К своим сорока годам Джакомо Босиери достиг немалого. Четвертый сын и седьмой ребенок в пусть и старой, и знатной, но не богатой семье миланских патрициев, он не мог рассчитывать на что-то большее, чем монастырская стезя. Старший сын унаследовал виноградники и поля наследного майората, двое средних, избрав стезю военных, ушли искать счастье в непостоянных капризах бога Марса, а младшего в семье по традиции отдали церкви. Молодой и честолюбивый, он проложил себе неплохой путь из монастыря Остии до центра церковной мысли в Клюни и теперь – до подножия собора Святого Петра в Ватикане.

Джакомо мог свысока посматривать на окружающих, находясь в фокусе католического мира, соприкасаясь с великими мира сего. Мог… Но не делал этого. И уже пять лет был правой рукой и личным секретарем папы Урбана II. Думать так же, как и свой патрон, он стал почти сразу же. Набожный и образованный, честолюбивый и смиренный, Босиери взошел по стопам своего учителя в альковы учения единственной истинной церкви, достойной заветов Его.

Для Джакомо шестидесятишестилетний папа стал не только достойным отцом-настоятелем, но и учителем в миру и в церкви. Все чаще за последние годы, говоря о деятельности главного священника мира, Джакомо употреблял слово «мы» вместо «он»: мы думаем, мы собираемся. Ему даже казалось, что в уголках сознания его наставника уже не осталось потаенных мест, как и для Папы не осталась таких мест в сознании Джакомо…

Казалось так… Но только до вчерашней вечерней молитвы. Вчера в часовне монастыря Иоанна Крестителя Джакомо понял, как тяжела тиара наместника Господа на бренной земле. Целый день они провели на стройке базилики Сан-Совино, потом в прениях с приехавшими собратьями из Иль-Франса и Лотарингии, вечером была встреча с видными ломбардцами, устроенная семьей Фарнезе, – все это время папа был неутомим, расточал благословения и много говорил. И только к ночи, когда понтифик остался в кругу близких, глава престола Святого Петра стал тем, кем он уже давно являлся: усталым, замученным подагрой стариком. Теперь согбенная фигура немолодого Урбана казалась одинокой в окружении дородных французских и итальянских кардиналов, прибывших на Собор в славный город Пьяченцу. Время заседаний близилось к концу, а дела, с которыми желал разобраться глава католической церкви на этой встрече, только множились. Опять не появились на Соборе представители империи. То, что они признали Урбана и отреклись от Клемента, уже было шагом вперед, но сделать за первым шагом второй епископы и кардиналы Германии категорически отказывались. Даже Адемар Монтейльский, епископ де Пюи, соратник и друг нынешнего папы, остался у себя по ту сторону Альп. Набравший силы Генрих карал что маркграфов, что церковников с одинаковой жестокостью, напоминая, что «божье – богу, а кесарево – кесарю». А выступать против императора было чревато. Не то чтобы германский император открыто преследовал приехавших на Соборы, но просто во время отлучки в землях епископств происходили немотивированные восстания черни или нападения соседей, до этого вполне мирных. Приезжал такой епископ из Италии домой, а замок или монастырь в руинах, город присягнул новому сюзерену, посевы на землях церкви сожжены. И правды не доищешься.

Соответственно, речи, подготовленные для жителей империи, пропали невыслушанными. Ведь что за смысл говорить с итальянцами о попраниях веры в Германии, если от этого никаких изменений в Германии не произойдет?

Без толку выступили на Соборе послы каталонского короля. Папа мог только сетовать вместе с ними и молиться, когда слушал рассказы о притеснениях христиан Кордовы, об ущемлениях границ христианских, о все новых набегах берберов Африканского побережья. У папы не было флота, чтобы послать его на помощь, не было закованных в кольчуги рыцарей, чтобы укрепить рубежи и замки на перевалах. И вовсе без толку просидели Собор посланники Византии, приехавшие просить помощи против сельджуков.

Хитра Восточная империя! Если только можно, готова платить столько, сколько нужно, лишь бы чужими руками каштаны из огня тягать. Ушлые греки еще заработают, а потерянное войско не вернешь. Так пусть лучше рискуют дети других народов, чтобы матерям Византии никогда больше не испытать горечь Манцикерта.

Рад бы помочь папа и тем и другим против последователей Магомета, но где силы взять? Тосканцы и ломбардцы слишком заняты своими проблемами, маркграфиня Матильда Тосканская еще помнит стяги Генриха на стенах своих городов, ей не до того, чтобы хоть кого отпустить в чужие страны. Венеция воюет с Генуей, христианские галеры жгут и топят одна другую, сицилийские норманны заняты в войне с той же Византией и на Балканах и в Средиземном море. Да и кого послать на помощь, если помощь нужна, прежде всего, самому престолу Святого Петра?! Вот закончит Генрих со своими мятежами, вспомнит того, кто речами и надеждами сеял зерна сомнений в умах его вассалов. Кто тогда защитит народ Рима и священников Ватикана?

Теряет величие церковь, теряет мощь и влияние, которых она добилась при Григории VII. Что делать, если самыми верными папе остались только дикие новообращенные варвары-северяне, все еще орущие «Один» в бою, да стареющая Матильда Тосканская, вынужденная восстанавливать былое величие неравным браком? Попытка поднять против германского императора Лотарингию и Баварию не удалась, и можно будет ожидать, что через год в Северную Италию польются полчища закованных в кольчуги немецких рыцарей. Если не сам Генрих, то его сын Конрад опять зальют земли Италии кровью ее детей… Один раз норманны Гюискара выгнали немцев из Рима. Смогут ли они это сделать еще раз? Если Генрих подготовится – а он уж будет стараться, – то вряд ли…

Молился папа Урбан II, молились епископы и кардиналы, молился Джакомо. Чтобы дал Святой Дух в руки наместника Божьего меч, способный разогнать тьму, собиравшуюся над соборами и храмами Рима, или хотя бы чтобы пустил лучик надежды, способный развеять тучи сомнений в голове понтифика. Чтобы появились новый Мессия или угодная Богу Цель, способные объединить пошатнувшийся католический мир в минуту опасности.

Василис Варбокис, посол великой Византийской империи при дворе главы католического мира, улыбнулся. Улыбнулся, когда готов был скрежетать зубами и грязно ругаться. Опять эти немытые варвары, утверждавшие, что они наследники величия Рима, сетуя на занятость Урбана II, отказали ему в аудиенции. И это после горы золота и каменьев, канувших в бездонных карманах этих откормленных скопцов! Только ручки потирают и глаза закатывают. А он обязан притворно вздыхать и понимающе кивать в ответ на предложения подождать еще. Подождать момента, когда глава маленького куска римских трущоб и десятка соборов уделит ему, посланнику величайшей империи, пару минут своего драгоценного времени. Цель визита казалась самому Варбокису глупостью. Просить помощи? У кого? Даже если Урбан очень захочет, кто придет под его знамена? Римское ополчение, сброд миланских окраин, сицилийские норманны и… все? Венецианцы не решатся идти против сельджуков, генуэзцы слабы, Франция погрязла во внутренних раздорах, бургундцы и северные норманны слишком заняты Германской империей. Кто остался? Глупая миссия! Даже Григорий не смог собрать достойную армию в помощь христианскому соседу, что же говорить о его бледной тени?

Басилевс перестраховывался. Уже сейчас армия Византии больше и боеспособней, чем армии всех христианских королей. Беда империи в том, что она растянула на десятки тысяч километров свои границы, на которые постоянно посягают завистливые и жадные соседи-варвары. Сельджуки – только часть из них. Опасная, может быть самая опасная, но только часть. Есть еще ослабленные, но все еще способные потрепать нервы хазары, Киевский каганат, который бросает в крайности: от братской любви до ненависти и набегов. Германцы, богемцы, дикие норманны – все готовы вцепиться в глотку исполину, стоящему по обе стороны Босфора. Слишком много золота собралось в подвалах Константинополя.

Василис выпустил воздух, успокоился. На глаза попалась шкатулка дорогого красного дерева, подарок басилевса. Посол ухмыльнулся, вспоминая наставления государя.

Алексий Комнин – величайший хитрец, достойнейший из богопомазанников, да будут годы его правления долги и удачливы. К любой встрече европейских монархов или католических лидеров из далекого Константинополя ехали посольства. У каждого королевского двора – по посланнику, у каждого Собора – по торговцу-греку. Император должен знать, чем дышит Европа. И чуть у кого из пограничных соседей появляется желание пощупать за мошну жирного соседа, как в дело вступают «обстоятельства»: у монарха обнаруживаются тайные враги, совершающие переворот или покушение, сосед или мятежный вассал получает «ниоткуда» деньги, нанимает подкрепление и начинает внутреннюю бучу, или просто король умирает при невыясненных обстоятельствах от несварения желудка. За подобными событиями чаще всего стояли скромные представители известных торговых домов Византии. К моменту, когда местные власти начинали искать виноватых, посланники империи были уже на пути домой. В любом случае это дешевле, чем собирать армию, перебрасывать ее, кормить.

Василис поморщился, когда за посланниками папской администрации, все еще бормочущими какие-то отговорки, закрылась дверь. Вот ведь вонь развели. Не моются годами, одежду не меняют, все думают этим стать ближе к Богу! Разве это путь? Только в глазах слезится…

Просьба басилевса была проста: нужна армия для защиты от неверных. У Комнина хватало сил, чтобы сдерживать орды мусульман вдали от берегов Босфора, но не для того, чтобы перейти в контрнаступление. Это было очень рискованно. Дети тех, кто погиб в горах Малой Азии двадцать лет назад, требовали мести, но просто посылать армию в степь глупо, а чтобы захватить и удержать ту же Антиохию или Эдессу, потребуется столько усилий, что придется отзывать войска из других мест, в результате чего станет небезопасно на остальных границах. Ведь стоит только ослабить гарнизоны на тех же Балканах, как берсерки-северяне вцепятся в побережье. Патовая ситуация, вдвойне отягощенная расколом церквей.

Василис поморщился еще раз. Святоши эти хуже безземельных рыцарей, наполнивших просторы Европы. Вторым нужны только земли и деньги, а первые еще прикрываются словами из Библии. Пока докопаешься, что надо какому-нибудь толстому епископу, уйму времени на осведомителей изведешь. А ведь игнорировать никак нельзя, уж очень много власти подмяли под себя церковники. В Византии есть басилевс, есть Святая Православная церковь. Одни правят и защищают границы, вторые молятся. Кесарю – кесарево! А здесь? Каждый феодал с кем-то на ножах. Внутри государства десятки партий, готовые вцепиться в глотки друг другу! Епископы начинают военные походы во главе собственных армий! Перепуталось все – где духовная власть, а где светская. Правильно все-таки Григорий VII начал возвращать буйных пастырей душ в лоно их прямого предназначения. А то иной из церковных служителей больше на наемника похож! В кольчугах, бархате, рядом – сыновья и внуки, за спиной – вассалы и собственная дружина. И это слуга Божий, который обязан молиться за всех нас перед ликом Его? Тьфу! Святости ни на медную монету.

Василис присел на край лавки. Невысокий и грузный, он испытывал усталость от нервного длительного хождения по комнатам дома, снятого как временное пристанище для делегации. Что ж! Еще неделя этого сборища, и можно будет возвращаться в родные места с сообщением, что опять католики впустую проговорили месяц. Только Пасху переждать.

Пасха удалась: крестный ход, пение хора, торжественная ночная литургия – все соответствовало представлению большинства о том, как должно выглядеть самое важное воскресенье в году для настоящего католика. А с утра застолье, дававшее возможность измотанному постом телу почувствовать себя снова живым и полным сил. Для благородных – гуси, телячьи лопатки, кабаньи окорока. Для простонародья – каша с салом, счервленная вяленая солонина, овощной суп с сухариками на той же солонине и сыр. И никакой рыбы, даже в приморских селах! А после – кувшины с вином и гулянье до вечера!

Пьяченца гуляла с размахом. В этом году в их городе второй по значимости церковный праздник отмечали многие высшие сановники церкви, а значит, в карманах торговцев, ремесленников и корчмарей появились звонкие монеты, подзабытые за голодную зиму. А раз есть деньги, то нашлись и яства, столь желанные после долгих дней поста. Вина из солнечной Флоренции текли рекой, и к утру понедельника даже охрана городских ворот спала беспробудным сном, что, впрочем, не было такой уж редкостью и в будние дни.

Тем больше было возмущение капитана ночной стражи, когда его бесцеремонно растолкали под утро. Не разбираясь, он взашей вытолкал сержанта, разбил о закрывшуюся за ним дверь свой ночной горшок, длинно и сочно выругался, но все-таки под конец поинтересовался, какого дьявола его разбудили. Ответ привыкшего к выходкам начальника седоусого отставника заставил капитана подскочить на набитом соломой и блохами матрасе. По словам опухшего от вчерашнего помощника, у ворот стояла кавалькада из нескольких всадников, один из которых заявил, что он, тьфу ты, что она – императрица Священной Римской империи Адельгейда. Вздорная немка требовала впустить ее и проводить к месту, где сейчас находится папа Урбан.

