Следующую неделю четверка «полочан», согласно собственному плану, осваивалась в новом времени. Язык общения, старорусский с вкраплением шведского и немецкого, постепенно становился более понятен, понемногу исчезали акцент и недопонимание. Чтобы занять гостей, ожидающих первого каравана на Запад, ярл предложил им потренироваться с молодой дружиной на ристалище за городом. К его удивлению, гости быстро согласились. Горовой довольно легко вписался в дружину ярла, быстро снискав уважение своей кривой турецкой саблей, передававшейся в роду подъесаула на правах фамильной реликвии от отца к сыну. Вместе с ним тренировались Захар и Костя.

В основном при работе с мечом или секирой изучались две методики: работа в строю со щитом и бой один на один. При стеновом щитовом бое в первый ряд становились лучшие воины, способные поражать врага из-за щита мечом или секирой. Второй ряд, прикрывая им головы щитами, бил поверх шлемов и между ног копьями, третий ряд добивал раненых врагов. Техника индивидуального фехтования не отличалась разнообразием. При битве в строю главное было не открыть бок товарища. В бою же один на один основной упор делался на силу и выносливость ратников, когда соперники обменивались чудовищными ударами по щитам, и побеждал тот, чья рука дольше выдержит и чей щит крепче. На вполне обоснованный вопрос Кости о том, как при такой тактике воин будет воевать, когда его щит придет в негодность, старый опытный Бьерн по прозвищу Гусак (за привычку вытягивать шею) ответил, что викинг в поход идет всегда с несколькими щитами. Дружинники с копьями да стрелки тренировались на краю ристалища, используя в качестве целей соломенные чучела. Лук здесь считался больше охотничьим, чем военным оружием.

На лошадях викинги не воевали, чем очень огорчили привыкшего к джигитовке казака. Но и в пешем бою у подъесаула было чему поучиться. Имея преимущество в росте, длине рук и весе перед любым из дружины, казак легко фехтовал своей саблей, которая по весу не уступала большинству мечей гридней ярла. При этом он крутился как волчок, приседал, ухал, уворачиваясь от саженных замахов дружинников, то увеличивая, то сокращая дистанцию. Даже поменяв саблю на деревянный учебный меч, он легко одолел всех молодых, а затем и нескольких старых опытных рубак из телохранителей ярла. При этом наотрез отказываясь взять во вторую руку щит. Тем не менее очень скоро пользу щита доказал ему все тот же Бьерн, заменив меч на длинное копье с широким наконечником. Не давая казаку сократить дистанцию, он трижды «наколол» его в течение минуты. После таких аргументов Горовой, так же как и все, начал фехтовать со щитом.

Захар отказался осваивать меч. При своем преимуществе в росте он предпочел более простую, но не менее эффективную секиру. Традиционное оружие викингов требовало недюжинной силы, которую те приобретали с двенадцати лет, участвуя в качестве гребцов в бесконечных набегах на своих драккарах и терроризируя все побережья от Руси до Сицилии. Силы у сибирского промысловика было с избытком даже по меркам двадцатого века. Он довольно легко освоил щитовую рубку «стенка на стенку» и нюансы индивидуального боя на топорах и боевых молотах. Под одобрительное кряхтенье старых гридней, проводящих учения, затупленная секира в руках красноармейца летала как живая, а размеренные удары, которые он наносил по щитам соперников, напоминали работу хорошего лесоруба. Широкоплечие викинги только ухмылялись, когда под ударами Захарового оружия разлетались более хлипкие дружинники из Центральной Руси. Впрочем, молодые викинги держались немногим лучше. Как сказал Слугви Лисица, руководивший обучением молодежи, в бой пускать такого еще рано, годок пусть учится, но если что, то в щитовом строю, может, и выживет.

Хуже всего дела обстояли у Кости. Будучи самым высоким из «полочан», он не мог похвастать ни выносливостью и силой Пригодько, ни опытом Горового. От секиры рука его быстро уставала, и, хотя эта проблема могла быть решена длительными тренировками, он остановил свой выбор на мече. В бою этим оружием разница в классе с соперниками по тренировкам для него частично нивелировалась длиной рук, а работа ног напоминала «танец» в дзюдо, где выдвинутая вперед нога также не может быть опорной и должна легко уходить с линии атаки.

Учения шли тяжело. На то, чтобы вырастить хорошего воина, уходят годы, а обучение идет всю жизнь, причем от качества усвоения информации часто зависит и продолжительность самой жизни. Но успехи были. Легче всего шла работа в «стеновом» бою, когда бедро и бок прикрыты щитом соседа, а атака зависит от длины рук и меча. Хуже пока обстояли дела в индивидуальном бою, но работа со старыми гриднями, каждое утро гонявшими молодых дружинников, и по вечерам с Горовым, передававшим товарищам по несчастью основы фехтования на саблях, давала плоды. Тимофей постоянно сетовал на отсутствие возможности тренировок на лошадях, убеждая, что «добрая» лава сметет «энтих землекопов» или «пехтуру», как ветер сдувает листья. Ярл и старшие дружинники посмеивались над этими словами, утверждая, что своим щитовым боем варяги били всю Европу и от добра добра не ищут. К тому же, идя в поход на драккарах (а как же еще ходить в походы?), где уместить лошадей? Все свободное место на кораблях должны занимать еда и вода, чтобы набег был удачен и внезапен, а на обратном пути – добыча и рабы. Такие споры заканчивались чаще всего обиженным сопением казака и довольным хохотом варягов и дружинников.

Старый Спогги Кабанья Нога обычно добавлял, что, если бы воины должны были биться верхом, они б рождались с копытами и хвостами, а Один, даруя им меч, не забыл бы и о седле вместо задницы, – чем вызвал новый взрыв хохота среди дружины.

Единственным, кто отказался заниматься обучением на ристалище, был Сомохов. Ученый сказал, что будет использовать оружие только для защиты. А для этого ему хватит винтовки и навыков фехтования, полученных в Берлинском университете. Которые он продемонстрировал соратникам, по очереди выбив учебные мечи из рук Захара и Кости.

Большую часть времени археолог проводил в лавках и лабазах торговцев, зимовавших в Хобурге, в беседах с торговыми приказчиками и купцами, пытаясь узнать политическую ситуацию в Европе и разведать пути в Малую Азию. Выходило как минимум два варианта: через Киев в Константинополь, а оттуда через Босфорский пролив или через Геную и Пизу. Первый вариант был короче, но имел существенный недостаток: Византия воевала с арабами, захватившими ее владения в Азии, и поход через Константинополь грозил стать путешествием через театр боевых действий, где первым делом рубят иноверцев, чужестранцев и вообще тех, кто под руку попадется. Второй вариант был более продолжительным, но менее опасным. Хитрованы генуэзцы и венецианцы, конкурируя с византийскими купцами и друг с другом, торговали и дружили с мусульманской Малой Азией, а в том числе и с Эдессом и Антиохией. Кроме того, через Хобург часто ходили караваны в Германскую империю, а через германские североитальянские земли более вероятно было благополучно добраться в города-республики.

