В полдень в виду острова Дикого Пантагрюэль издали заметил громадного, чудовищного физетера: он шел прямо на нас, сопя и храпя, весь раздувшийся, возвышавшийся над марсами наших судов, выбрасывавший из пасти воду с таким шумом, как будто с горы низвергалась большая река. Пантагрюэль указал на него лоцману и Ксеноману. По совету лоцмана трубы на «Таламего» проиграли «идти сомкнутым строем».

По этому знаку, повинуясь морской дисциплине, все корабли, галлионы, раубарджи и либурны построились в боевом порядке, приняв форму греческого U – пифагорейской буквы, которую, сколько вам известно, изображают собою летящие журавли и которая есть не что иное, как острый угол, и вот вершину такого угла образовала «Таламега», а команда ее приготовилась биться не на жизнь, а на смерть. Брат Жан с веселым видом, смелою поступью взошел вместе с бомбардирами на мостик. А Панург завопил и запричитал дурным голосом.

– Бабиль-бабу! – кричал он. – Час от часу не легче! Бежим! Провалиться мне на сем месте, это Левиафан, которого доблестный пророк Моисей описал в житии святого человека Иова! Он проглотит нас всех – и людей и суда – как пилюли. В его огромной адовой пасти мы займем не больше места, чем зернышко перца в пасти осла. Глядите, вон он! Скорей, скорей на сушу! Сдается мне, что это то самое чудо морское, коему некогда назначено было в удел поглотить Андромеду. Мы все погибли. О, если бы среди нас оказался отважный Персей и поразил его!

– Я тоже отважный, вот я его сейчас и уважу, – молвил Пантагрюэль. – Не поддавайтесь страху.

– Ах ты, Господи, – вскричал Панург, – уничтожьте сначала причину страха! Как же тут не устрашиться, когда мне грозит явная опасность?

– Если жребий ваш таков, как его недавно описал вам брат Жан, – возразил Пантагрюэль, – то вам следует опасаться Пироя, Эоя, Этона и Флегона, достославных огнедышащих коней Солнца, пышущих пламенем из ноздрей, физетеров же, извергающих из ушей и из пасти одну только воду, вам бояться совершенно нечего. Вода не представляет для вас смертельной опасности. Эта стихия скорее защитит и охранит вас, но, уж во всяком случае, не погубит.

– Ну, это еще бабушка надвое сказала, – заметил Панург. – А, чтоб вам пусто было, да разве я не излагал вам учения о превращении стихий и о том, что между жареным и вареным и между вареным и жареным расстояние невелико? Увы! Вот он! Пойду спрячусь внизу. Всем нам сейчас смерть. Я вижу на марсе коварную Атропос: только что наточенными ножницами она собирается перерезать нить нашей жизни. Берегитесь! Вот он. У, какой же ты мерзкий, какой же ты отвратительный! Скольких ты потопил, а они даже похвастать этим не успели! Вот если бы он испускал доброе, вкусное, прелестное белое или же красное вино, а не эту горькую, вонючую, соленую воду, с этим еще можно было бы примириться, это еще можно было бы претерпеть – по примеру одного английского милорда, которому по вынесении смертного приговора за совершенные им преступления дозволили самому выбрать себе казнь и который выбрал смертную казнь через утопление в бочке с мальвазией. Вот он! Ой, ой, дьявол, сатана, Левиафан! Видеть я тебя не могу – до того ты безобразен и омерзителен! Пошел ты в суд, пошел ты к ябедникам!

Физетер вклинился между судами и, точно Нильский водопад в Эфиопии, окатил ближайшие к нему корабли и галлионы целыми бочками воды. Тут в него со всех сторон полетели копья, полупики, дротики, копьеца, секиры. Брат Жан не жалел своих сил. Панург умирал от страха. Судовая артиллерия подняла адский грохот, – она задалась целью во что бы то ни стало добить физетера. Выстрелы, однако ж, цели не достигали: издали казалось, будто огромных размеров железные и медные ядра, войдя в кожу физетера, плавятся там, как ювелирная матрица на солнце. Тогда Пантагрюэль, поняв всю затруднительность положения, размахнулся и показал всем, на что он способен.

Мы слыхали, – да об этом и в книгах написано, – что проходимец Коммод, император римский, до того метко стрелял из лука, что стрелы его, пущенные издалека, пролетали между пальцами малых ребят, поднимавших руки кверху, и никого не задевали.

Наслышаны мы и об одном лучнике – индийце, который в то самое время, когда Александр Великий завоевывал Индию, так наловчился стрелять из лука, что стрелы его, пущенные издалека, пролетали сквозь перстень, хотя сами стрелы были длиною в три локтя, а железные их наконечники были до того велики и тяжелы, что он пробивал ими стальные мечи, массивные щиты, толстые кольчуги – словом, любой предмет, как бы ни был он крепок, неподатлив, прочен и тверд.

Рассказывали нам чудеса и о хитроумии древних французов, которые в искусстве метания стрел не знали себе равных; охотясь на черного и красного зверя, они, чтобы мясо битой дичи было нежнее, слаще, здоровее и вкуснее, натирали наконечники стрел чемерицей, а пораженное место и все вокруг него вырезали и удаляли. Слыхали мы и о парфянах; они спиной к цели стреляли метче, нежели другие, стоя к ней лицом. Ловкость скифов также обыкновенно приводит всех в восхищение; некогда их посланец молча преподнес царю персидскому Дарию птичку, лягушку, мышь и пять стрел. На вопрос, что означают эти дары и не поручено ли ему что-либо передать на словах, тот ответил, что нет, чем Дарий был весьма смущен и крайне озадачен, один же из тех семи его военачальников, что убили магов, некий Гобрия, объяснил и истолковал ему это следующим образом: «Этими дарами и приношениями скифы как бы говорят вам: „Если персы не улетят, как птицы, в поднебесье, или же не укроются, как мыши, в земле, или же не уйдут на дно прудов и болот, как лягушки, то их всех погубит неотразимость скифских стрел“.

Доблестный Пантагрюэль в искусстве метания был, вне всякого сомнения, первым, ибо страшными своими дротиками и копьями, которые длиной, толщиной, весом и железной оковкой очень напоминали огромные балки, на коих держатся мосты в Нанте, Сомюре, Бержераке, а также Мост менял и Мост мельников в Париже, он на расстоянии в тысячу шагов раскрывал раковины с устрицами, не задевая створок, снимал со свечи нагар, не гася ее, попадал сороке в глаз, снимал с сапог подошвы, не портя самых сапог, снимал с шапки мех таким образом, что основа оставалась цела, перевертывал листы Братжанова служебника подряд один за другим, ни единого листка не порвав.

На корабле у него таких копий было предостаточно, и вот одним из них он с первого же удара раскроил физетеру лоб и пронзил ему обе челюсти и язык, так что тот уже не мог более ни разевать пасть, ни глотать, ни выпускать воду. Вторым ударом он выбил ему правый глаз, третьим – левый. И тут все, к великому своему восторгу, увидели, что на лбу у физетера три рога, чуть наклонившись вперед, образуют равносторонний треугольник, а сам физетер, оглушенный, ослепленный, раненный насмерть, барахтается, переворачивается с боку на бок и весь сотрясается.

Не довольствуясь этим, Пантагрюэль метнул ему копье в хвост, и оно отклонилось назад; затем он метнул ему еще три копья в спину так, что они заняли перпендикулярное к ней положение, на равном расстоянии одно от другого, и все пространство между его хвостом и мордой было таким образом поделено на четыре равные части. Наконец он всадил ему еще полсотни копий в один бок и полсотни в другой, так что туловище физетера стало похоже на киль трехмачтового галлиона, в пазы коего вставлено изрядное количество этих балкоподобных стрел, – презабавное то было зрелище. Издыхая, физетер, как все дохлые рыбы, перевернулся брюхом кверху, и теперь, опрокинувшись, утыканный балками, ушедшими под воду, он походил на сколопендру, стоногую змею, как ее описывает древний мудрец Никандр.

Гребцы фонарийского судна доставили связанного физетера на сушу, на ближайший остров, называемый Дикий, с тем чтобы выпотрошить его и добыть почечный жир, который считался чрезвычайно полезным и необходимым для лечения некоей болезни, известной под названием «безденежье». Пантагрюэль не обратил на физетера особого внимания, так как в Галльском океане ему довелось видеть физетеров и покрупнее. Он дал, однако же, согласие высадиться на острове Диком, чтобы те из его людей, коих поганый физетер обрызгал и запачкал, могли обсушиться и подзаправиться, и они пристали к небольшой безлюдной гавани, расположенной на южной оконечности острова у опушки высокоствольного красивого, приютного леса, откуда вытекал прелестный ручей, тихий, прозрачный, серебристый. Здесь они и разбили палатки с походными кухнями и принялись топить, не жалея дров. Когда все, кто во что, переоделись, брат Жан ударил в колокол. По данному знаку были расставлены и проворно накрыты столы.

Пантагрюэль, в веселом расположении духа обедавший со своими людьми, за вторым блюдом заметил, что несколько маленьких ручных Колбасок молча карабкаются и взбираются на высокое дерево, под которым хранились на деревянной колоде бутылки с вином и кубки, и спросил Ксеномана:

– Что это за зверьки?

Он полагал, что это белки, хорьки, куницы или же горностаи.

