Триумф унитарного патрона

Ночью Бурову приснилась Лаура. Улыбающаяся, топлес, в одних лишь соблазнительных мини-бикини, она готовилась к завершению стриптиза, показывала язык и фальшиво напевала:

— Это был не мой чемоданчик, это был не мой чемодан. Обманули дурака на четыре кулака.

В левой руке она действительно держала чемоданчик, вернее, кейс фирмы “Самсокайт”, один в один, как те, в каких президенты хранят свои ядерные кнопки. Странный выдался сон, непонятный, зато длинный — проснулся Буров только к обеду. Плотному, основательному, в обществе Мадлены и шевалье. Ели буйабес <Похлебка типа ухи.>по-марсельски с пряностями, жареную куропатку по-бретонски с шампиньонами, пили бургундское и благородный кларет, разговаривали в основном о вчерашнем. Да, похоже, вселенского скандала не миновать. Убийство в храме, полеты не во сне, а наяву, сержант-дворецкий со своими мудаками. Устроили сдуру побоище, избили половину прихожан. С матерной руганью и криками по-русски: “Осади назад! Осади!” Ну не идиоты ли! В общем, маркиз с рыжей сиротой с утра пораньше отчалили куда-то, как видно, нажимать всеми лапами на свои тайные пружины. Интересно, как это у них получится? Принцесса де Ламбаль, по слухам, устроила маркизу де Шефдебьену сцену, тот на полусогнутых побежал к королю и нашептал ему такое, что их величество пришло в ярость, топало ногами и изволило несвоевременно облегчиться. Словом, вонь поднимается еще та…

После кофе с коньяком и фруктов Буров и шевалье встали, заговорщицки переглянулись, отдали Бернару приказ, оккупировали экипаж и самовольно покинули расположение части. Первым делом направились к оружейнику Просперо. Тот не подвел — пистоль был готов. Как и уговаривались, центрального боя, револьверного типа, с десятью коморами в барабане. Плевать, что скверно сбалансированный, тяжелый, громоздкий и не самовзводный. Главное, курок бьет, барабан вращается. Эх, хорошо бы еще, чтоб и стрелял… Ладно, дали умельцу денег, пообещали заехать завтра и рысью, в нетерпении рванули на запад, в Булонский лес. Потому как все полеты мысли, пусть даже и гениальные, лучше проверять на практике. Чтобы не сыграть в штопор и, соответственно, в ящик…

В лесу торжествовала осень — под быстро выцветающим багряно-желтым знаменем. Грустно перекликались птицы, звенели то тут, то там клинки — это сводили счеты те, кто не любил вставать спозаранку <Булонский лес был традиционным местом проведения дуэлей, которые обычно происходили утром, в девять-десять часов.>. В шелесте листвы, в яростных криках поединщиков чудилось присутствие смерти, близкое, равнодушное, неотвратимое. Как давеча в соборе Богоматери пред суровыми ликами святых. Может, и впрямь надо думать о вечном, ни на мгновение не прекращать мементо мори и всей душой уповать на перст указующий в этой юдоли печали? Бурову упаднические настроения были чужды. Категорически. Действуя сноровисто и ловко, он при помощи ремня принайтовил пистолет к клену, привязал веревку к спусковой собачке, вставил в барабан патрон, взвел курок и отошел подальше, сколько позволяла бечева.

— Ну, господи, пронеси!

Раздался выстрел — на коре дубка, что рос неподалеку, появилась метка. Резко пахнуло порохом, войной, раскаленным металлом.

— Ого-го-го! — крикнул в восторге шевалье и бросился доставать пулю — глубоко ли ушла. Буров, пока еще в сомнении, неспешно подошел к дереву, отвязал пистоль, вернее револьвер, осмотрел, разрядил. И тоже заорал, восторженно, как мальчишка. Было с чего — никаких осечек, заклиненных гильз и насмерть застопорившегося барабана. Ничего. Только сладостно благоухающий пороховой нагар в стволе. Человеческий гений победил: Бертолли, Просперо и Вася Буров сработали не как-нибудь — на совесть.

— Князь, вы не поверите, насквозь! — шевалье между тем обошел дубок вокруг, вгляделся, поколупал ногтем и снова восхитился: — А выходное отверстие ровное, как после бурава! Вот это да! Ладно, пойду поищу пулю, она, верно, улетела куда-нибудь недалеко. Дуб все-таки.

Однако ничего искать шевалье не пришлось. Из-за деревьев, откуда еще недавно слышались звуки схватки, появились негодующие люди — один при шпаге, необутый <При серьезных поединках обувь, затрудняющая движение, снималась.>, в распахнутой рубашке, другой в ливрее, при кнуте, сразу видно — слуга. Вид их был грозен и ничего хорошего не обещал.

— Эй, черт возьми, чем вы тут занимаетесь? — необутый описал шпагой полукруг, причем мастерски, на высокой ноте <По свисту рассекающего воздух клинка можно судить о его скорости и, следовательно, об уровне мастерства фехтовальщика.>, виртуозно выругался и попер на Бурова. — Изволите даром изводить порох? Кажется, вам следует учиться не стрельбе, а хорошим манерам, и сейчас я вам преподам урок, который вы запомните надолго.

— Кого конкретно вы хотите поучить манерам, граф де Рец? Меня или моего друга? — шевалье повернулся к нему лицом, и необутый сразу скис, кажется, даже стал меньше ростом.

— О, шевалье Анри… Какая встреча… Какая встреча… Вы, значит, на природе… На свежем воздухе… Упражняетесь… Э-э-э… Дело хорошее, полезное для здоровья… Похвально, похвально… Гм… Так вот, о чем это я…

— О том, что мы даром изводим порох, — Буров с ухмылочкой поиграл волыной, — и об уроке, который мы должны запомнить надолго.