За время, которое «полочане» провели в гостях у ярла, осваиваясь в новом мире, через Хобург пару раз проходили торговые снеки из русских земель. Но это были свенские или нурманские корабли, продавшие селедку и железо и спешившие домой с пенькой, льном, мехом и медом. Караваны, идущие в Померанию или Британию, еще только сколачивались на выходе из Новгорода. До монополии Ганзейского союза торговля еще не доросла, но морские конунги по весне сбивались в приличные стаи и рыскали по Балтике, поэтому торговцы пускались в путь только в составе большой компании и с надежной охраной.

В один из вечеров Сомохов предложил провести инвентаризацию наличных вещей, с целью выявления их полезности и, соответственно, ценности для окружающего мира. Питание им предоставлял гостеприимный ярл, при доме которого, кроме них, зимовало десятка полтора гостей. Гуннар следовал древнему норвежскому правилу: жилище, полное гостей, придает блеск роду и возвеличивает хозяина. С едой проблем пока не было, но для похода необходимы были средства, одежда и, наконец, оружие, которое стоило немалых денег. Местные кузнецы ковали неплохие мечи и копейные наконечники, но лучшее вооружение везли из Новгорода, а доспехи – из Алемании, и обходилось это недешево по любым меркам.

Дела были не особенно хороши. Из драгоценностей у них оказалось лишь обручальное кольцо Горового, которое тот наотрез отказался продавать, и золотые крестики ученого и казака. Высоко ценимое тут цветное сукно было представлено в виде выцветших гимнастерок и штанов Горового и Пригодько, так как Малышев по «последней» моде был в суровых джинсах (тоже изрядно выцветших) и льняной некрашеной рубашке. Шортами и английским френчем навыпуск Сомохова можно было прельстить только местное общество авангардных кутюрье. Ввиду отсутствия таковых, одежда ученого была явно невостребована.

Оставались личные вещи. Конечно, продажа даже одной винтовки решила бы проблему наличных, но все постановили, что оружие пригодится им самим. Да и «давать обезьяне гранату», как выразился Малышев, никто не хотел.

Пришлось перебирать вещмешок Захара и сумку Кости, так как только у них сохранилось что-то ценное еще из прошлой жизни. Начали с сидора красноармейца. Сомохов, как специалист по окружающей их эпохе, сразу отложил в сторону нож, пару газет, три полных диска к автомату, гранату и пустой кисет из-под махорки. Отсутствие последней особенно тяжко переживали курящие Горовой и Пригодько. Все отложенное на продажу могло поступить только в самом крайнем случае.

В другую сторону, к «ненужным» вещам, были причислены пара грязного исподнего, запасные портянки и подметки к ботинкам. Зато трофейная алюминиевая фляга с коньяком вызвала восторг у Улугбека. С нее был снят защитный матерчатый кожух, и за вечер Захар начистил ее до зеркального блеска.

У Кости половину сумки занимали объективы и фотоаппарат, который было решено оставить себе, пара детективов, запасные карабины для альпинизма, молоток, термос с чаем, пачка револьверных патронов и аптечка. Кроме нескольких змеиных антидотов, там были резиновый жгут, бинты, йод, аспирин, пачка стрептоцида, презервативы и упаковка шприц-тюбиков с сильным антибиотиком на крайний случай. Сомохов радостно присвистнул при виде такого подарка судьбы, и хотя о назначении части лекарств мог только догадываться, но предложить на продажу чего-либо из аптечки отказался – при случае пригодится самим. Зато термос, электронные часы и газовую зажигалку зачислил в фонд высоколиквидных активов.

У Горового, кроме сабли, были только подсумок с семью десятками патронов для винтовки, пачка на двадцать патронов к револьверу и бинокль в футляре. После короткого спора «биноклю» оставили «на потом».

У самого Улугбека Карловича, кроме пробкового шлема, в карманах нашлись две чернильные ручки в футляре, пара блокнотов, наполовину исписанных, и самоучитель турецкого языка выпуска тысяча девятьсот второго года. Какую-нибудь ценность представляли только позолоченные карманные часы на медной цепочке.

К купцам пошли Сомохов и Малышев. Обход торговцев превзошел все ожидания.

Ленивые и нарочито незаинтересованные вначале, они взвивались фонтанами красноречия, когда полочане вставали, чтобы идти к их соседям. Хитом своеобразного аукциона стали термос и зажигалка. Китайский термос с красной эмалью и летящими журавлями был довольно новым и смотрелся еще очень даже презентабельно. А то, что он хранит горячий сбитень на морозе, делало вещь и вовсе чудодейственной.

К вечеру бородатый купец из Суздаля стал обладателем термоса, а зажигалка ушла к персу, выигравшему спор за нее у пожилого новгородского приказчика. Флягу из алюминия, начищенную Захаром до блеска, оценив по достоинству легкий вес и необычность металла, купил свен. Полочане стали богаче на восемь магдебургских марок и полторы новгородские гривны. Это были не просто хорошие, а очень даже приличные капиталы. За марку давали корову, а за гривну и все три. Больше всего сокрушался перс. Отсчитывая шесть марок за зажигалку, он вздыхал, сетовал на свое невезение и на склочность пришельцев, клялся детьми, что, наверное, придется оставить бизнес и пойти торговать водой на рынке. Сомохов только улыбался. В палатах шейхов в Азии или хаканов в степи немало найдется желающих купить «вечный огонь, запертый джинном в сердце легкого багрового камня, привезенного из далекой страны Тхат».

Поутру соратники повторили обход купцов, но уже присматривая товары себе. Торг повторялся, но теперь уже они сбивали цену, а купцы нахваливали свои товары. Нормальным для продавца было при первой малейшей заинтересованности со стороны покупателя бессовестно повышать цену раз в пять по сравнению с той, по которой он в конце концов соглашался отпустить товар. К полудню одежда, в которой жители двадцатого века попали в век одиннадцатый, перекочевала в мешки, и четверка гостей ярла перестала отличаться от окружающих. Были куплены льняные некрашеные рубахи самого большого размера, кожаные штаны с подвязками по паре на брата, крепкие накидки из кожи тюленя для морских путешествий, теплые жилеты с шерстяной подкладкой и свитера, хорошие как зимой, так и балтийским летом. Кроме того, купили широкие ремни с наборными медными бляхами, которые были обязательным атрибутом вольного мужчины. Для Захара и Кости подобрали мечи новгородской стали в красных ножнах, которые были для них только-только по руке и весили не больше полутора килограммов. Горовой оставил себе свою турецкую саблю, а Улугбек вообще отказался от оружия. Он заявил, что привык к рапирам или шпагам, а махать веслом или кочергой не его дело. Еще купили у местных кузнецов по двадцатисантиметровому кинжалу, которые здесь считались « ножиками», свенскую секиру на длинной рукоятке для Захара, пару коротких копий, четыре цветных щита с медными умбонами и по стеганому жилету, обшитому железными бляхами. На шлемы решили не тратиться, тем более что и размеров подходящих не было. Обувь каждый предпочел оставить свою, только Сомохову заказали сапоги. Последней закупили разную нужную мелочь: деревянные ложки, заплечные кожаные мешки, треухи из лисы для Кости и Захара, бобровую шапку для Горового и скромную кожаную феску с завязками на алеманский манер для Улугбека.