– Это Колбасы, – пояснил Ксеноман. – Мы находимся на острове Диком, о котором я с вами толковал нынче утром. Между ними и Постником, хитрым и давним врагом их, исстари идет война не на жизнь, а на смерть. Мне думается, обстрел физетера напугал Колбас, и они вообразили, будто их противник явился сюда со своими войсками, чтобы захватить их врасплох или же разграбить остров, что он уже несколько раз пытался сделать, без особого, впрочем, успеха, ибо наталкивался на усердие и бдительность Колбас, которых, как говорила когда-то Дидона спутникам Энея, намеревавшимся без ведома ее и согласия войти в гавань Карфагена, вероломство неприятеля и смежность его владений принуждают быть вечно на страже и начеку.

– Послушайте, любезный друг, – сказал Пантагрюэль, – если вы знаете какой-нибудь почтенный способ прекратить эту войну и замирить врагов, то откройте его мне. Я с превеликой охотой за это примусь и не пожалею сил, только бы враждующие стороны утихомирить и устранить все, что их разделяет.

– В настоящее время это не представляется возможным, – заметил Ксеноман. – Назад тому лет около четырех я проездом через острова Дикий и Жалкий почел за должное установить мир между ними, или уж по крайности длительное перемирие, и быть бы им с тех пор добрыми друзьями и соседями, когда бы они достигли соглашения в одном пункте и отказались от своих притязаний. Постник не пожелал включить в мирный договор проживающих в лесу Кровяных Колбас и Горных Сосисок, старинных друзей и союзников этих Колбас. Колбасы же стояли на том, чтобы крепость Сельдекал, а равно и замок Насоли были отданы в полное их распоряжение и чтобы оттуда были изгнаны засевшие там подлые, мерзкие убийцы и разбойники, и так они ни к чему и не пришли, ибо условия мирного договора казались им несправедливыми. Договор подписан не был. Со всем тем Постник и Колбасы стали после этого менее ярыми врагами, чем прежде, несколько смягчились. Когда же Кесильский поместный собор обличил, заклеймил и осудил Колбас, а Постнику пригрозил, что он отлучит его, ежели тот осрамит и осквернит себя каким бы то ни было союзом или же соглашением с Колбасами, то это страшнейшим образом обе стороны озлобило, ожесточило, возмутило и подняло их боевой пыл, и помочь этому теперь уже нельзя. Скорей вы помирите кошек и крыс, собак и зайцев, только не их.

Меж тем как Ксеноман держал эту речь, брат Жан заметил, что двадцать пять, не то тридцать молодых и статных Колбас быстрым шагом удаляются из гавани по направлению к их копченому городу, крепости, замку и башне, а заметив, сказал Пантагрюэлю:

– Ну, теперь пойдет потеха, вот увидите. Сии почтенные Колбасы, чего доброго, приняли вас за Постника, хотя вы ни капельки на него не похожи. Полно напихивать утробу – изготовимся лучше к обороне!

– Ты дело говоришь, – молвил Ксеноман. – Колбасы – всегда колбасы: они двуличны и коварны.

При этих словах Пантагрюэль встал из-за стола и пошел осматривать окрестности, но тут же возвратился и сообщил нам, что налево засели в засаду жирные Колбасы, а направо, в полумиле оттуда, многочисленный отряд могучих Колбас-великанов спускается с бугорка и под веселящие звуки волынок и флажолетов, дудок и пузырей, флейт и барабанов, труб и рожков стремительно на нас надвигается.

Пантагрюэль насчитал всего семьдесят восемь знамен, на основании чего мы определили численность вражьего войска, самое меньшее, в сорок две тысячи. По тому, в каком образцовом порядке они двигались, по горделивой их поступи и уверенному виду можно было сейчас догадаться, что это не новобранцы, а ветераны. В первых шеренгах шли осененные стягами воины в полном боевом снаряжении, с маленькими, как по крайней мере нам показалось издали, но зато острыми, только что наточенными пиками. С обоих флангов их прикрывало изрядное количество Кровяных Колбас, обитательниц леса, толстых Телячьих Сосисок и Сосисок верхом на конях: то были рослые, воинственные, дикие островитяне.

Пантагрюэль сильно встревожился, да и было отчего, хотя Эпистемон доказывал ему, что, по-видимому, таков порядок и обычай в Колбасной стране – в боевых доспехах встречать чужестранных друзей и оказывать им гостеприимство, ибо так-де встречают и приветствуют доблестных французских королей при первом их появлении в им подвластных славных городах после коронования и восшествия на престол.

– Может статься, – сказал Эпистемон, – это личная гвардия здешней королевы: те самые молодые дозорные Колбасы, которых вы обнаружили на дереве, оповестили ее о том, что в гавань к ним вошел величественный и пышный караван ваших судов, и вот она, вообразив, что это какой-нибудь богатый и могущественный государь, спешит вас встретить самолично.

Пантагрюэль с этим предположением не согласился и созвал совет, дабы решить сообща, как должно действовать в столь затруднительном положении, при столь шатких надеждах и столь явной опасности.

В кратких словах он попытался доказать своим советникам, что такой прием вооруженной встречи нередко скрывает под видом благоволения и дружбы смертельную угрозу.

– Так император Антонин Каракалла перебил однажды александрийцев, – пояснил он, – а еще как-то он же истребил свиту персидского царя Артабана, выйдя к ней навстречу под видом и под флагом жениха царской дочери. Злодеяние это не осталось, впрочем, безнаказанным: малое время спустя умертвили его самого. Так же точно сыны Иакова, мстившие за похищение сестры своей Дины, разграбили Сихем. Тем же вероломным способом Галиен, император римский, уничтожил воинов константинопольских. Так же точно, под личиной дружбы, Антоний заманил к себе армянского царя Артавазда, велел связать его и заковать в железо и в конце концов убил. В старинных летописях можно найти немало подобных случаев. И доныне еще вполне заслуженно превозносится осмотрительность французского короля Карла Шестого: когда он возвращался после победы над фламандцами и гентцами в славный свой город Париж, то в Бурже до него дошла весть, что парижане числом до двадцати тысяч, с молотами в руках (за что они и получили прозвище молотобойцев), в полном боевом порядке двинулись из города к нему навстречу, и тогда он объявил, что не вступит в город (хотя парижане уверяли его, что вооружились они единственно для того, чтобы оказать ему особый почет, и что они народ верный и нелицемерный), пока они не разойдутся по домам и не разоружатся.

Совет постановил быть на всякий случай наготове. Пантагрюэль поручил Карпалиму и Гимнасту собрать воинов, находившихся на корабле с вазой (командовал ими Колбасорез), а равно и тех, что находились на корабле с корзиной из-под винограда (ими командовал юный Сосисокромс).

– Я за ними схожу вместо Гимнаста, – вызвался Панург. – Он вам здесь будет нужен.

– Клянусь моей рясой, – заговорил брат Жан, – ты уклоняешься от участия в битве, блудодюшка, – назад уж ты не вернешься, клянусь честью. Ну да потеря невелика. Ты бы тут начал реветь, причитать, вопить и только навел бы тоску на добрых солдат.

– Я непременно возвращусь, брат Жан, отец мой духовный, и притом скоро, – возразил Панург. – Только скажите паршивым этим Колбасам, чтобы они не смели взбираться на корабли. Во время сражения я по примеру неустрашимого военачальника Моисея, вождя народа израильского, помолюсь Богу о даровании вам победы.

– То, что вы на случай, если Колбасы вздумают с нами схватиться, назначили руководить сражением двух ваших полководцев Колбасореза и Сосисокромса, внушает нам бодрость и уверенность в победе, – обратясь к Пантагрюэлю, заметил Эпистемон.

– Вы правильно толкуете мое распоряжение, – молвил Пантагрюэль. – Я одобряю ваше намерение по именам наших полководцев предугадать и предсказать нам победу. Такой способ предсказывать по значению имен не является достоянием нашего времени. Он имел большой успех еще у пифагорейцев, и они постоянно к нему прибегали. В старину им пользовались к явной для себя выгоде многие знатные люди и императоры. Октавиан Август, второй император римский, повстречал однажды крестьянина по имени Евтихий, что значит счастливый, а крестьянин вел осла по прозвищу Никон, что значит побеждающий; значение имен ослогона и осла поразило его, и он уверовал в свое счастье, в свою звезду, в свою победу. Император римский Веспасиан как-то раз в полном одиночестве молился в храме Сераписа; когда же перед ним предстал и взору его внезапно явился слуга его по имени Басилид, что значит – царский, — а он оставил этого слугу больным, далеко оттуда, – то у него мгновенно появилась надежда и уверенность, что римская империя достанется ему. Регилиана воины избрали императором не почему-либо, а только основываясь на значении его имени. Отсылаю вас к Кратилу божественного Платона.

– Клянусь моей жаждой, вы так часто его упоминаете, что мне захотелось его прочесть, – сказал Ризотом.

– Вспомните, как пифагорейцы на основании имен и чисел пришли к заключению, что Патрокла умертвил Гектор, Гектора – Ахилл, Ахилла – Парис, Париса – Филоктет. Меня просто потрясает необычайная догадливость Пифагора: ведь он на основании того, четное или же нечетное число слогов заключает в себе имя человека, определял, на какую ногу он хромает, на какой глаз он крив, в какой стороне у него подагра, какая сторона у него парализована, в каком боку у него плеврит и прочие естественные заболевания: то есть четное число слогов указывало ему на поражение левой стороны тела, нечетное – на поражение правой.