Настроение у него было отличное. Пушечка-то на колесиках получилась еще та, слона убить можно. Не зря, видать, этот в драных чулках прибежал, не с пустого места. Видно, долетело и до него…

— О, господа, не принимайте всерьез, я нынче все шучу, — необутый героически выдавил улыбку, правда, жалкую и кривую, помотал головой, изображая веселье. — Согласитесь, это ведь так смешно, господа. Только мы с одним канальей скрестили шпаги, как вдруг раз — что-то напрочь сносит ему пол-уха и разбивает ко всем чертям боковой фонарь моей кареты. Ну разве не умора, господа, не укатайка? Ха-ха-ха.

Да, смех не только продлевает жизнь, но и сохраняет ее. Не стали Буров с шевалье принимать грубый тон графа де Реца всерьез, похохотали с ним да и отправились на улицу Сен-Жак по душу Гийома Оноре. Вот с кем общаться было совсем невесело. Обретался он в древнем, как пить дать построенном еще в прошлом веке доме и являл собой редкий, напоминающий о Меровингах тип воина-франка — мощного, с могучими плечами, бревноподобной шеей и клешнеобразными руками. Трое его взрослых сыновей, также подвизающихся по оружейной части, были точь-в-точь похожи на отца и выглядели совершеннейшими громилами. Антураж дополняли высокие стены, напрочь отгораживающие дом от посторонних взглядов, крепкие запоры на массивных воротах и рычащие на дворе волкодавы. Злобно, слаженно, в унисон, такие не штаны — шкуру спустят сразу. Чувствовалось по всему, что непрошенных гостей здесь не жалуют.

— Кто вам дал знать про меня, господа? — с порога полюбопытствовал хозяин дома, когда наконец после унизительных расспросов — кто такие, откуда и зачем? — Бурова и шевалье допустили в мастерскую. — А, эти двое недоумков? Смотри-ка, еще не окочурились, ну да за этим дело не станет… Итак, господа, значит, вам нужен арбалет? — оценивающе воззрился он на гостей, кашлянул, поперхал горлом, и в голосе его послышалось сомнение. — Значит, не какая-нибудь там балестра для охоты на пернатых, а боевой арбалет, снаряженный болтами? М-да, ладно. Эй, Луи, принеси покажи.

— Да, отец, — старший из сыновей оторвался от работы, встал и живо приволок арбалет и полдюжины стрел. — Вот.

Двигался он, как заметил Буров, легко и споро, несмотря на вес, с отточенной, хорошей координацией. Такие в драке самые опасные — сильные, быстрые, массивные. При наличии некоторых навыков, естественно…

— Это мощное боевое оружие, сработанное лично мной. Бьет на три сотни шагов. — Гийом принял арбалет, трепетно погладил, вздохнул и возвратил сыну. — На, заряди. Вот этим болтом. А ты, Андре, повесь мишень в дальний угол. Шевелись.

В его манерах, голосе и осанке чувствовались сила и желание повелевать. Наверное, из таких людей и получаются Батыи и Тимуры. Дай им только волю — и кровища рекой.

— Хорошо, отец, — средний Гийомов сын, еще, пожалуй, поамбалистее старшего, послушно встал и поспешил в угол мастерской, с тем чтобы повесить на стену дубовый, в глубоких отметинах круг — мишень.

Луи тем временем взял “козью ногу” <Приспособление для натягивания арбалета.>, взвел арбалет, зарядил и подал отцу:

— Готово.

Действовали ребятки сноровисто и ловко, словно натасканные бойцы у хорошего сержанта. Таким только скомандуй “фас”, да погромче!

— Гоп-ля-ля! — Гийом взялся за арбалет, не целясь, мастерски нажал на спуск, болт, резко свистнув, вонзился в дуб. Все лихо, на одном дыхании, в лучших традициях кортесовских стрелков <Во времена Конкисты основной ударной силой, наводящей ужас на индейцев, были — нет, не аркебузники, — арбалетчики.>. Очень впечатляюще.

— О, замечательно! — Буров, изображая восторг, пошел к мишени. — Какая мощь! Какой глаз! Заказываю вам два арбалета! — взялся за стрелу, покачал, не сразу извлек из дуба. — А вот это немножко не то… Хорошо, но не то.

Болт был длиной сантиметров двадцать, с оперением из кожи и массивным четырехугольным наконечником. Такой, может, кольчугу и не пробьет, но ребра, те, что плавающие, пересчитает. Ну а уж если в лоб…

— Что значит “не то”? — подошел Гийом, взял стрелу, покрутил, повертел, сделал недоуменное лицо. — Мореный, струганый из груши болт, с оперением из пергамента и каленым наконечником. Какого же рожна надо?

А у самого в бегающих глазах вспыхнули алчные огни — понял сразу, какого рожна.

— Видите ли, уважаемый, зверь, на которого мы собираемся охотиться, очень крупный, верткий и, кроме всего прочего, крайне толстокожий, — Буров улыбнулся с невинным видом и, вытащив мешок с двойными луидорами, стал грузить золото на стол. — Знаете, есть стрелы с особыми наконечниками. Стоит лишь задеть зверя — и все, охоту можно считать успешной. В общем, не дергайся, Лаэрт, не пей вина, Гертруда… Я, извиняюсь, ясно выражаю свои мысли?

Неизвестно, как насчет Шекспира, но относительно остального Гийому все было ясно. Не отрывая глаз от золотых кружков, он кашлянул, прочищая горло, и приказал:

— Эй, Луи! Принеси покажи.

И сделал резкий красноречивый жест, как будто затягивал пеньковую петлю у кого-то на шее.