Вечер в гостевом доме «полочане» встречали полностью экипированные, но значительно обедневшие. Из всего капитала остались только две целые магдебургские марки, и половину гривны разменяли на мешочек серебряных ноготков и дирхемов, которыми здесь расплачивались на постоялых дворах и в харчевнях. Зато уверенности в собственных силах и в завтрашнем дне немного прибавилось.

Не успела молодая луна появиться на ясном вечернем небе, как в горницу вошел один из хирдманов ярла. Воины занимали два дружинных дома, называемых на скандинавский манер «гридами», и по лицу вошедшего было видно, что он не одобряет пришельцев, поселившихся в отдельном гостевом доме, вместо того чтобы с веселыми холостыми молодцами бражничать и играть в кости или в местную разновидность нардов. Так вели себя по большей части только иноверцы и богатые купцы, позванные ярлом в гости. Но на богатых торговых гостей пришлые полочане не походили. Всего-то товаров, что в заплечных мешках, а из оружия – могучие, но вонючие колдовские палки. Каждый викинг знает, что не мужское это дело – колдовством заниматься. Женщины могут быть в этом сведущи, хороший воин – никогда. Да и нормальным оружием полочане владеют как дети малые, только один и может своим кривым мечом махать, да и то со щитом не знает, что и делать. Тьфу, одним словом. Хирдман немного поджимал губы, когда передавал желание хозяина города видеть их побыстрее.

В гриднице, где Гуннар закатывал пиры и принимал гостей, кроме четверки вызванных «спасенных» торговых гостей и самого ярла было двое незнакомцев. Еще днем к причальным мосткам подошла малая торговая снека. С приближением весны со стороны Волхова вот-вот должны были пойти первые торговые караваны, но кому-то явно не терпелось. Дружина на снеке не походила на торговцев или обычную корабельную рать – все как на подбор высокие и широкоплечие, больше на дружинников смахивают, чем на мореходов. Народ у причальных мостков попытался выведать, кто такие да куда путь держат, но те только отшучивались, улыбались да пожимали плечами.

Косте, который днем как раз болтался возле причалов, это не показалось необычным. Ну, решил какой-то купчина сливки снять со свенских или немецких рынков, раньше всех вывалить меха гладкие, да воск, да моржовый бивень. Так ведь и поговорка такая есть: «Кто успел, тот и съел». А охрану крутую набрал, так и видно, что не дурак, – ребята кряжистые. Снека многовесельная, хоть и груженая, а с такой командой на веслах полетит – догони. Да и в стычку с такими орлами морским пиратам лезть не захочется. На снеке человек тридцать – пузатенький корабль, а весел, как у драккара. Хотя морской конунг на то и морской конунг, чтобы гнаться и захватывать все, что на море увидит.

Гости ярла были не похожи друг на друга. Один – дородный купчина, когда-то сильный, как медведь, с годами заплыл жиром, но, видно, хватку не потерял. Одетый в богатый, шитый серебром плащ, из-под которого виднелся бархатный кафтан, с широкой окладистой бородой, доходящей до пуза, он походил на боярина из фильма советской эпохи. Только глазки были не масляно-осоловелыми, а острыми и цепкими, да руки с закатанными рукавами бугрились жгутами мышц.

Второй гость ярла был типичным воином. Видавшее не один десяток битв, огрубевшее от ветра и морских брызг, посеченное шрамами лицо старого рубаки было непроницаемо для эмоций. Одет он был в бархатный камзол с широким кожаным поясом с золочеными или даже золотыми бляхами. Накидка из тюленьей кожи лежала рядом на лавке. Грубые походные кожаные штаны были заправлены в легкие кожаные сапожки без каблуков, обшитые по голенищу синими и красными нитками. Мечи пришедших, лишенные всяческих украшений, были сложены у входа.

Полочане поклонились и стали ждать приглашения.

Гости и ярл пировали, но это был странный пир. В обычае у нурманов, к которым относил себя обрусевший ярл, было кутить часто, приглашая к столу всех гостей и дружину. Таким образом сохранялось единение, и ярл или хельд держался как высший из равных. Сейчас за столом не было ни дружины, ни приглашенных купцов из числа тех, кто остался зимовать в городке, ни родичей ярла.

Гуннар и странная пара в молчании поедали жареных гусей, квашеную капусту, закусывая большими ломтями хлеба. На столе стояла полупустая братина, открытый бочонок зимнего пива и блюдо со свенской селедкой.

Ярл жестом пригласил вошедших садиться.

Когда «полочане» расселись вокруг стола, Гуннар собственноручно наполнил братину доверху и, плеснув немного в сторону горящего очага, пустил ее по кругу, провозгласив тост за Одина и Перуна и сына его Христа, приведших этой весной в его дом таких редких гостей.

После того как ножи вошедших присоединились к ножам незнакомцев, разделывавших гусятину, ярл начал рассказывать, зачем позвал полоцких гостей.

– Вижу я, давно вы за морем ходите, многое видели, много знаете, – начал хитроумный ярл Хобурга.

«Торговые гости» только кивнули. Все молчали в ожидании, когда же хозяин дома подойдет к сути собрания, но тот не спешил.

– Видели вы много и странствовали долго, да понял я, что назад домой не собираетесь.

Археолог и казак на правах старших кивнули утвердительно. Ярл помнил объяснения Сомохова о том, что без украденного жрецами капища Архви сокровища, которое странники везли домой из дальних краев, делать им на родине нечего.

Гуннар повел плечами в сторону сидевших и все еще не представленных русичей.

– А вот други конунга моего, славного Святополка Изяславовича, в земли мессенские, что за Померанией, в торговом интересе ехать собрались.

Приплывший гость, похожий на купчину, важно кивнул. Лицо сидевшего рядом воина осталось безучастным, только нож его замелькал быстрее.

– Вот и думаю я, что такие знатные мореходы, видавшие страны и за Исмаиловым морем, пригодятся другам моим, да и вам, вижу, не терпится в погоню за цудом своим пуститься.

