ОДИН

Зеленая охотничья шапочка стискивала верхушку мясистого пузыря головы. По обе стороны поворотными огнями, указывая в два противоположных направления сразу, торчали зеленые наушники, нашпигованные самими крупными локаторами, а также нестриженными космами и нежной щетиной, произраставшей непосредственно в слуховых отверстиях. Из-под кустистых черных усов выпирали пухлые, укоризненно поджатые губы, к уголкам своим постепенно утопавшие в складках, переполненных неодобрением и крошками картофельных чипсов. Из тени зеленого козырька, ища признаков дурновкусия в платье, надменные изжелта-небесные буркалы Игнациуса Ж. Райлли снисходительно озирали народ, в ожидании толпившийся под часами универсального магазина Д.Г.Холмса. Некоторые наряды, отмечал Игнациус, достаточно новы и дороги, чтобы должным образом считаться преступлением против вкуса и пристойности. Владение чем угодно новым или дорогим лишь отражает нехватку у данного лица теологии и геометрии; и даже может накинуть тень сомнения на душу человеческую.

Сам же Игнациус был обряжен комфортабельно и разумно. Охотничья шапочка предотвращала простуду головы. Объемистые твидовые брюки долговременного пользования были прочны и позволяли необычайно широкую свободу маневра. В их перекатах и укромных уголках всегда можно было отыскать карманы теплого затхлого воздуха, так умиротворявшего Игнациуса. Толстая фланелевая рубашка в клетку отменяла необходимость куртки, а кашне защищало неприкрытую кожу между наушниками и воротником. Подобный наряд можно было считать приемлемым по любым теологическим и геометрическим стандартам, сколь бы невразумительным он ни казался: он предполагал наличие богатой внутренней жизни.

По-слоновьи громоздко переместив вес с одного бедра на другое, Игнациус под твидом и фланелью прогнал телесные валы, разбив их о швы и застежки. Перегруппировавшись таким образом, он подверг созерцанию тот долгий промежуток времени, который истратил на ожидание матери. Обдумывал он, главным образом, одно неудобство, которое уже начинал испытывать: казалось, все его существо готово вырваться из разбухших замшевых сапог пустынной модели, — и, как бы удостоверяясь в этом, Игнациус обратил свои исключительные зенки к ногам. Ноги в самом деле выглядели распухшими. Это зрелище готовых лопнуть сапог он изготовился предложить матери — как свидетельство ее эгоизма. Подняв голову, Игнациус увидел, как солнце начинает опускаться над Миссиссиппи в конце Канальной улицы. Часы Холмса утверждали, что уже почти пять. Мысленно Игнациус оттачивал несколько тщательно фразированных обвинений, призванных низвести мать к покаянию или, по крайней мере, повергнуть ее в смятение. Ему частенько приходилось указывать матери ее место.

Она привезла его в центр города на древнем «плимуте», и пока пребывала у врача на предмет артрита, Игнациус купил у Верлайна кое-какие ноты для трубы и новую струну к лютне. Потом забрел в Грошовую Аркаду на Королевской улице проверить, не установили ли там новых игр. Его разочаровало исчезновение миниатюрного механического бейсбола. Возможно, просто убрали в починку. В последний раз отбивающий игрок не работал, и после некоторых споров управляющие вернули ему никель, хотя людишки из Грошовой Аркады настолько низки, что предположили, мол, Игнациус сам своротил бейсбольную машину, пнув ее неоднократно.

Сосредоточившись на судьбе маленького бейсбольного автомата, Игнациус отвлек свое естество от физической реальности Канальной улицы и людей вокруг и, следовательно, не обратил внимания на пару глаз, пожиравших его из-за одного из столбов Д.Г.Холмса, — пару печальных окуляров, сиявших надеждой и желанием.

Возможно ли отремонтировать машину в Новом Орлеане? Вероятно. Однако, быть может, придется отправлять ее куда-нибудь вроде Милуоки или Чикаго, или в какой-нибудь другой город, чье название связывалось у Игнациуса с эффективными ремонтными мастерскими и непрерывно дымящими фабриками. Игнациус тешил себя надеждой, что с машиной при перевозке будут обращаться аккуратно, и что ни одного из ее крохотных игроков не поцарапают или не покалечат грубые железнодорожные служащие, полные решимости навсегда разорить железную дорогу исками грузоперевозчиков, — те железнодорожные служащие, что устроят впоследствии забастовку и уничтожат Центральную Иллинойскую линию.

Пока Игнациус мысленно созерцал тот восторг, который дозволяла испытывать человечеству маленькая бейсбольная машинка, пара печальных и алкавших окуляров продвигалась сквозь толпу в его направлении, подобно паре торпед, нацеленных на смутный силуэт огромного танкера. Полицейский ущипнул Игнациуса за сумку с нотами.

— У вас какое-нибудь удостоверение личности есть, мистер? — спросил он тоном, преисполенным надежды, что Игнациус официально никак не удостоверен.

— Что? — Игнациус опустил взор на полицейскую кокарду, красовавшуюся на фуражке. — Вы кто такой?

— Разрешите ваши водительские права?

— Я не вожу. Будьте любезны, ступайте прочь. Я жду маму.

— А что это у вас из сумки болтается?

— А что, вы думаете, это такое, глупое создание? Струна для моей лютни.

— Это еще что такое? — Полицейский слегка отпрянул. — Вы местный?

— Это входит в обязанности департамента полиции — домогаться меня в то время, как сам этот город — вопиющая столица порока всего цивилизованного мира? — взревел Игнациус, перекрывая шум толпы у входа в магазин. — Этот город знаменит своими шулерами, проститутками, эксгибиционистами, антихристами, алкоголиками, содомитами, наркоманами, фетишистами, онанистами, порнографами, жуликами, девками, любителями мусорить и лесбиянками, и все они чересчур хорошо защищены взятками. Если у вас найдется свободная минутка, я пущусь с вами в дискуссию о проблеме преступности, но попробуйте только сделать ошибку и побеспокоить меня.

Полицейский схватил Игнациуса за руку и немедленно получил по фуражке нотами. Болтавшаяся лютневая струна хлестнула его по уху.

— Э-эй, — обалдело произнес полицейский.

— Заполучите! — вскричал Игнациус, заметив, что вокруг начал собираться контингент заинтересованных покупателей.

Внутри же Д.Г.Холмса миссис Райлли находилась в булочном отделе и прижимала свою материнскую грудь к стеклянному ящику с макаронами. Одним пальцем, стертым от многолетней стирки гигантских пожелтевших кальсон сына, она постучала по стеклу, привлекая продавщицу.

— О, мисс Инез, — выкликнула миссис Райлли на том наречии, которое к югу от Нью-Джерси встречается только в Новом Орлеане, этом Хобокене возле Мексиканского залива. — Сюда-сюда, лапуся.

— Эй, как оно ваше? — отозвалась мисс Инез. — Как вы себе чувствуете, дорогуша?