Через десять минут редкие проснувшиеся граждане славного города Пьяченцы с ужасом взирали на невиданное: по улицам в одних штанах-бре и незавязанной котте, шнуруя на ходу модные шоссы с разрезом, несся капитан ночной стражи города, по ходу движения постоянно чертыхаясь и злословя. За ним семенил стражник. Не успели первые добрые хозяйки, вышедшие за свежим хлебом и пивом для своих благоверных, посудачить у городского фонтана о том, что вынудило грузного выпивоху в такой ранний час следовать на место работы, как со стороны Северных ворот к монастырю Святого Иоанна пронесся десяток конных всадников с капитаном во главе. Еще через двадцать минут его святейшество Урбан II, милостью Божьей глава всей Католической церкви, уже принимал в маленьком зале прибывших и слушал рассказ из уст плачущей императрицы германской о страшном духовном падении виднейшего и могущественнейшего монарха современности.

Адельгейда рыдала и причитала, но слова слетали с ее уст только самые нужные. По мере повествования и папе, и присутствовавшим здесь епископам стала очевидна глубина падения погрязшего в грехах и запутавшегося императора Генриха. Супруга его рассказала обо всем: о связях с дьяволом, сатанинских шабашах и черных мессах, на которые муж сам звал ее, об идолопоклонении, хулении на Господа нашего, презрении церкви и ее заповедей, поддержке и распространении неугодных церкви писем и пасквилей на видных служителей веры, участии в нападениях на земли монастырей и краже монастырского имущества.

Даже последнему писарю было понятно, что дай папа ход всему тому, что он сейчас услышал, даже интердиктом может не отделаться Генрих. За такое простолюдина или ремесленника ждал бы костер на торговой площади.

Лицо Урбана мрачнело по мере повествования гостьи.

– Что ж, заблудшая сестра моя, помню и храню я письмо твое, полученное нами в городе Констанце на Соборе, проведенном церковью в прошлом году. Помню, и ранят до сих пор меня слова, прочитанные в нем. – Старый папа обвел тяжелым взглядом собравшихся в комнате. – Тогда зачитал я письмо твое, где ты перечисляла святотатства мужа своего, только самым близким и верным детям матери нашей церкви. Просил оставить в тайне.

Наместник престола Святого Петра продолжил:

– Тогда не знал я глубины падения того, кто должен защищать чистоту и оплот веры. Теперь вижу, и скорбит душа моя, что не сумел усмотреть я заразы, ползущей в дом наш. – Папа встал с кресла и подошел к коленопреклоненной императрице. – И рад я безмерно, что послушала ты совета моего, бросила узы христоотвратного супруга своего и лично явилась пред очи наши высказать все то, что рассказала в письме том.

Иоланта уставилась на свою подругу и воспитательницу, «полочане» заерзали. Оказывается, Адельгейда давно готовилась к побегу, даже переписку вела.

Урбан приобнял и поднял с колен раскаявшуюся грешницу. Он уже знал, что сделает.

Знал, что может получить, знал, чем это может закончиться.

Что бы ни говорил с амвона Папа Римский, в чем бы ни обвинял императора заглазно, какие бы письма ни показывал, без главного свидетеля это все было пустым звуком. Но даже с ним, вернее, с нею слишком уж все гладко получается. Зная о противостоянии престола Святого Петра и германского императора, после таких обвинений можно было заподозрить сговор между папой и сбежавшей женой немецкого государя. А если похожие слухи пойдут, то и эффект от признаний мал окажется, а то и не будет его вовсе. Одно дело раскрыть подлую сущность христопродавца, и совсем другое – очернить монарха самой могучей страны Европы. Если не предоставить убедительнейшие аргументы и доказательства, то неизбежно последующая за такими обличениями война станет последней для нынешнего главы Святого престола.

После первого письма Адельгейды, полученного год назад, Урбан просчитал шансы на победу, свои и чужие: маркграфы отойдут от отлученного, так было всегда, города Италии и Германии вряд ли выступят против церкви, останется только германская армия и наемники, часть которых находится сейчас при сыне Генриха Конраде на севере Италии. Конрад, в отличие от своего отца, очень набожен, да и обижен на родителя. Можно и нужно поговорить с ним! Плюс сицилийцы, северные норманны. Надо еще с Раймондом Тулузским договориться, и останется Генрих один. В Германии его, конечно, не взять, но в Италию он уже не сунется.

И в течение года, прошедшего с Собора в Констанце, патриарх не сидел без дела. Генрих не жалует сына – что ж, тайно собравшиеся представители Милана, Кремоны, Лоди и Пьяченцы уже провозгласили Конрада итальянским королем. Пока тайно, но сын уже не сможет отступиться. За корону он не только отца, желавшего, по слухам, жить вечно, он за корону всю Германию в ад отправит.

Но чем дольше рассказывала беглянка и выступали один за другим свидетели, приехавшие в ее свите, тем больше в сознании Урбана II проблема борьбы с императором начинала отходить на второй план. Его волновала рисуемая перед ним картина. Ведь не на пустом месте возникла такая ситуация, при которой император предает церковь и уходит в лоно сатанистов. Знает ведь, что душу бессмертную теряет, значит, что-то такое получает, от чего не страшно ему! И не один он в Германии такой. В памяти наместника начали всплывать нехорошие воспоминания и слухи, дошедшие до него из разных источников. Крепнет в Европе ересь, растет число пожелавших связать себя с нечистым. Кроме Германии полно таких на юге Франции. Доходили сведения о сектах в Британии, даже в Италии появились какие-то тайные ложи, собиравшиеся ночью и творившие безобразия. Ведет свою работу проклятый! А они вчера весь день софистикой занимались, спорили. Эх! Когда на Европу такая туча двигается, те, кто должны быть руками Господа на земле грешной, обсуждают теологические нюансы, полемизируют о трактовках Ветхого Завета и записях святых угодников.

Потяжелел взор главы Католической церкви, сжались в кулаки руки, заострился орлиный нос. С годами только тело дряхлеет, душа же расцветает. Как бабочка покидает кокон тела, ползавшего по бренной земле, христианин обязан, стремясь к моменту встречи с Создателем, обрести душу, достойную страданий Спасителя. А кто еще должен обладать достоинствами духовными, как не наместник? Лучшие качества развил в себе за годы жизни Урбан. Надо Господу, чтобы слуга Его был быстр в решениях, – и годы тренировок дают возможность контролировать себя в любых ситуациях, принимать правильные решения с ходу. Надо помнить все, что слышал, – и память в старости лучше, чем у молодых послушников.

Сейчас мозг папы работал как мельничные жернова, перерабатывая всю получаемую информацию, а уста продолжали спрашивать о том, что могла забыть сказать беглая супруга еретика. Кто помогает императору? Кто попал под влияние проклятого? Кто духом крепок еще на землях немецких? Откуда такая зараза пришла? Как долго Адельгейда подозревала мужа? Кто доволен, кто недоволен на землях Германии?

Лилась речь, мелькали страницы истории, сжимались и разжимались кулаки епископов и кардиналов, почувствовавших свою причастность к великому. Допрос продолжался до обеда, когда уставшую Адельгейду и ее спутников передали на проверку братьям-экзорцистам. А папа удалился готовиться к послеобеденному выступлению в Палаццо Комунале перед церковными легатами Собора. Сегодня будет его день! День торжества веры!

Только оставшись наедине с собой, Урбан перевел дух. Сегодня он наконец сможет повернуть все вспять. За делами мирскими он чуть не проглядел то, ради чего и поставлен был на земле. Да, опасен государь величайшей страны, отринувший Бога из сердца своего, но стократ более опасная угроза подкралась незаметно, ударила в самое сердце, если уже и властители земные предпочитают церкви посулы нечистого. Но время еще есть! Если права императрица и вся ересь идет с берегов Босфора, из Азии, то ошиблись те, кто считает битву проигранной для католической веры!

Папа заскрежетал зубами, но быстро взял себя в руки и упал на колени перед распятьем. Молиться! Молиться и просить о силах, столь нужных ему в эти минуты. Силах, способных дать защитникам веры возможность низринуть противников Христа за пределы Ойкумены. Найти и растоптать гнездо ереси, где бы оно ни было! Даже если для этого надо будет идти на край света.

Молился священник неистово, долго, изматывающе, за себя, за всех верных христиан, за край и земли родные. Молился один, шепча знакомые слова, добавляя от себя просьбы и клятвы. Уже отослали обратно карету от ломбардской торговой гильдии, разошлись по кельям кардиналы, ушли спать молодые послушники, задремал у двери верный Джакомо, а у папы в келье горела лампада и слышались слова на латыни. Но за час до полуночи Урбан почувствовал, как привычное тепло затопило низ живота, поднялось к плечам, заструилось по ладоням. Благодать снизошла на коленопреклоненного патриарха, он наконец понял, что его молитвы слышат, а значит, и будет помощь…

К счастью для «полочан», братья-экзорцисты во вчерашнем вечернем обследовании не были настроены агрессивно. Только стандартная форма, без средневековых излишеств. Для начала констатация, что допрашиваемые не реагируют на святую воду, святые мощи, религиозные песнопения и в разговоре ведут себя как истинные христиане. Допрос велся на ломаном немецком языке. Причем дознаватели сбивались то на латынь, то на итальянский, а допрашиваемые – на русский и русский матерный. Последнее было только раз, когда молодой монашек предложил закончить проверку испытанием водой или огнем. В первом случае испытуемого в мешке топят в воде. Если он выбирается из мешка или всплывает другим способом, то, значит, ему помогали нечистые силы. Во втором варианте, испытуемого прогоняют между двух костров, что само по себе не очень здорово, так как проход должен быть не больше двух локтей, а высота костров не меньше десяти локтей. Дослушать, что ожидает выжившего, «полочанам» и императрице не дал седой монах, возглавлявший комиссию. Одним только взглядом он заставил примолкнуть не в меру разошедшегося энтузиаста из числа молодых братьев. После чего заявил допрашиваемым, что печати дьявола на них нет, а значит, до особого распоряжения его святейшества они свободны в пределах территории обители.

Лечь спать им предложили в специальной странноприимной зале, где стояло много лавок, отделенных друг от друга занавесками из некрашеного холста. Для венценосной гостьи братья-монахи переместили других обитателей этой ночлежки на сеновал и в подсобные помещения. Чего-то большего мужская монастырская обитель не смогла найти даже для императрицы. В случае, если разрешит его святейшество, в дальнейшем ее величество, возможно, поселят в одной из вилл местных богатых семейств, но, пока идет следствие, ей и ее спутникам придется довольствоваться этой скромной залой.

На ужин гостям дали круг сыра и половинку жареного барашка, принесенного вместе с кувшином сильно разбавленного красного вина. Во дворе, куда выходили двери жилья, всю ночь дежурили десятка полтора стражников папской гвардии из числа франков, горцев Шварцвальда, Гельвеции и норманн. Для верности с ними всегда были двое или трое монахов. Так что, хотя открытую стражу к гостям папы не приставляли, русичи себя чувствовали под постоянным присмотром. В целом не страшно, но немного нервировало. Впрочем, после гонки и допроса все так устали, что спали без задних ног.

Утром показания беглецов были повторены в присутствии большого количества епископов и кардиналов Рима. На этот раз Урбан II молча сидел в стороне, укрывшись в тени нефа, а весь опрос велся сановниками церкви. Те же вопросы, те же ответы.

«Полочане», Валиаджи и понемногу возвращавшийся к нужной кондиции Грицько тоже находились в зале, но они так и не были вызваны. В отличие от вчерашнего, на этот раз процедура, за исключением вопросов, велась на латыни, так что, кроме Сомохова, отлично знавшего этот язык, для Малышева, Горового и Пригодько весь процесс был абсолютно непонятным. Сомохов пробовал прокомментировать услышанное, но получил предупреждение от монаха, следившего за порядком, и был вынужден замолчать. По мере сил «полочане» старались уловить характер развития событий по буре эмоций, бродившей по залу, и мимике на лице Улугбека.

В целом речь Адельгейды произвела эффект разорвавшейся бомбы. До этого довольно рутинная, встреча сановников церкви становилась все более эмоциональной. Половина зала после окончания выступления и допроса беглянки потребовала объявить отлучение германскому императору, членам его семьи и даже всей стране. Некоторые кардиналы из папского окружения предлагали ограничиться только Генрихом.

Черту под прениями подвел сам властитель Святого престола. Вчера еще дряхлый, разбитый болезнями и заботами, старец Урбан II возвышался на переносном кресле, как грозный монарх на троне предков. Его речь на латыни изобиловала рублеными фразами, сменами интонаций и смысловых оттенков. Когда папа закончил говорить, в зале наступила тишина, продолжавшаяся без малого три минуты. После чего церковники склонили головы в знак повиновения и послушания. По залу прокатился общий вздох. Решение было принято и озвучено: интердикт для государя, но не для государства. Все стадо не должно страдать из-за одной овцы!

Как ни странно, на этом заседание не было окончено. Адельгейду вывели из залы в сопровождении ее молодой спутницы Иоланты де Ги и трех монахинь из обители Святой Елены, спешно призванных в Пьяченцу. В ближайшие дни до особого распоряжения императрица будет заключена в монастырь без права покидать его по своему усмотрению. Лицо дочери Всеволода Старого было грустным, и видно было, что поворотом дела молодая беглая супруга уже отлученного от церкви христопродавца расстроена до такого состояния, что готова разреветься на глазах у всех. Поддерживаемая под локоть соратницей, она, шатаясь, покинула продолжавшееся собрание.

К счастью для «полочан», про них на время забыли. Поэтому дальнейшие события стали известны им не по рассказам сказителей и проповедников. Благодаря собственной удаче они сами стали очевидцами действия, которое в дальнейшем перевернет весь существующий цивилизованный мир, поделив его на два враждующих лагеря.