– Поверьте, – сказал Эпистемон, – я сам был свидетелем подобного опыта во время торжественной процессии в Сенте, в коей принимал участие добрейший, доблестнейший, ученейший и справедливейший президент Бриен Вале, сеньор Дю Дуэ. Когда мимо него проходил хромой или же хромая, кривой или же кривая, горбун или же горбунья, ему говорили, как их зовут. Если слоги тех или иных имен составляли нечетное число, он не глядя определял, что люди эти кривы на правый глаз, хромают на правую ногу и горб у них справа. Если же четное, то поражена, мол, у них левая сторона. И всякий раз он угадывал, ошибки мы не обнаружили ни разу.

– На основании подобных же умозаключений, – снова заговорил Пантагрюэль, – ученые утверждали, что коленопреклоненный Ахиллес был ранен стрелою Париса в правую пятку, ибо в его имени нечетное число слогов (должно заметить, что древние становились на правое колено); Венера была ранена Диомедом под Троей в левую руку, ибо греческое ее имя состоит из четырех слогов; Вулкан по той же причине хромает на левую ногу; Филипп, царь македонский, и Ганнибал были кривы на правый глаз. Тем же самым пифагорейским способом мы можем определить, где у кого воспаление седалищного нерва, грыжа, мигрень.

Обратимся, однако ж, к именам: представьте себе, Александр Великий, сын царя Филиппа, о котором мы с вами уже говорили, добился своего только благодаря толкованию одного имени. Он окружил хорошо укрепленный город Тир и уже несколько недель подряд вел осаду, но безуспешно. Не достигали цели ни подрывные работы, ни стенобитные орудия. Тирийцы мгновенно все вновь сооружали и восстанавливали. Александр в глубокое впал уныние и, полагая, что эти военные обстоятельства могут только помрачить блеск его славы, порешил снять осаду. Растерянный и огорченный, он как-то раз уснул. И вот снится ему, что в палатке у него прыгает и пляшет козлоногий сатир. Александр – за ним, сатир – от него. В конце концов царь все же его поймал. Тут он пробудился и рассказал свой сон находившимся при нем философам и другим ученым, и все они сошлись на том, что боги предвозвещают ему победу и что Тир скоро будет взят, ибо если слово Satyros разделить на две части, то получится Sa Tyros, что значит: Тир – твой. И точно: при первом же приступе город сдался, и Александр, полную одержав победу, покорил мятежных его жителей.

Приведу вам обратный пример – пример того, как значение одного имени повергло Помпея в отчаяние. Цезарь нанес ему поражение в битве при Фарсале, и Помпей мог спастить только бегством. Он избрал морской путь и прибыл на остров Кипр. Близ города Пафоса на берегу моря глазам его открылся дивный, роскошный дворец. Он спросил кормчего, как этот дворец называется, – оказалось, он носит название Kaѓobasileuz, что значит Злосчастный царь. Название это повергло его в страх и трепет, и он в безысходное впал отчаяние: он был уверен, что ему грозит неминуемая гибель, и тогда все, кто при нем был, и все мореходы услыхали его вздохи, вопли и стоны. И точно: не в долгом времени некий безвестный селянин по имени Ахилл отсек ему голову.

Здесь кстати будет вспомнить и то, что случилось с Луцием Павлом Эмилием: римский сенат избрал его полководцем, коему надлежало выступить против македонского царя Персея. В тот же день к вечеру он возвратился домой, чтобы собраться в поход, и, поцеловав малолетнюю свою дочку Трацию, заметил, что она чем-то опечалена. «Что с тобой, Трация? – спросил он. – Отчего ты так печальна и грустна?» – «Отец! – отвечала она. – Перса умерла». Так называла она любимую свою собачку. При этих словах Павел проникся уверенностью, что он одержит победу над Персеем.

Будь у нас досуг, мы могли бы обратиться к Ветхому завету и там нашли бы множество изумительных примеров, ясно показывающих, какой священный ужас внушали евреям имена собственные и как они вникали в их смысл.

К концу речи Пантагрюэля подоспели оба полководца во главе своих войск, хорошо вооруженных и полных решимости. Пантагрюэль обратился к ним с кратким наставлением, сказал, что если паче чаяния Колбасы двинут на них свою рать (ему все еще не верилось, чтобы Колбасы были столь вероломны), то им придется грудью отразить натиск, воспретил им нападать первыми и дал им пароль Канунпоста.

Вы поди хихикаете, пьянчуги, и не верите, что все и впрямь обстояло так, как я вам рассказываю. Хотите – верьте мне, а не хотите – пойдите поглядите сами. Но уж я-то хорошо знаю, что все это я видел воочию. Дело происходило на острове Диком. Нарочно сообщаю вам название острова. А вы вспомните, какую страшную силу выказали древние гиганты, вознамерившиеся высокую гору Пелион взгромоздить на Оссу и вместе с Оссой прихватить и тенистый Олимп, дабы вступить в бой с богами и выкурить их с неба. То была сила необыкновенная, из ряду вон выходящая. И со всем тем гиганты эти наполовину были Колбасами, или, верней, змеями.

Змий, искусивший Еву, был колбасовиден, и, однако ж, про него написано, что он был хитрее и коварнее всех других животных. Таковы Колбасы.

Еще и сейчас в иных академиях не отказались от мысли, что искуситель представлял собою Колбасу по имени Итифалл, в которую был когда-то превращен славный мессер Приап, великий соблазнитель, совращавший женщин в парадизах, что в переводе с греческого на французский означает сады. Швейцария славится в наши дни храбростью своею и воинственностью, а почем знать – быть может, встарь она представляла собой всего лишь Сосиску. Не поручусь и палец свой в огонь за это не суну. Гимантоподы – примечательный народ, населяющий Эфиопию, – суть, согласно Плиниеву описанию, не что иное, как Колбасы.

Если же, ваши превосходительства, эти мои речи вас не переубедили, то нимало не медля поезжайте (разумеется, после попойки) в Люзиньян, Партене, Вован, Мерван и в Пузож, что в Пуату. Там вы найдете старожилов, людей почтенных, на ветер слов не бросающих, и они вам поклянутся рукой святого Ригоме, что у Мелюзины, воздвигшей все эти города, было тело женщины только до стыда, а ниже она представляла собой змеевидную Колбасу или же колбасовидную змею. Со всем тем она отличалась смелостью и изяществом движений, и ей до сих пор подражают в том бретонские плясуны, когда отплясывают под песню свои триори.

Почему Эрихтоний первый изобрел рыдваны, носилки и телеги? Потому, что его отец Вулкан наделил его колбасообразными ногами, и прятать их ему было удобнее на носилках, нежели верхом на коне, а уже в его времена о Колбасах шла недобрая слава. Скифская нимфа Гора также представляла собой полуженщину-полуколбасу. Юпитеру, однако ж, она так приглянулась, что он разделил с нею ложе и имел от нее красавца сына по имени Колакс.

Перестаньте же хихикать и помните, что правдивее Евангелия нет ничего на свете.

Видя, что разъяренные Колбасы движутся бодрым шагом прямо на них, брат Жан сказал Пантагрюэлю:

– По видимости, нам предстоит потешный бой. Какой почет, какую славу стяжаем мы этой победой! Я бы, однако ж, предпочел, чтобы вы оставались на корабле и были всего только зрителем предстоящей схватки, а остальное поручили мне и моим людям.

– Каким людям? – осведомился Пантагрюэль.

– Сошлюсь на служебник, – продолжал брат Жан. – Почему Потифар, старший повар фараоновых кухонь, тот самый, который купил Иосифа и которому Иосиф, если б захотел, мог бы наставить рога, был начальником конницы всего египетского царства? Почему для осады и разрушения Иерусалима из всех военачальников был выбран именно старший повар царя Навуходоносора Навузардан?

– Ну, ну, дальше! – сказал Пантагрюэль.

– Ах ты, поскобли ее! – воскликнул брат Жан. – Я готов поклясться, что им до этого приходилось воевать с Колбасами или с другим столь же неопасным противником, – бить, рубить, крушить и крошить Колбас в гораздо большей степени приличествует и подобает поварам, нежели всем кавалеристам, страдиотам, солдатам и пехотинцам, сколько их ни есть на свете.

– Вы мне напомнили одно место в забавных и шутливых ответах Цицерона, – сказал Пантагрюэль. – Во время гражданской войны в Риме – войны, которая шла между Цезарем и Помпеем, – Цицерон, разумеется, был скорей на стороне Помпея, но Цезарь все же заискивал в нем и оказывал ему знаки наивысшего благоволения. Однажды, узнав, что помпеянцы в одну из стычек понесли большие потери, Цицерон вознамерился посетить их лагерь. Там он пришел к заключению, что сил у них мало, бодрости духа еще меньше, а беспорядка много. Предчувствуя скорое их поражение и гибель, – и так оно впоследствии и случилось, – начал он подтрунивать и посмеиваться то над тем, то над другим и сыпать язвительными и острыми шуточками, на каковые был он великим мастером. Некоторые военачальники, желая показать, что все идет отлично, что в победе они не сомневаются и совершенно в ней уверены, обратились к нему с вопросом: «Видите, сколько у нас орлов?» То были знамена римлян во время войны. «Это было бы очень хорошо и очень кстати, если бы вы воевали с сороками», – отвечал Цицерон. Итак, приняв в рассуждение, что нам предстоит сразиться с Колбасами, вы умозаключаете, что это кулинарная сеча, и желаете объединиться с поварами. Что ж, поступайте как знаете. А я здесь буду ждать исхода молодецкой этой потехи.

Брат Жан, не долго думая, помчался к походным кухням и, возвеселившись душою, наиучтивейше обратился к поварам:

– Ребята! Я желаю, чтобы всем вам была нынче воздана великая честь и великая слава. Вам уготованы ратные подвиги, доселе еще не виданные. Ах ты, живот на живот, разве отважные повара когда-нибудь лицом в грязь ударят? Пойдем бить пакостных этих Колбас! Я буду вашим начальником. Выпьем, друзья! А ну, веселей!

