. Посмотри. Можешь вообразить, как они меня здесь терзали?

Он протянул Мирне одну из брошюр, которые мать подсовывала ему под дверь. «Ваш Сосед — Действительно Американец?» Мирна прочла надпись на полях обложки: «Прочтите это, Ирэна. Это полезно. В конце там есть несколько вопросов, которые можно потом задать вашему мальчику».

— Ох, Игнациус! — простонала Мирна. — Как же это все было?

— Травматично и ужасно. В данный момент мне кажется, что все они собрались где-то на бичевание какого-нибудь умеренного, выступление которого в защиту Организации Объединенных Наций мать подслушала сегодня утром в бакалейной лавке. Она бормотала об этом инциденте сегодня весь день. — Игнациус рыгнул. — Я пережил недели террора.

— Странно, что твоей матери нет. Раньше она постоянно где-то тут была. — Мирна повесила гитару на столбик кровати и растянулась на постели. — Эта комната. Как мы с тобой тут оттягивались — обнажали друг другу свои умы и души, сочиняли манифесты против Талька. Этот наш розыгрыш наверняка в школе до сих пор вспоминают.

— Я мог бы себе вообразить, — рассеянно ответил Игнациус. Только бы Мирна слезла с постели. Вскоре разум ее захочет обнажить и другие вещи. Как бы там ни было, из дома надо поскорее выбираться. Он залез в чулан — искал дорожную сумку, купленную ему матерью перед той катастрофической поездкой в лагерь для мальчиков, где он продержался один день, когда ему было одиннадцать лет. Он рылся лапами в куче пожелтевших подштанников, как собака, откапывающая кость, дугой отшвыривая исподнее назад. — Вероятно, тебе имеет смысл восстать с ложа, моя лилейная малютка. Нужно еще уложить блокноты, собрать все записи. Можешь заглянуть под кровать.

Мирна соскочила с влажных простыней:

— Я пыталась описать тебя своим друзьям в группе групповой терапии — как ты работаешь вот в этой самой комнате, наглухо закрывшись от всего общества. Такой странный средневековый разум в своей аскезе.

— Вне всякого сомнения, это их заинтриговало, — пробурчал Игнациус. Отыскав сумку, он набивал ее подобранными с пола носками. — Вскоре они смогут лицезреть меня во плоти.

— Погоди, пока они не услышат всю эту оригинальность, так и льющуюся из твоей головы.

— Хо-хм, — зевнул Игнациус. — Возможно, мамаша оказала мне великую услугу, решив повторно выйти замуж. Эти эдиповы узы уже начали меня тяготить. — В сумку отправился йо-йо. — Очевидно, по всему Югу ты проехала в безопасности.

— У меня в действительности не было ни минуты на остановки по дороге. Почти тридцать шесть часов — гнала, гнала, гнала вперед. — Мирна складывала блокноты «Великий Вождь» в стопки. — Вчера ночью я, правда, остановилась в негритянской забегаловке, но меня не захотели обсуживать. Мне кажется, их отпугнула гитара.

— Не иначе. Тебя приняли за мужиковатую народную певицу. Мне приходилось общаться с такими людьми. Они довольно ограниченны.

— Я не могу поверить, что я в самом деле вытаскиваю тебя из этого подземелья, из этой дыры.

— Невероятно, правда? Подумать только — столько лет я противился твоей мудрости.

— В Нью-Йорке у нас будет сущая фантастика. Честно.

— Жду не дождусь, — ответил Игнациус, укладывая в сумку кашне и абордажную саблю. — Статуя Свободы, Эмпайр Стейт Билдинг, восторг бродвейской премьеры с моими любимыми звездами музкомедии. Треп над эспрессо в Деревне с самыми дерзкими умами современности.

— Наконец-то ты за себя взялся по-настоящему. В самом деле. Мне до сих пор не верится в то, что я сегодня за вечер услышала в этой хибаре. Мы займемся твоими проблемами. Ты вступаешь в совершенно новую витальную фазу. Бездеятельности конец. Это я точно могу сказать. Я это слышу. Ты только подумай о той великой мысли, что потоком польется из этой твоей головы, когда мы окончательно вычистим всю паутину, все табу и уродующие тебя привязанности.