И Луи принес. Дюжину хорошо оперенных, тщательно центрированных болтов. Только вот наконечники у них были не массивные четырехгранные, а в виде длинной, сплошь в кавернах для яда иглы. Один в один как та, под кольчужная, кованая, однажды чуть не загнавшая Бурова в гроб.

— Это старая, проверенная временем отрава. Говорят, ее готовили еще тамплиеры, — Гийом довольно усмехнулся, и пламя алчности в его глазах вспыхнуло с новой силой. — Действует безотказно, проверено многократно. Будете довольны, господа, скажете спасибо. С вас…

Но тут, в самый решительный момент, он заткнулся, потому что Буров извлек из-за пазухи сверток, быстро развернул и достал тринадцатую стрелу, на смертоносную иглу которой была насажена на всякий случай пробка.

— Я заплачу вам, уважаемый, за три ваших арбалета и не возьму ни одного. Скажите только, кому вы не так давно продали вот эту штуку? Она просвистела в полудюйме от моего носа.

Тихо так сказал, добродушно, с улыбочкой глядя Гийому в глаза и демонстрируя раскрытые ладони, что интуитивно, на срезе подсознания воспринимается как символ неагрессии. А сам следил за Гийомом, ни на мгновение не расслаблялся, шарил, словно муха, периферийным зрением по сторонам. Ситуация была непредсказуемой, тут ухо следовало держать востро. Что хозяин дома, что его отпрыски каких-либо симпатий не внушали.

Да, с прикладной психологией у Бурова было все в порядке, сомневался он не зря.

— Значит, за три арбалета?.. В полу дюйме от носа?.. Сейчас, сейчас… — как бы соображая что-то, Гийом зашевелил губами, в задумчивости попятился и вдруг, стремительно схватив “козью ногу”, одним движением взвел арбалет. — Гоп-ля-ля! Значит, говоришь, в полудюйме от носа? А я вот не промахнусь, если что, так и знай. Эй, Луи, Андре, Жак, позаботьтесь о господах! Что-то они больно любознательные. Говорят, это вредно для здоровья.

Он по-крысиному оскалился и сделал палаческий жест, при этом вторая его рука, сжимающая арбалет, не отклонилась ни на йоту — кованый четырехгранный наконечник смотрел Бурову точно в живот. Предчувствие не обмануло — Гийом Оноре и впрямь привык действовать решительно, бескомпромиссно и жестоко. Какой там закон, какая там любовь к ближнему… Двое праздных, набитых золотом бездельников суют свой нос куда не надо. Наступают даже не на любимую мозоль — на горло? Ну так успокоить их навсегда, золото забрать, а уж куда пристроить трупы не проблема, в земле места хватит. И про кучера не забыть, его за господами следом. Карету отогнать, лошадей продать. Чтобы никаких следов, все шито-крыто. Не впервой…

Да, видно, действительно не впервой — детки схватились кто за нож, кто за лом, кто за топор и без долгих разговоров бросились в атаку. И ни они, ни папашка их не ожидали, что Буров вдруг надрывно крикнет, стремительно уворачиваясь с линии прицеливания и одновременно блокируя верхний и нижний уровни. Примерно так тореадор уходит от рогов быка.

Законы психологии неумолимы — Гийом автоматически нажал на спуск, стрела, попав в железку у Бурова за обшлагом, с визгом срикошетила и вошла Андре в межключичную ямку. Глубоко, дюйма на четыре. Арбалет и в самом деле был хорош. Шевалье тоже даром времени не терял — выхватив клинок, отбил играючи мясницкий нож и в одно касание, рипостом, всадил шпагу в пах старшему братцу. Не вынимая, взялся за кинжал и мастерски, на полный оборот, загнал его по гард хозяину дома в брюхо. Младшенький, Жак, оставшись в одиночестве, хотел было помахать топориком, но Буров жестко обезоружил его, без жалости сломал локоть, затем колено и, стонущего, подтащил к отцу.

— Гийом Оноре, если ты не ответишь на мой вопрос, я на твоих глазах сейчас переломаю ему все кости, по частям отрежу все то, что можно отрезать у мужчины, а потом он умрет страшной позорной смертью. Зрелище его последних мук будет преследовать тебя в аду. Считаю до трех. Раз. Два…

Буров не стал говорить “три” — с хрустом сломал младшенькому палец, а когда затих пронзительный крик, Гийом Оноре прохрипел:

— Не надо… Он здесь ни при чем… Не делайте ему больно… Вам нужен Копченый Окорок из “Псов преисподней”. Они кучкуются в “Клопе кардинала” на улице Кур-ла-Рен, не доезжая до заставы. Отпустите мальчика, он ни в чем не виноват. Он еще совсем ребенок.

Ага, высотой под потолок, шириною в дверь, с топориком наподобие Франциски <Боевой топор типа алебарды.>.

— Где ты берешь яд? — спросил Буров и, чтобы вопрос дошел до самого Гийомова нутра, сломал Жаку еще палец. — Ну?

— У Кривой Аниты, старой одноглазой шарлатанки, — прохрипел Гийом. — У этой чертовой ведьмы с Ферронри <Название улицы.>, налево от рынка. Если надо, я покажу. Все сделаю, что скажете… Только пожалейте младшенького. Он рос без матери, я ее прибил по пьяной лавочке… Пожалейте…

Господи, что же сделалось за считанные минуты с этим великаном, с этим монстром, преисполненным чувства личной значимости! Теперь это был просто жалкий червь, вымаливающий жизнь для сына и быструю смерть для себя. Такой, если его пощадить, будет мстить долго, до конца, словно наполовину раздавленная, но все еще опасная гадина.