– Ваша правда, начальник! – подхватили повара. – Мы всецело вверяемся вам. Под славным вашим предводительством мы готовы идти на жизнь и на смерть.

– На жизнь – пожалуйста, а на смерть – ни-ни: это уж пускай Колбасы, – объявил брат Жан. – Итак, стройся! Паролем вашим будет Навузардан!

Тогда по приказанию брата Жана строители смастерили огромную свинью и поставили ее на корабль с кружкой. Сработали этого борова и правда здорово: тяжелые орудия, установленные на нем полукружиями, выбрасывали каменные ядра и четырехгранные стальные копья, площадь же его была такова, что под его прикрытием могли сражаться более двухсот человек, а сделана была эта свинка по образцу свиньи лариольской, с помощью которой англичане в царствование юного французского короля Карла VI взяли Бержерак.

Приведу имена смелых и отважных поваров, вошедших в эту свинью, будто в троянского коня:

Соуспикан, Мэтр Грязнуйль,

Обмишуль, Кишки,

Труслив, Растолки,

Трусиш, Архижирей,

Филе, Винегрет,

Паскуд, Де Волай,

Мандрагор, Подавай,

Гренки, Подливай,

Неспеша, Жаркой,

Уполов, Тушонэ,

Фрикасе, Обормот,

Блинки, Антрекот.

На гербах у всех этих доблестных поваров по полю в виде разинутых пастей были изображены зеленого цвета шпиговальные иглы с посеребренными изогнутыми полосками с наклоном влево.

Жри-жри, Пожри,

Жри, Прожри,

Нажри, Сожри,

Обожри, Масложри,

Дожри, Свинейжри,

Недожри, Жирнейжри,

Саложри, Пейдажри,

Салоешь, Салолиз,

Салорежь, Саложуй,

Салосвесь, Саломблюй,

Саломсмажь, Салояд,

Саломшпик, Саложрун,

Саломсморк, Саловар,

Салосмак, Салотоп.

Салолюб,

Салоп (сокращенно), уроженец Рамбуйе. Полное имя этого профессора кулинарии – Салолоп. Ведь вы же говорите знаменосец вместо знаменоносец.

У марранов и евреев имена эти не встречаются.

Блуди, Подлив,

Салатье, Котлолиз,

Крессалатьер, Доедай,

Скоблиреп, Доглодай,

Свинье, Уплетай,

Кролико, Уминай,

Приправ, Недрожи,

Меситест, Прокопти,

Паштет, Котлет,

Жиго, Навар,

Присоли, Сардин,

Барбарис, Творог,

Суплакай, Кислуш,

Балагур, Макарон,

Простофиль, Гарнир.

Крошкоешь. Этого перевели из кухни в покой к доблестному кардиналу Венёру для услуг.

Пережар, Милаш,

Помело, Бабамгож,

Колпак, Барабош,

Помешай, Баловник,

Сбабойсмог, Сбабойнеслад,

Кбабескок, Бабамуслад,

Сбабойслаб, Растороп,

Небейваз, Габаонит,

Грудин, Неуклюж,

Прокис, Крокодиль,

Шаговит, Всажерож,

Дуйвкишку, Франтовит,

Скат, Мордобит.

Мондам, изобретатель соуса Мадам, за что и получил шотландско-французское это прозвище.

Зубощелк, Шафранье,

Губошлеп, Космат,

Мирлангуа, Антитус,

Клювбекас, Укроп,

Судомой, Редис,

Пипипспс, Сосис,

Соплив, Свинин.

Треска,

Робер. Этот изобрел весьма полезный соус Робер; его непременно надобно подавать к жареным кроликам, уткам, к жареной свинине, к яйцам «в мешочке», к соленой треске и множеству других кушаний.

Угри, Мясоруб,

Икра, Лежебок,

Дуралей, Калабрит,

Ошмет, Брюквожуй,

Ветрогон, Дристун,

Осетрин, Обмараль,

Рагу, Сплошьвдерьме,

Костляв, Прилип,

Сельдей, Свиноглот,

Пирожок, Сеймомент,

Длиннонос, Раксвистун,

Жуйвуснедуй, Вискаша,

Телуш, Ротозей,

Репей, Телок,

Мукосей, Смазлив.

Доблестные сии повара, бравые, молодцеватые, закаленные, к бою готовые, вошли в свинью. Брат Жан, взяв с собой нож, вошел последним и изнутри запер двери, двери же там были сделаны на пружинах.

Колбасы подошли до того близко, что Пантагрюэлю видно было, как они размахнулись и ощетинились целым лесом копий. Тогда он послал к ним Гимнаста спросить, чего им надобно и что могло их так разобидеть, коль скоро они решились без всякого предупреждения идти войной на старинных своих друзей, которые ничего дурного им не сделали и не сказали.

Гимнаст отвесил первым рядам почтительный, низкий поклон и вдруг закричал во всю мочь:

– Мы с вами заодно, заодно, заодно, мы все к вашим услугам! Все мы сторонники Канунпоста, старинного вашего союзника!

После мне передавали, что вместо «Канунпоста» он сказал «Капутпостам». Как бы то ни было, при этих словах некая толстая Мозговая Колбаса, дикая и упитанная, выскочила из строя и едва не схватила Гимнаста за горло.

– Клянусь Богом, – вскричал Гимнаст, – ты войдешь туда не иначе, как по кусочкам, – целиком все равно не удастся!

Тут он обеими руками поднял свой меч, который назывался «Поцелуй-меня-в-зад», и надвое разрубил Колбасу.

Бог ты мой, до чего ж она была жирна! Она мне напомнила огромного Бернского быка, убитого при Мариньяно во время разгрома швейцарцев. Вы не поверите: сало у нее на животе было не менее чем в четыре пальца толщиной.

Как скоро Гимнаст размозжил Мозговую Колбасу, все прочие Колбасы на него накинулись и подлейшим образом сшибли с ног, но в эту самую минуту Пантагрюэль и его соратники устремились к нему на выручку. Вот тут-то и началась свалка. Колбасорез давай резать Колбас, Сосисокромс – кромсать Сосисок. Пантагрюэль колом бацал Колбас, брат Жан, сидя в свинье, молча за всем следил и наблюдал, как вдруг Телячьи Сосиски с превеликим шумом ударили из засады на Пантагрюэля.

Тогда брат Жан, узрев смятение и замешательство в Пантагрюэлевом стане, отворил двери свиньи и вышел оттуда в сопровождении бравых своих солдат, из коих одни вооружены были вертелами, другие – жаровнями, каминными решетками, сковородами, лопатками, противнями, рашперами, кочергами, щипцами, подвертельной посудой для стекания мясного сока, метлами, котлами, ступками, пестиками, и все это воинство, блюдя тот строй, какой обыкновенно держат пожарные, неистово завопило и закричало в один голос: «Навузардан! Навузардан! Навузардан!» С этими криками остервенелые повара ринулись на Телячьих Сосисок и врубились в строй Сосисок Свиных. Колбасы же, видя, что противник получил подмогу, бросились бежать что есть духу, словно все черти припустились за ними вдогонку. Брат Жан бил их, как мух, солдаты также даром времени не теряли. То было жалости достойное зрелище: все поле устилали мертвые и раненые Колбасы. И тут летопись гласит, что, когда бы не перст Божий, колбасное племя было бы этими воинами от кулинарии истреблено. Хотите верьте, хотите нет, а происшествие случилось и впрямь необыкновенное.

С севера налетел огромный, громадный, грязный, грузный, грозный, серый хряк на длинных и широких, как у ветряной мельницы, крыльях. Оперение было у него, как у феникоптера, на лангедокском наречии именуемого фламинго: глаза – красные и сверкающие, как пиропы; уши – зеленые, как празиновые изумруды; зубы – желтые, как топазы; хвост – длинный и черный, как лукуллов мрамор; ноги – белые, насквозь просвечивающие, прозрачные, точно алмазы, и были эти ноги лапчатые, как у гуся и как у тулузской королевы Гусиная Лапка. А на шее у него висело золотое ожерелье с ионической надписью, из коей я мог разобрать только два слова: US AQHNAN, то есть «Кабан, Минерву поучающий».

Погода стояла хорошая, ясная. Но как скоро это чудище появилось, слева раздался такой страшный удар грома, что все мы пришли в изумление. Колбасы, чуть только завидели кабана, тот же час побросали оружие, палки, молча попадали на колени и благоговейно воздели к нему сложенные длани.

Тем временем брат Жан и его сподвижники все еще избивали Колбас и сажали их на вертел, Пантагрюэль, однако ж, велел играть отбой, и на том сражение окончилось. Чудище, полетав взад и вперед между двух ратей, сбросило наземь двадцать семь с лишним бочек горчицы и наконец с неумолчным криком: «Канунпоста! Канунпоста! Канунпоста!» – исчезло вдали.

Так как вышеописанное чудище более не появлялось, а обе рати безмолвствовали, Пантагрюэль решился испросить позволения вступить в переговоры с госпожою Нифлесет – так звали королеву Колбас, сидевшую в рыдване под сенью знамен, – и возможность эта была ему незамедлительно предоставлена.