В зал по приглашению почтенного прелата вошла процессия из четырех человек. В отличие от сановников церкви, одетых по примеру бывшего клюнийца Урбана в одежду из шерстяных тканей, вошедшие предпочитали тогам и шапам парчовые плащи-мантели, одетые поверх выходных красных сюрко с короткими рукавами из блестящего бодкэна. Короткие стрижки, бритые подбородки, украшенные витыми перстнями пальцы рук, расшитые красными и золотыми нитями мягкие полусапожки – все говорило о происхождении этих господ. В голодное и лишенное еще излишеств время так в Европе могли одеваться только греки. Наследники великой греко-римской античности, они выставляли напоказ свое отличие от остальных, предпочитая скорее отстаивать свое право на исключительность, нежели поступаться комфортом и привычками.

Впрочем, в момент, когда византийцы появились в главной зале, они меньше всего походили на чванливых снобов. При необходимости греки становились на редкость покладистыми и сговорчивыми, легко входя в доверие и располагая к себе любых собеседников. Риторика культивировалась в школах Константинополя наравне с воинским и мореплавательским искусством, а умение вести закулисные игры во всех хитросплетениях политических интриг тогдашней Европы достигалось годами обучения и тренировок.

Послы далекого басилевса прошли эти школы с отличием.

Вчера, после того как в полночь посланник из папской канцелярии заявился к Варбокису с сообщением, что Собор выслушает обращение императора Комнина завтра, Василис разработал речь, провел репетицию с товарищами. Теперь оставалось только довести задумки до исполнения.

– Братья христиане! – Посол начал речь так, будто его душат рыдания и только воля дает ему силы говорить. По мере выступления его голос то становился тигле, то крепчал, то вибрировал, то срывался. С первых минут все в зале прекратили свои разговоры и внимали каждому слову искусного оратора. – Я говорю с вами не только от лица императора Алексия Комнина или добрых жителей Константинополя, но и от лица всех тех несчастных христиан, которые сейчас томятся в захваченном Леванте под гнетом коварных тюрков. От имени матерей, которые боятся приобщать своих детей к Слову Божию, от имени пастырей, которые скрываются с прихожанами в катакомбах, как первые христиане Рима, от имени тех, кто не может прикоснуться к святыням христианским, находящимся под пятой у потомков Магомета.

Грек сделал паузу, давая возможность присутствовавшим оценить весь трагизм ситуации. Как хороший актер, он вел свое выступление на отличной латыни, языке, известном каждому из высших церковных иерархов.

– Я пришел к вам не как посол Византии, а как один из тех христиан, которые живут рядом с болезнью, поедающей мир и способной дойти и до тех, кто еще вчера не слышал о ней. Я говорю о вас, благородные отцы своих паств, служители и проводники добрых католиков в Италии, Германии и франконских землях.

Глаза его заволокла печаль и боль.

– Разве дело для христианина убивать других христиан, лишая себя надежды на Царствие Небесное? Разве может добрый католик сидеть и смотреть, как все ближе ползет к его стопам, к его дому, близким и друзьям зараза, имя которой Змей Богопротивный, рекомый Муслинизм, или Магометанство?! Должен ли добрый католик, забыв старые разногласия, стать плечом к плечу с братом христианином и вымести заразу от дверей христианского мира, как добрый хозяин выметает метлой змею, лезущую на двор жилища?! А ежели змея желает вернуться, то и голову ей отрубить? Не так ли должен он поступить?

Пылающим взором обвел Василис притихших епископов и замершего от эмоционального выступления папу.

– Не скорбящим и не просителем пришел я в обитель сию, а только с предложением. Как друг, брат и соратник. Встаньте, народы, забудьте на время мелкие склоки, идите и остановите того, кто готовит уже названия для ваших городов и одежды для ваших Сейчас! Ибо когда падет Константинополь, то враг хлынет по Европе, как вода из поднявшейся реки заливает пашни! Не жителям Константинополя, но себе помогите! Не наших детей, а своих неродившихся внуков спасите от сей участи!

В умолкшем зале посол поклонился и отошел к усевшимся в кресла для почетных гостей остальным членам делегации.

С ответной речью вышел один из кардиналов.

Он что-то мямлил, разводил руками, сетовал. Даже без перевода Сомохова Малышеву и Горовому было понятно, что византийцев собираются отправить ни с чем. Пригодько тихо исчез: сибиряку были непонятны проблемы монахов, и, в отличие от своих товарищей, он предпочел исследовать место своего нового пребывания, а не сидеть среди набившихся в зал епископов и настоятелей монастырей.

Одухотворение понемногу сходило с лица Варбокиса. То сияние, которое исходило от него после окончания выступления, вытеснялось выражением разочарования по мере того, как становилось понятно, что помощи от католической Европы Константинополь не дождется. Когда же кардинал с труднопроизносимым итальянским именем начал по новой рассказывать о проблемах Ватикана, то даже последнему клирику в зале было ясно, что посольство отправляют домой выслушанным, но неуслышанным.

И тут встал папа.

Урбан II за ночь помолодел лет на десять. Удар, который полчаса назад нанесла в адрес его злейшего и давнего врага собственная жена, подарил возможность понтифику взглянуть и на другие проблемы мира. Речь грека всколыхнула то, что давно лежало в душе, но не находило выхода. Обрисованная посланником басилевса ситуация стояла перед глазами, как увиденная воочию. И главе католического мира стало страшно. Как и вчера, когда он понял, что устами молодой императрицы говорят не месть или обида, а невозможность утаить увиденное и услышанное. Когда осознал, что за его спиной в сердце христианского мира проползла змея, жалившая прямо в сердце. Тогда он только догадывался, откуда эта змея. Теперь знал точно!

– Братья! – Слова с трудом слетали с уст престарелого главы Католической церкви, но с каждым произнесенным словом речь обретала твердость, а выражения – силу гранита. Черты лица патриарха каменели, а жесты становились все более точными и уверенными. – Братья! – Он молчал, давая возможность тем, кто отвлекся от нити дискуссии, вернуться в зал не только телом, но и мыслями. – То, что сказал нам посланник кесаря Византийского, тронуло меня. Тронуло и заставило задуматься. – Все затихли. Смолкли последние посторонние звуки. Только внимание, только широко открытые глаза. – Я услышал то, что мне давно шептало сердце, о чем беспрестанно спрашивал я себя и Бога в молитвах своих.

Понтифик сделал паузу.

– Верно ли мы поступаем, оставляя братьев наших, пусть и имеющих с нами теологические разногласия, но все же братьев нам по вере? Оставляем их? – Урбан умолк.

Греки заинтересованно заерзали на своих лавках.

– Прав кесарь, идет зараза, а мы погрязли в суете, и как свиньям тяжело увидеть дальше своего рыла, так и нам стало трудно узреть то, что находится дальше следующего дня нашей суетной юдоли! Так грешник тешит себя надеждой, что еще замолит свой грех, так падшие не находят прощения, потому что не находят времени на то, чтобы осмыслить свои грехи и постараться стать ближе к Богу! Что произошло сегодня?

Зал молчал. Молчали сбившиеся в кучку у входа монахи, молчали настоятели церквей и монастырей, епископы и кардиналы.

– Сегодня мы вынесли интердикт тому, кто обязан защищать нас! Государь Священной империи отлучен! Кто может быть следующим? Как сказал посол, змея уже вползла в дом наш! А мы и не заметили! Иноверцы склоняют в свою сторону слабых, нечестивцы сеют заразу! До чего дошла церковь, если христиане не могут удержать свои святыни и отдают их иноверцам? Разве можем мы считать себя христианами, если будем знать, что не сделали всего, что могли, а сделали меньше? Что скажу я, что скажете вы Господу, когда призовет Он вас на суд? Что были заняты?

Папа обреченно поник головой.

– Посол, скажи кесарю, что я, папа Урбан II, милостью Божьей глава Церкви и Святого престола, обещаю ему помощь военную. Такую, какую в силах предоставить. Через год, максимум через два, мои легаты поведут к его городу христианское войско. С помощью Божьей мы остановим заразу! И решим наши старые разногласия…

Варбокис поклонился, смущенный и растроганный одновременно. Он уже не ждал и возможности выступить, а тут! И выступление, и ответная речь папы! А главное – обещанная христианская армия. На фоне этого даже не стоит придавать значения последней фразе Урбана.

Взволнованный посол подошел к папе, преклонил колено, поцеловал перстень и получил благословение из рук главы церкви. После чего посольство в полном составе покинуло помещение для заседаний.

Зал сдержанно гудел. В один день, после целой череды софистических заседаний, увидеть воочию интердикт, пусть еще и не вступивший в силу (для придания официального статуса необходимо прочитать его с амвона собора), затем выступление послов самого басилевса, а после, как апогей дня, выступление самого папы с таким эпохальным заявлением. Ведь это может быть началом объединения двух распавшихся частей великого целого. Сорок лет, как восточная и западная христианские церкви живут отдельно, но после такого… После такого, возможно, бывшие половинки вновь сольются в одну единую церковь, равной которой не будет в пределах цивилизованного мира. После короткой благодарственной молитвы заседание было приостановлено на перерыв.

– Ну и дела! – Малышев не выдержал первым. – Это что же получается? Мы присутствовали при начале крестовых походов?

Вопрос относился к Сомохову, задумчиво грызшему ноготь. Ученый провел все утро в необъяснимо приподнятом настроении, был взволнован, но о причинах такого состояния умалчивал. Теперь становилось понятно, что археолог предвидел такой поворот дел.

– Что же ты, ваш благородие, нас не упредил-то? – Казак тоже почувствовал, что ученый утаил от них то, что знал о развитии событий. – Нам бы спокойней было бы, кабы ведать, шо вчерась нас на дыбу не поведут.

Улугбек пожал плечами:

– А я, собственно, не уверен был, что нас с дыбой не начнут допрашивать. – Археолог развел руками. – Вы должны понять. Если бы я рассказал все, что знаю о текущих событиях, то при допросе с пристрастием из нас могли бы выбить такое, что от костра уже никто б не отвертелся. Обвинили бы в чернокнижии, да много чего могли приплести, а так уж только я мог попасться. Меньше людей вовлечено в историю – меньше шансов на провал.

Малышев покачал головой осуждающе:

– Ну, не скажи. Если впереди пакость какая светит, то всегда лучше, если над ней не один человек думает, а несколько. – Но для обид времени не оставалось. – Так слушай, что – это действительно начало крестовых походов?

Улугбек мялся, но совместными усилиями казак и фотограф его разговорили. Так как вся беседа велась на русском языке, быть услышанными они не боялись.

– Видите ли, – начал ученый. – Как таковой, термин «крестовый поход» появился в обиходе только веке в семнадцатом. Теперь принято это называть «паломничеством по святым местам». Да и не уверен я. В той истории, которую я изучал, считается, что, например, императрица Адельгейда сбежала значительно раньше. По крайней мере, она упоминается при описании выступлений на Соборе, который был в городе Констанца почти год назад. А сбежала-то она только в этом году! Так что я уже и не знаю, насколько трактовки и даты, которые я учил, соответствуют реалиям.

Костя помолчал, подумал, потом хлопнул смущенного археолога по плечу и дружески хмыкнул:

– Ладно. Но на будущее старайся хотя бы предупреждать. А то проедем мимо, а рядом Да Винчи «Мону Лизу» рисует. – Он еще раз хмыкнул. – Кстати, не выходят из головы твои слова… Ни фига себе паломничество они здесь представляют! С огнем и мечом!

Сомохов согласился:

– Да, это немного отличается от того, что под этим понятием подразумевают у нас. Но сейчас путешествия в святые места сопряжены с большим риском. Правда, за такой риск церковь и великие блага предлагает. За отпущение грехов деньги платить надо, а тут съездил в Яго-де-Кампостелу – и сто лет покаяния тебе снято! А за…

– Чего? – не понял подъесаул.

Чтобы не привлекать ненужного внимания со стороны взбудораженного церковного сообщества, они отошли в сторону монастырского сада. У этого места был только один недостаток – слишком близкое расположение к кухне. Для голодных с утра русичей это было настоящим испытанием.

– Так шо там за покаяния?

Сомохов, остановленный на середине фразы и вынужденный объяснять очевидное, вспыхнул. Лектор с большим стажем, он терпеть не мог, когда его перебивали.

– Разве можно встревать в речь, уважаемый? Когда придет время вопросов, я позволю вам узнать то, что вас интересует, а пока попрошу не мешать мне!

Казак насупился, но от вопроса не отказался:

– Так шо там с гисторией? Будут нас еще катувати, ци усе?

Сомохов еще похмурился, но при виде сосредоточенного лица подъесаула не выдержал и так рассмеялся, что даже Малышев и Горовой улыбнулись.

Насмеявшись, ученый виновато развел руками:

– К сожалению, я могу рассказать, да и то приблизительно, только о главных событиях этой эпохи. Ну, примерное начало первого крестового похода, о его основных лидерах еще… А про истории жизни трех провинциальных купцов из далекого Полоцка в летописях упоминаний нет…

Малышев попробовал встрять:

– Так что нам с того, кто куда тут собирается? Нам ведь в эту, как ее там… Адессу, что ли? Там ведь машинка будет, которая нас сюда затащила?

Сомохов улыбнулся:

– Вот именно. Туда. Но…

Он сделал театральную паузу.

– Ну, и шо за но? – не понял Горовой.