— Так, — Буров не спеша собрал трофеи, возвратил в мошну проклятый металл и, оценивающе прищурясь, подошел к стенающему на полу сынку. — Ладно, живи. Вот тебе на лечение. — Бросил со звоном пару-тройку золотых, брезгливо отвернулся и посмотрел на шевалье, вытирающего от крови шпагу. — Пошли.

— Минуточку, — шевалье убрал бретту в ножны, подошел к Гийому Оноре и на мгновение замер, глядя на поверженного врага. С кинжалом в животе у того был хоть какой-то шанс дождаться хирурга. Не умереть со стопроцентной вероятностью от обильного кровотечения. Дотянуть до операции и, может быть, чудом выкарабкаться.

А с другой стороны, если бы все было по-иному, сам Гийом не думал бы особо, не терзался бы сомнениями — с сатанинским хохотом вращал бы сталь в кровоточащей ране, наслаждаясь муками и криками врага. Потому как а ля герр — ком а ля герр…

“Старый становлюсь, сентиментальный”, — шевалье, вздохнув, вытащил кинжал, вытер его об одежду Гийома и виновато посмотрел на Бурова:

— Простите, князь, минута слабости. Пошли.

— Бывает, — Буров понимающе кивнул, нахмурился, — да, одно дело убить врага в бою и совсем другое — добить беспомощного раненого. Здесь нужно быть больше палачом, чем воином. Однако этот мир есть такой, какой он есть. Далекий от гармонии. Весьма.

И пошли Вася Буров с шевалье де Сальмоньяком с Гийомова двора, да не просто так, а с великим шумом, гамом, суетой и скандалом. Собственно, это волкодавы постарались, решили проводить непрошенных гостей до ворот. Вот тут-то Бурову и пришлось выкатывать свою пушечку на колесах, палить из главного калибра по озверевшим псам. Трижды чмокнула плоть, разрываемая пулями, брызнули мозги и осколки костей, яростное рычание сменилось повизгиванием, циркульной пилой проехалось по ушам и липко растеклось парящей лужей. Три огромных опасных зверя, судорожно подрагивая, вытянулись на земле. Может, кому-то и лучшие друзья, но только не тигру-саблезубу, почуявшему кровь… А вот Бернар, оказывается, питал к собакам слабость. Моментом сориентировавшись в обстановке, он шмелем слетел с козел, кинулся во двор и, взвалив на плечи зверя поупитаннее, с видом триумфатора понес к себе в карету. Не обращая внимания ни на кровь, ни на мозги, ни на слюнявую пасть. На лице его были написаны вожделение, восторг и благодарность судьбе. Казалось, он собирался принести жертву своим богам.

— М-да, omnia mea mekurn porto <Все свое ношу с собой (лат.).>, — задумчиво промолвил шевалье и поспешил открыть дверь экипажа. — Господи, собака-то ему зачем?

— Как это зачем? — Буров посмотрел на него, как на маленького, и с удовольствием устроился на атласных подушках. — Наверное, с центнер вкуснейшего мяса, если, конечно, приготовить его как следует, по всей науке. Шкура опять-таки, зубы. От волчьих не отличишь. Молодец, хозяйственный. Если будет предлагать, мой вам совет, шевалье, не отказывайтесь. По вкусу не хуже свинины. Кстати, не мешало бы нам утолить голод. Есть у меня заведение одно на примете. Называется “Клоп кардинала”. Надеюсь, там в меню не только “Псы преисподней”.

— Что-то, когда мы возвращались из Булонского леса, ни кардинала, ни тем более клопа я не заметил, — с радостью ушел Анри от собачьей темы, высморкался, бросил платочек в окно и стукнул кулачищем в стену экипажа. — Эй, ваша светлость! Извольте двигать на Кур-ла-Рен, хозяйственный вы наш!

Заведение “Клоп кардинала” нашли не сразу — размещалось оно в полуподвале и было и впрямь неприметным. Низкие оконца забраны решетками, выцветшая, изображающая почему-то кролика вывеска на фоне мрачного фасада. Вот УЖ действительно ни кардинала, ни клопа. Глянул Буров на обшарпанную дверь, на скользкие стоптанные ступени, да и вспомнил сразу отечественную историю. Москву златоглавую, столь красочно описанную Гиляровским, с ее притонами и малинами, имевшими прямое сообщение с подземной речкой Неглинкой. Чуть что — и клиент поплыл. В вечность. Чаще по частям, потому что трубы узкие. Аминь. Похоже, что Москва-река, что Сена — все одно.

Бухнув массивной дверью, Буров и шевалье вошли, сели за скобленый, изрезанный ножами стол, глянули по сторонам. Света было мало, народу тоже. Слева два мрачных типа криминальной наружности вяло цедили пиво, справа амбал хавал яичницу с луком, с фронта, уткнувшись мордой в миску, храпел мосластый детина. Компания была еще та, а вот “Псов преисподней” было что-то не видно. Затхлый воздух отдавал мышами, крепко пахло кислым, немытым и подгоревшим. Буров и Анри в своих камзолах с галуном и шляпах с плюмажем выглядели вызывающе и провоцирующе.

— Что прикажете, господа хорошие? — подошел хозяин, плечистый, волосатый, с цепким взглядом. — Есть доброе вино, гусь, жареный в собственной крови, яичница с каперсами и сладким луком. Только что потушили кролика…

На хитром лице его читалось сомнение — сейчас нажрутся, напьются, а потом кто-нибудь даст им по башке. И кто платить будет? Может, надо взять с них деньги сразу, не откладывая в долгий ящик? Пока их самих в ящик-то…

— Значит, кролика потушили? — с улыбкой осведомился Буров, вытащил из кармана монету в три ливра, положил на стол. — Надеюсь, он не мяукал? Ладно, несите. И гуся, и вино. — Посмот рел направо, на жующего амбала, отвернулся, помрачнел. — Только вот яичницы с луком не надо…

— Ну что вы, сударь, — хозяин хищно взял монету на зуб, вытер о рукав, убрал. — Кошек мы не тушим, мы их… гм… Словом, у меня здесь все самое лучшее. Масло из Прованса, вино из Бургундии, живность из Вожирара. Сейчас пришлю девочку, будете довольны.