Пока «полочане» переваривали полученную информацию, ярл продолжил:

– Добрый купец Онисий Навкратович во всех землях киевских, новгородских да полоцких известен. – Купчина приосанился. – Да и княжий гридень Сила Титович не только в новгородских пределах славен.

Пожилой воин княжеской дружины Сила Титович наклонил голову в сторону местного хевдинга, благодаря его за лестные слова. Но по лицу старого воина было видно, что треп в гриднице его трогает мало. Здесь его не хвалили, а только представляли незнамо откуда прибывшим потрепанным незнакомцам, да еще из Полоцка, с которым у новгородцев старая вражда.

Почему такой известный купец в сопровождении воина из княжеского окружения, не дождавшись большого каравана, поплыл в немецкие земли по опасному Варяжскому морю, Гуннар не объяснил. Только предложил присоединиться к путешествию.

Немного информации добавил купец. Поигрывая своим клинком с насаженной на него гусиной грудкой, он прогудел:

– Широкочтимый Гуннар Струппарсон рассказал нам, что видели вы много пределов земных, да колдовским оружием владеете. Рано мы из Волхова вышли, да не можно нам ждать, пока другие соберутся. В саксонский Магдебург до лета попасть надобнать. А в море сейчас неспокойно. Идти с большой дружиной… – Купец поперхнулся, поняв, что невольно сболтнул лишнего. – Э-э-э… Идти с ратью корабельной – это как мясом свежим перед волками размахивать. А на быстром драккаре поперек моря проскочим враз до Померании, а оттуда до Саксона рукой подать. Гридни у меня славные, да только лишние не помешают. А вы не только воины добрые, так еще и земли видали. Да и по пути нам будет. На караване с вас серебро за провоз попросят, а я за «так» довезу, да еще и прокорм по дороге мой. Ну так что, гости далекие? Пойдет такой расклад? – осведомился купец.

Костя и Горовой только начали мычать что-то в знак согласия, как Захар ответил за всех:

– Чтой-то странные вещи ты предлагаешь, купец. – Он перевел взгляд на Силу Титовича, хотя княжеский воевода делал вид, что его этот разговор не касается. – Предлагаешь нам к себе в охрану пойти, а из жалованья только прокорм обещаешь?!

Ярл ухмыльнулся. А купец только крякнул и по столу кулаком съездил:

– Я, ебарны корец, и без колдовских штучек до Саксона и Мессена дойду, а вы до каравана сидеть здеся будете. Да и то не ясно, кто из купчишек вас на борт снеки пустит. Да сколько гривен за провоз потребует. А я и прокорм даю, и денег не требую. Да…

Но купца прервал старый воин.

Слегка рыкнув в сторону Онисия, как старый вожак осаждает молодого щенка, Сила Титович впервые за вечер сказал свое слово:

– Верно говоришь, молодой вой. Ежели брать кого с собой для охороны или колдовства какого путного, то и предлагать надобнать что-то, акромя кормежки.

Сила Титович замолчал, предоставляя дальнейшее слово купцу.

Тот поскрипел зубами, но видно было, что решение уже принято. И принято не им, номинальным главой и хозяином похода, а командиром собственной охраны.

Через четверть часа условия службы четверки в купеческом походе были оговорены. Кроме еды они получали по четверти магдебургской марки в саксонском порту Хомбурге, а ежели и до Магдебурга останутся с купцами, то еще четверть на всех. В Магдебурге купец собирался остаться до осени, а назад двигать с большим караваном до первых холодов. На том и порешили.

В знак того, что «полочане» приняты в корабельную рать купца, они взрезали себе руки перед идолами из капища и поклялись не жалеть ни живота, ни оружия своего ради купца и его имущества, пока не дойдут они до ворот саксонского города Магдебург. После этого процедура повторилась у стен церкви. Около полуночи гости ярла разошлись.

Четверка ушла готовиться к нежданно свалившейся на них поездке, а новгородские гости – отдыхать от законченной пирушки.

Наутро вставших спозаранку товарищей ждал следующий сюрприз. Ночью из рейда пришел драккар ярла «Одноглазый Волк» с четырьмя десятками человек старшей дружины. Теперь воинство Струппарсона насчитывало девяносто четыре человека и выглядело солидно, по местным меркам. Впрочем, в случае военных действий в ополчение собирались все взрослые мужчины из городка, приходили отряды из поселков землепашцев или, как их здесь называли, «бондов», из поселка рыбаков, что стоял вверху по Ладоге, да ушкуйники с лесовиками. Всего в ополчение могло стать до пятисот человек.

Но сейчас хирдманы ярла были заняты другим. Под присмотром Силы Титовича они споро меняли канаты и оснастку паруса, чистили и заново просмаливали бока драккара. Корабль Гуннара Струппарсона возвышался над торговой снекой Онисия Навкратовича, как лесной зубр возвышается над теленком. Узкий и высокий, сделанный для быстрых морских переходов, драккар выглядел рядом со снекой, как матерая хищная касатка рядом с вытянутым на берег мирным толстоватым тюленем.

– Что случилось? Мы что, сегодня не отплываем? – спросил Сомохов.

Сила Титович проигнорировал вопрос и продолжал руководить подготовкой драккара.

– Я вижу, вы тут. Ну, как вам посудина, на которой нам болтаться по Варяжскому морю? – Голос подошедшего сзади купца был низким и гулким. Из-за внушительного живота даже создавалось впечатление, что голос идет из глубокой бочки или подземелья.

Первым смысл фразы дошел до казака.

– Энто что ж, нам на ярловом кораблике в море идти?

Купец развел руками, выражая и смущение, и непонимание. В его исполнении это напоминало игру начинающего актера из драмкружка.

– Да я вот и сам удивлен. Ярл как узнал, что его драккар вернулся, так и говорит, чтобы мы его взяли вместо моей верной «Быстрой свинки».

Купец ухмылялся и похлопывал себя по обширному пузу, затянутому сегодня в кожаный жилет с накладными карманами на немецкий манер.

– Я уж с ним и спорил, и говорил, мол, не надобнать. А он все одно твердит, мол, добрый ты купец, Онисий Навкратович, да на своей снеке по морю не пройдешь. А на моем драккаре быстрее птицы долетишь.

Такая щедрость, по всей видимости, не была для него, как и для Силы Титовича, сюрпризом, а вот Сомохова и Костю Малышева наводила на размышления.

После того как все четверо вернулись в гостевой дом, Малышев озвучил родившиеся у него сомнения:

– Что-то это не похоже на обычную торговую поездку.

Пока он подбирал слова для того, чтобы объединить свои разрозненные подозрения в понятные и логические фразы, ответил Улугбек Карлович. За время, проведенное в гостях у ярла, археолог несколько отдалился от Горового, которому по складу характера и мировосприятия был ближе простоватый Захар, и стал больше времени проводить, общаясь с Малышевым.