Улугбек продолжил:

– А «но» в том, что первый крестовый поход начнется именно с захвата города Эдесса. Так что теперь, после сегодняшнего заседания Собора, а вернее, после официального объявления сбора паломников и призыва к походу на Иерусалим, который будет произнесен в этом году в городке Клермон, у нас появилась возможность примкнуть к походу и явиться в логово тех, кто виновен в том, что мы здесь, не одинокими странниками, а в составе рати победителей.

Сомохов запнулся.

– Только ждать долговато, – сказал он. – Лучше успеть до начала похода, пока кровью Азию не залили. Да и после Эдессы ничего путного у крестоносцев не вышло, так что тут надо будет четко отслеживать исторические события, чтобы не пойти на дно со всем крестовым воинством… Зато какие вехи исторические! Какие личности!

Малышев нашел все-таки возможность подпортить сладостное настроение воспарившего в мечтах археолога.

– А они не смоются с аппаратом, как из-под Хобурга? Там они это очень быстро забацали.

Улугбек Карлович задумался, но через секунду встряхнул головой:

– Да что там гадать… Жизнь покажет! А пока постараемся не пропустить начало эпохи христианских завоеваний!

Костя ухмыльнулся:

– Садимся на хвост!

Вечером, когда в зале отшумели обсуждения ученой братией последних событий, после длительной молитвы, призванной благословить новое начинание, после обильного ужина, переросшего в небольшой пир по поводу последних событий, обитель погрузилась в сон.

Север Италии всегда славился своими вечерами, когда большое багровое солнце, тая как медовый леденец, садится в лазурное море или ласкает края бескрайних полей с виноградниками, играет пурпурными каплями на стенках бокалов доброго вина, баюкает уставшее после напряженного дня тело и душу. В отличие от более южных районов Ломбардии, в Пьяченце весна, даже ранняя, была короткой, легко уступала место лету, которое отличалось мягким и незлобным нравом, не загонявшим в полдень всех жителей в глубину патио или поближе к фонтанам, как это происходило на юге или на Сицилии. Если и бывало жарко в северных долинах, то только в июле, все остальное время, с апреля и до середины июля и с середины августа до конца октября, солнце щедро поливало эту плодородную землю своими лучами, но не убивало все то, что на ней находилось. Да! Встречались в Италии уголки и более благоприятные, та же Флоренция, например. Но для уснувших без задних ног «полочан» и крутившейся за занавеской на узком деревянном ложе императрицы не было сейчас на свете уголка прекрасней!

Обитель провалилась в сон как-то сразу и повсеместно. Спали, завернувшись в шерстяные рясы, послушники и монахи монастыря Святого Иоанна, сопели переевшие буженины под хреном епископы, натягивая до подбородка одеяла из мягкого камлота, елозили, предвкушая грозные события, на своих простынях из тирлена избранные римские кардиналы. Задремав под треск первых цикад, молодой стражник папской гвардии грезил о плаще капитана. Причмокивал, выпивая во сне квартовую кружку вина, его матерый благородный командир. Даже молившийся на всенощной старый настоятель маленькой церквушки, всю ночь решивший простоять перед распятием, привалившись к скамье, забылся, во сне продолжая усердно возносить осанну…

Только серая тень единственного бодрствующего человека скользила вдоль монастырского забора с внешней стороны. Заклятие сна требовало много усилий, а Валиаджи был серьезно ослаблен. Охрана монастыря не выпускала лекаря, прибывшего с германской императрицей, поэтому мастер Пионий решился применить знание, обладателем которого он стал по милости богини, имя которой он сейчас нашептывал вполголоса.

– Архви. – Голос лекаря был слегка простужен, да и вечерняя роса, из-за которой его плащ намок по нижнему подолу и набухли сапоги, не добавляла энтузиазма. Если бы не крайняя необходимость, то Энцо скорее предпочел бы погреться у жаровни в странноприимной зале обители, чем ворожить, изматывая себя длинными заклятиями, и красться по кустам в ночи.

– Лучезарный с тобой, – отозвались за неприметным бугорком на призывы мастера.

Валиаджи приник к земле:

– Кто ты?

Бугорок зашевелился, принимая привычные человеческие очертания. Теперь на застывшего лекаря смотрели широкие миндалевидные глаза с характерным разрезом. Рта говорящего еще не было видно. Процесс трансформации всегда вызывал у Энцо ужас, сравнимый только с видом змей, которых итальянец боялся с детства. Когда преобразование закончилось и мастер смог унять дрожь, способную прорезаться в голосе, лекарь и капилар присели у куста бузины. Предстоял нелегкий разговор.

– Я не мог прийти раньше, досточтимый мастер. – Воин подтянул ноги под себя, усевшись поудобней. Небрежным движением он закрутился в длинный маскировочный плащ, сливавшийся с окружавшей обстановкой, где бы капилар ни находился. Секрет создания такой ткани был утерян, поэтому плащи воинов ночи были таким же сокровищем для последователей Архви, как и установки посвящения.

Валиаджи уважительно опустился поодаль, чтобы ненароком не помять драгоценный плащ собеседника. Было холодно, да и промок итальянец основательно, но не физический дискомфорт вызывал в нем нездоровую дрожь. Здесь и сейчас происходила оценка его действий за последнее время, а значит, совершалась очередная оценка и его самого.

– Я оставлял знаки по всему пути следования.

Аиэллу кивнул:

– Я знаю, я видел их все.

Затянувшееся молчание капилара было как приговор. Наконец, капилар открыл рот:

– Я шел по следам, оставленным вами, и не понимал. Не мог понять, почему вы не зарежете или не отравите этих… беглецов?

Тон сказанного был однозначен.

Лекарь понял, что от содержания ответа на этот вопрос зависит продолжительность оставленного ему жизненного пути. Валиаджи сглотнул пересохшим горлом. Воин продолжил задавать вопросы тем бесцветным, лишенным эмоций голосом, который вызывает у спрашиваемых судороги и ужас:

– Вы были среди макеро, помеченных к смерти, в течение двух недель. За это время можно многое успеть, особенно если ты один из мастеров, несущих свет знания.

Теперь уже все стало обозначено предельно четко. Ни тон, ни расслабленная поза, в которой пребывал капилар, уже не могли ввести в заблуждение. Агенту читали обвинение. И читал его судья, обвинитель и возможный палач. Выполнение простого задания слишком затянулось. Такие задержки могут привести к репрессиям, чистке рядов. И эта чистка, по-видимому, уже началась.

Лекаря затрясло. Несильный озноб, который в другой ситуации он бы объяснил дождем и промозглостью, сейчас только добавил смятения. Вокруг силуэта сидевшего Аиэллу слегка задрожал воздух, таким образом, что Валиаджи на секунду показалось, что перед ним жуткая гигантская рептилия, вся покрытая чешуей. Два миндалевых глаза чудища, не мигая, глядели на замершего итальянца. Энцо мотнул головой, и наваждение исчезло.

– Я могу все объяснить, досточтимый! Я ВСЕ могу объяснить! – Лекаря колотило, как в лихорадке.

Капилар кивнул, приглашая собеседника продолжить. Тот сглотнул, дрожь не проходила.

– Я был связан по ночам, связан и не мог ничего сделать. Только днем. – Он старался заглянуть в неподвижно смотревшие в одну точку глаза воина храма. – Что я мог сделать днем? Они всегда рядом, с оружием, наготове… Если бы я только начал заклинать… Вы же знаете! Это всегда чувствуется. Меня бы на куски! Это… Это страшные люди! Мощные, быстрые! При мне они трех рыцарей на куски разрубили. А рыцари были с полными копьями и на своей земле!

Энцо привирал. Он мог творить заговоры, но боялся, что пришельцы смогут очнуться от транса. В боевом отношении любой из них мог лишить его жизни. А после того как отряд пополнился еще и императрицей со свитой, он уже не был уверен, что сможет днем заставить весь отряд уснуть или впасть в бессознательное состояние.

Капилар поднял взгляд на трясущегося лекаря. За минуты, проведенные под кустом бузины, Валиаджи разом потерял несколько лет жизни. Теперь он казался уже потрепанным стариком, разменявшим последний десяток лет.

– Вы отравитель. Искусный отравитель… Что вам мешало?

Лекарь расхохотался. Громко и истерично.

– Что мешало? – Он запнулся, наткнувшись на застывшее лицо капилара. – У меня просто не было нужных ингредиентов. Чем я мог отравить такой отряд? Беленой? Мухоморами? У меня было при себе немного яда, но только для себя, если меня разоблачат!

Лекарь опять лукавил. Дозы яда хватило бы на двух-трех человек, но в таком случае остальные бы легко смогли понять, от кого исходит угроза, и отомстить. Бежать же от конных в незнакомой стране было еще опасней.

Итальянец усилием воли старался подавить дрожь в голосе.

– Но я н-не дал им сбежать от бдительного ока. Я не мог убить их, но я следовал за ними и оставлял следы, по которым в-вы и нашли нас. Они устали, обессилены. – Валиаджи говорил все быстрей и все громче. – Мы можем напасть на них и вырезать спящих. Этой ночью они не связали меня, ведь вокруг охрана обители, и я смог наконец-то использовать песни Иштар. Это старое верное заклятие, от него, пока я жив, их сможет освободить только смерть. Пока же они будут спать снами праведников, они и все люди в монастыре.

Капилар удивленно нахмурился, если это слово подходило для застывшего, как маска, лица стража храма.

– Почему вы, досточтимый, сами не перерезали им глотки?

Медик, исподлобья следивший за изменениями состояния воина, развел руками:

– Я н-не очень с кинжалом. С пинцетом еще куда ни шло. Могу тихо пустить кровь. Но по очереди зарезать четырех человек? Я боюсь, мне не справиться. – Он спохватился: – Я боюсь, что не смогу выполнить все как надо, как сможет это исполнить славный капилар, и проклятые макеро исчезнут, напуганные.

Капилар, по-видимому удовлетворенный ответом, кивнул:

– Хорошо… Вы можете принимать решения. Если у вас есть опасения, мы сделаем это.

Аиэллу слегка привстал, сделав легкое движение рукой, будто муху смахивал с плеча. Валиаджи услышал еле заметный шорох за спиной. Обернувшись, он еще успел заметить, как два неприметных холмика принимают форму и очертания людей.

– Эт-т-то?

Капилар осклабился:

– Теперь нас четверо, по одному на каждого макеро… Думаю, досточтимый, с одним-то спящим вы справитесь?

Тимофей Михайлович шел по родной Горловке.

Под ногами хрустели, перекатываясь, камешки, поднималась станичная пыль. Перевешивались через забор ветви яблонь и вишен, а чуть дальше, чтобы не могли достать с дороги, желтели тугие головки подсолнечника. У витого из лозы забора на завалинках из оструганных бревен и чурбаков сидели старики, шамкая беззубыми ртами в вечных пересудах. Голозадая ребятня с визгом и гомоном в окружении стаи заливавшихся лаем шавок гнала с горы колесо, не давая тому остановиться и упасть… Синее-синее небо без единого облачка… Высоко, где-то около ворот в Вирий, заливался песней одинокий жаворонок.

Тимофей Михайлович степенно кивнул скинувшим картузы ветеранам. Музгари ли, казаки ли реестровые, все смолкали и кланялись подъесаулу. Уважают сельчане Пригодько. Как тот переехал с дедовского хутора на новое подворье у окраины Горловки, так еще чурались. А нонче за своего приняли, за советом, бывает, ходят как к старшему.

Вот и родной плетень. Одноухий Сирко от самых ворот прыгает вокруг, похрипывая радостно. Старый пес уже несколько лет как потерял голос. Белые стены, соломенная крыша в два ската, низкое крыльцо с ганком из битого жернова, который привезли Тимофею дружбаны с сотни. Двор он еще в первый год замостил булыжниками, как в столице, не переняв сельской традиции выкладывать подворье нарезными чурбачками. Булыжник крепче, такое покрытие стоять будет сотню лет, по осени и весне, когда все вокруг утопает в грязи, по двору можно было ходить босиком, без опасности увязнуть по колено в непролазной топи. В глубине – два хлева, в одном похрюкивают хаврошки, во втором мычат две коровы, пара телят и племенной бык, гордость хозяина. Отдельно, боком к дороге, стоит конюшня. Кроме тимофеевского Орлика там еще молодая кобылка, пара меринов для хозяйственных нужд и четверо жеребят. Как подрастут, два будут конями для сыновей, а два на продажу цыганам пойдут. Квохчут куры, гордо на плетне восседает рыжий петух Тишка, забияка и знатный топтун.

Горовой степенно заходит в сенцы, снимает форменную фуражку, открывает двери в хату. У печи на скамье стругает ложку дедка Хивря. Весь седой как лунь, он еще вполне споро справляется с нехитрым хозяйством, командуя двумя внуками и невесткой. Младший, Семка, радостно взвизгивает и кидается к отцу, старшой, Игнат, тоже рад, но уже сдерживает эмоции. Он встает из-за стола, поправляет рубаху.

– А где мамка-то? – шепчет подъесаул, гладя по непослушным вихрам младшего.

– А я здесь, Тима. – Голос доносится из-за спины.

Тимофей Михайлович пробует развернуться. Но что-то тяжелое навалилось на спину, не дает.

– Галю!

Рывком, как в бою, подъесаул выкидывает колено и, упершись плечом, выкручивается.

Серая тварь в черном балдахине до пят хохочет, глядя на его изумленное лицо. Капюшон закрывает глаза, видны только разинутый в беззубой усмешке смеющийся рот с кривыми деснами и подбородок, покрытый щетиной и бородавками. Костлявая рука крепко сжимает маленькую косу.