Действительно, и минуты не прошло, как смешливая, напоминающая шлюху подавальщица принесла гуся, кролика и вино. Первый размерами напоминал цыпленка, второй на вкус перченую резину, мерзкая же бурда, называемая бургундским, поражала букетом вот уж воистину незабываемым.

— Да, наверное, надо было взять яичницу, каюсь, — Буров виновато взглянул на шевалье, со вздохом отодвинул дефективного гуся и жестом подозвал хозяина. — А теперь, уважаемый, нам очень нужен Копченый Окорок.

— Копченый Окорок? — глаза хозяина вспыхнули, собрались а щелки, но тут же, изображая дурака, он фальшиво и раскатисто рассмеялся. — Шутить изволите, сударь? Свинина на десерт… Ха-ха-ха.

— Я говорю о человеке, — Буров вытащил луидор. — У меня к нему дело.

Нет уж, лучше дать денег, чем в морду, не тот случай.

— Ну, в таком разрезе, — хозяин с ловкостью поймал монету, с поспешностью, не пробуя на зуб, убрал в штаны. — Вам туда.

Его кривой, поросший волосом палец указал на бархатную, траченную молью занавесь. За ней оказалась низенькая, в готическом стиле дверь, ведущая, надо полагать, в зал для ВИП-персон.

— С максимальной жестокостью, мой друг, с максимальной жестокостью, — попросил шевалье Буров, проверил, легко ли вынимается ствол, и первым шагнул за щербатый, истоптанный ногами порог. Комната, куда он попал, была освещена лишь пламенем камина и здорово напоминала логово. Собственно, почему напоминала — за столом сидели люди, чье обличье выдавало в них зверей — хитрых, хищных, не ведающих жалости: алчные глаза, рыкающая речь, грубые манеры. Люди-звери жрали, пили вино, играли в карты, сплевывали на пол, рыгали, с жадностью звенели золотом, передергивали, мухлевали. Вот они какие, “Псы преисподней”, вся стая в сборе.

— Приятного аппетита приятной компании, — ласково улыбнулся Буров, сделал галантный полупоклон, шаркнул ножкой и наметил себе цели для стрельбы. — Могу я видеть господина по прозвищу Копченый Окорок?

Стая при виде чужаков насторожилась, заворчала, однако, обманутая буффонадой, спрятала клыки и сменила злобное рычание на снисходительное пофыркивание:

— Гы-гы-гы! Это что еще за богатенькие клоуны? Ишь ты, сами напросились.

— А на хрена он тебе, красавчик? Давай лучше шляпами махнемся, — по-хамски предложил один, остальные заржали, кто-то прямо-таки зашелся от идиотского хохота, — а лучше штанами! Они у него по колено! Как у бабы! Как у бабы!

— У меня дело к нему от Гийома Оноре, — изобразил придурка Буров, и один из людей-зверей встал, выругался, повелительно махнул рукой остальным:

— А ну-ка, прикройте пасти. Заткните рты, такую мать! — С грохотом отпихнул скамью, вы валился из-за стола и вразвалочку направился к Бурову. — Ну, давай говори, что у тебя там? Давай-давай, не тяни кота за яйца.

Как видно, он был самый хищный, самый опасный и злой — стая замолчала, застыла в ожидании, заткнулся даже тот, кто бакланил про штаны.

— Значит, вы и есть господин Копченый Окорок? — Буров покосился на Анри, подобострастно согнулся и, медленно выпрямляясь, вытащил волыну со взведенный курком. — Ах, какая честь!

С грохотом прошил Копченому Окороку плечо, отшвырнул его в сторону и с убийственным спокойствием, словно в тире, принялся расстреливать опешившую стаю. Со стороны это, наверное, смотрелось эффектно — твердая рука, верный глаз, крупный калибр. Никаких осечек, промахов, интеллигентского мандража и лишних движений — только оглушительные звуки выстрелов, пороховой дым столбом, всхлипы умирающих да глубокие отметины на стенах. Словно в подвале ВЧК во время экзертиций с маузерами. Шевалье тоже на месте не стоял, трудился от души, шпага и кинжал в его руках разили без пощады, подобно молнии. Вот уж потренировался-то в кромсании по живому…

Внезапность — залог успеха. Скоро все было кончено, “Псы преисподней” отправились в ад. Все, кроме вожака.

— Ты смотри, еще не оклемался, — кинул на него взгляд Буров, покачал головой и стал перезаряжать волыну, складывая отстрелянные патроны в карман, с тем чтобы потом заменить в них капсюли. — Шевалье, друг мой, встряхните его как следует. И непременно за раненое плечо. У нас не так много времени.

Действительно, жевать сопли не следовало. Нашумели изрядно. А ведь неподалеку на Кур-ла-Рен застава. Правда, менты во все века тяжелы на подъем, но лучше не искушать судьбу.

— А ведь точно скоро придется сдавать шпагу в утиль, — шевалье горестно вздохнул. Он все еще находился под впечатлением от увиденного: это же надо вот так, играючи, уложить в могилу десяток человек. Из нелепой на первый взгляд бандуры с барабаном и курком. Зачем, спрашивается, постигать искусство фехтования, трудиться до седьмого пота, упражнять руки, ноги, глаз? Знай жми себе на спусковую собачку. Нет, положительно, грядут плохие времена… Он с лязгом убрал клинок в ножны и с силой, словно большую куклу, тряхнул Копченого Окорока за плечо. — Подъем! Вставай, засранец!