— Не то чтобы очень, — правдиво ответила миссис Райлли.

— Нет, ну как обидно, а? — Мисс Инез перегнулась через стеклянный ящик и начисто забыла про свои кексы. — Мне тоже не то чтобы очень. Ноги, знаете ли.

— Боже-Сусе, вот бы мне так повезло. У меня в локт е артюрит.

— Ой, только не это! — воскликнула мисс Инез с искренним сочувствием. — У моего старикана бедненького такое. Мы его заставляем в горячую ванную садиться с кипяченой водой.

— А мой-то мальчонка цельный день так и плавает в нашей ванной, так и плавает. Я уже в собственную ванну и зайти больше нет возможности.

— А я думала, он у вас женился, золотко.

— Игнациус-то? Э-э-ла-ла, — грустно вздохнула миссис Райлли. — Миленькая вы моя, не хотите ли выбить мне две дюжины вот этой чудн о й смеси?

— А я-то думала, вы мне говорили, что он женился у вас, — сказала мисс Инез, укладывая в коробку смесь для кексов.

— Да и не приметил даже никого. Та девчоночка, подружка, что он себе завел, так и та же ж хвостом вильнула.

— Ну что ж, куда ему спешить-то?

— Да уж, наверное, — вяло ответила миссис Райлли. — Послушайте, а полдюжины винных кэксов впридачу мне выбить не хотите? Игнациус таким гадким становится, если у нас кэксы кончаются.

— Мальчонка ваш, значит, кэксики любит, э?

— Ох, ты ж Боже-Сусе, локоть меня щас доконает, — ответила миссис Райлли.

В центре толпы, собравшейся перед универмагом, яростно подпрыгивала охотничья шапочка, зеленый центр людского круга.

— Я выйду на связь с мэром, — орал Игнациус.

— Оставьте мальчонку в покое, — раздался голос из толпы.

— Идите ловить стриптизок на Коньячную улицу, — добавил какой-то старик. — А это хороший парнишка. Он свою мамочку ждет.

— Благодарю вас, — надменно произнес Игнациус. — Я надеюсь, вы все засвидетельствуете это безобразие.

— Ты пойдешь со мной, — сказал полицейский Игнациусу со сходящей на убыль самоуверенностью. Толпа постепенно превращалась в какое-то стадо, а дорожной полицией и не пахло. — Идем в участок.

— Что — хороший мальчик даже не может мамочку свою дождаться возле Д.Г.Холмса? — Это снова открыл рот старик. — Говорю вам, никогда раньше в городе такого не бывало. А все — комунясы.

— Это вы меня комунясом назвали? — переспросил полицейский старика, одновременно пытаясь увернуться от рассекавшей воздух лютневой струны. — Вас я тоже привлеку. Смотреть надо, кого комунясом называешь.

— Да тебе меня заарестовать — кишка тонка, — заголосил старик. — Я член Клуба «Золотые Седины», под началом у Новоорлеанского Департамента Отдыха.

— Оставь старика в покое, фараон паршивый, — заорала какая-то тетка. — Может, он чей-нибудь дедуля.

— А я и так дедуля, — ответил старик. — Шестеро внучков, и все у святых сестер учатся. Они у меня еще и мозговитые.

Поверх людских голов Игнациус разглядел, как из вестибюля универмага медленно выплывает мать, волоча в кильватере хлебобулочные изделия, будто мешки с цементом.

— Мамаша! — воззвал он. — А вы пораньше не могли? Меня тут сцапали.

Проталкиваясь сквозь народ, миссис Райлли отвечала:

— Игнациус! Это чего тут происходит? Это чего ты уже натворил? Эй, убери лапы от моего мальчонки!

— Да не трогаю я его, дамочка, — оправдывался полицейский. — Этот вот тут вот — сын ваш?

Миссис Райлли выхватила свистевшую в воздухе струну.

— Разумеется, я ее отпрыск, — произнес Игнациус. — Разве вы не видите ее материнской нежности?

— Вишь, как любит свово парнишку, — добавил старик.

— Чего это ты пытаисси с моим несчастным ребенком сделать? — спросила миссис Райлли у полицейского. Игнациус потрепал крашенные хной материнские волосы своей огромной лапой. — Занятий нет — тока на бедных детках отыгрываисси, а тут такие гады по улицам бегают. Мамочку ждет, подумать тока, а его уже арэстовать хочут.

— Предельно ясно, что это дело подлежит рассмотрению Союзом Гражданских Свобод, — заметил Игнациус, хватаясь лапой за поникшее мамочкино плечо. — Мы должны выйти на Мирну Минкофф, мою утраченную любовь. Она про такие вещи знает.

— А все комунясы, — перебил его старик.

— Сколько ему лет? — спросил полицейский миссис Райлли.

— Мне — тридцать, — снисходительно промолвил Игнациус.

— Работаешь?

— Игнациус помогает мне по дому, — вмешалась миссис Райлли. Ее первоначальное мужество слегка пошатнулось, и она стала накручивать струну от лютни на бечевку, которой ей перевязали коробки с кексами. — У меня ужасный артюрит.

— Я сметаю пыль, — сообщил Игнациус полицейскому. — А помимо этого, в настоящее время я сочиняю продолжительное обвинение нашему веку. Когда мозг мой терзается литературными трудами, я развлекаю себя сырной пастой.

— Игнациус готовит восхитительные сырные пасты, — гордо встряла миссис Райлли.

— Очень мило с его стороны, — сказал старик. — Мальчишки нонче тока и знают, что гонять по улице.

— Почему бы вам не заткнуться? — осведомился полицейский у старика.

— Игнациус, — дрожащим голосом спросила миссис Райлли, — чего ты натворил, дуся?

— В действительности, мамаша, я полагаю, что всё начал именно он. — И Игнациус показал на старика, державшего его сумку с нотами. — Я просто стоял тут, дожидался вас, молясь, чтобы доктор вселил в вас надежду.

— Убери отсюдова этого баламута, — велела миссис Райлли полицейскому. — Он безобразия чинит. Как такие еще по улицам шастают.

— Вся полиция — комунясы, — сказал старик.

— Я разве не для тебя сказал заткнуться? — разозлился полицай.

— Я на коленки кажный вечер падаю и Боженьке спасибо грю, что у нас защитники такие, — сообщила миссис Райлли всему сборищу. — Без полиции мы бы все уже давно на том свете в постелях лежали с перерезанным горлом от уха до уха.

— Истинная правда, девочка, — ответила ей какая-то женщина из толпы.

— Помолимся за органы полиции. — Миссис Райлли теперь адресовала свои замечания всей толпе. Игнациус шепотом ободрял ее, неистово поглаживая по плечам. — А за комунясов вы бы стали молиться?

— Нет! — рьяно отозвалось несколько голосов. Старика кто-то толкнул.

— Как есть правда, дамочка, — вскричал старик. — Он хотел вашего парнишку заарестовать. Прям как в России. Они все тут комунясы.