Смех смолкает… Тимофей уже стоит не в ридной хате, а на холме, поросшем бурьяном. Пахнет пыльный ковыль, гуляет по разом вспотевшей шее ветер.

– Обмануть меня вздумал, казак? – шипит беззубая костяная баба. – Сбежать?!

Тварь прыгает к нему, заглядывая в лицо провалами пустых глазниц, жадные сухие, перетянутые старческими жилами руки опускают страшное оружие для замаха. Тимофей Михайлович чувствует как каменеют, наливаются свинцом ноги, опускаются руки. Хочется дернуться, бежать, уворачиваться, очень-очень хочется. До боли. Его трясет, а исчадье с занесенной косой все хрипит, ухмыляясь, ему в лицо:

– Ты никогда не уйдешь от меня! Нигде! Я ж свое возьму всегда! ВСЕГДА!

«Смерть? Смерть!» – только и проносится в голове, как костяная баба без замаха бьет его под бок своим оружием. Руки подъесаула, вместо того чтобы отвести лезвие, бессильно повисают вдоль тела. И только пятками, носками, взглядом он пробует отодвинуться, отвернуться, сбежать.

…Лавки, предложенные монахами своим заезжим гостям в качестве ночного ложа, были нешироки даже для субтильных жителей одиннадцатого века. Горовой же со своим весом в восемьдесят пять килограммов был тяжелее местных раза в два. Так что неудивительно, что во сне он элементарно навернулся со скамьи. Странно было то, что после того, как упал, стукнувшись пребольно об угол соседней скамьи, Тимофей Михайлович проснулся. Ведь песня Иштар – старое и верное заклятие. После него любой спит четыре часа – как праведник, так и грешник, больной ли, здоровый, уставший ли или полный сил, человек засыпает и спит как младенец, причмокивая и видя во сне приятные несложные картинки. Эту песню лекари использовали для того, чтобы дать отдых немощным, помочь набраться сил тем, кому они понадобятся, дать передышку занятым.

Казак проснулся. Не было костлявой, не было родной Горловки, зато болел ушибленный бок, и ныли рассаженные о пол плечо и колено. Голова была чумной, как после графина водки под один хлеб или после полуведра местного вина. Клонило в сон, но от мысли, что, заснув, он может опять встретиться со смертью, подъесаула передернуло. Он рывком поднялся и потянулся. У входа стоял бак с дождевой водой, и Тимофей двинулся туда. По дороге в полумраке он отметил про себя, что одна из лавок, предназначенных для сна «полочан», пустует.

«Лекарюка, зараза, сбег!» – отметил лениво казак, но предпринимать ничего не стал. Если и сбежал медик, то это дело монастырской стражи. Ни казака, ни кого другого из русичей не выпустят. На этот счет очень ясно выразился капитан папской гвардии. Он заявил, что и императрица, и ее сопровождающие – дорогие гости в монастыре и могут в сопровождении гвардейцев передвигаться по всей территории, но выходить за пределы обители им нельзя.

Немного поплескавшись в воде и придя в себя, подъесаул обратил внимание, что воины, должные оберегать покой обители и стеречь венценосную гостью и ее сопровождение, поголовно спят. Кто присев на корточки, кто прислонившись к стене, а кто и просто прилегши на двор.

– Од теж, порядочки, – крякнул Горовой, но будить никого не стал. Чувствуя себя немного не в своей тарелке оттого, что находится фактически под стражей, Тимофей Михайлович отнюдь не стремился облегчить жизнь своим надзирателям.

От воды полегчало в голове, мысли обрели связность, но еще слегка пошатывало.

– Ишь ты, какая гадость-то приснится, – сам себе пробубнил казак.

Спать уже не хотелось. Разминая руки и рассматривая спавших гвардейцев папы, подъесаул прошелся по двору.

«А что, если наутек ломануться? На коней, пока спят, с саблями наголо?» Вид лежащих вповалку охранников навевал фантазии… Но такие мысли надо было гнать.

«Не-а, вроде и не враги вокруг, так, проверка, подержали, да и отпустят… Да и бежать если, куда податься?»

Он прошелся до монастырской кухни. Отсутствие какого-либо движения настораживало. Даже дворовые собаки и те, поскуливая во сне, не вылезали из конур.

«Что-то нездорово спят». Горовой попробовал пихнуть одного из гвардейцев, но тот только замычал и перевернулся на другой бок.

Подъесаул быстро вернулся ко входу в залу для паломников, где ночевали императрица и ее спутники. Окружавшая обстановка ему не нравилась, значит, существовала какая-то опасность. А если существует опасность, то лучше ее встречать с оружием в руках.

Горовой попробовал растолкать Малышева или Пригодько, но те больше походили на мертвых, чем на спящих. На чувствительные пинки они даже не мычали в ответ. От Улугбека и Грицька было еще мало проку, значит, оставался он один.

Горовой перекрестился, быстро надел кольчугу, проверил револьвер и саблю. Что бы ни вызвало такую странную сонливость у людей, находившихся в обители, на него это уже не действовало. Теперь он готов был охранять своих товарищей хоть до утра.

Горовой верил, что любая ночная напасть проходит с первым криком петуха. А это значит – Тимофей Михайлович прикинул время, – ждать ему не больше пяти часов. Он присел в тени, отбрасываемой открытой дверью залы.

«Ну, ничога, и дольше по засадам сиживали, – подъесаул перекрестился на купол часовни. – Попа бы какого словить да рядом посадить, чтобы молитвы читал».

Казак немного поразмышлял, стоит ли идти искать священнослужителя или лучше остаться возле товарищей, которые не могут себя защитить. В конце концов решил, что если бы священники не реагировали на ту заразу, которая уложила всех в монастыре, то они бы уже подняли тревогу. А значит, лучше держаться своих и верить только в себя. На всякий случай, он пару раз прочел одними губами «Отче наш» и «Богородицу» , перекрестил револьвер и саблю и затих, устроившись поудобней. Перед тем как залечь в засаду, казак подвесил на дворе горящую лучину и разжег масляный фонарь, лежавший рядом с одним из гвардейцев. Теперь двор был пусть и слабо, но освещен. Горовой перехватил саблю в правую руку, револьвер в левую и, читая молитвы, присел. Еще в детстве, когда дело доходило до драки, казак научился не бояться никого, но решил, что в ситуации, когда попахивает чертовщиной, молитва лишней не будет.

Ждать долго не пришлось. Через двадцать минут от стены, примыкавшей к саду, отделилась темная фигура. Бесшумно скользя, пришелец подобрался ко входу в обитель, закрыл дверь в монастырь, подпер ее колом, прихваченным у конюшни, и повернулся к зданию, где находилось помещение для паломников. Слабый свет лучины мог только примерно обрисовать его контуры, но Горовой видел, что вошедший явно не отличался габаритами от остальных жителей этого века: небольшого роста, тщедушный, но ловкий и гибкий.

На знак ночного лазутчика от стены отделились еще две тени. В отличие от первого, они выбрали путь вдоль стены и ворот к зданию часовни, по дороге несколько раз нагибаясь над спящими охранниками. В руках одного что-то блеснуло в свете луны.

«Курвы, постовых режут», – догадался Горовой. Подымать крик было поздно. То, чего он боялся, уже случилось.

После того как с охраной у дверей было покончено, троица двинулась к дверям в гостиницу. По пути они профессионально разошлись веером, быстро и бесшумно пробежав весь двор.

Горовой замер.

Тихо скрипнула половица порога. В проеме двери, оставленной Тимофеем приоткрытой, мелькнул силуэт. Рывок вошедшего внутрь помещения был так стремителен, что казак даже не успел спустить курок. Следом за первым появилась вторая тень, но тут уже подъесаул не оплошал. Выстрел грянул подобно грому, тело пришельца буквально вынесло на улицу. Не давая опомниться, Горовой ринулся на первого из ночных убийц.

Освещение двора было тусклым, но все же свет лучины и редкие проблески луны были намного ярче, чем просто кромешная темнота комнаты, в которой сейчас соревновались в ловкости казак и подосланный убийца. Удар саблей подъесаула со свистом рассек пустоту. Как ни был он быстр, пришелец успел отпрыгнуть в глубину комнаты. Казак рубанул еще раз, и тоже мимо. Увернувшись, серая тень незнакомца взмахнула рукой, и тут же русич ощутил тупой удар в область печени. На его счастье, кольчуга выдержала.

В руке противника вертелась короткая веревка с чем-то блестящим на конце. Из-под надвинутого на лоб капюшона поблескивали странные кошачьи глаза. Тимофей пригнулся. Его всегда удивляло, что в секунды, которые обычно длится схватка или бой, умудряется втиснуться столько мгновений, иногда, кажется, растянутых на годы жизни.

Противник слегка согнул колени, отводя руку со своим странным оружием за спину.

– Н-н-на, курва! – Не желая состязаться в скорости реакции с исчадьем ада, Горовой выстрелил. Но враг, пусть и незнакомый с оружием двадцатого века, понял, что движение противника не сулило ему ничего хорошего, и быстро метнулся в сторону двери. На ходу он, выгнувшись, взмахнул рукой, и уже Горовой продемонстрировал чудеса эквилибристики, мгновенно распластавшись вдоль стены. По груди что-то хлестко ударило, раскроив одежды, как портняцкими ножницами. Но ударило вскользь, так и не одолев стальной кольчуги.

В проеме двери мелькнула тень – и все…

Запыхавшийся казак выждал секунду и выпрыгнул на улицу с револьвером наготове.

Никого… Только открытые ворота. Не было ни трупа второго убийцы, ни следов первого и третьего. Казак вернулся назад к двери, ожидая повторного нападения, но даже намека на угрозу не было… Тихо… Будто все ему приснилось.

Сбоку скрипнула дверь обители, подпертая колом. Кто-то ломился наружу. Выждав еще с полминуты, казак, не опуская саблю, метнулся к запертым воротам в покои послушников и выбил подпорку. Из здания вывалились двое монахов. Один что-то заверещал на итальянском, на что казак только пожал плечами. Второй, седой и немолодой, с каким-то коромыслом в руках, догадался спросить по-немецки:

– Что случилось?

Тимофей Михайлович оглянулся. Он и сам не мог толком описать то, что произошло. Дыхание было еще немного сбито, но это прошло через полминуты. Отдышавшись, Горовой постарался подобрать слова из чужого языка для терпеливо ожидавших ответ около него монахов:

– Буди обитель, поп. На императрицу убийцы напали. – Этой речью казак исчерпал весь свой запас иностранных слов. Для полноты картины он добавил несколько фраз на родном языке и ткнул рукой в сторону тел охранников. Русских слов монахи не поняли, но смысл сказанного на удивление легко уловили. Молодой послушник тут же нырнул обратно в обитель, вереща что-то, а второй, с коромыслом, двинулся к воротам, на ходу раздавая тычки спавшим охранникам из тех, мимо которых не прошли странные убийцы в серых балахонах. Из коридора, который вел в спальные кельи монастыря, послышался топот множества ног. У сарая зашевелились просыпавшиеся гвардейцы.

Казак присел на перевязь для лошадей. Что бы ни околдовало их, ввергнув всех в странный сон, – после нападения оно отпустило… И то хорошо.

К утру подсчитали потери. Всего было найдено зарезанными четверо гвардейцев. Все – пышноусые ветераны, видевшие не одно сражение, чувствовавшие опасность нутром и тем самым местом, которое они всегда сберегали в боях. Все были зарезаны во сне, как овцы или телята на бойне.

Несмотря на заверения монахов и рассказ Горового, капитан гвардейцев обвинил в убийстве своих людей единственного не спящего ночью, заезжего человека из отряда беглой императрицы, то есть подъесаула. Кто-то ведь должен был открыть двери обители, запертые изнутри. Тимофею Михайловичу даже пришлось посидеть под стражей до тех пор, пока в монастырском саду послушники не нашли тело лекаря, приехавшего с Адельгейдой. Кто-то перерезал ему глотку и оставил труп на видном месте. По словам послушников, на коре дерева, под которым лежало тело, был вырезан знак дракона, без сомнения богомерзкого и дьявольского создания. По-видимому, Валиаджи и впустил ночных убийц на территорию монастыря, околдовав или опоив снадобьями охрану и свиту императрицы. Но что-то пошло не так, на одного из тех, кто должен был спать, колдовство не подействовало, и все закончилось тем, чем и закончилось. Враги бежали. В отместку за убитого собрата, а казак уверял, что убил одного из ночных татей, пришельцы зарезали своего сообщника.

Улугбек, поправлявшийся понемногу, с помощью Захара сходил к месту, где нашли тело Валиаджи. На коре яблони действительно был вырезан знак. Только, по словам ученого, символ походил больше на большую ящерицу-варана, живущую в пустынях средней Азии и Ирана.

Как бы то ни было, с казака сняли обвинения и официально попросили прощения. Лицо капитана гвардейцев было при этом пунцовым, и один ус постоянно дергался. Но стоявший рядом епископ из ближайшего окружения папы следил, чтобы с уст потомственного миланского патриция прозвучали слова извинений. Для Урбана было важно сохранить хорошие отношения с августейшей особой.

После ухода извинившегося капитана и его гвардейцев настала очередь Адельгейды.