Копченый Окорок очнулся, истошно заорал благим матом.

— А, готов, родимый? — обрадовался Буров, наклонился и без всяких церемоний ткнул его ножом в раненое плечо. — Салют.

В ответ дикий рев, зубовный скрежет. Ясное дело, больно. Очень.

— Один вопрос к тебе, — Буров подождал, пока умолкнут крики, вытащил тот самый болт, осторожно снял с отравленной иглы пробку. — Почему эта хреновина не так давно чуть не воткнулась мне вот сюда? Или ты скажешь, каналья, или заглотишь этот болт по самое некуда. Ну?

— Нет, нет, не надо! — раненый инстинктивно дернулся, засучил ногами, пытаясь отползти, его глаза в ужасе уставились на наконечник. — Осторожнее, сударь, ради бога, осторожнее. Одно неверное движение, сударь, и вы погубите невиновного. Я здесь ни при чем. Я просто посредник. Маленькое, ничего не значащее связующее звено. Мелкий торговец, имеющий свой скромный интерес…

Ишь ты, как заговорил-то, пес, когда приперло! Совсем по-человечьи.

— Э, парень, никак ты все врешь, — Буров, помрачнев, описал иглой восьмерку перед лицом Копченого Окорока и нацелил ее прямо в тонкогубый, судорожно оскаленный рот. — Скажешь тоже, торговец. Не верю, не верю.

А чтобы яснее показать всю глубину своих сомнений, он резко, кончиками пальцев, ударил раненого в пах. Словно стряхнул с них воду. И опять — рев, хруст эмали, прокушенная губа. А еще — лужица мочи.

— Богом клянусь, сударь, это не я, не я! Клянусь всеми святыми! — скорчившись, Копченый Окорок перевернулся на бок, подобрал под себя ноги и, окончательно сломавшись, глухо зарыдал: — Я просто иногда выполняю поручения госпожи де Дюффон. Маркизы де Дюффон. У нее салон неподалеку от церкви Святой Евстахии. Не убивайте меня, сударь, пощадите! У меня на иждивении больная матушка, четверо слепых сирот из приюта Сен-Мартен и парализованный праведник, посвятивший жизнь служению Приснодеве. Пощадите, сударь, пощадите, заклинаю вас именем господа, спасителя нашего! Те Deum <Начальные слова торжественного католического гимна, примерно “Тебя, Бога, хвалим”.>…

Как все садисты и палачи, своей собственной боли Копченый Окорок не переносил…

— Ну и мразь, — Буров, не удержавшись, ткнул иглой и с отвращением, словно увидев нечто пакостное, отвернулся. — Блевать тянет.

Копченый Окорок вздохнул, выгнулся дугой и замер. Глаза его выкатились из орбит, челюсть отвалилась, изо рта пошла клубами розовая пена. В хозяйстве у Гийома что яд, что арбалеты были самой высшей пробы. Наступила тишина, лишь потрескивало в камине да капало со стола, смешиваясь с кровью, разлитое в суматохе вино. Красное на красное. Подобное притягивает подобное. Да, похоже, “Клоп кардинала” нынче насосался досыта…

Буров с шевалье вышли в странным образом опустевший зал, не встретив ни души, выбрались на улицу. А вот верный Бернар оказался на месте, да не один, в компании пирующих псов, которые с радостным рычанием лакомились внутренностями брата-волкодава, уже выпотрошенного, освежеванного и присобаченного на запятках. Бернар тоже был в настроении преотличном и, что-то весело мурлыча, скоблил ножом окровавленную, снятую со знанием дела шкуру. Вились жирные осенние мухи, чавкали блаженствующие псы, в воздухе стоял смрад разделочного цеха. Только вот не из кабака ли несло?

— Трогай! — Буров и шевалье запрыгнули в карету, Бернар, отложив скобление, взялся за вожжи, орловцы ударили копытами, лихо приняли, понеслись стрелой. Заскрипели мощные английские рессоры, дробно застучали обода, потянулась струйка из туши волкодава, оставляя мокрый отчетливый след. Поехали…

— А знаете, князь, я заметил одну странную закономерность, — Анри извлек из ножен шпагу, глянул, помрачнел, со вздохом вытащил платок. — С вами не соскучишься, но и толком не пожрешь. — Плюнул на батист, повернулся к свету и принялся оттирать от крови клинок. — Общение с вами вредно для желудка. Нет, право же, так нельзя. Поехали обедать…

Он был в это мгновение похож на взрослого обиженного ребенка. Зрелище триумфа огнестрельного оружия, похоже, здорово испортило ему настроение.

— Вы совершенно правы, мон ами, питаться надо регулярно. А также вкусно, — улыбнулся Буров, понимающе кивнул и плотоядно почмокал губами. — Ах если бы вы только знали, как готовят рыбу на рынке, что на улице Ферронри! А какие там яйца, вареные в уксусе! А какое пиво! Про вафли, хрустящие на зубах, я уж и не говорю…

Не забыл, значит, как колбасил по Парижу в статусе Барабасова преемника в толстых кожаных штанах и вонючих ботфортах. Не забыл, на всю жизнь запомнил.

— Да ладно вам, князь, не старайтесь, — шевалье рассмеялся, вложил шпагу в ножны и великодушно сменил гнев на милость. — Что с вами делать? Так и быть, поехали к этой чертовой колдунье. Бог с ними, с вафлями, хрустящими на зубах.