— Пошли, — сказал полицай старику и грубо схватил его за холку пиджака.

— О Боже мой! — простонал Игнациус, наблюдая, как чахлый маленький полицейский старается управиться со стариком. — Теперь мои нервы совершенно расходились.

— На помощь! — взывал к толпе старик. — Это переворот! Конституцию нарушают!

— Он самашедший, Игнациус, — произнесла миссис Райлли. — Пойдем-ка лучше отсюдова, дуся. — Она обратилась к толпе: — Бегите, люди. Он может нас всех укокошить. Лично мне кажется, что он, может быть, сам — комуняс.

— Совершенно не нужно утрировать, мамаша, — сказал Игнациус, когда они пробрались через редеющую толпу и споро зашагали вниз по Канальной улице. Оглянувшись, он увидел, как старик сцепился с распетушившимся фараоном под часами универмага. — Не будете ли вы так добры чуть-чуть притормозить? Мне кажется, у меня шумы в сердце.

— Ох, закрой рот. А мне, думаешь, каково? Мне в моем возрассе ваапще так бегать низзя.

— Боюсь, сердечный орган важен в любом возрасте.

— С твоим серцем ничего не происходит.

— Произойдет, если мы не сбавим обороты. — Твидовые брюки на ходу вздымались на гаргантюанском крестце Игнациуса. — Моя струна для лютни еще у вас?

Миссис Райлли затянула его за угол на Коньячную улицу, и они углубились во Французский Квартал.

— Как случилось, что этот полицай к тебе прицепился, дуся?

— Почем мне знать? Вероятно, через несколько мгновений он пустится в погоню за нами — как только усмирит этого пожилого фашиста.

— Ты так думаешь? — нервно переспросила миссис Райлли.

— Могу себе вообразить… Мне кажется, он был полон решимости меня арестовать. Должно быть, им задают какую-то норму или что-то в этом роде. Я серьезно сомневаюсь, что он позволит мне так легко избежать его тисков.

— Нет, ну какой ужас! Ты ведь тогда же во всех газетах будешь, Игнациус. Стыд-то какой! Ты все-таки что-то натворил, пока меня ждал, Игнациус. Я ведь тебя знаю, дуся.

— Если там кто-то и занимался своим делом, так это я, — выдохнул Игнациус. — Я вас умоляю. Мы должны остановиться. Мне кажется, у меня сейчас откроется кровотечение.

— Ладно. — Миссис Райлли поглядела на побагровевшую физиономию сына и поняла, что он очень радостно может грохнуться у ее ног исключительно в доказательство своей правоты. Раньше так уже бывало. Последний раз, когда она заставила его сопровождать себя к воскресной мессе, он дважды валился наземь по пути в церковь и один раз рухнул на пол прямо посреди проповеди о праздности, вывалившись в центральный проход и неприлично всех потревожив. — Давай вот сюда заглянем и присядем.

Одной из коробок с кексами она пропихнула его в двери бара «Ночь Утех». Во тьме, провонявшейся бурбоном и окурками, они взгромоздились на два табурета. Пока миссис Райлли расставляла свои коробки по стойке, Игнациус расправил экспансивные ноздри и вымолвил:

— Мой Бог, мамаша, смердит здесь ужасно. У меня аж в животе заурчало.

— Назад на улицу хочешь? Чтобы этот полицай тебя заграбастал?

Игнациус не ответил: он громко принюхивался и корчил рожи. Бармен, наблюдавший за парочкой, вопросительно осведомился из теней:

— Да?

— Я изопью кофе, — величественно произнес Игнациус. — Кофе с цикорием и кипяченым молоком.

— Только растворимый, — ответил бармен.

— Такое мне пить никак не возможно, — сообщил Игнациус матери. — Это гнусность.

— Так возьми себе пива, Игнациус. Пиво тебя не убьет.

— Меня может раздуть.

— Я возьму «Дикси-45», — обратилась миссис Райлли к бармену.

— А джентльмен? — осведомился бармен богатым, уверенным голосом. — Чего ему будет угодно?

— И ему тоже «Дикси».

— Я могу его не допить, — запротестовал Игнациус, когда бармен отправился открывать бутылки.

— Но мы же здесь не можем сидеть за просто так, Игнациус.

— Почему бы и нет? Мы — единственные клиенты. Они должны радоваться нашему появлению.

— А у них тут по ночам стриптиз есть, а-а? — подначила сына миссис Райлли.

— Могу себе вообразить, — ледяным тоном отреагировал Игнациус. Ему явно было не по себе. — Могли бы и еще куда-нибудь заглянуть. Подозреваю, что сюда в любой момент полиция с облавой нагрянет. — Он громко фыркнул и прочистил горло. — Слава Богу, мои усы фильтруют хоть какую-то часть этого смрада. Мои органы обоняния уже шлют сигналы тревоги.

Казалось, прошла целая вечность, по ходу которой где-то слышалось лишь громкое звяканье стекла и хлопанье крышек от ящиков со льдом, потом из теней снова возник бармен и поставил перед ними стаканы, сделав вид, что Игнациусу он сейчас опрокинет пиво на колени. Семейство Райлли в «Ночи Утех» обслуживалось по низшему разряду — такой сервис приберегали для особо нежелательной клиентуры.

— А у вас совершенно случайно холодного «Доктора Орешка» не найдется? — поинтересовался Игнациус.

— Нет.

— Мой сын обожает «Доктор Орешек», — объяснила миссис Райлли. — Я вынуждена покупать его цельными ящики. Иногда он усаживается и выпивает два, три «Доктора Орешка» зараз.

— Я уверен, что этого человека подробности особо не интересуют, — сказал ей Игнациус.

— Колпак снять не угодно? — поинтересовался бармен.

— Нет, не угодно! — громогласно рявкнул Игнациус. — Здесь зябко.

— Как пожелаете, — пожал плечами бармен и отчалил в тень на другом конце стойки.

— Это уж точно!

— Успокойся, — сказала ему мать.

Игнациус задрал наушник на шапочке с той стороны, где сидела мать.

— Так уж и быть, я его подниму, чтобы вам надсаживаться не приходилось. Ну и что врач сказал вам про локоть или что там у вас?

— Его нужно массажировать.

— Надеюсь, вы не хотите, чтобы этим занимался я. Вы же знаете, каково мне дотрагиваться до других людей.

— Еще он велел мне как можно меньше бывать на холоде.

— Если бы я умел водить машину, то смог бы помогать вам больше, я полагаю.

— Ой, да это ничего, голубчик.

— На самом деле, даже простая поездка в автомобиле достаточно на меня действует. Разумеется, хуже нет, чем ездить на верхушках этих туристических «грейхаундов». Так высоко. Вы помните, как я в таком в Батон-Руж ездил? Меня рвало несколько раз. Водителю пришлось остановить автобус где-то в болотах, чтобы я смог выйти и немного побродить вокруг. Остальные пассажиры были значительно недовольны. Должно быть, у них железные кишечники, если они могут ездить на таких ужасных машинах. Необходимость покинуть Новый Орлеан тоже меня весьма напугала. За городскими кварталами начинается сердце тьмы, подлинная пустыня.