Королева вышла из рыдвана, приветствовала Пантагрюэля изящным поклоном и устремила на него милостивый взор. Пантагрюэль изъявил ей свое неудовольствие по поводу начавшейся войны. Королева почтительно принесла ему свои извинения и сослалась на то, что недоразумение произошло вследствие полученных ею неверных сведений: лазутчики донесли ей, что Постник, заклятый ее враг, якобы сошел на берег и принялся исследовать мочу физетеров. Затем королева обратилась к нему с просьбой – в виде особой любезности, приняв в соображение, что в Колбасах содержится более дерьма, чем желчи, простить причиненную ему обиду и дала обещание, что отныне она сама и все ее престолонаследницы из династии Нифлесет будут владеть островом этим и страной как его и его преемников верноподданные, всюду и во всем будут ему покорны, друзьям его будут друзьями, а недругам его недругами, и в знак преданности своей ежегодно станут ему посылать семьдесят восемь тысяч королевских Колбас, кои будут служить ему закуской на протяжении полугода.

Слово свое королева сдержала и на другой же день отправила доброму Гаргантюа на шести больших бригантинах означенное количество королевских Колбас, коих сопровождать было поручено юной Нифлесет, инфанте острова. Доблестный Гаргантюа, в свою очередь, отослал их в подарок великому королю парижскому. Но от перемены климата, а равно из-за отсутствия горчицы, этого естественного бальзама для Колбас и излюбленного ими укрепляющего средства, они почти все умерли. По распоряжению и желанию великого короля их похоронили, свалив в кучи, в Париже, в том месте, которое и доныне носит название Колбасной мостовой.

По ходатайству придворных дам юную Нифлесет спасли, и ей достодолжный был оказан почет. Впоследствии ее отдали замуж в благодатный и обильный край, и там она, благодарение Богу, нарожала славных ребят.

Пантагрюэль в учтивых выражениях изъявил королеве свою признательность, простил все обиды, от острова же отказался и подарил ей хорошенький першский ножичек. Засим он полюбопытствовал, что же означало появление вышеописанного чудища. Она ему ответила, что то была идея Канунпоста, их бога, покровительствующего им, когда они воюют, основоположника и родоначальника всего колбасного племени. На кабана же он, дескать, похож потому, что Колбасы выделываются из свиней. Пантагрюэль осведомился, на какой предмет и в каких лечебных целях чудище сбросило наземь столько горчицы. Королева ответила, что горчица – их священный Грааль и животворный бальзам и что если хотя бы слегка смазать ею раны поверженных Колбас, то в самом непродолжительном времени раненые выздоровеют, мертвые же воскреснут.

Больше ни о чем Пантагрюэль с королевой не беседовал и удалился на свой корабль.

Следом за ним, захватив с собой и свое вооружение и свинью, возвратились все его верные спутники.

Два дня спустя пристали мы к острову Руах, и, клянусь вам созвездием Плеяд, более необычайного уклада и образа жизни, чем у местных жителей, я нигде еще не встречал. Живут они только ветром. Ничего не пьют, ничего не едят, кроме ветра. Вместо домов у них флюгера. В садах они разводят три сорта анемонов, и ничего более. Руту же, равно как и все прочие карминативные средства, выпалывают начисто. Простой народ, сообразно средствам своим и возможностям, пробавляется перьевыми, бумажными и полотняными веерами. Богачи живут ветряными мельницами. Когда у них какое-нибудь празднество или пиршество, столы расставляют под одною или под двумя ветряными мельницами, и там они едят до отвала, как на свадьбе. Во время трапезы толкуют о добротности, преимуществах, пользе, редкостности того или иного ветра, так же как вы, кутилы, за пиршественным столом рассуждаете о свойствах различных вин. Кто хвалит сирокко, кто – беш, кто – гарбин, кто – борей, кто – зефир, кто – норд-ост и так далее. А кто – колыхание сорочки, столь сильно действующее на любезников и влюбленных. Ветрогонам дают ветрогонные средства.

– Вот бы достать пузырь с добрым лангедокским ветром, так называемым цирциусом! – говорил мне один карапуз. – Славный лекарь Скуррон побывал у нас мимоездом и рассказывал, что это ветер силы небывалой: он целые возы опрокидывает. Моей эдиподической ноге от него тот же час стало бы легче. Не в толщине счастье.

– А что вы скажете о толстой бочке доброго лангедокского вина, того самого, что привозят из Мирво, Кантпердри и Фронтиньяна? – возразил Панург.

Я видел, как один человек приятной наружности, ходячая водянка, ярился на своего здоровенного, толстенного лакея и маленького пажа и изо всей силы-мочи пинал их ногами. Не будучи осведомлен об истинной причине гнева сего, я подумал, что человек тот просто-напросто исполняет предписание врачей и что хозяину полезно гневаться и колотить, слугам же – быть битыми. Однако я услышал, что он обвиняет их в краже полумеха гарбина, каковое лакомство он, словно зеницу ока, берег на зиму. На этом острове не испражняются, не мочатся, не плюют. Зато портят воздух, пукают и рыгают вовсю. Болеют всеми возможными и самыми разнообразными болезнями, ибо всякая болезнь по Гиппократу (кн. De flatibus) рождается и происходит от скопления ветров. Наиболее же распространенное на этом острове заболевание – колики от ветров. Против колик применяют большие банки, дают сильнодействующие ветрогонные. Все здесь умирают от водянки и от тимпанита, мужчины – пукая, женщины – портя воздух. Следственно – дух они испускают через задний проход.

Гуляя по острову, мы встретили трех ветреных толстячков, – они вышли пройтись и поглядеть на ржанок, а ржанок тут видимо-невидимо, и пища у них та же самая. Я заметил, что, так же как вы, бражники, разгуливаете с фляжками, бурдючками и бутылочками, здесь каждый носит за поясом хорошенький маленький мех. В случае, если жителям понадобится ветер, они, пользуясь прелестными своими мехами, по закону взаимного притяжения и отталкивания накачают сколько угодно свежего ветру, – вы же знаете, что ветер, в сущности, есть не что иное, как колеблющийся и колышущийся воздух.

В это самое время мы получили от здешнего короля распоряжение в течение трех часов не пускать на наши суда никого из туземцев, ни мужчин ни женщин, ибо у него похитили сосуд с тем самым ветром, который когда-то подарил добрый хрипун Эол Одиссею, дабы тот мог вести корабль и при безветрии; король хранил эту святыню, как некий священный Грааль, и излечил с помощью сего ветра множество тяжких недугов, впуская и вводя его в организм больного ровно столько, сколько нужно, чтобы вызвать так называемый девичий пук, – инокини называют его звоночком.

Пантагрюэль одобрил нрав и обычай жителей этого острова и, обратясь к их ветряному правителю, сказал:

– Если вы согласны с мнением Эпикура, наивысшее благо числившего в наслаждении (я разумею наслаждение, достающееся не с трудом, но, напротив, легкодостижимое), то я почел бы вас за счастливца, ибо жизнь ваша, жизнь ветровая, вам ничего или почти ничего не стоит: вам надлежит дуть, и только.

– Так, – подтвердил правитель. – Однако ж в сей бренной жизни полного счастья не бывает. Нередко случается, что, когда мы сидим за обедом и со смаком, как святые отцы, вкушаем, точно манну небесную, добрый и сильный Божий ветер, тут-то и зарядит мелкий дождик, прервет его и унесет. И так, по недостатку съестного, у нас то и дело прекращаются трапезы.

– Это, значит, вроде Женена де Кенкене, – заметил Панург, – он пустил струю на задницу своей супруге Кело – и тем прекратил смрадный ветер, дувший оттуда, как из Эоловой двери. Я даже как-то сложил по этому поводу довольно удачное десятистишие:

– И еще у нас одна большая и досадная неприятность, – продолжал правитель. – Дело состоит в том, что некий великан по имени Бренгнарийль, проживающий на острове Тоху, ежегодно, по совету врачей, приезжает сюда весной на предмет принятия слабительного и глотает, как пилюли, бесчисленное множество ветряных мельниц, а равно и мехов, до коих он великий охотник, а для нас это чистое разоренье, и мы принуждены поститься раза три-четыре в год, впрочем, без особых бдений и богослужений.

– И вы не знаете, как эту беду избыть? – спросил Пантагрюэль.

– По совету наших эскулапов, – отвечал правитель, – мы, всякий раз как ему сюда нагрянуть, стали было подкладывать в мельницы изрядное количество петухов и кур. В первый раз он чуть-чуть не сдох: они там у него распелись, разлетались внутри живота, и от этого у него сделались сердечная слабость, боли в сердце и такие страшные, мучительные корчи, словно в желудок к нему заползла через рот змея.

– Сравнение неудачное и неуместное, – заметил брат Жан. – Я от кого-то слышал, что змея, проникшая к человеку в желудок, не доставляет ни малейшей неприятности и тот же час вылезает обратно, если только пострадавшего подвесить за ноги, а ко рту поднести чашку с горячим молоком.

– Вы знаете об этом только по слухам, как и те, кто вам рассказывал, – возразил Пантагрюэль. – Никто никогда не был тому свидетелем и нигде про то не читал. Впрочем, Гиппократ в книге пятой, Epid., описывает подобный случай, имевший место в его время, но пострадавший все-таки умер от спазм и конвульсий.

– Потом мы стали разводить внутри мельниц целые огороды, – продолжал правитель, – и в пасть к нему повадились козлы, так что он опять едва на тот свет не убрался, но тут один шутник-кудесник посоветовал ему, чуть только начнутся боли, начать драть какого-нибудь козла, каковое средство является средством рвотным и служит противоядием. Впоследствии ему указали на более действительное средство, и он им воспользовался: это – клистир из хлебных и просяных зерен, на зерна же эти накинулись куры, за ними уйма гусят, а на них напустились лисицы. Тогда великан принял пилюли, составленные из борзых и гончих собак. Не везет нам, да и только.