Дорогу к старой шарлатанке отыскали без труда — лиард <Мелкая серебряная монета.>, брошенный уличному нищему, сделал свое дело. Жила одноглазая Анита в тесном переулке, вход в который еще не так давно закрывался ночью массивной цепью. Это было царство нищеты, узкая зловонная расщелина, никогда не видевшая солнца, экипажей и хороших манер. Буров и Анри нырнули в коридор, более похожий на подземный ход, спустились по ступеням, скрипящим под ногами, и остановились перед дверью, окованной железом. Где-то рядом пищала мышь, пахло погребом, помойкой, смрадный полумрак был ощутимо плотен, напоминал туман и действовал на психику. Веселенькое местечко, нечего сказать.

— Ну что там расстучались, не заперто! — сипло отозвался скрипучий, сразу и не разберешь, то ли мужской, то ли женский голос. — Валяйте! Но не запустите крыс.

Буров и Анри вошли, прищурились, привыкая к свету, — масла и свечей здесь не жалели. Да и вообще все в этой просторной, с высоким потолком комнате носило отпечаток достатка. Мебель была массивной и резной, песочница на письменном столе — литого серебра, запах благовоний, летающий над жаровней, — плотным, густым, ударяющим в голову. Это был словно островок благополучия в море нищеты, грязи и забвения. А вот хозяйка его выглядела, прямо скажем… далеко не блестяще, и это несмотря на ухищрения в одежде, парфюмерии и стоматологии. Сморщенное лицо ее было нарумянено и набелено, зубы — вызывающе фальшивы, пышное платье, с оборочками, но без панье, напоминало о временах Мазарини <То есть о XVII веке.>. Один ее глаз был закрыт экраном из лакированной кожи, другой немилосердно слезился и взирал на пришельцев насмешливо. Смотреть на старую колдунью было интересно и страшно…

— Ну, с чем пожаловали, красавчики? — Она закрыла толстую, окованную по углам железом книгу и тяжело поднялась из-за стола. — А ведь и впрямь, что один, что другой. Эх, скинуть бы мне лет двадцать пять. А лучше тридцать…

Передвигалась она, хромая, в густом облаке амбры, напоминая ожившего мертвеца.

— Пожаловали вот с этим, — любезно отозвался Буров, вытащил многострадальный болт и снял с наконечника пробку. — Отрава ваша?

В его галантности и ровном тоне что-то неуловимо предвещало беду.

— Ну-ка, ну-ка, — колдунья, оживившись, помусолила палец, с достоинством провела им по игле и медленно, с чмоканьем, сунула в рот. — М-м-м, — сплюнула прямо на пол, скривилась, как от горького, вытерла ладонью губы. — Моя, моя. Это очень хороший яд, он приготовлен из внутренностей змей, легкого замученной до смерти жабы, аконита, бычьей крови и настойки мандрагоры <Мифическое растение, которое якобы произрастает у основания виселиц.>, сдобренной мочой убийцы, повешенного в полночь. Действует мгновенно.

Она взглянула на гостей и неожиданно залилась смехом, обнажая фальшивые зубы и сотрясаясь всем своим тщедушным телом.

— Ну что раскрыли рты, красавчики, разве я похожа на самоубийцу? Вы-то ведь не режете себе пальцы своими шпагами? Каждому свое. Ах, какие вы, оказывается, чувствительные, красавчики!

Смеяться-то она смеялась, да только вот ее единственный глаукомный глаз смотрел серьезно, выжидающе и настороженно. Взгляд этот был сумрачен, преисполнен ненависти и презрения — нет, не конкретно к шевалье и Бурову, — ко всему человечеству. Да, та еще бабушка-старушка, любительница оборочек и притираний.

— Браво, мадам! Вы, я вижу, действительно разбираетесь в ядах! — изобразил восторг Буров, к слову сказать, совершенно искренне. — Так что, думаю, вы именно тот человек, который нам нужен. Видите ли, мне дали яд. Долгоиграющий, начинающий действовать через неделю. И…

— Можешь не продолжать, красавчик, — Анита криво усмехнулась, прищелкнула подагрическими пальцами, и взгляд ее стал подобен бураву. — Ну конечно же, без амура здесь не обошлось, тебя, как пить дать, траванула женщина. Раньше, знаете ли, это было в порядке вещей, для укрепления семьи и нежных чувств. Моя матушка, к примеру, да будет ей земля пухом, проделывала это частенько с моим батюшкой. Пока, не без вмешательства любовников, не намудрила с дозой. Ха-ха-ха. Пойдем-ка поговорим тет-а-тет, чтоб никто не мешал. Прошу.

И она указала на ширму в дальнем углу комнаты, за которой оказалась дверь, ведущая в соседнее помещение, являвшее собой то ли адскую кухню, то ли аптекарскую лавку, то ли лабораторию алхимика. Здесь было жарко, сумрачно и тесно, пахло серой, углем и чем-то невыразимо гадостным. Огромный, по пояс голый мавр мешал в котле клокочущее варево — на его руках под эбеновой кожей бугрились, перекатывались чудовищные мышцы.

— Бальтазар, оставь нас, — колдунья повелительно взглянула на него, и мавр тотчас же, словно на шарнирах, сложился в почтительнейшем поклоне:

— О да, госпожа.

Играючи, снял котел с огня, поставил на мармит и легко взбежал по узкой, круто завивающейся лестнице. Мгновение — и он исчез, только хлопнула крышка люка, искусно устроенного в потолке.

— Тебе, красавчик, сюда, — Анита кивнула на скамью, сама устроилась напротив, не терпящим возражения тоном сказала негромко: — Руку дай, левую. — Уставилась Бурову в ладонь, чуть ли не уткнулась носом в хитросплетение линий, в мозаику бугров. — Э, да ты орел, красавчик… Вернее, кот… Большой красный кот с длинными клыками… Нездешний… И не кладенный… — Она вдруг снова разразилась мерзким своим смехом, однако ненадолго, — резко оборвав веселье, заглянула Бурову в глаза, будто обожгла огнем. — Я помогу тебе, большой красный кот. Только мне не нужны деньги. Услуга за услугу. Но тебе придется потрудиться, рискнуть своей шкурой… Как следует рискнуть… Мне продолжать?