— Одному господу известно, что тогда произойдет, — безразлично ответил Игнациус. — Мы должны ехать. Сейчас же. Должен предупредить тебя — моя мать может вернуться в любой момент. Если я увижу ее снова, я кошмарно регрессирую. Мы должны спешить.

— Игнациус, ты скачешь по всей комнате. Успокойся. Худшее позади.

— Еще нет, — быстро сказал Игнациус. — Мамаша может возвратиться вместе со своей бандой. Ты бы их видела. Сторонники белого господства. Протестанты или даже хуже. Давай, я захвачу еще лютню и трубу. Все ли блокноты собраны?

— От того, что здесь написано, дух захватывает, — сказала Мирна, тыча пальцем в блокнот, страницами которого шелестела. — Жемчужины нигилизма.

— Это всего лишь фрагмент целого.

— А ты разве не оставишь матери никакой горькой прощальной записки, никакого внятного протеста — ничего?

— Едва ли это будет того стоить. На осознание написанного у нее уйдут недели. — Игнациус одной рукой прижал к себе лютню и трубу, а другой подхватил сумку. — Я тебя умоляю — только не урони вот эту папку. В ней содержится мой Дневник — социологическая фантазия, над которой я все это время трудился. Это моя самая коммерческая работа. Изумительные возможности для экранизации в руках Уолта Диснея или Джорджа Пэла [Джордж Пэл (1908-1980) — венгерский мастер кукольной анимации, чьи короткометражные рекламные фильмы оживляли кинопрограммы в 30-х годах.].

— Игнациус. — Мирна остановилась в дверях с кипами блокнотов в руках и какое-то время просто шевелила бесцветными губами прежде, чем заговорить, точно репетировала в уме поздравительную речь. Усталыми после дороги глазами, сквозь поблескивавшие стекла очков она вглядывалась в лицо Игнациуса. — Это очень важное мгновение. Я чувствую себя так, будто кого-то спасаю.

— Спасаешь, спасаешь. А теперь нам следует бежать. Я тебя умоляю. Поболтаем позже. — Игнациус протиснулся мимо нее и заковылял к машине, открыл заднюю дверцу крошечного «рено» и влез внутрь, устраиваясь между плакатами и связками брошюр, которыми было завалено все сиденье. В машине пахло как в газетном киоске. — Поспеши! У нас нет времени разыгрывать перед домом tableau-vivant [Живую картину (фр.)].

— В смысле — ты что, в самом деле собираешься тут сидеть? — озадаченно спросила Мирна, вываливая туда же своей груз блокнотов.

— Разумеется, собираюсь, — проревел Игнациус. — Я совершенно определенно не намерен лезть в смертельный капкан твоего переднего сиденья для движения по скоростной трассе. Забирайся же в эти свои ходунки и увози нас отсюда.

— Погоди. Там еще много блокнотов осталось. — Мирна вбежала в дом. Гитара колотила ее по спине. Вернулась она с новой охапкой бумаг и остановилась на кирпичной дорожке, озирая дом в последний раз. Игнациус понимал, что она пытается запечатлеть эту сцену: Элайза на льду с чрезвычайно крупным гением на руках. Однако, в отличие от Гарриет Бичер Стоу, Мирна — источник раздражения — никуда не делась. Наконец, отозвавшись на призывы Игнациуса, она спустилась к машине и сбросила вторую порцию блокнотов прямо ему на колени. — Мне кажется, под кроватью еще есть.

— Ну их к черту! — завопил Игнациус. — Садись и заводи эту дрянь. О мой Бог. Да не суй ты мне эту гитару прямо в лицо. Почему бы тебе не завести себе ридикюль, как подобает приличной девушке?

— Засунь его себе в ноздрю, — рассвирепела Мирна. Она втиснулась на переднее сиденье и включила зажигание. — Где ты хочешь провести ночь?