— Я помню это, Игнациус, — отсутствующе произнесла миссис Райлли, отхлебывая пиво большими глотками. — Ты действительно прихворнул, когда домой вернулся.

—  Тогда мне уже было лучше. Хуже всего было прибытие в Батон-Руж. Я осознал, что у меня куплен билет в оба конца, и возвращаться придется тоже автобусом.

— Ты мне уже рассказывал это, дуся.

— Такси назад в Новый Орлеан стоило мне сорок долларов, но, по крайней мере, в поездке мне не было так неистово плохо, хотя несколько раз я чувствовал позывы к тошноте. Я заставил шофера ехать очень медленно — и в этом ему не повезло. Полиция штата останавливала его два раза за то, что тащился по шоссе медленнее разрешенного. Когда нас остановили в третий раз, у него забрали права. Понимаете, они отслеживали нас радаром всю дорогу.

Внимание миссис Райлли металось между сыном и пивом. Она слушала эту историю уже третий год.

— Разумеется, — продолжал Игнациус, по ошибке принимая увлеченный взгляд матери за интерес, — то был единственный раз в моей жизни, когда я уезжал из Нового Орлеана. Возможно, меня мог расстроить недостаток центра ориентации. Гнать на полной скорости в этом автобусе — это как в пропасть бросаться. К тому времени, как мы выехали из болот и достигли тех пологих холмов возле Батон-Ружа, я уже начал бояться, что какие-нибудь деревенские жлобы закидают автобус бомбами. Они обожают нападать на транспортные средства, являющиеся символом прогресса, я полагаю.

— Ну что ж, я рада, что ты не взялся за ту работу, — автоматически отреагировала миссис Райлли, догадавшись, что настал момент для ее реплики.

— Да мне никак не возможно было взяться за эту работу. Когда я увидел декана Отделения Средневековой Культуры, у меня все руки пошли маленькими белыми пупырышками. Абсолютно бездушный тип. Потом он что-то заметил по поводу того, что я не ношу галстука, самодовольно ухмыльнулся насчет моей куртки лесоруба. Я пришел в ужас от того, что такая бессмысленная личность осмеливается на подобное бесстыдство. Куртка лесоруба — одна из немногих утех существа, к которым я был когда-либо по-настоящему привязан, и если мне случится найти того психа, который ее спер, я непременно доложу о нем соответствующим властям.

Перед глазами миссис Райлли снова встала кошмарная, заляпанная кофе куртка лесоруба, которую ей всегда втайне хотелось отдать Добровольцам Америки вместе с некоторыми другими любимыми предметами гардероба Игнациуса.

— Видите ли, я был настолько ошеломлен омерзительностью этого насквозь фальшивого «декана», что выбежал из кабинета прямо посреди его кретинистического бреда и поспешно удалился в ближайшую уборную, которая оказалась уборной «Для Преподавательского Состава». Как бы то ни было, я сидел в одной из кабинок, удобно разместив куртку на дверце. Внезапно на моих глазах куртку с дверцы сорвали. Я услыхал шаги. Дверь в комнату отдыха захлопнулась. В тот момент я был не в состоянии преследовать бесстыжего вора, и поэтому заорал. В уборную кто-то вошел и постучал в дверь моей кабинки. Оказалось, что это работник службы безопасности университета — так он представился, по крайней мере. Через дверь я объяснил ему, что только что произошло. Он пообещал отыскать мою куртку и ушел. На самом деле, как я уже вам об этом упоминал, я всегда подозревал, что он и «декан» — одно и то же лицо. Голоса у них звучали несколько похоже.

— В наши дни никому нельзя доверять, дуся, это уж точно.

— Как только смог, я бежал из уборной, стремясь лишь к одному — поскорее оказаться подальше от кошмарного места. Разумеется, я чуть не околел, торча возле этого вымершего университета в попытках поймать такси. Наконец, одно остановить удалось, и шофер согласился довезти меня до Нового Орлеана за сорок долларов — к тому же, он оказался настолько бескорыстен, что одолжил мне свою куртку. К тому времени, как мы прибыли, однако, выглядел он довольно угрюмо — его достаточно сильно угнетала утрата водительских прав. К тому же, если судить по частоте его чихов, у него развился сильнейший насморк. В конце концов, мы провели на шоссе почти два часа.

— Я, пожалуй, себе еще одно пиво выпью, Игнациус.

— Мамаша! В этом презренном заведении?

— Всего лишь одно, дуся. Ну давай же, мне еще хочется.

— Эти стаканы, вероятно, кишат заразой. Однако, если вы так настаиваете, возьмите мне бренди.

Миссис Райлли просигналила бармену, который выполз из теней и спросил:

— Так что там с тобой в том автобусе стряслось, кореш? Я конец прослушал.

— Не будете ли вы настолько любезны следить за своим баром как полагается? — яростно поинтересовался Игнациус. — Ваша обязанность — молча обслуживать, когда мы вас об этом попросим. Если бы нам хотелось включить вас в свой разговор, мы бы уже дали вам это понять. На самом деле, мы обсуждаем довольно настоятельные личные вопросы.

— Да человек же просто хотит быть милым, Игнациус. Как не стыдно?

— Здесь в самих определениях содержится противоречие. Никому не возможно быть милым в таком притоне.

— Мы хотим еще два пива.

— Одно пиво и один бренди, — поправил ее Игнациус.

— Чистые стаканы закончились, — ответил бармен.

— Подумать только, жалость-то какая, — отозвалась миссис Райлли. — Ну ничего, вы нам вот в эти налейте.

Бармен пожал плечами и вновь скрылся в тенях.

В участке старик сидел на скамье вместе с остальным сбродом — в большинстве, магазинными воришками, — составлявшим весь дневной улов. У себя на колене он аккуратно выложил в ряд: карточку Социального Обеспечения, членскую карточку Общества Святого Имени Св. Одо из Клюни, значок Клуба «Золотые Седины» и клочок бумаги, идентифицировавший его как члена Американского Легиона. Молодой чернокожий, безглазый за солнцезащитными очками космического века, долго изучал это маленькое досье на ляжке рядом со своею.

— В-во! — произнес он, ухмыляясь. — Слышь, ты, наверно, везде член.

Старик методично переложил карточки в другой последовательности и ничего не ответил.

— Как это они тока таких за шкворень берут? — Темные очки выдохнули дымом по всем стариковским карточкам. — У них тут, в падлиции, наверно, полная безнадега.

— Я нахожусь здесь в нарушение моих конституционных прав, — отчеканил старик, внезапно разгневавшись.

— Ага, так они тебе и поверят. Лучше чё-нить другое придумай. — Темная рука потянулась к одной из карточек. — Эй, а эт чё значит — «Запит ы е Седины»?