– Не бойтесь, добрые люди, – сказал Пантагрюэль. – Великан Бренгнарийль, ветряных мельниц глотатель, скончался, можете мне поверить. И умер он от того, что подавился и задохся, когда, по предписанию врачей, ел кусок свежего масла у самого устья жарко пылавшей печки.

На другое утро глазам нашим представился Остров папефигов, некогда богатых и свободных, прозывавшихся весельчаками. Ныне же то были люди бедные, несчастные, и подчинялись они папоманам. Вот как это случилось.

Однажды во время ежегодного праздника жезлов весельчаковые бургомистры, синдики и тучные раввины отправились на ближний остров Папоманию погулять и поглядеть на праздник. Один из них, увидев портрет папы (там был похвальный обычай выставлять его в праздничные дни на всеобщее погляденье, прикрепив на сей предмет к двум жезлам), показал ему фигу, а в Папомании знак тот почитался за прямое глумление и надругательство. Несколько дней спустя папоманы, пылая мщением, взялись за оружие, без всякого предупреждения вторглись на Остров весельчаков, разграбили его и разорили дотла и вырезали всех бородатых мужчин. Женщин и юнцов они, однако, пощадили – на тех же примерно условиях, какие император Фридрих Барбаросса некогда предъявил миланцам.

Во время отсутствия императора миланцы взбунтовались, выгнали из города его жену, императрицу, и для вящего ее посрамления посадили ее задом наперед на старого мула, носившего кличку Такор, то есть спиной к морде мула, а лицом к крупу. По возвращении Фридрих усмирил и подавил мятеж, а благодаря его настойчивости и знаменитый мул Такор был вскоре разыскан. Тогда по повелению императора на торговой площади палач на виду и на глазах у бунтовщиков прикрепил к непотребному месту Такора фиговый листок и от имени императора провозгласил, что тем, кто желает избежать смертной казни, надлежит на виду у всех оторвать фиговый листок зубами, а потом без помощи рук водворить его на прежнее место. Буде же кто от сего уклонится, тех без промедления вешать и удавливать. Иным подобное искупление вины казалось постыдным и позорным, чувство стыда брало у них верх над страхом смерти, и таких вешали. У других страх смерти возобладал над стыдом. Эти, не моргнув глазом, отрывали фиговый листок, показывали его палачу (так что все это видели) да еще приговаривали: «Eссо lо fico».

Ценою подобного же бесчестья остатки злосчастных, измученных весельчаков были избавлены и спасены от смерти. Но зато они сделались рабами и данниками врагов своих, и было им присвоено прозвание папефиги — за то, что они показали фигу папскому портрету. С тех пор бедняги не знали покоя. Что ни год, у них свирепствовали град, буря, чума, голод и всякие иные страсти, словно на них отяготело вечное проклятие за грехи предков и родителей.

При виде этой нищеты и народного бедствия мы порешили в глубь острова не заходить. Мы зашли только в часовенку возле самой гавани – взять святой воды и помолиться Богу, часовенку полуразрушенную, безлюдную, над которой, как над храмом св. Петра в Риме, не было даже кровли. Войдя в часовню и приблизившись к купели со святой водой, мы обнаружили там накрытого епитрахилями человека; человек тот весь ушел под воду, как нырнувшая утка, один лишь кончик носа торчал на поверхности, чтобы можно было дышать. Вокруг него стояли три священника, гладко выбритые, с тонзурами, и по черной книге заклинали бесов.

Пантагрюэль пришел в изумление и спросил, чем это они тут забавляются, и ему ответили, что последние три года на острове свирепствовала страшная чума, от которой население едва ли не наполовину вымерло и земли лежали впусте. Когда же чума перестала косить людей, этот самый человек, что лежал сейчас в купели, вышел однажды на широкое и плодоносное поле, вспахал его и стал засевать полбой, и в тот же день и час некий чертенок, еще не умевший громыхать и выбивать градом всходы, разве одну петрушку да капусту, и вдобавок не знавший грамоте, вымолил у Люцифера позволение повеселиться и порезвиться на Острове папефигов, – должно заметить, что с местными жителями, как с мужчинами, так равно и с женщинами, черти находились в наитеснейшей дружбе и частенько у них гащивали.

Вот этот-то самый чертенок, придя на поле, обратился к пахарю и спросил, что он здесь делает. Бедняк отвечал, что он сеет полбу, чтобы было чем кормиться зимой.

– Да ведь поле-то не твое, а мое, – возразил чертенок, – оно принадлежит мне: в то самое время и тот самый час, когда вы показали папе фигу, всю вашу землю присудили и отдали нам и за нами ее закрепили. Впрочем, сеять пшеницу – это не мое дело. Поэтому я не отнимаю у тебя поле, с условием, однако ж, что урожай мы с тобой поделим.

– Ладно, – молвил пахарь.

– Мы разделим будущий урожай на две части, – сказал чертенок. – Одна часть – это то, что вырастет сверху, а другая – то, что под землей. Выбираю я, потому что я черт, потомок знатного и древнего рода, а ты всего-навсего смерд. Я возьму себе все, что под землей, а ты – все, что сверху. Когда начинается жатва?

– В середине июля, – отвечал пахарь.

– Ну, вот тогда я и приду, – сказал чертенок. – Делай свое дело, смерд, трудись, трудись! А я пойду искушать знатных монашек из Сухопукской обители, а также лицемеров и братьев-чревоугодников веселым грехом любострастия. В том, что они сами этого хотят, я больше чем уверен. До скорого свиданья!

В середине июля черт вышел в поле с целой гурьбой чертенят-клирошан. Приблизившись к пахарю, он сказал:

– Ну, смерд, как поживаешь? Пора делиться.

– И то правда, – молвил пахарь.

И вот пахарь со своими батраками начал жать рожь. Тем временем чертенята вырывали из земли солому. Пахарь обмолотил зерно, провеял, ссыпал в мешки и понес на базар продавать. Чертенята проделали то же самое и, придя на базар, уселись со своей соломой возле пахаря. Пахарь продал хлеб весьма выгодно и доверху набил деньгами старый полусапожек, что висел у него за поясом. Черти ничего не продали, да еще вдобавок крестьяне на виду у всего базара подняли их на смех.

Когда базар кончился, черт сказал пахарю:

– Надул ты меня, смерд, ну да в другой раз не надуешь.

– Как же это я вас надул, господин черт? Ведь выбирали-то вы, – возразил пахарь. – Уж если на то пошло, так это вы хотели меня надуть: вы понадеялись, что на мою долю не взойдет ничего, а все, что я посеял, достанется вам, а вы, мол, потом станете вводить в соблазн своим богатством несчастных людей – святош да скряг, и кипеть им, дескать, в смоле. Но вы еще в этом деле неопытны. Зерно под землей гниет и умирает, но на этом перегное вырастает новое, которое я и продал на ваших глазах. Итак, вы выбрали худшее, – недаром говорится, что иной раз и черти ломают ноги.

– Ну, полно, полно, – сказал черт. – Скажи-ка лучше, чем ты засеешь наше поле на будущий год?

– Как хороший хозяин, я должен посадить здесь репу, – отвечал пахарь.

– Да ты неглупый смерд, как я погляжу, – сказал черт. – Посади же как можно больше репы, а я буду охранять ее от бурь и не выбью градом. Но только помни: что сверху – то мне, а что внизу – то тебе. Трудись, смерд, трудись! А я пойду искушать еретиков; души у них превкусные, ежели их поджарить на угольках. У господина Люцифера сейчас живот болит, ему как раз неплохо горяченького.

Когда настало время снимать урожай, черт с гурьбой чертенят из епископского совета уже тут как тут. Увидев пахаря и его батраков, он принялся срезать и собирать ботву. А пахарь после него выкапывал и вытаскивал огромную репу и клал в мешок. Затем они все вместе отправились на базар. Пахарь весьма выгодно продал репу. Черт не продал ничего. Да еще все открыто над ним потешались.

– Видно, опять ты надул меня, смерд, – сказал черт. – Я хочу, чтобы у нас с тобой все счеты по этому полю были покончены. Условимся: давай царапать друг друга, и кто первый сдастся, тот свою часть поля теряет. Все поле отойдет к победителю. Встретимся мы с тобой через неделю. Погоди ж ты у меня, смерд, я тебя всего к чертовой бабушке расцарапаю! Я ходил искушать грабителей-ябедников, строчащих ложные доносы, нотариусов, стряпающих фальшивые документы, и недобросовестных адвокатов, но они передали мне через толмача, что они и так мои. Притом Люцифер брезгует их душами. Если только они незасолены, он обыкновенно отсылает их на кухню. На завтрак нет ничего лучше школяров, на обед – адвокатов, чтобы перекусить – виноградарей, на ужин – купцов, перед самым сном – горничных девушек и на все без исключения трапезы – черноризной нечисти. Правда, правда, в самом деле: господин Люцифер за каждой трапезой для возбуждения аппетита закусывает черноризною нечистью. Прежде он любил, чтобы на завтрак ему подавали школяра. Да вот беда: уже несколько лет, как они изучают Библию. По этой причине мы не в состоянии ни одного из них утащить в ад. Я так полагаю, что если нам не придут на помощь их пустосвяты-наставники и, накидываясь на них с бранью, применяя к ним насилие, жестоко обходясь с ними и угрожая им всем, чем угодно, вплоть до сожжения на костре, не станут вырывать у них из рук апостола Павла, то нам уж ими не поживиться. На обед Люциферу обыкновенно подают адвокатов, криво толкующих законы и грабящих бедных людей, – в них он недостатка не терпит. Да только однообразная пища хоть кому надоест. Недавно он объявил во всеуслышание, что не прочь был бы полакомиться душою ханжи, который позабыл во время молитвы воззвать к милосердию Божию. Он даже пообещал двойную плату и хорошее жалованье тому, кто мигом предоставит ему такую душу. Мы все отправились на охоту. Возвращались же мы ни с чем и то и знай попу кивали. Насчет того, чтобы перекусить, Люцифер теперь не великий охотник, чему причиною резь в животе, которая у него началась после того, как в северных областях прасолы, маркитанты, угольщики и колбасники горько его обидели. Он с удовольствием ужинает ростовщиками, аптекарями, подделывателями документов, фальшивомонетчиками, торговцами недоброкачественным товаром. Если же он вполпьяна, то перед сном лакомится горничными девушками, которые, выпив хозяйское вино, пополняют бочки вонючей жидкостью. Трудись, смерд, трудись! А я пойду уговаривать трапезундских школяров бросить отца с матерью, никаким правилам приличия не подчиняться, на королевские указы не обращать внимания, жить хоть и за стеной, да зато в полное свое удовольствие, всех презирать, над всеми насмехаться и, надев на себя хорошенький и веселенький капюшончик, в коем есть нечто наивное и вместе с тем возвышенное, стать наконец отменною черноризною нечистью.