Пережив неудавшееся покушение – а сомнения в том, что ночные убийцы были посланы именно за Адельгейдой, ни у кого не возникало, – императрица много думала. Папа предлагал защитить бывшую супругу владыки Германии (после интердикта любой католик освобожден от всех клятв отлученному, в том числе и от брачных обязательств). Но жить при папском дворе, постоянно кочуя по Европе в окружении людей, исповедующих обет безбрачия, было для Адельгейды сущим наказанием. Возвращаться же в Киевское княжество – не к кому: отец и мать умерли, двоюродные братья друг другу вот-вот глотки перегрызут… Замуж Евпраксии, за свою короткую жизнь поменявшей уже двух мужей, снова идти не хотелось. Но выбора не было… Папа обещал похлопотать, чтобы путь ее до Киева был безопасен, так что вскорости ждало ее путешествие на далекую родину, уже изрядно забытую.

А пока, по протекции Урбана, Адельгейду принимала в свои объятия обитель Святой Марии Магдалены. Женский монастырь, посвященный святой, прошедшей путь от уличной блудницы, узревшей свет истинной веры, до одной из сподвижниц Христа, находился в Северной Италии. Устав тамошний не был отягощен запретами и добровольными ограничениями. Таким образом, княжна, не привыкшая испытывать тяготы лишений, могла вести богоугодный образ жизни, не изматывая себя бичеванием и постоянными постами или обетами молчания. Учитывая местоположение монастыря, Адельгейда могла надеяться, что ее подруга и воспитанница, решившая возвратиться в родной Ги, будет навещать ее. А взнос за проживание и покаяние (на что ушла часть драгоценностей, увезенных запасливой киевской княжной из императорского дворца) должен был сделать эту обитель одной из богатейших в округе. Часть сокровищ новая послушница благоразумно оставила на хранение подруге, часть поместила в местное отделение венецианского торгового дома Данделло. В обители бывшая германская императрица должна была находиться до тех пор, пока посланники папы не договорятся о проезде ее на родину. Самый короткий путь – не самый безопасный, потому предстояли переговоры с уграми. Пока суть да дело, пока вернутся послы из далекой Венгрии, пройдет полгода, а то и год. Так что Адельгейда собиралась устраиваться надолго и с комфортом.

Но перед тем, как ехать на новое место своего дальнейшего пребывания, бывшая императрица хотела отблагодарить тех, кого судьба определила ей в невольные спутники и помощники. Чтобы оградить и ее, и папу от разных досужих домыслов, Адельгейде выделили целый дом, стоявший в глубине монастырского сада. В обычное время там жили богатые послушники и влиятельные гости монастырской обители. Находилось здание чуть на отшибе, поэтому для безопасности венценосной гостьи вокруг дома топтались около полутора десятков гвардейцев.

Через день после покушения дочь Всеволода Старого, переехавшая в новые покои, призвала к себе своих спутников. Когда «полочане» вошли в залу, где она принимала гостей, там уже находились, помимо самой императрицы и баронессы, пять епископов, один кардинал и десяток монахов. При приближении русичей разговоры стихли.

– Подойди, славный воин, – властно произнесла Адельгейда, милостиво кивнул топчущемуся за спинами товарищей Горовому.

В теперешней даме, одетой в нарядные одежды и увитой драгоценными каменьями, как лоза винограда спелыми плодами, уже нельзя было узнать ту запуганную беглянку, переодетую пареньком.

Казак опасливо приблизился. Воспитанный в семье, где почитание царской фамилии было почти такой же религией, как и православие, Тимофей Михайлович побаивался важной и взбалмошной императрицы и старался не оставаться с ней наедине ни при каких обстоятельствах.

– Славный воин, вот уже второй раз за последнее время твой меч спасает нашу жизнь от рук окружающих нас врагов. – Адельгейда бросила короткий взгляд на стоящих вокруг нее гвардейцев папы. После покушения Урбан настоял на том, чтобы около императрицы постоянно находились несколько вооруженных кнехтов и пара монахов из числа тех, кого специально подготовили для борьбы с дьяволом и его пособниками. Сохранить жизнь важнейшей свидетельницы до того, как папа повторит свой интердикт германскому государю с амвона в Ватикане, было для него сейчас важнее, чем даже собственная жизнь.

Гордо восседающая киевлянка продолжила:

– Я уже фактически не императрица – после отлучения моего бывшего супруга, избравшего для себя богомерзкий путь соглашения с искусителем. – Голос Адельгейды предательски дрогнул. Она ухватилась за руку сидевшей рядом баронессы де Ги. – Но я все еще княжна, или, как здесь принято говорить, принцесса Киевская, и маркграфиня. Значит, в моей силе раздавать те почести, которых вы достойны, славный воин.

Она перевела дух.

Казак засопел, он топтался на месте, явно не зная, как нужно себя вести в такой ситуации. Наконец ватными руками он стянул с головы неизменную фуражку и промычал что-то маловразумительное.

Адельгейда продолжила:

– Видя вашу беспримерную храбрость в защите нашего живота и интересов, я, пусть и лишенная власти и регалий императрицы, но все еще венценосная особа, жалую вас, славный воин Тимофей, званием рыцаря. – Она взмахнула рукой. Из-за занавески появился прихрамывающий Грицько с подносом в руках. – И жалую вам эти знаки рыцарского отличия: пояс с золотой пряжкой и рыцарские шпоры.

Подъесаул открыл рот… К слову сказать, кроме императрицы, баронессы и верного Грицька были изумлены все.

Первым опомнился Улугбек.

– Благодари, благодари государыню, дубина, – зашептал ученый театральным шепотом.

Горовой бухнулся на колени. В руках он мял терявшую форму фуражку, на глазах простодушного казака стояли слезы. Что-то мыча, пытаясь поцеловать руку, он все старался выразить, как благодарен и рад, счастлив, но слова все терялись где-то на подходе к горлу. Прикажи ему в эту секунду императрица вынуть меч и заколоться, подъесаул сделал бы это с радостью и верноподданнической улыбкой на устах.

Беглая государыня усмехнулась:

– Встаньте, славный воин. Не пристало людям такой храбрости на коленях елозить.

Казак медленно поднялся.

Адельгейда потянулась к стоящему рядом священнослужителю в красной сутане:

– Свои регалии вы получите завтра, после того, как пройдете обряд посвящения в рыцари. Получите не из моих рук, а из рук достойных мужей, таких же славных воинов, как и вы. – Княжна опять улыбнулась. – Но кроме этого звания, подтвержденного пергаментом, заверенным самим кардиналом Гвидорно, примите этот скромный дар, способный утешить вас в трудную минуту и напомнить о том, из чьих рук вы получили свое звание.

Императрица встала и протянула вновь бухнувшемуся на колени Горовому массивный золотой перстень с красным камнем.

– К сожалению, я не могу пожаловать вас ни майоратом, который бы вы могли передать детям, ни даже маленьким земельным наделом. – Адельгейда сделала паузу. – Но верю, что человеку такой храбрости и воинской выучки не составит труда добыть себе и то и другое.

Она еще раз поклонилась и села, давая знать присутствующим, что аудиенция закончена. Костя и Улугбек подхватили с двух сторон готового снова пасть на колени Горового и, кланяясь, покинули залу.

Уже в коридоре их догнал один из епископов, находившихся при Адельгейде.

Статный, с длинными усами и порубленным шрамами лицом, он явно не всю жизнь шел по иерархической лестнице служения Богу. Заслонив проход «полочанам», он оценивающе окинул взглядом приходящего в себя казака и что-то тихо прошептал по-итальянски.

– А? – не понял Горовой, к которому, по-видимому, и были обращены произнесенные слова.

Церковник слегка поморщился, но перешел на корявый немецкий:

– Я есть епископ Коибри, Армульдо. Вы готовится к посвящению всю ночь… от… сейчас… прямо сейчас. Завтра посвящение… В рыцари только с чистым сердцем. – Епископ, неподобающе для своей речи, выругался. Необходимость подбирать слова вызывала в нем огромное раздражение, не сопоставимое с саном и окружением.

Все так же сквернословя, он рыкнул на русичей:

– Оставьте своего господина, я теперь буду его готовить… учить… наставлять! – Епископ принял остальных «полочан» за простых слуг воина, сопровождавших императрицу. – Пошли прочь!

Костя, насупившись, уже собрался объясниться с зарвавшимся рыцарем в сутане, но его локоть крепко прихватил Сомохов:

– Пойдемте, Костя. – Голос ученого подействовал на Малышева как ушат холодной воды. Казак понемногу приходил в себя, за его разум уже не надо было опасаться. – Тут и без нас справятся.

И уже тише Улугбек Карлович добавил:

– Нам только ссоры с местными священниками не хватало.

Костя скрипнул зубами, но подчинился. Поклонившись и оставив Горового на попечение чванливого епископа, по дороге прихватив Захара, взиравшего на происходившее чистым и наивным, не замутненным рассуждениями взором, они вышли из дома, отданного на время в распоряжение императрицы и баронессы.

Всю ночь Горовой провел коленопреклоненным в молитвах перед алтарем часовни монастыря Иоанна Крестителя, одной из старейших в Северной Италии. После ночной службы, на которой он присутствовал скорее в качестве простого наблюдателя, Тимофея оставили на ночь в святом месте одного: молиться и готовиться к важнейшему событию следующего дня. Наутро там же его должны были исповедовать и допустить до Святого причастия.

…Рыцарем не рождался никто. Даже король или император, родившись на свет владетельным сеньором, должен был заслужить право на золотые шпоры и перевязь. С малых лет мальчиков готовили к тому, чтобы когда-нибудь на них возложат лезвие меча и торжественно произнесут слова посвящения. С трех лет дети начинали фехтовать, держаться на коне. Потом – искусство конного боя, битва щитовая в строю и один на один, владение копьем, булавой, длинным мечом, боевым молотом и секирой. Всему этому старались обучить вдали от мамкиного глаза, дабы чрезмерная забота не подточила мужеское начало, – оттого появился обычай отдавать детей на воспитание в оруженосцы. Даже термин такой прижился – «воспитанник». Когда-то подобное практиковали скандинавы. Грозные викинги, отдавая своих наследников на воспитание соседу, выработали практику, по которой тот, кто берет чужого ребенка, становится в подчиненное положение по отношению к тому, чей это сын. В одиннадцатом веке до таких нюансов не доходили. Соседи просто поручали друг другу своих сыновей до достижения совершеннолетия, скрепляя союз, прекращая вражду или просто желая преподать наследнику школу жизни. Так что сын графа мог воспитываться простым рыцарем, а сын рыцаря – быть воспитанником самого короля.

Процедура получения рыцарского звания, долгожданная для многих, обставлялась самыми разными обычаями и процедурами. Через некоторые из них предстояло пройти подъесаулу, на старости лет удостоившемуся чести получить желанное для большинства благородных мужчин звание из рук княжны.

Конечно, в рыцари часто посвящали на поле боя, под впечатлением от произошедшего, вручая звание, как награду доблести. В таком случае достаточно было хлопнуть по плечу клинком в присутствии свидетелей и произнести слова посвящения. Но это происходило куда реже, чем хотелось бы молодым соискателям славы. Излишняя ретивость оруженосца в бою обычно оборачивалась смертью последнего, потому как рыцарь на то и рыцарь, что он и опытней, и физически сильней. Да и не след лезть желторотому поперед опытного бойца. Таким образом, большинство получало долгожданную награду уже в мирное время, пройдя весь путь обучения. Был и еще один важный фактор – финансовый. Самое главное препятствие для большинства претендентов на золотые шпоры состояло в том, что в рыцари было тяжело попасть без должного финансового обеспечения. Главное достояние и мерило достатка для рыцаря – конь. Причем это должен быть не обычный коняжка или ломовой битюг, а специально обученный, с младых лет холеный дестриер. Каждый экземпляр на счету – такой скакун в бою сам следит, чтобы под брюхо не подпустить врага, он мощнее и выше обычных лошадей, он обучен кусаться и топтать врагов, прибегать на свист, в бою управляется только коленями ездока. Дестриеров разводили в специальных конюшнях, обучали несколько лет и приучали к хозяину всю оставшуюся жизнь. И стоил такой конь часто больше, чем стадо коров. Таким образом, перед тем как посвящать в рыцари, считалось хорошим тоном, чтобы не выставить в плохом свете того, кому собираешься сделать добро, осведомляться заранее о достатке претендента.

Чтобы рыцарю не пришлось разъезжать по свету на крестьянском мерине, на смех каждому встречному, или и того хуже – ходить пешком, да еще в дерюге вместо кольчуги!

У Горового такая лошадь была, это уже знали в обители. Орлик был дорогим и хорошо обученным жеребцом лет пяти от роду. По стати и той злобе, которую он изливал на всех, кого не считал хозяином или другом, легко определялась его принадлежность к элитной породе.

С доспехами тоже было все в порядке.

В Европе кольчуга оставалась большой редкостью. В основном в качестве доспехов использовали бронзовые и стальные кирасы на манер римских, называемых тораксами. Такая же броня, но кожаная, используемая воинами победней, называлась лорикой. Искусство плетения кольчуги было почти полностью утрачено в темные века в германских странах, но сохранилось в скандинавских и на Руси, называемой чаще на скандинавский манер Гардарикой. Кольчуга была легче тяжелого цельного доспеха, проветривалась, гнулась и легко подгонялась под нового владельца или – под новые габариты хозяина. Кираса же делалась под определенные антропометрические данные, что с течением времени приводило к определенным неудобствам.

Проблема при изготовлении кольчуги была в том, что каждое кольцо выковывалось кузнецом вручную, а это занимало уйму времени. Немного проще было создать броню, у которой вместо колец в качестве наборных элементов использовались пластины или чешуйки, но такой доспех, опять же, весил значительно больше кольчуги и был более уязвим.