Старик выхватил у него из рук карточку и вернул себе на ляжку.

— Эти картонки твои ни фига не помогут. Все равно упекут. Они всех упекают.

— Вы так считаете? — поинтересовался старик у облака дыма.

— Еще бы. — К потолку вознеслась новая тучка. — А ты как тут очутился, чувак?

— Не знаю.

— Не зна-аешь? В-во! С ума сойти. Должно быть, есть за чё. Это цветные народы часто ни за чё грабастают, а вы, мистер, вы, должно быть, тут за чё.

— Я на самом деле не знаю, — угрюмо ответил старик. — Стоял себе в толпе перед Д.Г.Холмсом.

— И слямзил чей-нить бамажник.

— Нет, полицейского обозвал.

— И как же ты его обозвал?

— Комунясом.

— Каму-нясом! Вуу-оуу. Да если я назову падлицая каму-нясом, мою жопу тут же в Анголу сплавят, точно. Хотя хорошо б кого-ньть из этих засранцев камунясом назвать. Типа сегодня днем стою это я в «Вулворте» себе, а какое-то чучело тырит кулек рахиса из «Орехово Домика», да орать начинает, будто в нее пикой тычут. Э-эй! Тут сразу охрана меня цап, и падлицаи, засрань, уже наружу тащат. Ни одного шанса у чувака нету. В-во! — Его губы всосались в сигарету. — Никто рахиса этого на мне не нашел, а падлицаи все едино тянут. Так я думаю, что эта охрана и есть камунясы. Гнусное уёбище.

Старик прочистил горло и поиграл своими карточками.

— Тебя, наверно, отпустят, — сказали черные очки. — Меня — наверно, тока побазарят чутка, думают, попугают, хоть и знают, что у меня этого рахиса и в помине нет. Но, наверно, попробуют доказать, что есть. Наверно, сами купят кулек, сунут втихаря мне в карман. «Вулворт», наверно, меня на пожизненное засадить хочет.

Негр, казалось, уже смирился со своей судьбой и выдул новую тучу синего дыма, которая обволокла и его, и старика, и маленькие карточки. Потом задумчиво произнес:

— А интересно, кто все-таки стырил эти орехи. Наверно, сама охрана и сперла.

Полицейский призвал старика к столу в центре комнаты; за столом сидел сержант. Патрульный стоял рядом.

— Ваше имя? — спросил сержант старика.

— Клод Робишо, — ответил тот и выложил все свои маленькие карточки на стол перед сержантом.

Сержант их осмотрел и произнес:

— Вот тут патрульный Манкузо утверждает, что вы оказывали при аресте сопротивление и называли его комунясом.

— Я не хотел, — печально ответил старик, заметив, как яростно сержант обращается с карточками.

— Манкузо утверждает, что вы утверждаете, что что все полицейские — комунясы.

— Ууу-иии, — протянул негр с другого конца комнаты.

— Джоунз, заткнись, будь добр? — крикнул ему сержант.

— Ладна, — ответил Джоунз.

— Я до тебя чуть попозже доберусь.

— Слышь, я ж никого камунясом не обзывал, — вскинулся Джоунз. — Меня ж эта охрана в «Вулворте» подставила. А я рахис ващще не люблю.

— Заткни пасть себе.

— Ладна, — бодро отозвался Джоунз и испустил грозовую тучу дыма.

— Я совсем не это имел в виду, — объяснял мистер Робишо сержанту. — Я просто занервничал. Я увлекся. Этот полицейский хотел арессовать несчастного мальчонку, который возле Холмса маму ждал.

— Что? — сержант развернулся к тщедушному полицаю. — Ты что хотел сделать?

— Да никакой он не мальчонка, — ответил Манкузо. — Здоровенный жирный мужик, к тому же одет смешно. Выглядел подозрительной личностью. Я пытался осуществить обычную проверку документов, а он начал оказывать сопротивление. Сказать по правде, он был похож на взрослого извращенца.

— На изврашенца, значит, а? — алчно спросил сержант.

— Да, — воспрял духом Манкузо. — На большого взрослого извращенца.

— Насколько большого?

— На самого большого в моей жизни, — сказал Манкузо, разводя руками так, будто хвастался уловом. Глаза сержанта засияли. — Первым делом я заметил на нем зеленую охотничью шапочку.

Джоунз где-то в глубине своего облака прислушивался, внимательно и отрешенно.

— Ну, и что произошло, Манкузо? Как случилось, что он сейчас не стоит здесь, передо мной?

— Он убежал. Из магазина вышла эта женщина и все запутала, и они с ним убежали за угол, прямо в Квартал.

— О-о, да это типчики из Квартала, — внезапно обрадовался сержант.

— Нет, сэр, — перебил его старик. — Она на самом деле его мамочка. Славная симпатичная дама. Я их в городе и раньше видел. Этот полицейский ее напугал.

— Нет, ты послушай только, Манкузо! — завопил вдруг сержант. — Ты — единственный во всех наших органах, кто попробовал арестовать кого-то у мамочки. А зачем ты сюда еще и дедулю приволок? Сейчас же позвони его домашним, пусть приедут заберут его отсюда.

— Прошу вас, — взмолился мистер Робишо. — Не делайте этого. Дочка у меня с детишками возится. Меня за всю жизнь ни разу не арессовывали. Она за мной приехать не сможет. А что подумают мои внучки? Они все у святых сестер учатся.

— Позвони его дочери, Манкузо. Будет знать, как нас комунясами обзывать!

— Пожалуйста! — Мистер Робишо уже чуть не плакал. — Мои внучки меня уважают.

— Господи ты боже мой! — вздохнул сержант. — Сначала он пытается мальчика с мамой арестовать, потом чьего-то дедулю притаскивает. Пошел отсюда к чертовой матери, Манкузо, и деда с собой забирай. Хочешь подозрительных субъектов задерживать? Ты у нас будешь это делать.

— Есть, сэр, — слабо отозвался Манкузо, уводя рыдающего старика.

— Ууу-иии! — из уединенности дымного облака раздался голос Джоунза.

Сумерки оседали вокруг бара «Ночь Утех». Коньячная улица снаружи начала освещаться. Перемигивались неоновые вывески, отражаясь в мостовых, смоченных легкой моросью, опадавшей уже некоторое время. Таксомоторы, привозившие первых вечерних клиентов — туристов со Среднего Запада и участников конвенций, — слегка пошлепывали шинами в холодных сумерках.

Теперь в «Ночи Утех» сидело еще несколько клиентов: мужчина, водивший пальцем по формуляру скачек, унылая блондинка, казалось, неким образом связанная с этим баром, и элегантно одетый молодой человек, куривший один за другим «Сэлемы» и пивший замороженные дайкири большими глотками.

— Игнациус, может, пойдем уже, а? — спросила миссис Райлли и рыгнула.

— Чего-о? — проревел Игнациус. — Мы должны пребывать здесь и стать свидетелями разложения. Оно уже начинает проникать сюда.