– Да уж. Вы, верно, правы. Чтобы купец не дождался каравана в самую опасную пору? Да ему и княжеских дружинников дали под его дурную голову. А потом еще и ярл, ставленник Новгородского князя, свой последний драккар отдал? Тут чем-то посерьезней выгодной торговой сделки попахивает.

Захар, насупившись, молчал, а подъесаул только рукой махнул:

– Я энти политэсы не понимаю.

За месяц, проведенный в одиннадцатом веке, Горовой, несмотря на то что вошел в новый мир легче всех, очень сильно переживал разлуку с семьей. Жизнь казачья походная, но всегда есть надежда вновь увидеть родную станицу. А теперь Горового лишили и этой надежды. И подъесаул горел желанием быстрее пуститься в погоню за перенесшими его в этот век колдунами. Всяческие сомнения он отметал как несущественные.

– Ежели нам предлагают идтить за этими басурманами, что нас сюда затянули, то я за, даже ежели нас за собой черт с луной под мышкой позовет.

Малышев не разделял такого настроя. Это была первая размолвка среди четверки новоявленных «полочан» после их решения во время первого пира у ярла идти за похитителями.

Фотографа, в отличие от семейного реестрового казака, в двадцатом веке никто, кроме родителей, не ждал. Стариков было, конечно, жалко, как и утраченных благ цивилизации, как-то: межконтинентальные путешествия, медицинское обслуживание, центральное отопление и канализации с унитазами, оснащенными теплыми сидушками. Но зато впереди на его долю приходилось самое большое путешествие, которое он мог себе представить в своей однокомнатной съемной московской квартире. И ни на какие блага он бы сейчас не променял его. Хотя перспектива вернуться или хотя бы иметь такую возможность манила, и манила страстно.

Захар вообще не переживал из-за сложившейся ситуации. Выдернутый из месива Финской войны, он радовался тому, что его никто не заставляет воевать или строить что-то, ему лично не очень нужное, вроде Беломорканала. Возвращаться в свое время он явно не желал. Дед, воспитавший внука после того, как его батька исчез в водоворотах Гражданской, помер. Брат уже может содержать себя сам. Возвращаться к бесноватому, одержимому идеей мировой революции и Коминтерна комиссару Войтману молодому промысловику не хотелось. Ему и здесь очень нравилось. Нравилось озеро, полное рыбы, леса со зверьем, нравились мужики, которые его окружали. Нравилось, что все дворовые девки бросают на него, высокого по местным меркам, весьма недвусмысленные взгляды. Нравилось все, но оставаться тут одному и бросать тех, с кем он был связан, пусть только и веком проживания, он не хотел. Беда породнила их и связала, как связывают родственные или дружеские узы.

Сомохову приходилось несладко. Для кого – приключение, для него же это было погружение в то, о чем мечтает каждый археолог. Прошлое, которое он собирал кисточками и скребками по грамму, а потом разгадывал долгими вечерами, – это прошлое было теперь перед ним. Караванные пути, викинги, Киевская Русь, средневековая Европа – хотелось увидеть и ощутить все… И при этом иметь возможность вернуться… Обязательно вернуться – триумфатором… И стать самым большим экспертом по этому культурному и историческому пласту истории. Самолюбие приятно баловали открывающиеся перспективы. И поэтому оставаться в медвежьем углу, когда можно увидеть Европу, посетить Магдебург или древний Гамбург, который здесь называли Хомбург, окунуться в атмосферу Венеции, – эта перспектива была для него слаще самого сладкого швейцарского шоколада и желанней самой прекрасной женщины.

Одно смущало археолога:

– Ну, допустим, милостивые государи, что мы все-таки настигнем наших похитителей и даже, допускаю такую возможность, разгромим их в самом их сердце, азиатском логове. Хотя надеяться здесь на то, что огнестрельное оружие поможет нам одержать верх на людьми, которые могут переноситься во времени, для меня, например, не представляется возможным. Но допустим, – Сомохов перевел дыхание, – допустим, мы победили их и захватили статую богини, которую они явно используют как машину для переноса людей и предметов сквозь временные пласты… Машину времени, что ли?! Что мы сможем с ней сделать, как запустим тот механизм, что переносит сквозь эпохи? Даже захвати мы пленных – а я не думаю, что все они умеют управлять этим процессом, – так вот… Даже захвати мы пленных, как мы заставим их открыть нам эту тайну, ежели все они будут выбирать смерть, как тот плененный охранник, зарезанный уважаемым господином Струппарсоном?

Пока Малышев хмурил брови, изображая раздумья по поводу сказанного, а Горовой перебирал вещи в своем мешке, демонстративно делая вид, что его это не касается, Захар стукнул себя по лбу и полез за пазуху.

Покопавшись там секунд десять, он радостно извлек на свет Божий замотанную в старую портянку латунную табличку. Положив свою находку на стол, красноармеец начал объяснять:

– Я эту железячку около статуи нашел. Думал, вдруг, кто сможет прочитать, что тут за письмена такие. – Он слегка пожал плечами и незаметно шмыгнул носом. – Я б и сам что прочитал, да читать не умею справно. А тут написано так, что я и букв разобрать не мог.

Малышев поднял табличку, но, едва взглянув, у него из рук ее выхватил Сомохов.

Вытянув из нагрудного кармана френча, который он по старой привычке носил под «новой» одеждой, свои очки и водрузив их на кончик носа, ученый принялся изучать текст, найденный Пригодько.

В процессе чтения (было видно, что язык надписи не составляет для него проблемы) лицо археолога то светлело, то хмурилось. Трое остальных жителей двадцатого века внимательно отслеживали эти перемены, но перебивать ход мыслей ученого не решались.

Наконец Улугбек Карлович откинулся к стене, у которой стояла лавка, и глубоко выдохнул. Это послужило сигналом.

– Ну, что там? Как? Что написано?