— Провести ночь? — загрохотал Игнациус. — Мы нигде не проводим никакой ночи. Мы едем прямо — и всё.

— Игнациус, да я же сейчас замертво рухну. Я со вчерашнего утра в этой машине.

— Ну, по крайней мере, давай хоть за озеро Поншартрэн заедем.

— Ладно. Свернем на дамбу и остановимся в Мандевилле.

— Нет! — Эдак Мирна завезет его прямиком в раскрытые объятья какого-нибудь психиатра в состоянии полной боевой готовности. — Туда нельзя. Там вода заражена. У них там эпидемия.

— Да? Тогда по старому мосту в Слайделл.

— Хорошо. В любом случае, так намного безопаснее. В эту дамбу постоянно врезаются баржи. Нас сбросит в озеро, и мы утонем. — «Рено», тяжело присев на заднюю ось, медленно набирал скорость. — Этот автомобиль довольно-таки мал для моих габаритов. Ты уверена, что знаешь, как ехать в Нью-Йорк? Я серьезно сомневаюсь, что смогу выдержать больше одного-двух дней в этом эмбриональном положении.

— Эй, что это вы, битники, там затеяли? — слабо донесся до них из-за ставень голос мисс Энни. «Рено» выехал на середину улицы.

— А эта старая стерва до сих пор там живет? — спросила Мирна.

— Заткнись и увози нас отсюда поскорей!

— Ты всю дорогу будешь меня так доставать? — Мирна прожгла взглядом зеленую шапочку в зеркале заднего вида. — То есть, лучше сразу скажи.

— О мой клапан! — булькнул Игнациус. — Я тебя умоляю — только не устраивай мне сцен. Моя психика совершенно рассыпется после бомбардировок последнего времени.

— Прости. Мне просто на какой-то миг показалось, что все будет как прежде: я веду машину, а ты с заднего сиденья действуешь мне на нервы.

— Я определенно надеюсь, что на севере снега нет. Моя система просто откажется функционировать при таких условиях. И очень тебя прошу — по дороге держись подальше от туристических «грейхаундов». Они расплющат такую игрушку, как у тебя.

— Игнациус, я вдруг узнаю прежнего кошмарного тебя. Мне сразу кажется, что я совершаю гигантскую ошибку.

— Ошибку? Ну разумеется, нет, — любезно произнес Игнациус. — Осторожнее — карета скорой помощи. Стоит ли начинать наше паломничество с дорожного происшествия?

Когда они поравнялись со скорой помощью, Игнациус пригнул голову и разобрал на ее борту надпись: «Благотворительная больница». В какое-то мгновение мигалка на ее крыше плеснула на «рено» красным отблеском, когда машины разъехались. Игнациус был уязвлен — он ожидал массивного грузовика с решетками. Выслав за ним допотопную, видавшую виды карету, они его недооценили. Ему легко бы удалось расколотить все ее окна. Затем огоньки на хвостовых плавниках медицинского «кадиллака» остались в паре кварталов позади, и Мирна свернула проспект Св. Чарлза.

Теперь, когда Фортуна спасла его от одного цикла, — куда она повернет свое колесо? Новый цикл окажется столь непохожим на все, что ему доводилось испытывать прежде.

Мирна мастерски подгоняла «рено» и лавировала им в потоке машин, выбираясь с невозможно узких полос движения, пока они не миновали последний немощный фонарь последнего болотистого пригорода. Теперь, среди раскинувшихся солончаков их обступала тьма. Игнациус бросил взгляд на указатель, сверкнувший в лучах фар. Федеральная трасса 11. Табличка пролетела мимо. Он отвернул стекло вниз на пару дюймов и набрал грудью соленый воздух, которым на болота дышал далекий Залив.

Точно глоток воздуха стал очистительной клизмой, клапан его открылся. Игнациус сделал еще один вдох — на сей раз поглубже. Тупая боль в голове отступала.

Он благодарно уставился Мирне в затылок, на хвост ее волос, невинно подметавший ему колени. Благодарно. Какая ирония, подумал Игнациус. И стиснув этот хвост одной лапой, он с чувством прижал его к влажным усам.