Цена брони, будь то кольчуга, пластинчатый доспех или кираса, была непомерно высокой для рядового обывателя. Таким образом, на трофейные кольчуги русичей большинство местных рыцарей поглядывало с завистью. У Горового же броня была практически полной. Для комплекта не хватало только шлема, которые делались всегда под заказчика, и нескольких копий для конного боя.

Не было ничего, что бы помешало претенденту, выбранному бывшей императрицей, а ныне княжной, начать процедуру подготовки к посвящению. Для начала – недельный, а то и месячный пост. Но в нынешней ситуации церковное окружение Адельгейды разрешило пренебречь этим пунктом. Затем – ночное бдение, молитвы, исповедь и благословение. Пока Горовой проходил эту часть своей подготовки, во дворе послушники из монастырской братии вытянули большую бадью для стирки и наполнили ее горячей водой.

К восходу солнца ко входу в часовню, где нес ночное бдение казак, собрались практически все свободные от службы гвардейцы и рыцари, состоявшие в свитах приехавших епископов. Каждая группка сдержано гомонила, обсуждая претендента, его достоинства, заслуги, происхождение. Перемыв косточки «полоцкому выскочке», удостоившемуся чести получить звание из рук пускай и бывшей, но все-таки императрицы, острословы перескакивали на одежды и поведение благородного сословия, слухи и сплетни, которыми всегда полны дворы церковных и мирских владык.

Особняком держалась группа священнослужителей во главе с кардиналом в ярко-красной мантии, окруживших кресло, в котором княжна и бывшая супруга германского государя ожидала начала церемонии.

Через час после рассвета ворота часовни открылись, и из них появился осунувшийся от недосыпания и волнения Горовой. Он был одет в длинный коричневый плащ с глубоким капюшоном, скрывавшим лицо. Появление русича было встречено громкими возгласами наиболее молодой части рыцарства и рядовых гвардейцев. Около десятка самых именитых из присутствующих воинов подошли и стали у бадьи, к которой монахи подвели уставшего Тимофея Михайловича. Под взглядами собравшихся его заставили залезть в остывшую уже воду, и под все те же возгласы рыцарства тщательно, с золой и конскими скребками, отмыли посвящаемого. Мыли казака, не снимая с него верхней одежды. После такой ванны его окружили несколько монахов с холстинами и, прикрыв от окружающих своеобразными занавесками, споро переодели в чистые одежды: простую некрашеную рубаху и шерстяные штаны-бре. После чего претендент под песнопения певчих, выстроившихся у входа в обитель, прошел к поднявшемуся и ожидающему его кардиналу Гвидорно. Шествовал он под аркой из десятков обнаженных мечей, которые держали рыцари, устроившие узкий коридор до расстеленного на земле ковра.

Там с мечом в руках стоял кардинал.

В самом дальнем углу двора собрались челядь и рядовые монахи. Во времена дефицита любых зрелищ весть о том, что в обители будет проходить посвящение в рыцари, произвела настоящий фурор. Любопытные толпились даже в монастырском саду и у ворот, откуда их отгоняли папские гвардейцы. У входа на кухню примостились Улугбек, все еще хромавший Грицько и Захар. Костя, названный будущим оруженосцем новоиспеченного рыцаря, находился недалеко от кардинала с доспехами подъесаула. Захар держал за повод оседланного Орлика, которого решили поставить подальше от толпы из-за буйного характера жеребца, норовившего хватануть зубами любого незнакомца. Трофейный конь признавал только самого подъесаула и Захара, который много времени в походе проводил рядом с казаком и к запаху которого конь уже привык.

Горовой в новых чистых одеждах взошел на ковер и стал перед кардиналом. Все утро помимо молитв и исповеди он посвятил тому, чтобы выучить слова и порядок процедуры посвящения, в премудрости которого его милостиво вводил епископ Коибри Армульдо.

Едва посвящаемый ступил на ковер, умолкли крики воинов, шум простонародья и пение мальчиков церковного хора. В наступившей тишине он, как и учили, поклонился собравшимся священнослужителям, затем – сидевшей княжне, потом – стоявшим особняком рыцарям. После чего к нему подбежал Малышев. С помощью новоиспеченного оруженосца и под присмотром Армульдо Горовой облачился в свои доспехи, подпоясался. После этого ковер покинули все, кроме самого посвящаемого и кардинала Гвидорно.

Казака слегка трясло. Такое случалось и раньше, когда ему вручали первый крест на плацу перед всем полком. Вручал светлейший князь в окружении генералов и незнакомых полковников. Тогда храбрый казак чуть не грохнулся в обморок. В похожем состоянии он был и сейчас. Преодолев начинавшееся заикание, Тимофей медленно опустился на колени, осенив себя крестом на латинский (католический) манер – с этим здесь было строго. Отстаивать обычаи православия Горовой не решился, здраво рассудив, что Богу, в общем-то, все равно, как христианин будет креститься. Под взглядом кардинала он начал выговаривать слова клятвы. Малознакомые слова чужой речи, слетая с языка, причудливым образом трансформировали окружающую Тимофея действительность, вызывая в мозгу бравого казака воспоминания о дне встречи с августейшим членом царской семьи. Лицо кардинала в глазах подъесаула стало расплываться, приобретая черты сиятельного князя. Почувствовав, что начинает «млеть», казак усилием воли постарался сосредоточиться на словах клятвы, четко и громко выговаривая заученные слова.

– Что бормочет-то? – Малышева, после того как его роль была выполнена, оттеснили к остальным «полочанам», и ему было плохо слышно, что говорит Горовой. Он понимал отдельные слова, но смысл предложений в целом не улавливал, несмотря на то что клятву Тимофей произносил на немецком языке.

Улугбек Карлович тихонько ответил:

– Да так… Клянется защищать веру, не щадя жизни. Быть опорой вдов, заступником сирот и спасителем угнетенных…

Костя усмехнулся:

– Ну, прям комсомол, мать его!

На него зашикали стоявшие рядом монахи, а один из стражников даже недвусмысленно положил руку на рукоять меча, и русич понял, что смешки и отпускание реплик во время торжественных мероприятий здесь не приветствуются.

Горовой меж тем закончил с клятвой и склонил голову. Кардинал кивнул. Из-за его спины молодой послушник поднес блюдо, на котором лежали аккуратно разложенные регалии будущего защитника обездоленных: золоченые шпоры, перевязь и меч. Второй послушник поднес чашу со святой водой.

Под вновь зазвучавшие церковные пения Гвидорно медленно прочел слова молитвы, после чего обмакнул пальцы в святую воду и начертал знак креста на рукояти меча, шпорах и перевязи. Древняя латынь звучала торжественно… Малышев, редко посещавший церковь, буквально кожей ощутил, как от незнакомых ритмов фраз, произнесенных этим небольшим священником в красной мантии, у него в груди заворочалось что-то давно забытое, а по спине как будто полилась теплая вода. Как в детстве… Что-то мягкое и нежное защемило в сердце. Захотелось смеяться, как после удачного косячка. Против воли, нарушая торжественность ситуации, он заулыбался, но вскоре заметил, что практически все кругом тоже не могут сдержать умильных улыбок. Будто не на коленопреклоненного воина смотрят, а на двухмесячное дитя.

– Благодать… – шепнул сбоку Захар. Костя растерянно кивнул. Именно то слово.

От кардинала, от Горового, от часовни буквально струились потоки мягкой энергии, наполняя душу радостью и миром. Очень хотелось подпеть певчим, выводящим торжественный и красивый псалом, но Малышев не знал ни единого слова из этой молитвы.

«Надо будет выучить… И в церковь, костел то есть, почаще ходить», – мелькнула здравая мысль.

Он перекрестился….

Кардинал отдал благословленный меч коленопреклоненному казаку и торжественно повязал перевязь на его шее, как символ его будущей службы богоугодным делам и интересам церкви. После чего прочитал над ним молитву и дал свое благословение.

Теперь настала очередь княжны. В своем самом лучшем платье из красного бархата с золотым шитьем, увитая нитями драгоценного жемчуга и каменьями, она казалась настоящей императрицей. Торжественно приняв из рук все еще стоящего на коленях Горового его же меч, она выслушала слова новой присяги. На ломаной латыни, заученной от Армульдо, казак клялся быть верным рыцарству и своему сеньору, то есть – сеньоре, чтить ее интересы как свои, защищать ее жизнь, добро и земли, не щадя ни себя, ни своего имущества.

С милостивой улыбкой Адельгейда подняла меч. Может, потому, что для хрупкой женщины это было слишком тяжелое оружие, а может, кардинал решил придать вес словам разведенной царственной особы, но, подступив сбоку, Гвидорно положил свои руки поверх рук княжны, обхватив рукоять меча совместно с Адельгейдой. Та благодарно кивнула.

Громко и четко выговаривая слова, она объявила, что отныне воин Тимофей, сын Михаила, из города Полоцка является рыцарем христианским Тимо из Полоцка, «во имя Бога, святого Михаила и святого Георгия». После чего с помощью кардинала нанесла казаку два символических удара «коле» по плечам мечом.

– Вручаю тебе этот меч, сеньор рыцарь! – Кардинал, выполнив свою часть, отступил, и княжна стояла перед подъесаулом одна. – Будьте его достойны!

Ответом ей кроме слов благодарности со стороны Горового был рев торжествующих рыцарей и даже некоторых послушников и монахов. Под этот несмолкаемый шум, Тимофей Михайлович Горовой, подъесаул Кубанского войска, ныне посвященный рыцарь Тимо из Полоцка, сел на коня верхом, принял из рук Захара и Кости щит и копье и медленно поднял полученное оружие над головой.

Двор ответил еще одним торжествующим ревом. Одним христианским рыцарем на земле стало больше.

Во время небольшого пира, устроенного обителью для новопосвященного рыцаря, Горовой как равный сидел среди «благородной» части собрания, смущаясь непонятных ему шуток и веселого поведения окружающих. Несмотря на то что многие из пирующих были облачены в церковные одежды, вели они себя практически так же, как и феодалы в замке у Генриха IV: пили, жрали, ругались и горланили песни. Разве что прислуживали за столом не разбитные девки, а послушники, да свалившихся под стол было немного меньше.

Меню оказалось достаточно скромным: преобладали рыбные блюда, и на столе была даже каша, которую придворные императора считали едой для крестьян. Маленькие жареные клецки с сыром в луковой подливке, тонко нарезанные ломтики теста – что-то вроде лапши, проваренные с кореньями и подававшиеся под густой мясной подливкой, фаршированная рыба под кислым соусом, маринованный лук и тонко нарезанные копчености, считавшиеся большим деликатесом, – все это уплеталось под кислое вино и веселую беседу… Пока количество вина не превысило норму, после которой вместо разговоров «об жисть» за столом зазвучали песни и ругань.

К чести священнослужителей, иерархи церкви покинули праздник еще в середине, сославшись на обеты и собственное здоровье. В конце застолья в зале остались только рыцари из окружения епископов, громко славившие новоприобретенного товарища, и несколько омирщвленных епископов, вроде церковника-рыцаря Коибри Армульдо, которые по складу жизни были больше воинами, чем священниками. Они даже участвовали в битвах, иногда, правда, заменяя меч и копье на шестопер и боевой молот, «дабы не проливать кровь врага».

Церковь смотрела на такое поведение своих сынов сквозь пальцы, пока последние направляли рыцарские замашки на защиту ее интересов и не проявляли открытого пренебрежения к ее законам. Такие «священники» водили собственные армии на помощь христианам Испании, понемногу освобождая Пиренейский полуостров от гнета мусульман, длившегося без малого четыреста лет и получившего впоследствии название Реконкиста, участвовали в войнах с германским императором, занимались переговорами и выкупом пленных христиан у исламских владык. В то время главным авторитетом в церковной среде на почве борьбы с неверными был епископ из города Пюи Адемар, завоевавший славу себе и своему «разбрызгивателю святой воды», как он звал свой боевой цеп, на полях Леона и Кастилии.

– А что, казаче, мне сейчас как оруженосцу за твоим столом прислуживать, так, что ли? – Малышев наконец-то пробился к захмелевшему казаку и задал давно запавший в душу вопрос. – Может, и до сортиру вас, ясновельможный пан, велите носить?

То, что в сознании местного населения один из товарищей теперь поднялся по иерархической лестнице на более высокую ступень, сильно беспокоило Малышева. Как же так? Он здесь самый продвинутый, хотя бы в отношении времени, из которого попал сюда, а в рыцари первым вылез Горовой! С другой стороны, хорошо, что его хоть не в сервы записали, а то бы копал сейчас репу и вшей вычесывал.

Тимофей Михайлович повел плечами. Новое свое положение он понимал слабо, но методом аналогий пришел к умозаключению, что если все рыцари – люди военные, то его, как-никак, скорее всего, произвели в офицеры. Теперь оставалось понять: нынешнее звание выше или ниже тамошнего, есаульского? А если он теперь из офицеров, то где его рота? Вокруг только пьяные хари, лопочущие даже не на немецком, который он уже начал понемногу понимать, а на какой-то тарабарщине латинской. Горовой повернулся к хмельному Косте, покачивавшемуся около его скамьи. «Вот, еще и этот нажрался!» – лениво подумал подъесаул.

– Иди ты, Костик, водички попей, да охолонись малость, – тихо прошептал казак. – Мне с твоего услужения, как собаке с лишней блохи, – ни пользы, ни заразы.