Сомохов неторопливо снял и протер очки, которые он берег как свое главное сокровище. Он собирался со словами, формулируя в уме и переводя на доступный язык прочитанное и понятое, анализируя неясное. Потом повернулся к Горовому:

– А ведь наши мальчики молодцами оказались, Тимофей Михайлович. Это от них табличка. Написана на древнеарамейском. Пишут, что, как мы исчезли, они взволновались, но решили ничего не трогать. Ночью отстреливались от всадников Калугумбея, а к утру жандармы подъехали, видимо, кто-то из землекопов постарался, помогли. Статую они в Петербург забрали, про нас ничего не говорили, чтобы за психически больных не приняли, но верили, что вернемся. В тысяча девятьсот семнадцатом году заварушка какая-то началась. Альтман погиб, не пишут из-за чего. Корчагин статую вывез из Питера и припрятал в недоступном месте, сообщает, что капище какое-то старинное по записям нашел. Туда статую и спрятал, а для нас письмо оставил, чтобы, если появимся, в Питер не шли, уходили в Финляндию, там спокойней. – Сомохов покачал головой: – Бред какой-то… А для того, чтобы чужой человек послание не прочитал, Корчагин его на древнеарамейский перевел. А ниже оставил копию текста, что на постаменте у ног статуи был выбит. Этот текст они с Завальней расшифровали. Думают, что все выбитое – инструкция по использованию этой статуи. Расшифровали, но сами побоялись попробовать. Жезл сняли, завернули в тряпочку и со статуей увезли в Питер… Так-с… А, вот! Там хранили жезл отдельно. А как бежать надумали… – Ученый опять сделал отступление: – Тут не очень понятно, зачем бежать-то? Так вот. Как бежать надумали, то жезл рядом со статуей положить собирались, но потом решили, что правильней оставить все как было. И вложили жезл в руку статуи. Но ничего не произошло.

Ученый повернул табличку:

– Это они уже на обратной стороне нацарапали.

Малышев не удержался. Пока степенный подъесаул и сибиряк слушали археолога, фотограф вертелся на лавке ужом:

– Так что там с инструкцией по статуе? Там понять что можно?

Сомохов устало повел головой:

– Я боюсь, они немного напутали. Тут явно просто древние назидания, то есть поучения опытных жрецов молодым, как обращаться со статуей. Ну вот, вроде: «Вечно живая мать сущего не приемлет, если жезла ее рука человека касается, с оружием или другим железом в храм ее вошедшего». Или еще: «Мать сущего призовет верных для бытия своего и вернет тогда, когда нужда есть в нем для слуг ее. Ибо нет для нее ничего невозможного и ткет она время, как мать ткет полотно для детей своих». Какая же это инструкция?!

Малышев стукнул ладонью по колену.

– Ну, правда ж… – Он повернулся к Захару: – Ты, Захар, когда сюда попал, жезл статуи рукой трогал?

Пригодько замялся.

– Ну… – Бывший красноармеец вспоминал прошлые события так, будто они произошли годы тому назад. – Так оно и было… Рукой, значит… Думал, что заместо фонаря электринического света он мне светить будет.

Костя продолжил допрос:

– А рука у тебя в рукавице была?

Тут сибиряк ответил сразу:

– Да нет. Я рукавицы еще раньше скинул. Коды в подпол энтот полез.

Костя повернулся к ученому и казаку:

– Ну?

Сомохов закивал головой:

– А ведь и верно. Я-то, когда падал, за жезл ухватился, а меня Тимофей Михайлович поддержал.

Малышев посмотрел на казака и уточнил:

– А перчатки или рукавицы у вас на руках были?

Тот хмыкнул:

– Да якие ж пелчатки в степи? Тиж мы барыни какие кисейные?

Археолог согласно закивал:

– Точно. Не было у нас перчаток. И за жезл держались… То есть я – за жезл, а Горовой – за меня.

Они старательно осмысливали услышанное. Заговорили все скопом и тут же замолкли, смущенные. Формулировать выводы взялся Костя Малышев:

– Выходит, перенос во времени осуществлялся тогда, когда человек хватается за палку богини, вложенную в руку статуи или вкладываемую в руку… Причем на руке человека не должно быть перчаток.

Улугбек Карлович возразил:

– Постойте, но вроде бы Корчагин, мой студент, который статую уволок… – Он перевел дыхание. – Так вот. Корчагин тоже жезл в руку статуи вложил… И – ничего? С нами его нет.

Малышев парировал быстро:

– А вы, Улугбек Карлович, посмотрите на дату, когда писалась пластинка.

Улугбек повертел пластинку.

– Ну и что… Подписано декабрем семнадцатого года. – Профессор схватился за голову. – Точно! Зима… Холод! Он наверняка был в перчатках.

Костя обвел взглядом притихших товарищей:

– Ну что же. Завеса тайны понемногу спадает. – Малышев потер руки. – Теперь, по крайней мере, мы знаем, что перенос во времени осуществляется механизмом, а может, и колдовскими силами, заключенными внутри статуи богини.

Археолог поморщился, но Костя продолжал:

– Мы не должны исключать и сверхъестественный вариант развития событий, Улугбек Карлович… Но переносится только человек, держащий жезл голыми руками. Вот!

Горовой молчал. Его и Захара мало взволновало то, что тайна их попадания в нынешний век наконец начинает переходить из раздела колдовства в раздел науки. Красноармеец вообще пропустил выводы Малышева мимо ушей, старательно перебирая содержимое своего мешка в поисках еще чего-нибудь незамеченного или забытого.

Только Сомохов был так же взволнован, как и Костя.

– В принципе, я вынужден согласиться с вами, господин Малышев. Это антинаучно, но… Следуя принципу признания очевидного, каким бы абсурдным оно ни казалось… М-м-м… Табличку эту я почитаю на досуге, может, еще что интересное обнаружу. Я все-таки на древнеарамейском читаю не так, как на русском. А пока, думаю, надо готовиться к отплытию вместе с новгородцами. Парус, что ли, помочь им поставить? Нам теперь есть куда спешить. С колдовством мы еще слабоваты, а вот с техникой должны справиться…

Отплыли они на следующий день.

Вечером перед походом ярл еще раз предложил продать или подарить ему одну из колдовских палок. «Полочане», естественно, отказались.

Чтобы у гостеприимного, но гордого Струппарсона не возникла идея отобрать ночью колдовские палки силой, Малышев продемонстрировал ему, что эти артефакты будут слушаться только посвященных. Пальнув разок в воздух, он, сдвинув предохранитель, вручил свой револьвер Гуннару с предложением повторить выстрел. После того как ярл минуту безуспешно дергал спуск, Костя забрал револьвер, отжал предохранитель и выстрелил снова. Хозяин Хобурга вздохнул, уточнил местоположение волшебной страны Тихв, где такие изделия делают белые колдуны, и пожелал мореходам счастливого пути.

Отплыли буднично… По утреннему солнцу дружина Силы Титовича с молодецким уханьем сдвинула на воду отконопаченный и заново оснащенный драккар. После чего все лихо запрыгнули на борт и, действуя веслами, вывели корабль на середину реки. По Лупе драккар шел, практически не используя парус. Течение было небыстрое, тренированные годами походов дружинники держали хороший темп, который для непривычных к гребле «полочан» был просто убийственным.

Днем пристали к берегу и пообедали. Если Горовой и Захар нашли в себе силы присоединиться к костру и похлебать ушицы, то Костя и Улугбек провалялись на первой травке. Вечером ситуация повторилась.