Элегантный молодой человек от неожиданности выплеснул свой дайкири на бутылочно-зеленый бархатный пиджак.

— Эй, бармен! — позвала миссис Райлли. — Несите тряпку. Один клиент у вас тут замарался.

— Да все в полном порядке, дорогуша, — зло ответил молодой человек. Он покосился на Игнациуса и его мать, изогнув дугой бровь. — Я, видимо, просто не в тот бар зашел.

— Не нужно так реагирывать, голубчик, — посоветовала ему миссис Райлли. — Чего это вы пьете там такое? Похоже на ананасный снежок.

— Если бы я даже описал вам его в красках, сомневаюсь, что вы бы поняли.

— Вы как смеете разговаривать в таком тоне с моей дорогой, любимой мамочкой?

— Ох, да потише ты, громила! — рявкнул в ответ молодой человек. — Ты на пиджак мой посмотри.

— Он абсолютно гротеск о в.

— Ладно, ладно вам. Давайте останемся друзьями, — произнесла миссис Райлли сквозь пену, осевшую на губах. — У нас и без этого и бомбов, и прочей пакости навалом.

— А вашего сына, кажется, приводит в восторг их сбрасывать, я должен заметить.

— Ладно вам. Тут мы в таком месте сидим, где всем повеселиться не грех. — Миссис Райлли улыбнулась молодому человеку. — Давай я тебе еще выпить куплю, малыш, за тот, что ты разлил. А сама, наверно, себе еще «Дикси» возьму.

— Да нет, мне в самом деле пора бежать, — вздохнул молодой человек. — Но все равно спасибо.

— Это в такой-то вечер? — спросила миссис Райлли. — Ох, да не обращай ты внимания, Игнациус мой еще и не того скажет. Оставайся, да спенктанкль посмотришь, а?

Молодой человек закатил глаза к небесам.

— Ага, — нарушила молчание блондинка. — Кой-какой попки да сисек увидишь.

— Мамаша, — холодно промолвил Игнациус. — Я в самом деле полагаю, что вы поощряете этих абсурдных людишек.

— Так это же ж ты остаться хотел, Игнациус.

— Да, хотел — как наблюдатель. Я не особо стремлюсь с ними общаться.

— Дуся, сказать по правде, так я сегодня больше уже не могу эту твою историю про автобус слушать. Ты мне же ее уже ж четыре раза рассказал, как мы тут сели.

Игнациуса это задело.

— Я едва ли подозревал, что наскучил вам. В конечном итоге, та автобусная поездка была одним из наиболее решающих переживаний в моей жизни. Как мать вас должны интересовать травмы, определившие мое мировоззрение.

— А чего там у тебя с автобусом-то было? — заинтересовалась блондинка, пересаживаясь поближе к Игнациусу. — Меня Дарл и на зовут. Мне нравятся хорошие истории. В твоей перчику есть?

Бармен грохнул пивом и дайкири о стойку как раз в тот момент, когда автобус отчалил в свой водоворот приключений.

— Вот, чистый стакан возьмите, — рявкнул он миссис Райлли.

— Нет, ну как любезно. Эй, Игнациус, а мне чистенький стакан дали.

Но сыну ее было не до того: его слишком поглотило свое прибытие в Батон-Руж.

— А знаете, голубчик, — обратилась миссис Райлли к молодому человеку, — мы же с мальчиком моим сегодня в историю попали. Полиция его арессовать хотела.

— Ох ты ж. Полицейские такие упертые всегда, правда?

— Да-а, а ведь Игнациус и магистерскую степень получил, и все остальное.

— Так что ж он, во имя всего святого, натворил?

— Ничего. Стоял и ждал свою бедную дорогую мамочку.

— Наряд у него несколько… странноват. Я, как вошел, сразу подумал: он тут— какой-нибудь артист, хотя природы его выступлений и вообразить себе не пытался.

— Да я уж говорю ему, говорю про одёжу, а он не слушает. — Миссис Райлли бросила взгляд на кокетку фланелевой рубашки сына и волосы, обкудрявившие его затылок. — А на вас костюмчик-то хорошенький такой.

— Ах, этот? — переспросил молодой человек, ощупывая свой бархатный рукав. — Не стану от вас скрывать — он стоил мне целого состояния. Я отыскал его в дорогом маленьком магазинчике в Деревне.

— Не похожи вы на деревенского, я погляжу.

— Господи, — вздохнул молодой человек и поджег «Сэлем» могучим щелчком зажигалки. — Я имел в виду Гринвич-Виллидж в Нью-Йорке, дорогуша. Кстати, где вы такую шляпку себе отхватили? Фантастично!

— Ой, Боже-Сусе, да у меня ж она с тех пор, как Игнациус к первому причастию пошел.

— А не думали ее продать?

— Это чего ж ради?

— Я, видите ли, комиссионной одеждой торгую. Я вам за нее десять долларов дам.

— Ой, да ладно вам. Вот за это?

— Пятнадцать?

— В самом деле? — Миссис Райлли отделила шляпку от головы. — Конечно, голубчик.

Молодой человек раскрыл бумажник и вручил миссис Райлли три бумажки по пять долларов. Опустошив свой бокал с дайкири, он встал и сказал:

— Вот теперь мне действительно пора бежать.

— Так скоро?

— Знакомство с вами было совершенно восхитительным.

— Вы там потише, смотрите, на холоде, да в сырости.

Молодой человек улыбнулся, аккуратно разместил шляпку у себя под шинелью и вышел из бара.

— Радарное патрулирование, — между тем повествовал Игнациус Дарлине, — очевидно, достаточно защищено от дурака. Повидимому, мой таксист и я оставляли на их экране след маленькими точками от самого Батон-Ружа.

— Так ты и на экран попал, — зевнула Дарлина. — Подумать только.

— Игнациус, нам пора, — вмешалась миссис Райлли. — У меня уже в животе урчит.

Она повернулась и сбросила свою бутылку из-под пива на пол, где та и разлетелась фонтаном коричневых зубастых стеклышек.

— Мамаша, вы что — мне сцену устраиваете? — раздраженно осведомился Игнациус. — Неужели вы не видите, что мисс Дарлина и я разговариваем? У вас же с собой есть кексы. Вот и жуйте их. Вы вечно жалуетесь, что никогда никуда не выходите. Полагаю, вы должны наслаждаться вечерним городом.

Игнациус вернулся к радару, поэтому миссис Райлли залезла в одну из коробок и съела шоколадный кексик.

— Хотите? — предложила она бармену. — Миленькие такие. У меня и славные винные кэксики тоже есть.

Бармен сделал вид, будто ищет что-то у себя на полках.

— Я уже носом чую винные кексики, — вскричала вдруг Дарлина, глядя мимо Игнациуса.

— А и возьми, голубушка, — протянула ей выпечку миссис Райлли.

— Я, наверное, тоже один скушаю, — сказал Игнациус. — Могу себе вообразить, вкус у них довольно неплох — особенно с бренди.