— Продолжай, — Буров, не отнимая руки, кивнул, проглотил тягучую слюну, — я слушаю.

Почему-то он всецело доверился этой накрашенной старухе, происходящее нисколько не напоминало ему гадательно-охмурительный фарс. Узкоглазый колдун отправил его из тайги в Париж, так почему бы одноглазой колдунье не избавить его от яда?

— Ладно, — Анита положила руку, сухонькую, напоминающую птичью лапку, Бурову на колено и с неожиданной силой сжала его. — В библиотеке одного парижского аббатства стоит старый двухъярусный шкаф. Как он попал туда, это целая история. Однако к делу совершенно не относится. Так вот, верхняя его часть повторяет в точности формы Нотр-Дама. И если повернуть посолонь <По ходу солнца.>правую башню, на фронтоне откроется щель достаточная, чтобы вошла ладонь. Однако сразу делать этого не стоит — сработает секретная пружина, и острие иглы отдаст свой яд, по качеству не хуже моего. Вначале надо разрядить капкан… Тот, кто это сделает, найдет в тайнике лист пергамента. Один-единственный лист с латинскими буквами, выведенными железным острием. Принеси мне его, красный кот, и я избавлю тебя от яда. Кстати, ты не передумал? Мне сказать название аббатства? — Она прищурила зрячий глаз, едко усмехнулась, кивнула головой. — Ладно, ладно, не сердись. Это аббатство Сен-Жермен де Пре. Библиотека на первом этаже, в правом крыле. Лист пергамента там, ждет своего часа. Добудь его, красный кот, любой ценой… Мне совсем неинтересно знать, как ты думаешь сделать это, но вот тебе одна история на дорожку, веселенькая… Чтобы в случае чего тебя не мучили сомнения…

Она снова расхохоталась, мерзко, совершенно дьявольски, и глаз ее налился злобой, жуткой ненавистью и жаждой мести.

— Давным-давно один духовный рыцарь из числа тех, что носят рясу и погоняют словом Божьим людское стадо, возжелал хорошенькую четырнадцатилетнюю девчонку. Увы, несмотря на все старания, безответно. И тогда он объявил ее колдуньей, одержимой всеми бесами, демонами и дьяволами, и отдал в руки святейшей инквизиции. А там девчонку прокатили на “коне Святого Михаила” <Орудие для пытки женщин.>, и она превратилась в женщину — с рваными ложеснами, кровоточащим чревом и обугленной душой, не способной ни любить, ни рожать, ни радоваться жизни. Я уже не говорю про выдавленный глаз, раздробленную ногу и сломанные плечи. Ну все, иди, красавчик. Торопись. У меня остается мало времени, У тебя, впрочем, если не достанешь пергамент, тоже.

— Ну что, князь, как поговорили? — осведомился шевалье, когда они выбрались на воздух, и показал на свой камзол, словно испачканный известкой. — Оно того стоит? Вот чертов попугай. Бернара бы с его пращой….

Пернатого колдунья, видимо, держала не в клетке и кормила словно на убой.

— Поговорили по душам, — Буров, занятый своими мыслями, пожал плечами, — вернее, о спасении души. Вы когда-нибудь бывали, мой друг, в аббатстве Сен-Жермен де Пре?

— Сейчас вот отмоюсь от дерьма и обязательно сподоблюсь, — ответил шевалье, воздел руки к небу, и в голосе его послышалась мольба. — Князь, давайте только не сегодня. Поехали домой, жрать. И так там, наверное, Содом и Гоморра. Папенька небось мечет икру, а рыжая сиротка — громы и молнии. Боюсь, нас оставят без сладкого.

Однако он ошибся. Атмосфера дома была самая непринужденная, приподнятая. Обед радовал изысканностью блюд, Лаура мило улыбалась, маркиз с важностью кивал, смотрел с видом триумфатора и гордо надувал щеки. Гармония была полной.

— Замазали всех, денег дали, — шепнула Мадлена за десертом, и ее прищуренные русалочьи глаза загорелись презрением. — А насчет летающего братца отписались, что погиб героем, положил живот на алтарь отечества. Теперь у нас все здорово, никакой крамолы. Одна большая дружная семья.

Чувствовалось, что она уже изрядно приложилась и к бургундскому, и к токайскому, и к венгерскому. Не погнушалась ни малагой, ни кагором, ни кларетом.

— Внимание, господа! Сегодня пришла шифрованная депеша, мы меняем тактику, — маркиз к концу обеда все же слез с пьедестала триумфатора и превратился в опытного, мыслящего масштабно стратега. — Не хочет этот чертов Скапен высовываться по ночам — и ладно, пусть ему приснится преисподняя. Нам приказано взять его днем при свете солнца. Не может же он все время сидеть в своем логове! Вы поняли меня, господа? Ночью теперь спим, а днем ловим Скапена. Повторите приказ.

Он смотрел на присутствующих с извиняющейся улыбкой, которая означала: “Господи, ну если тобой командуют дебилы, то и самому надо быть по меньшей мере идиотом. Субординация-с”.

— Замечательно придумано, — одобрила Лаура и поверх бокала с золотистым шампанским призывно взглянула на Бурова. — Вы не находите, князь?

Страстное лицо ее выражало нетерпение, ноздри породистого носа раздувались. Плевать ей было на все приказы — влюблена, искушена и соскучилась. Буров кивнул из вежливости и не ответил. В мыслях он был далеко — в библиотеке старого аббатства, где стоит древний двухъярусный шкаф, верхней своей частью напоминающий собор Парижской Богоматери.