Ужасно ныли намозоленные руки, ломило спины. В поход ярл Гуннар отправил вместе с кораблем шестерых своих хирдманов в качестве проводников и дополнительных гребцов (драккар был на пять скамеек больше снеки). Бьерн Гусак, правивший кормилом, наутро забрал у новичков пару весел, заявив, что, пока привыкнут к гребле, им хватит оставшихся на всех на четверых. А то умрут еще, поди потом ищи в море замену!

Три дня они гребли, сменяясь, а к обеду и ужину начали выходить уже все вчетвером, Бьерн вернул отобранное. К последнему волоку перед Балтийским морем, куда они вышли через четыре дня, руки понемногу привыкли, а спины начали сгибаться.

Балтика в одиннадцатом веке слабо отличалось от века двадцатого. Все те же серые тяжелые облака, свинцово-черные воды и пронизывающий весенний ветер. Тут здорово пригодились накидки из кожи тюленя, купленные перед походом. Толстой, но достаточно мягкой коже, выделанной руками хобургских женщин, даже местные штормы были не страшны.

С выходом в чистые воды работы на веслах стало меньше, но появились другие проблемы. Более трети экипажа тяжело переносили качку. Дружинники привыкли к плаваниям, но их опыт преимущественно был накоплен в походах по рекам и озерам. В этот же раз князь послал только выходцев из Центральной Руси и Новгорода, пренебрегши большим количеством служивших у него варягов-наемников. Сомохов и Малышев обсуждали это, но прийти к определенному объяснению факта так и не смогли. По какой-то причине молодой князь Святополк Изяславович решил, что ему лучше послужат дружинники, не имеющие корней в землях, мимо которых поплывет судно. Однако на корабле были и варяги: из шестерых воинов ярла Хобурга четверо были родом из фьордов Норвегии и Швеции.

На ночь во время плавания по Балтийскому морю среди местных мореходов было принято приставать к берегу. Некоторые скандинавские дружины плыли и ночью по звездам, но это было возможно только в чистом море вдали от прибрежных отмелей и подводных скал. Балтику часто штормило, и близость берега давала возможность в случае плохой погоды спрятать товар и судно в каком-нибудь заливчике. Однако это делало торговые суда очень уязвимыми для морских пиратов.

Бьерн Гусак правил судно в чистое море. Он был опытным мореходом и верил в свои силы, но никогда весной не стал бы так рисковать по своей воле. Напряжение было видно и по нахмуренному лицу старого вояки, и по тому, как он покрикивал на скамеечников-гребцов.

Удача сопутствовала «Одноглазому Волку» в его походе. С самого выхода в море дул попутный ветер, море было спокойное, а небо – чистое.

За пять дней, половину из которых Малышев и Горовой провели по преимуществу свесившись за борт, драккар прошел мимо острова Даго, после чего взял влево, стремясь проскользнуть между равно известными плодородными землями и пиратами островом Готландом и берегами Курляндии.

Еще через два дня, когда на горизонте показались берега будущей Калининградской области и Малышеву стало казаться, что он вот-вот увидит Куршскую косу или Клайпеду, драккар опять поменял курс и, приняв вправо, ушел, не сближаясь с берегом, в сторону Борхольма.

Любек еще только приобретал ту славу и ту силу, которые через пару сотен лет сделают его одним из виднейших городов Европы и мира, выдвинув в один ряд с такими гигантами, как Венеция и Константинополь. Почти шестьдесят лет городком, основанным, по преданиям, легендарным князем Любомиром, владели немцы. Они и выстроили из маленькой славянской деревушки известный порт и торговый центр на Варяжском море.

Пять лет назад бодричский племенной князь Генрих отвоевал побережье Вагрии. Он не стал менять установленные порядки в городе, без сопротивления открывшем ему ворота. Только в гарнизоне вместо германцев теперь сидели хмурые даны (мать Генриха была датчанка и в его войске хватало скандинавов) и косматые бодричи, да окрестные крестьяне-вагры стали смелее чувствовать себя на местном торгу, уже не пряча свои языческие обереги и при случае открыто переругиваясь с проповедниками местного архиепископа. Несмотря на то что ключевые посты в селении, как и большую часть населения, по-прежнему составляли немцы, князь Генрих даже сделал Любек на некоторое время своей столицей.

Харчевня «Весло и Селедка» не была самым популярным местом в городе. Снаружи двухэтажное деревянное здание с оштукатуренными стенами и каменным подмуром было куда красивей, чем изнутри. Проблема заведения была в том, что оно находилось слишком близко к порту, – каждый день здесь вспыхивали драки между посетителями. Дрались и резались до крови пираты и скупщики краденого, портовые воришки и нищие, сутенеры и наемные громилы. Харчевня была одной из самых дешевых и непритязательных. Добрые купцы сюда не ходили, да их здесь и не ждали. Не появлялась тут ни городская стража, ни портовая – дом стоял на незримой черте, разделившей зоны их «ответственности», что и оставляло возможность и начальнику городского караула, и капитану портовой стражи заявлять, что они не считают эту территорию своей.

Вот уже неделю весь второй этаж «Весла и Селедки», за исключением комнаты хозяина, снимали странные посетители. Три каморки, в которые портовые шлюхи обычно водили моряков, занимали иноземный купец и его сопровождающие. Хозяин дома, старый, вышедший в отставку одноногий пират Борг Колдурн, не хотел сдавать помещения гостям на длительный срок. Почасовая оплата приносила солидные барыши, и Борг не желал терять своих клиентов, вернее сказать, клиенток. Но купец сумел предоставить весомые доводы с характерным серебряным звоном. Так что вот уже неделю доступные портовые красотки зазывали изголодавшихся по противоположному полу в здание напротив.

Приехавший купец не был знаком Боргу, да и не интересовал он его. Но даже если б старый пират захотел разузнать что-нибудь о своем постояльце, его ждал бы провал. За неделю иноземец так и не показался из номера. Только пара его подручных спускалась изредка на первый этаж, вынося ночной горшок да прихватывая из кухни съестное и вино.

Купец назвался Аиэром.

К вечеру седьмого дня явился тот, кого бывший жрец культа Архви, а ныне почтенный герр Аиэр ожидал в таком непрезентабельном месте.

Когда вечерний разгул в кабаке достиг своего апогея, в приоткрытые двери проскользнул закутанный с ног до головы в серый плащ среднего телосложения мужчина. За ним тенью прошествовали двое телохранителей: широкие клинки скандинавских секир и кольчуги не могли скрыть даже широкие накидки из крашеного богемского полотна. Портовые забияки и прочая шушера тут же притихли и сгрудились в дальнем углу – от суровых бородатых крепышей-нурманов, изредка поступавших на службу в богатые торговые дома или к купцам, люди в здравом уме старалась держаться подальше.