Миссис Райлли разложила коробку на стойке. Даже мужчина с формуляром согласился взять миндальный.

— Вы где такие славные винные кексы брали, дама? — спросила миссис Райлли Дарлина. — Хорошие и сочные.

— А вон там, у Холмса, голубушка. У них хороший выбор. Много разнобразия.

— Они довольно вкусны, — снизошел Игнациус, запуская свой вялый розовый язык в усы в поисках крошек. — Я, вероятно, один-другой миндальный еще съем. А кокосовые я всегда считал питательными кормами.

И он целенаправленно зарылся в коробку.

— Что же до меня, то мне всегда после еды кэкс подавай, — сообщила миссис Райлли бармену, который повернулся к ней спиной.

— Спорнём, вы хорошо готовите, а? — спросила Дарлина.

— Мамаша не готовит, — догматически изрек Игнациус. — Она испепеляет.

— А я вот готовила, когда замужем была, — сказала им Дарлина. — Хотя я как бы много таких консервированных штучек брала. Мне вот такой вот испанский рис нравится, у них всегда бывает, и спагеты такие с подливой.

— Консервированная пища — извращение, — вымолвил Игнациус. — Подозреваю, что в конечном итоге она крайне вредна для души.

— Х-хосподи, опять у меня локоть начинается, — вздохнула миссис Райлли.

— Прошу вас, сейчас я говорю, — вспылил ее сын. — Я никогда не ем консервированной пищи. Однажды поел, так сразу почувствовал, как у меня атрофирование всех внутренностей наступает.

— У тебя хорошее образование, — сказала Дарлина.

— Игнациус кол е ж кончил. А потом еще четыре года там ошивался, магистра получал. Игнациус кончил башковито.

— «Башковито кончил», — с вызовом повторил Игнациус. — Определяйте, пожалуйста, свои понятия четче. Что именно вы имеете в виду под «башковито кончил»?

— Не смей с мамой так разговаривать! — возмутилась Дарлина.

— Ох, да он ко мне так плохо иногда относится, — провозгласила миссис Райлли и заплакала. — Вы просто не знаете. Когда я думаю, сколько всего я для этого мальчика сделала…

— Мамаша, что вы мелете?

— Ты меня не ценишь.

— Прекратите сейчас же. Боюсь, вы слишком много пива потребили.

— Я для тебя как мусор. А я такая хорошая, — всхлипнула миссис Райлли и повернулась к Дарлине. — Я всю страховку его бедного Дедушки Райлли спустила, только чтоб он в колеже восемь лет учился, а он с тех пор только дома валяется, да в чилевизер смотрит.

— Постыдился бы, — сказала Дарлина Игнациусу. — Такой здоровый мужик. Погляди только на свою бедную мамочку.

Миссис Райлли, рыдая, рухнула на стойку, зажав в кулаке стакан с пивом.

— Это смехотворно. Мамаша, сейчас же прекратите.

— Если б я знала, что ты такой жестокий, мистер, я б ни за какие коврижки не стала твоих сумасшедших россказней про автобусы слушать.

— Вставайте, мамаша.

— Да ты, похоже, и чокнутый к тому ж, — продолжала Дарлина. — Сразу можно было догадаться. Посмотри только, как бедная женщина плачет.

Дарлина попыталась столкнуть Игнациуса с табурета, но тот лишь повалился на мать. Миссис Райлли неожиданно перестала рыдать и ахнула:

— У меня ж локоть!

— Что тут происходит? — В дверях бара, обитых зеленовато-желтым, цвета шартреза, кожемитом, стояла женщина. Статная, почти средних лет, прекрасное тело затянуто в черное кожаное пальто, блестевшее от мороси. — Стоит оставить заведение на пару часов по магазинам прошвырнуться, и поглядите только. Каждую минуту надо сидеть, наверное, чтоб вы, народ, мне всю мою инвестицию не испохабили.

— Просто двое пьянчуг, — пожаловался бармен. — Я им от ворот поворот пытался дать с тех пор, как они сюда зашли, а они липучие, что твои мухи.

— А ты, Дарлина, — повернулась к блондинке женщина, — вы с ними — большие друзья, а? На табуретках тут в бирюльки с этими субчиками играешь, как я погляжу?

— Этот парняга свою мамочку гнобит, — объяснила Дарлина.

— Мамочку? У нас тут теперь еще и мамочки завелись? Бизнес совсем завонялся.

— Прошу прощения? — встрял Игнациус.

Женщина его проигнорировала и вперилась взглядом в разломанную пустую коробку из-под кексов на стойке:

— Кто-то здесь пикник себе устроил. Черт побери. Я вам, народ, уже говорила про муравьев и крыс.

— Прошу прощения, — снова встрял Игнациус. — Здесь присутствует моя мать.

— Мне просто повезло, что вы здесь всей этой срани понаразбивали, — я как раз себе уборщицу ищу. — Женщина посмотрела на бармена. — Выставь эту парочку отсюда.

— Слушаюсь, мисс Ли.

— А вы не волнуйтесь так, — сказала миссис Райлли. — Мы уже уходим.

— Совершенно определенно уходим, — подтвердил Игнациус, ковыляя к двери и оставив мать позади сползать с табурета в одиночестве. — Поторопитесь, мамаша. Эта женщина похожа на фашистского коменданта. Она может нас ударить.

— А ну постойте! — завопила мисс Ли, хватая Игнациуса за рукав. — Сколько эти субчики нам должны?

— Восемь долларов, — ответил бармен.

— Да это же разбой с большой дороги! — загрохотал Игнациус. — Вы услышите от наших адвокатов.

Миссис Райлли расплатилась двумя из трех банкнот, отданных ей молодым человеком, и, качнувшись мимо мисс Ли, проговорила:

— Мы-то знаем, когда нас не хочут. Мы свои дела в других местах вести будем.

— И правильно, — отозвалась мисс Ли. — И валите. Дела с такими типами — сплошной поцелуй смерти.

После того, как набивная дверь закрылась за семейством Райлли, мисс Ли изрекла:

— Мамочки мне никогда не нравились. Даже моя собственная.

— А моя была шлюхой, — вымолвил мужчина с формуляром, не отрываясь от газеты.

— В мамочках дерьма навалом, — поделилась житейским наблюдением мисс Ли, стаскивая кожаное пальто. — Так, а теперь мы с тобою немножко побеседуем, Дарлина.

За дверью миссис Райлли, ища опоры, вцепилась в руку сына, но, сколько бы ни старались, вперед они продвигались очень медленно, хотя казалось, что боковые движения даются им легче. В их походке стал прослеживаться рисунок: три быстрых шага влево, пауза, три быстрых шага вправо, пауза.

— То была ужжасная женщщина, — выговорила миссис Райлли.

— Отрицание всех человеческих качеств, — прибавил Игнациус. — Кстати, насколько далеко мы от автомобиля? Я очень устал.