Печальный и озабоченный возвратился пахарь домой. Взглянув на него, жена решила, что его обворовали на базаре. Однако ж, узнав причину его уныния и удостоверившись, что мошна его набита деньгами, она постаралась его успокоить и внушить ему, что из этого царапания ничего дурного для него выйти не может. Только пусть, мол, положится и уложится на нее. Она уж, дескать, смекнула, как тут быть.

– Да ведь мне довольно одной царапины, – возразил пахарь, – с первого же раза я сдамся и уступлю ему все поле.

– Ничего, ничего, – молвила старуха, – положись и уложись на меня, а уж действовать буду я. Ты мне сказал, что это не черт, а еще только чертенок: я устрою так, что он скоро запросит пощады, и поле останется за нами. Вот со взрослым чертом пришлось бы, пожалуй, повозиться.

Мы прибыли на остров как раз в день их условленной встречи. Рано поутру пахарь как следует поисповедался, причастился, как полагается доброму католику, и, по совету священника, нырнул с головою в купель, где мы его и застали.

В то время как нам рассказывали эту историю, пришло известие, что старуха обманула чертенка и поле досталось ей. Дело было так. Чертенок приблизился к дому пахаря, постучался и крикнул:

– Эй ты, смерд! А ну-ка, выпускай коготки!

Затем он с воинственным и решительным видом вошел в дом, но пахаря там не обнаружил, а заметил лишь, что на полу лежит плачущая и стонущая женщина.

– Что это значит? – спросил чертенок. – Где смерд? Что он делает?

– Ох! Вы спрашиваете, где этот злодей, душегуб, разбойник? – в свою очередь, спросила старуха. – Да ведь он меня всю разодрал, пропала я, не жилица я на этом свете.

– Что такое? Что вы говорите? – спросил чертенок. – Ну, он у меня запляшет!

– Ох! – простонала старуха. – Он мне сказал, душегуб, мучитель, царапальщик чертов, что уговорился нынче с вами царапаться, так вот, чтобы попробовать свои когти, он царапнул меня мизинцем между ног – и всю как есть разодрал. Пропала я, мне уж не выздороветь, вот увидите. А теперь он пошел к кузнецу вострить и точить когти. Пропали вы, господин черт, пропали, мой голубчик. Уносите ноги, пока не поздно! Бегите, я вас прошу!

Тут она заголилась до самого подбородка, как некогда персиянки, представшие в таком виде перед своими детьми, бежавшими с поля сражения, и показала ему причину. Увидев чудовищные разрывы тканей во всех направлениях, чертенок воскликнул:

– Магомет, Демиургон, Мегера, Алекто, Персефона! Он меня еще не поймал! Я даю стрекача. Да, да! А поле пусть ему остается.

Дослушав конец и развязку истории, мы удалились на наш корабль. И больше мы уже здесь не задерживались. Пантагрюэль положил в церковную кружку восемнадцать тысяч золотых во внимание к народной нищете и к оскудению этого края.

Покинув злосчастный Остров папефигов, мы уже целый день шли при тихой погоде и во всяком удовольствии, когда взору нашему явился благословенный Остров папоманов. Только-только бросили мы якоря, не успели мы привязать канаты, а уж к нам подъехали в челне четверо по-разному одетых людей: один из них, грязнее грязи, был одет, как монах, и притом в сапогах; другой – как сокольничий, в ловчей перчатке и с чучелом птицы в руке; третий – как ходатай по делам, с большим мешком, набитым справками, повестками, кляузами и отсрочками; четвертый – как орлеанский виноградарь, в прекрасных полотняных гетрах, с кошелкой и с ножом за поясом.

Приблизившись к нашему кораблю, они громко крикнули все вдруг:

– Путешественники! Видели вы его? Видели вы его?

– Кого? – осведомился Пантагрюэль.

– Его, – отвечали те.

– Да кто он таков? – спросил брат Жан. – Клянусь бычьей смертью, я его уложу на месте! (Он полагал, что речь идет о каком-нибудь разбойнике, убийце или же святотатце.)

– Как же вы, странники, не знаете единственного? – спросили те.

– Господа! – заговорил Эпистемон. – Мы не понимаем ваших условных обозначений. Сделайте одолжение, объясните нам, кого вы имеете в виду, и мы ничего от вас не утаим.

– Мы говорили о сущем, – молвили те. – Вы его когда-нибудь видели?

– Сущий – это Бог, согласно учению наших богословов, – сказал Пантагрюэль. – Именно этим словом определил Он Сам Себя в беседе с Моисеем. Разумеется, Его мы не видели, да Его и невозможно увидеть очами телесными.

– Мы говорим не о всевышнем Боге, который на небесах, – объявили те. – Мы говорим о боге, который на земле. Его вы когда-нибудь видели?

– Клянусь честью, они имеют в виду папу, – сказал Карпалим.

– Как же, как же, господа, еще бы, – заговорил Панург, – я видел целых трех, но проку мне от того не было никакого.

– То есть как трех? – воскликнули те. – В священных Декреталиях, которые мы распеваем, говорится, что живой папа может быть только один.

– Я хочу сказать, что видел их последовательно, одного за другим, а не то чтобы всех троих сразу, – пояснил Панург.

– О трижды, о четырежды блаженные люди! – воскликнули те. – Вы наши дорогие-предорогие гости.

С последним словом они опустились перед нами на колени и хотели было облобызать стопы наши, но мы до этого не допустили, сославшись на то, что если, мол, на их счастье папа явится к ним самолично, то более высоких знаков уважения они уже не смогут ему оказать.

– Окажем! – возразили те. – Его мы поцелуем в зад, без всякого листка, а заодно и в яички, а что яички у святого отца есть, об этом прямо говорится в дивных наших Декреталиях, иначе он не был бы папой. Хитроумная декреталийная философия неизбежно приходит к такому выводу: он – папа, следственно, яички у него есть, а если бы яички перевелись на свете, тогда свет лишился бы и папы.

Пантагрюэль между тем спросил их гребца, кто эти четверо. Гребец ему ответил, что это представители четырех сословий, населяющих остров, и еще прибавил, что нас хорошо примут и хорошо с нами обойдутся, так как мы видели папу, а Пантагрюэль сообщил об этом Панургу, Панург же сказал ему на ухо:

– Свидетель Бог, все прекрасно! Кто терпеливо ждет, тому всегда бывает награда. До сих пор мне не было никакого проку от того, что я видел папу, а сейчас, черт побери, я вижу, что прок будет!

Тут мы ступили на сушу, а навстречу нам целой процессией вышло все население острова: мужчины, женщины, дети. Четыре сословных представителя громко крикнули им:

– Они его видели! Они его видели! Они его видели!

При этом возгласе все пали пред нами на колени, сложили руки и, воздев их горе, воскликнули:

– О счастливые люди! О безмерно счастливые люди!

И длились эти восклицания более четверти часа. Затем примчался начальник местной школы со всеми наставниками и со всеми своими школьниками, как старшими, так равно и младшими, коим он тут же закатил основательную порку, подобно тому как у нас секут детей, когда вешают какого-нибудь злодея, – секут для того, чтобы событие это запечатлелось у них в памяти. Пантагрюэль, однако же, разгневался и сказал:

– Господа! Перестаньте сечь детей, иначе я от вас уеду!

Зычный его голос поверг народ в изумление; я слышал, как маленький длиннорукий горбун обратился к начальнику школы:

– С нами святые Экстраваганты! Неужто все, кто видел папу, становятся такими же высокими, как тот, который нам сейчас угрожает? Ах, какая досада, что я до сих пор не видел папу, – я бы вырос и стал таким же большим, как наш гость!

Клики были столь громки, что примчался наконец сам Гоменац (так звали их епископа) на невзнузданном муле под зеленой попоной, а с ним его подвассальные (как их тут называют) и прислужники с крестами, стягами, хоругвями, покровами, факелами и кропильницами.