Вошедший в сопровождении двух мрачных головорезов, не спрашивая хозяина заведения, проскользнул мимо стойки с бочонками пива на лестницу, ведущую на второй этаж.

Через минуту, пройдя осмотр, стражи Аиэра, он уже сидел за столом напротив жреца.

– Ну, рад тебя видеть в добром здравии, досточтимый жнец, – просипел невзрачный мужичонка, откидывая полы плаща и открывая взорам собравшихся в комнате дорогой жилет.

– Ты стал щеголем, добрый Пионий? – Аиэр казался удивленным внешним видом вошедшего.

Тот как будто смутился, потом красноречиво постучал по груди, укрытой дорогим алым бархатом. Раздалось характерное металлическое бренчание.

– Это всего лишь бриганта, досточтимый жнец. – Пионий развел руками. – Ты сам назначил встречу в таком месте, где я должен думать о сохранности своего живота.

– О целости твоего живота должен думать я, колос, – сказал Аиэр.

Пионий сглотнул слюну.

– Я не хотел обидеть тебя, мудрый. – Он потер начавшие покрываться потом ладони. – Я преклоняюсь перед твоей предусмотрительностью и знанием. Мы – пыль под стопой Лучезарного, я – лишь никчемный раб в его когорте. Ты – жнец. Я – колос на поле его. Ты говоришь – я внемлю…

В словах Пиония было столько страха, что сидевшие у входа стражники поморщились.

Пионий не отрывал глаз от крышки стола, пока сменивший гнев на милость Аиэр не начал говорить:

– Как дела с Оттоном?

Пионий, получив возможность загладить первое неприятное впечатление, радостно засуетился:

– Я сделал все, как велели. Меня представили ко двору. Оттон стар, а желания его не отличаются от желаний молодого бычка. Он женился, жена моложе его раза в два. Оттон просит вернуть молодость и для этого готов на все.

Аиэр осмысливал услышанное, поигрывая замысловатыми четками. И у стен могут быть уши – эту простую истину открыли давно, и она была актуальна в любое время и в любых широтах. Оба разговаривающих не называли настоящих имен. Масляная лампа на столе чадила и распространяла вонь плохо очищенного масла: жрец Архви недолюбливал восковые свечи.

– А готов ли он предоставить нам свободу на своей земле и возможность ставить наши храмы?

Пионий отрицательно помотал головой:

– Еще нет, о великий жнец. К нему вернулось желание, он снова может многое, но теперь требует вернуть ему еще и молодое тело.

Жрец Архви отмахнулся:

– Ты же знаешь, червь, что это невозможно. Его же подданные не приемлют этого. Чернь восстанет, а знать поддержит. У Оттона и так полно проблем со своими провинциями.

Пионий развел руками:

– Генрих упрям, как мул, ваша мудрость.

Аиэр вскинулся.

– Колос, – прошипел он. – Ты не должен упоминать имя подручного своего даже в моем присутствии.

Пионий сжался. Пересохшее горло спазматически попробовало сглотнуть давно исчезнувшую слюну.

– Простите, досточтимый. Я увлекся. Я слаб.

Аиэр сделал раздраженный жест, приглашая согнувшегося в раболепном поклоне Пиония продолжить.

Тот с трудом вернулся к тому, на чем остановился:

– Пока не дадим молодость его телу, а не только чреслам и желаниям, он не уступит.

Аиэр поиграл четками и кивнул:

– Что ж. Если он настолько глуп, что ему недостаточно только чувствовать себя молодым, то мы дадим ему молодое тело.

Пионий подался вперед, а Аиэр продолжил:

– Дадим, но не сейчас. Через год я пришлю посвященного. Если у него останется желание, мы сделаем то, что он просит.

Старый жрец постукивал четками.

– А теперь ты выслушаешь еще одно задание, колос.

Пионий весь подобрался. Его худая шея вытянулась из воротника бриганты, а кадык заходил настолько быстро, что даже страже у входа было видно, насколько он волнуется.

Жрец говорил медленно, подбирая слова. Его рассказ навевал неприятные воспоминания.

– Мы нашли тех, кто разграбил наш гест на Зеленом острове. Нашли и вернули то, что было утеряно. Это было неправильно, но мы произвели забор тотчас же по получении утерянного. Лучезарный улыбнулся нам… Четверо воинов пришли к нам, но дальше… дальше все пошло… наперекосяк. Местный ярл с воинами вторгся в капище. Его люди разграбили храм Севера, а воины, дарованные нам Архви, попали к нему в руки.

Пионий сглотнул слюну, он слабо представлял, куда клонит старый жрец.

Тот продолжил:

– Ярла зовут Гуннар Струппарсон, а городок, которым он правит, – Хобург. Возьми столько денег, сколько надо, найми тысячу нурманов, и пусть этот городок исчезнет с лица Гардарики еще до начала лета.

Пионий спросил внезапно осипшим голосом:

– Как я их узнаю?.. Тех, кого я должен отправить в Хель?.. К Архви, то есть?

Жрец передернул плечами:

– Узнаешь… Их тяжело не узнать. Их четверо: первый – грузный усач; второй – хрупкий, высокий, светловолосый, лицом похож на булгарина или угра; третий – с лица померанец или гардариканец, кряжистый, но невысок; четвертый – широкоплеч, высок, похож на нурмана или свена… Впрочем, все они достаточно высоки ростом.

Жрец поморщился, но продолжил:

– У них оружие, которое принадлежит Лучезарному, а их тела должны уйти к Архви. Оружие уничтожишь.

Пионий молчал, осмысливая приказ, а жрец культа богини все говорил:

– Если сделаешь это, станешь серпом.

Пионий подпрыгнул и выгнулся дугой. Разные чувства – от восхищения до подобострастия – пролетели по его лицу, как легкие перьевые облака по летнему небу.

– Можете не сомневаться, досточтимый жнец. Их тела уйдут к Архви, а души к Лучезарному, клянусь серпом, который меня пометил.

Жрец поднялся, давая понять, что разговор закончен.

– Надеюсь, что ты понимаешь, чем клянешься, колос. Ты потеряешь много больше, чем твоя никчемная жизнь, если не выполнишь обещанное.

Но глаза Пиония светились счастьем. Стремясь за порог комнаты, он не обратил внимания на предупреждение, слетевшее с уст старого жреца. Еще раз поклонившись у порога, Пионий юркнул за дверь.

Старый жрец культа неизвестной богини и непонятного бога покачал головой:

– Как ты думаешь, Аиеллу, справится смертный?

Один из воинов у двери только пожал плечами.

Жрец хмыкнул.

– А ведь это лучшее, что у нас здесь есть. И если он справится, быть ему серпом Севера.

Аиэр поиграл четками.

– Собирайтесь, утром отплываем.