— На Святой Анне, милый. Пара кварталов — рукой подать.

— Вы оставили в баре свою шляпку.

— О. А я продала ее тому молодому человеку.

— Вы ее продали? Но почему? А вы меня спросили, желаю ли я, чтобы вы ее продавали? Я был очень привязан к этой шляпке.

— Прости, Игнациус. Я ж и не знала, что она тебе так нравится. Ты про это ж ничего никогда не говорил.

— У меня к ней была невысказанная привязанность. То был контакт с моим детством, связь с прошлым.

— Но он же дал мне за нее пятнадцать долларов, Игнациус.

— Прошу вас. Не упоминайте об этом больше. Вся эта сделка — святотатство. Одному провидению известно, какие дегенеративные применения найдет он этой шляпке. У вас пятнадцать долларов при себе?

— Еще семь осталось.

— Так почему же мы не остановимся и не потребим чего-нибудь съестного? — Игнациус указал на тележку, стоявшую на углу: та изображала сосиску в тесте на колесах. — Я полагаю, они здесь торгуют «горячими собаками» длиною в фут.

— Горячие собаки? Дуся ты мой, мы что, по такому дождю, по такому холоду будем стоять на улице и есть сосыски?

— Я просто высказал предложение.

— Нет, — отвечала миссис Райлли с мужеством, несколько вдохновленным выпитым пивом. — Поехали домой. Я все равно ни за какие пряники не стану есть ничего с этих грязных таратаек. Ими сплошные бродяги управляют.

— Ну, если вы настаиваете, — надувшись, промолвил Игнациус. — Хотя я довольно-таки голоден, а вы, в конце концов, только что продали реликвию моего детства за тридцать сребреников, так сказать.

Они продолжали выписывать свои узоры по мокрой брусчатке Коньячной улицы. Ископаемый «плимут» на улице Святой Анны обнаружился легко. Его высокая крыша торчала над всеми остальными машинами — самая лучшая его черта, поскольку «плимут» всегда легко было отыскать на стоянках больших универмагов. Миссис Райлли два раза заползала на тротуар, пытаясь силком извлечь машину из парковочной щели, и оставила отпечаток бампера образца 1946 года на капоте стоявшего позади «фольксвагена».

— Мои нервы! — только и сказал Игнациус. Он съежился так, что в окне торчала только зеленая охотничья шапочка, напоминая верхушку многообещающего арбуза. С заднего сиденья, где он обычно располагался, прочтя где-то, что место рядом с водителем наиболее опасно, Игнациус неодобрительно наблюдал за судорожными и непрофессиональными движениями матери. — Я имею подозрение, что вы весьма эффективно уничтожили маленький автомобиль, невинно припаркованный кем-то вон за тем автобусом. Теперь вам лучше преуспеть в скорейшей ретираде с этого места, пока не объявился законный владелец.

— Прикрой рот, Игнациус. Ты давишь мне на невры, — отвечала миссис Райлли охотничьей шапочке в зеркальце заднего вида.

Игнациус приподнялся на сиденье и выглянул в заднее окно.

— Та машина подверглась краху. Ваши водительские права, ежели у вас они в самом деле имеются, вне всякого сомнения, отберут. Я определенно не стал бы обвинять служителей законности.

— Лучше ложись вздремни, — ответила мать, снова дернув машиной назад.

— Вы полагаете, я мог бы сейчас уснуть? Да я в тревоге за свою жизнь. Вы уверены, что вращаете руль в нужном направлении?

Внезапно автомобиль выпрыгнул из ловушки и юзом заскользил по мокрой мостовой к столбу, поддерживавшему витой чугунный балкон. Столб отвалился в одну сторону, а «плимут» с хрустом врезался в здание.

— О Боже мой! — заверещал с заднего сиденья Игнациус. — Что вы совершили на этот раз?

— Зови священника!

— Я не думаю, что нас ранило, мамаша. Однако, моему желудку вы только что нанесли ущерб на последующие несколько дней. — Игнациус открутил одно из задних окон и стал изучать крыло, вжатое в стену. — Полагаю, нам потребуется новая фара с этой стороны.

— Что же нам делать?

— Если бы я управлял этим транспортным средством, я бы включил в автомобиле задний ход и грациозно покинул сцену. Кто-нибудь определенно выдвинет против нас обвинения. Владельцы этой развалюхи много лет ждали подобной возможности. После заката они наверняка намазывают улицу жиром в надежде на то, что таких автолюбителей, как вы, понесет в сторону их лачуги. — Тут он рыгнул. — Мое пищеварение уничтожено. Мне кажется, меня начинает раздувать!

Миссис Райлли подергала за стертые рычаги и дюйм за дюймом стала подавать машину назад. Стоило «плимуту» зашевелиться, как у них над головами раздался скрип дерева — скрип, постепенно переросший в треск ломающихся досок и скрежет металла. Балкон обрушился на них огромными секциями, бомбя крышу автомобиля с тупым, тяжелым грохотом разрывающихся ручных гранат. «Плимут» застыл, как обдолбанный чувак, и кусок декоративной чугунной решетки вдребезги расколошматил заднее стекло.

— Дуся, ты здоров? — неистово вопросила миссис Райлли, едва канонада стихла.

В ответ Игнациус издал надсадный звук. Из желто-небесных глаз струились слезы.

— Скажи что-нибудь, Игнациус! — взмолилась его мать, обернувшись как раз в тот момент, когда сын высунул голову из окна и стравил прямо на помятый борт автомобиля.

Патрульный Манкузо медленно прогуливался по улице Шартр, одетый в балетное трико и желтый свитер — такой наряд, по замыслу сержанта, должен был помочь ему привлекать к ответственности подлинных, достоверных подозрительных субъектов вместо дедуль и мальчиков, ожидающих мамочек. Костюм этот был сержантским наказанием. Сержант объяснил Манкузо, что отныне и впредь тот будет нести единоличную ответственность только за привлечение подозрительных субъектов, а гардероб полицейского управления настолько богат, что Манкузо сможет выступать в новой роли каждый божий день. С обреченным видом Манкузо натянул трико прямо перед сержантом, и тот сразу же выпихнул его из участка на улицу, на прощанье велев подтянуться — или вон из полиции.

За два часа крейсирования по Французскому Кварталу Манкузо не схватил никого. Дважды мелькала надежда. Он остановил мужчину в берете и попросил закурить, но мужчина пригрозил, что сейчас его арестует. Затем он привязался к молодому человеку в шинели с дамской шляпкой на голове, но молодой человек заехал ему ладонью по физиономии и рванулся прочь.

Патрульный Манкузо брел по улице Щартр и потирал щеку, которую до сих пор жгла пощечина, и тут услышал что-то похожее на взрыв. Надеясь, что какой-нибудь подозрительный субъект только что бросил бомбу или застрелился, он забежал за угол Святой Анны и увидел, как зеленая охотничья шапочка испускает среди развалин потоки рвоты.