И вот этот самый епископ также во что бы то ни стало пожелал облобызать нам стопы, – ни дать ни взять ревностный христианин Вальфинье, возжелавший облобызать их папе Клименту, – и объявил нам, что у одного из их гипофетов, разгрызателей и толкователей священных Декреталий, так прямо и написано, что Мессию ожидали иудеи с давних пор и наконец Он все же пришел; так точно и папа когда-нибудь на их остров пожалует. В ожидании же сего блаженного дня всех тех, кто видел его в Риме или где-нибудь еще, им надлежит, мол, угощать на славу и принимать с честью.

И все же мы под благовидным предлогом не дали ему облобызать наши стопы.

Засим Гоменац нам сказал:

– Священные наши Декреталии повелевают и приказывают нам посещать прежде храмы, а потом уже кабачки. Итак, дабы не уклониться от этого установления, пойдемте прямо в церковь, а оттуда – пировать.

– Так идите же, достопочтеннейший, вперед, а мы за вами, – молвил брат Жан. – Ваши прекрасные речи обличают в вас истинного христианина. Давно уже мы не были в церкви. Я возвеселился духом, – должно полагать, аппетит у меня станет от этого еще лучше. До чего же приятно встретить хорошего человека!

Приблизившись к двери храма, мы увидели громадную позолоченную книгу, сплошь усеянную редкостными драгоценными камнями: рубинами, изумрудами, брильянтами и жемчугами, еще более или, во всяком случае, такими же роскошными, как те, что Октавиан Август пожертвовал в храм Юпитера Капитолийского. И висела та книга в воздухе на двух толстых золотых цепях, прикрепленных к фризу портала. Мы ею залюбовались. Пантагрюэлю ничего не стоило коснуться ее, и он трогал ее и поворачивал как хотел. При этом он уверял нас, что от прикосновения к ней он ощущает легкий зуд в ногтях и легкость в руках вместе с неодолимым желанием прибить одного или даже двух служителей, только не тех, что с тонзурой.

Тут Гоменац обратился к нам с такими словами:

– Некогда Моисей принес иудеям закон, начертанный перстами Божьими. В Дельфах на фасаде Аполлонова храма было найдено изречение, начертанное некоей божественною силою: GNWQI SEAUTON. А по прошествии некоторого времени на том же самом месте было обнаружено еще слово EI, также исшедшее с небес и божественною силою начертанное. Статуя Кибелы сошла с неба во Фригию, на поле, именуемое Песинунт. Так же точно, если верить Еврипиду, снизошла статуя Дианы в Тавриду. С небес была ниспослана доблестным и христианнейшим королям Франции орифламма на одоление неверных. В царствование Нумы Помпилия, второго римского царя, с неба спустился щит с острыми краями, названный Анцил. В афинский акрополь некогда упала с эмпирея статуя Минервы. Наконец, священные Декреталии, которые вы видите перед собой, начертаны рукою херувима. Вам, прибывшим сюда из-за моря, быть может, это покажется невероятным.

– Да, что-то плоховато верится, – признался Панург.

– А ведь они чудом ниспосланы нам из горнего мира, подобно реке Нилу, которую Гомер, отец всяческой философии, за исключением, разумеется, божественных Декреталий, потому и назвал oт Юпитера исходящей. Но так как вы видели папу, провозвестника Декреталий и неусыпного их хранителя, то мы вам позволим на них посмотреть, а буде пожелаете, то и приложиться к ним. Того ради, однако ж, вам надлежит три дня перед этим поститься и, согласно установленным правилам, исповедаться, тщательно отшелушив и инвентаризовав ваши согрешения, дабы не обронить ни одного обстоятельства дела, как учат нас дивные словеса вот этих самых божественных Декреталий. А для этого нужно время.

– Достопочтеннейший! – обратился к нему Панург. – Декретиналии ваши, то есть, я хотел сказать, Декреталии, мы уже видели и на бумаге, и на пергаменте, и на велене, и писанные от руки, и отпечатанные. Показывать нам их – излишний труд. С нас довольно вашей готовности, чувствительно вам благодарны.

– Да, но вот таких, начертанных самим ангелом, вам, ей-же-ей, никогда еще не приходилось видеть, – возразил Гоменац. – Те, что находятся у вас в стране, просто списаны с наших, об этом прямо говорит один из наших древних декреталийных толкователей. Коротко говоря, для вас я рад потрудиться. Вы только скажите, согласны ли вы поститься всего каких-нибудь три Божьих денечка и согласны ли вы на исповедь.

– Дев-испо-ртить – это пожалуйста, с нашим удовольствием, – подхватил Панург. – А вот пост не ко двору нам сейчас: мы уж на море постились и перепостились, до того что пауки заткали нам зубы паутиной. Посмотрите на нашего славного брата Жана Зубодробителя (при этих словах Гоменац нежно облобызал его): у него мох во рту вырос, оттого что он не двигает и не шевелит ни губами, ни челюстями.

– То правда, – подтвердил брат Жан. – Я до того испостился, что меня всего скрючило.

– Ну так пойдемте в храм, – молвил Гоменац. – Вы уж нас извините за то, что мы сейчас не отслужим вам божественной литургии. Полдень уже миновал, а священные Декреталии воспрещают нам служить после полудня: я имею в виду мессу с пением и с причастием. Я могу вам отслужить короткую и сухую.

– Я бы предпочел смоченную добрым анжуйским вином, – ввернул Панург. – Ну, помахивайте, помахивайте!

– А, чтоб тебе ни дна ни покрышки! – воскликнул брат Жан. – Как это досадно, что у меня в животе сейчас пусто! Если бы я, по монашескому обычаю, успел хорошенько позавтракать и подвыпить, то, затяни он Requiem, у меня нашлись бы и хлеб, и вино для погребения усохших, то бишь усопших. Валяйте, махайте, пихайте, но только я вас прошу: отбарабаньте вы мессу поскорее, а то как бы меня с голодухи не вырвало или еще того хуже.

По окончании мессы Гоменац, вынув из ларца возле главного алтаря большую связку ключей, отомкнул тридцать два засова и четырнадцать замков, на которые было заперто зарешеченное окно над помянутым алтарем; засим он с весьма таинственным видом накрылся мокрым мешком и, раздвинув пурпуровую атласную завесу и показав нам некое изображение, на мой взгляд, довольно плохое, дотронулся до него длинным жезлом, а потом дал нам всем приложиться к кончику этого жезла.

– Как по-вашему, чье это изображение? – спросил он.

– По-видимому, это папа, – отвечал Пантагрюэль. – Я узнал его по тиаре, по омофору, мантии и туфлям.

– Ваша правда, – молвил Гоменац. – Это идея того всеблагого Бога, который на земле и которого мы с трепетом ждем к себе. О счастливый, чаемый и долгожданный день! А вы, блаженные и преблаженные! Светила небесные были к вам так благосклонны, что вы удостоились воистину и вправду лицезреть этого всемилостивейшего земного Бога, одно изображение коего уже дарует нам полное отпущение всех памятных нам грехов вместе с одной третью и восемнадцатью сороковыми грехов позабытых! Вот почему мы осмеливаемся взирать на него только по большим праздникам.

Пантагрюэль заметил, что это изображение напоминает работы Дедала. Пусть даже это, мол, подделка, да еще топорная, а все же в ней сокровенно и незримо должна присутствовать некая божественная сила, отпускающая грехи.

– Это как все равно у нас в Сейи, – подхватил брат Жан. – Сидели как-то за праздничным ужином в больнице разные побирушки и давай похваляться: один – тем, что выклянчил нынче шесть бланков, другой – два су, третий – семь каролюсов, а какой-то толстый попрошайка будто бы набрал целых три тестона. «Стало быть, у тебя Божья нога», — сказали ему товарищи. Должно думать, они были уверены, что в его изъеденной коростой, гниющей ноге таится некое божество.

– Прежде чем угощать такими рассказами, потрудитесь в следующий раз подставить мне тазик, – молвил Пантагрюэль. – Меня чуть-чуть не стошнило. Как вы можете, говоря о таких отвратительных, мерзких вещах, произносить священное имя Господне? Фу, фу, как вам не стыдно! Там у себя, за монастырской стеной, вы, монахи, привыкли празднословить, но уж здесь вы это оставьте.

– Но ведь и врачи не отрицают, что божественная сила до известной степени причастна к некоторым заболеваниям, – возразил Эпистемон. – Так же точно Нерон хвалил грибы и называл их вслед за греками «пищей богов», потому что ими он отравил своего предшественника, римского императора Клавдия.

– По мне, – заговорил Панург, – это ваше изображение не имеет ничего общего с последними нашими папами, – я их видел без омофора, но зато в шлеме и в персидской тиаре, и меж тем как во всем христианском мире царили тогда тишина и спокойствие, они одни вели вероломную и ожесточенную войну.

– Но ведь они же воевали с бунтовщиками, еретиками, непокорными протестантами, не желавшими подчиняться святейшему владыке – всеблагому Богу, который на земле, – возразил Гоменац. – Такую войну священные Декреталии не только дозволяют и одобряют – они вменяют ее папе в обязанность, ему надлежит нимало не медля предавать огню и мечу императоров, королей, герцогов, князей и целые государства, буде они хотя на йоту уклонятся от его повелений; ему надлежит отбирать у них все достояние, отнимать королевства, отправлять их в изгнание, анафематствовать и не только умерщвлять их тела, а равно и тела их чад и домочадцев, но и души их ввергать в самое адово пекло.

– Да, черт побери! – воскликнул Панург. – У вас тут не сыщешь еретиков вроде Котанмордана или же тех, что водятся среди немцев и англичан! Вы все христиане отборные.

– Вот, вот, – подтвердил Гоменац, – а потому все мы будем спасены. Теперь пойдем за святой водой, засим попрошу вас у меня откушать.