Костя тупо икнул.

– А что я в офицерье местное выбился, так то до головы не бери. – Казак доверительно подмигнул и крутанул ус. – Даст Бог, через годок все вы там будете. Разе шо Улугбек Карлович до военного дела незручный. Так он и в других академиях учился, знамо дело, толк все равно выйдет!

Казак похлопал по плечу набычившегося фотографа.

– А зараз гуляй, хлопче, а то вон как надулся – все жилы бачно! Гуляй, не злуйся, буде у тебя у хате свято.

Все это было сказано таким миролюбивым тоном, что обижаться было просто невозможно. Даже в пьяном состоянии не было к чему придраться. И то, что Горовой понимает чувства его, да и то, что, став рыцарем, не загордился казак, вызвало такую волну умиления у Малышева, что он тут же полез лобызаться с подъесаулом. За это дело рыцарь даже жбанок вина раздавил со своим новым оруженосцем. Тут праздник для Малышева закончился. Захар и Улугбек аккуратно оттянули его в отведенную им комнату и оставили спать.

Веселье продолжалось почти до самого утра. Тех, кто уже не мог стоять на ногах, включая все-таки захмелевшего виновника торжества, перенесли в свободные кельи в жилой части обители.

На рассвете в келью Горового постучали. Какой-то очень смелый человек забарабанил в дверь рыцаря Тимо из Полоцка.

Когда Тимофей Михайлович, сдерживая ругань, открыл дверь, то увидел стоявшего на пороге опухшего Малышева. Костя был изрядно помят, здорово качался и слегка дрожал. Утренний ли это озноб или похмельный синдром, Горовой выяснять не стал.

– Ну? – Ни ругать, ни бить того, кто приперся будить его в такую рань, Горовой не стал.

Костя по-детски шмыгнул носом.

– Ты это, Михалыч… Не обижайся на меня, ладно? – Он потер свекольного цвета опухшую физиономию. – Я тут перебрал слегка, ну и того… вихлянуло маленько…

Тимофей Михайлович вздохнул – вот вечно так с этими молокососами. Нажрутся, поругаются, а потом кто извиняться, кто стреляться.

– Да ладно, Костик, иди, поспи, нечего там вспоминать.

Лицо еще не протрезвевшего до конца фотографа просветлело.

– Так что – забыто? А, друже?

Горовой махнул рукой:

– Да и не было ничего, иди выспись, оруженосец. Тебе еще Орлика чистить поутру.

Малышев хмыкнул. На душе стало легче.

– Да чего уже там. Почищу как-нибудь.

Горовой закрыл за фотографом дверь. Вот вечно так. Наворотят, потом страдают. Интеллигенция, одним словом!

…К обеду Адельгейда вызвала к себе Горового и Улугбека Карловича. Остальных «полочан» пришедшая монахиня не упомянула, так что и Костя, и Захар остались в странноприимной зале обители.

В отличие от вчерашнего вечера, бывшая императрица облачена была в «домашнее». Скромное бордовое сюрко, одинаково популярное и у мужчин и у женщин, с короткими рукавами выглядело неярко, но, чтобы подчеркнуть свое происхождение, теперь княжна украсила себя ожерельем с яркими рубинами и золотым обручьем в форме искусно переплетенных змей. Гостей она принимала с своем новом временном пристанище. В главной зале маленького домика, отданного под нужды высокой гостьи, Адельгейда устроила светский будуар. Здесь толпились желавшие приобщиться к свету знатности рыцари, двое иерархов, даже один кардинал. Посреди всей этой кутерьмы, расточая улыбки и остроты, находились хозяйки: княжна Евпраксия-Адельгейда и ее воспитанница баронесса Иоланта Ги, или, как она любила себя величать на франконский манер, баронесса де Ги.

– Садитесь, герр рыцарь, не пристало вам стоять как нашкодившему сорванцу, – пригласила бывшая императрица Горового. Стоявшая за спиной молчаливая монашка с глухим капюшоном только недовольно поджала губы. Приставленная к взбалмошной беглянке для соблюдения приличий, она еще в первый час их совместного пребывания попробовала обуздать скверный характер своей подопечной. Но там, где не смог добиться успеха германский государь, монашка и подавно не имела никаких шансов. Получив словесный отлуп, она теперь могла только мимикой осуждать поведение будущей венценосной послушницы, но в открытую полемику больше не ввязывалась.

– Познакомьтесь, это преподобная Броамульда, настоятельница монашеской обители, где мне предстоит провести какую-то часть жизни. – Голос княжны слегка дрогнул. – Но мне ли пенять на Божий промысел? Я в окружении друзей, обитель будет рядом с майоратом моей лучшей подруги. Вот, и оставшиеся грехи я уж как-нибудь замолю…

Княжна перевела дух.

– Завтра светлейший понтифик Урбан Второй отбывает со двором в Пюи к епископу Адемару. – Она поправила выбившийся из-под чепца локон. – А я, соответственно, с баронессой отъезжаю на новое местожительство…

Адельгейда слегка напряглась и сказала собственно то, ради чего и позвала с утра новоиспеченного рыцаря.

– Я знаю, что у вас есть свои планы. Вы прибыли издалека и собираетесь ехать еще дальше. Но я прошу вас сопроводить меня и баронессу. – Она слегка поклонилась. – Я могла бы потребовать этого, как ваш сеньор… Тем не менее я всего лишь прошу вас. Со мной будет охрана из папских гвардейцев, однако я бы хотела видеть рядом тех, кому доверяю полностью. Вас, герр рыцарь. Вас и ваших товарищей.

Улугбек Карлович поклонился, но не успел он и рот открыть, как казак бухнулся на колени. Сурового подъесаула, а нынче рыцаря Тимо из Полоцка, разрывали противоречивые чувства.

– Да я за вас, матушка, да порву всех на веник! – наконец выдохнул он.

Княжна улыбнулась:

– Нет. Никого рвать не надо. Только проводить меня и баронессу. Думаю, это не займет много времени.

Улугбеку осталось только кивнуть. Решение было принято без его участия.

В небольшой церкви уже немолодой, маленького роста человек устало опустился на колени перед сложенным из каменных плит невысоким постаментом. Служба уже окончилась, немногочисленные паломники, из числа приехавших раньше, замолив грехи и прикоснувшись к святыне, ушли дальше по своему пути, кто к Иордану, кто и к Голгофе. Но старик шел к своей цели в одиночку, без сопровождения воинственной хорасанской кавалерии, выделявшейся для охраны паломников шейхом Илази, сыном достойного Уртука ибн Ахсаби, да пребудет он в покое, иерусалимского наместника. Он шел один, пришел к своей цели в одиночку, и идти дальше ему было некуда.

Старик молился истово, долго шевеля потрескавшимися губами и выговаривая каждое слово, время от времени клал земные поклоны, прикладываясь обожженным лбом к прохладному камню пола. Солнце немилосердно спалило всю землю вокруг храма, раскалив белый сухой песок до состояния сковороды, но босые пятки путешественника во время его похода никогда не замечали этого. Теперь же пол церкви приятно холодил тело, заставляя его впадать в состояние послеполуденной неги и рождая в голове причудливые образы, способные оказаться как виденьями Божьими, так и просто фрагментами сна.

Старый шерстяной плащ, подпоясанный веревкой, прохудившиеся штаны, холщовая рубаха. Озверелые разбойники-бедуины, обыкновенно не пропускавшие ни одного паломника без мзды, не покусились на такой трофей. Старик шел к своей цели больше четырех лет, пешком пройдя весь путь от родного Амьена до Святого града, через земли германцев, булгар, прошагав Восточную империю и наделы бесчисленных сельджукских беев. Теперь его поход был закончен. И тело, не знавшее покоя уже много лет, запруживало чувство выполненного долга, столь сладкое, как может быть только прохладный шербет в июльскую жару.

Старик молился. Его сердце пело осанну, душа трепетала. Постепенно окружавшая прохлада обволокла его члены приятной негой, как мягкие волны родной речки принимают в свое лоно усталое тело путника. Он не любил мыться или купаться в речках и озерах. Посвятив большую часть своей жизни богоугодному отшельничеству, на старости лет паломник добился почетного прозвища Пустынник. Некоторые называли его Отшельник, но самому старику больше нравилось прозвище Пустынник. Он предпочитал его даже больше, чем свое нареченное имя Петр.

Вечер за воротами храма нехотя уступил ночи, и багровое, будто выкупанное в крови, солнце послушно отдало небосвод яркому, игрушечному месяцу, освещавшему окрестности Благословенного города не хуже своего старшего собрата. Усталый служка прикорнул в закутке у двери храма. Ворота церкви никогда не запирались, но устав требовал постоянного присутствия кого-нибудь из клира в храме. Служка, разморенный дневной жарой и ослабленный постом, просто не мог бороться с подступившей, расслаблявшей тело прохладой. Тем более что бояться было нечего. Убранство храма было более чем скромным, чтобы не вводить в соблазн полудиких берберов, почитавших пророка Иссу, но не считавших зазорным разорять храмы, посвященные ему. Днем никто из них, конечно, не станет ничего делать, опасаясь мести всемогущего шаха, но ночью все волки серы, а каждый грабитель – дикий бедуин, на которых списывали все грабежи и разорения. Все ценное в храме на ночь убиралось в закрестье.

Один перед алтарем, старик на мгновение смежил веки. Тело, высушенное солнцем, воздержанием и долгими пешими переходами, послушно прильнуло к полу. Руки привычно разошлись в стороны. Так он мог лежать часами, стремясь обрести единение с Богом… с собой… Старик молился.

Служка уже спал, а игривый месяц давно предпочел сон неблагодарному делу освещения пустых улиц, когда веки впавшего в священный экстаз паломника затрепетали. Это было то странное состояние, которое тяжело представить, если сам не ощущал его, – смесь единения с миром и озарения абсолютным знанием, – состояние, которое хочется сохранить в сердце и нести остальным…

Старик очнулся. Он очнулся, хотя твердо знал, что его тело сейчас спит.

В храме было светло. Мягкие лучи, похожие на лунные, томно обволакивали все вокруг, проникая в каждый закуток, играя бликами на окладах икон.

Взор паломника был устремлен не на это… Напротив него на самом каменном постаменте сидел седовласый пожилой человек. Если бы не горделивая, уверенная осанка незнакомца, Петр причислил бы его к старикам, но странный человек не был похож на тех, чей конец уже близок.

– Ты кто? – тихо вопросил Пустынник и сам испугался своего вопроса.

Вопрошаемый улыбнулся. Улыбка была доброй. В груди паломника шевельнулось давно забытое ощущение – так же на него в свое время смотрел отец, когда маленький Петр, играя, ковырялся в земле.

– Отец?

Улыбка седовласого человека стала шире. Губы его шевельнулись, и Петр услышал.

– Ты шел ко мне столько лет и не узнал меня? – В вопросе не было сарказма, только констатация.

Петр попробовал вскочить, но ноги, такие послушные недавно, не смогли сделать и шага. Усилием он повернул голову и увидел… себя, лежавшего у алтаря.

– Боже? Господи! Я…

Седовласый улыбнулся и покачал головой:

– Тихо, тихо, Петр. Не спеши…

Он медленно встал и подошел к распростертой ниц фигуре отшельника.

– Когда придет твое время, ты сам мне все расскажешь… Но только тогда, а сейчас, – седовласый сделал паузу, – сейчас слушай.

Отшельник замер. Образы, обрывки мыслей кружились в голове, причудливым хороводом меняя реальность.

Убеленный сединами незнакомец продолжил:

– Придет время, и ты присоединишься ко мне… Но сейчас, Петр, ты нужен мне здесь.

Старик выдавил:

– Я слушаю, Господи.

Тот задумался, оценивая склоненного паломника из далекой земли.

– Я хочу, чтобы ты завтра поутру ушел из города. Ты пойдешь к Акре. Явишься туда за неделю. Через семь дней из гавани отходит венецианский корабль. Называется «Звезда». На нем для тебя куплено место, лишь скажешь шкиперу, что ты Петр. Ты сядешь на корабль и через две недели будешь в Венеции. Оттуда ты последуешь в город Пюи. Это в Германии. Найдешь там и поговоришь с одним моим человеком. Ты слышишь меня?

Петр кивнул:

– Да, Господи!

– Слушай дальше. Этого человека зовут Урбан. Он – глава Католической церкви. Передашь ему письмо, которое поутру будет у настоятеля этого храма. Я ясно говорю?

Старик прошептал:

– Да, Господи!

Седовласый улыбнулся:

– Умница! И запомни, ты должен успеть до конца июля! Ты сумеешь?

В глазах его собеседника заплясал давно угасший огонь.

– Я сумею, Господи! Я все сумею!

В ответ он получил широкую улыбку.

– Вот и хорошо! – Просвечивающаяся рука слегка стукнула все так же коленопреклоненного паломника кончиком пальца по лбу. – А теперь спи! Тебе понадобятся силы.

Петр улыбнулся в ответ…

Наутро изумленный настоятель храма передал странному оборванцу с горящими глазами невесть как оказавшийся пакет, который настоятель нашел, проснувшись, на своей подушке. Не меньше был удивлен и хозяин судна, когда вместо купца или богатого паломника на борт судна поднялся бормотавший молитвы нищий.

Через день судно уже летело под всеми парусами в сторону Италии. А на носу его тихо молился старый, одетый в лохматый шерстяной плащ, подпоясанный одной веревкой старик с горящими глазами.