Тяжелый дух поселился в Степановой избе. Он клубился по углам, забирался под лавки, прятался в сенях, норовил, впрочем, совершенно безуспешно вырваться наружу через щели в крыше и промеж бревен.

Над очагом пылал котел с отвратительным варевом. Ворон то и дело зачерпывал из котла черпаком с ручкой в виде шеи лебедя и, едва дав остудиться, вливал дымящееся пойло в глотку больного. Дубковскому колдуну помогал Гридя, выучившийся у Ворона вправлять шейные позвонки и оздоравливать поясницу. После каждой «очистительной процедуры» хлопец ломал Степана со знанием дела.

После нескольких часов мучений отрава начала выходить из Степана. Сильно побледнел, а потом и вовсе пропал круг на груди, белки глаз из желтых сперва стали темно-серыми и вскоре приобрели естественный белый цвет, дыхание стало сильным и спокойным, пульс, бывший нитевидным, вернулся к нормальным восьмидесяти ударам в минуту, и, наконец, Степан выплыл в Явь.

— На воздух, — простонал он слабым голосом, показывая в сторону распахнутой настежь двери.

За ней, на порядочном расстоянии от входа в избу, толпились дворовые. Марфуша стояла чуть в сторонке. Все терли глаза, но рыданий слышно не было. Поняв, чем вызвана слезливость, Степан смутился и даже покраснел, чем немало рассмешил Ворона.

— Еще бы хуже воняло, — захохотал тот, — ежели бы на солнышке помер, да не прибрал бы тебя никто.

Белбородко собрал силы и сел на лавке. Перед глазами тут же поплыли разноцветные круги, в висках зашумело.

— Не спеши, — посоветовал Ворон, — отлежись денек-другой, а там и прыгай-бегай.

— Сам здесь лежи, — огрызнулся Степан.

Ворон подошел к столу, разорвал вареного куренка (которого принесла чуть ранее по его просьбе Марфуша) и стал с аппетитом уплетать.

— Так ведь ко всему привыкаешь, — с набитым ртом говорил он, — и к поту, и к крови, и к дерьму... Все привыкают, и ты привыкнешь. Главное, не суетись.

То ли от вони, то ли от слабости Степан вновь потерял сознание. А когда очнулся, изба уже проветрилась.

— Очитком траву зовут, — наклонился над ним Ворон, тыча в лицо засушенным цветком, — растет она по окраинам полей. А Марфуше от меня поклон передай...

— За что это? — насторожился Степан.

— Как — за что?! Я чего тебе про траву-то сказывал — Марфушка твоя показала мне, как бражку делать. Ох, и хорр-оша бражка!

— А скажи-ка, Ворон, — ухмыляясь своим мыслям, проговорил Степан, — сколько ты на котел таких травин бросаешь?

— Ну, штук пять-шесть.

— А что будет, ежели десять раз по шесть бросить?

— Что ты, никак нельзя! — замахал руками Ворон.

— Помрет пациент, что ли?

— Хуже, — прошептал Ворон, — пронесет-то его точно так же и вывернет так же, только вот скособочит при этом — ни одному костоправу не выправить. Так на всю жизнь убогим и останется этот, как ты его назвал... И горб вырастет.

— Горб?!

— Так ведь он же, поц... пац... болезный-то твой, коромыслом изгибаться будет, когда варева такого откушает. Вот горб и появится.

Глаза Степана радостно заблестели:

— Спасибо тебе, Ворон, за добрую весть.

— Чего ж в ней доброго-то?! Аль измыслил чего?

— Есть одна думка, — хитро улыбнулся Степан, — но об этом я пока помолчу.

Хорошо наезженный тракт резво бежал сквозь заросли. Булыгу одолевала мнительная тоска. Он сидел на возке, укутавшись дерюгой, и с ненавистью вглядывался в нестройные ряды деревьев — не мелькнет ли за стволами враг. То и дело Булыге мерещились дебелые рожи, выглядывающие из-за елок. В такие моменты он бил лошадку кнутом и кричал что-то вроде: «Выноси, дура!» Лошадка с тоской оглядывалась на хозяина, понимающе и грустно кивала (мол, опять ты за свое) и некоторое время, пока хватало сил, бежала чуть шустрей.

Особенно печалили Булыгу заснеженные кусты — излюбленные разбойничьи лежки. Когда из зарослей «выпрыгивал» куст, колдун нервно ворочался на возке и бормотал заклинания, в которых явственно угадывалось имя Чернобога.

Когда солнышко перевалило через зенит и до Велесовки, в которую Булыга стремился душой и телом, оставалось рукой подать, на тракт с гиком вывалила разбойничьего вида ватага.

Похожий на длинную жердину мужик в добротных сапогах и новом тулупе оглушительно свистнул, Булыгина лошадка рванулась, но тут же стала как вкопанная — сильная рука схватила ее под уздцы.

— Здорово, дед, — ухмыльнулся жердяй, — вроде как приехал.

Булыга попытался напустить на себя грозный вид, чем развеселил мужика.

— Ты не хмурь бровь-то, не хмурь, и без того страшенный, мочи нет. Слазь с возка, ишь расселся как филин на дубе.

Ватажники, коих было человек десять, окружили возок с лошадкой:

— Голь перекатная.

— И кляча под стать.

— Такую только на колбасу.

— А возок на дрова.

— Ладно, нам-то чего, мы ж от вольного промысла отошли.

— А все ж лучшее бы, чтоб побогаче.

— А тебе не один хрен? Тебе наказали от тракта народ отваживать, ну и отваживай.

— В толк не возьму, на кой?

— Дурень, вот и не возьмешь. Секрет хазарам готовим. Хазары-то на Куяб по тракту попрут, воеводе нашему видение было.

— Чего это ему видение-то было?

— Не слышал, что ли, ведун он, вот и ведение ему...

— А... понял.

— Мы поезжан должны в станы лесные препровождать да к воинскому делу готовить, в том наше главное задание.

— Словцо-то такое...

— Принудительная наблизация.

— О как!

— А че это?

— Ну, когда идешь по грибы, а тебя хватают — и в ополчение.

— Хитро.

— А чего только поезжан хватаем, надыть всех людинов.

— Дурень. Поезжан от беды хватаем — их же, коли увидят чего, или в Ирий, или в лес — никак по-другому. Сболтнуть могут, слушок поползет, ну как до хазар докатится.

— Эва!

— Точно, чтоб языки разные тот секрет не разнесли, нас, буевищенских, на службу партизанскую призвали.

— На какую?

— На партизанскую, дубина. Забыл, что воевода говорил? Партизан есть человек, наделенный военными полномочиями в одном отдельно взятом лесу.

— А жрать ему что? Полномочия эти?

— Во ты сказал! Да грибы пусть жрет, в лесу-то их прорва...

— Ага, зимой!

— Ну, пусть охотится тады.

— Много он наохотится...

— А сам-то чего думаешь?

— Знамо чего, партизан — человек вольный. Стало быть, должон от воли своей кормиться. Раз за народ стоит, стало быть, народ его кормить должон.

— И поить.

— И баб давать.

— А ты это верно говоришь, пущай дубковцы, да дубровцы, да велесовцы нас кормят.

— А ежли заартачатся — красного петуха им в дышло.

— А я слыхал, дубровцы тож партизанят.

— И глухой бы услыхал, когда Угрим, набольший ихний, всяк день глотку дерет и норовит всем станом партизанским верховодить.

— Зря его воевода в вожаки поставил.

— Тише ты, дура, Жердь услышит, залютует.

— Знамо, залютует, не по норову ему под Угримовой рукой ходить...

Путник, бредущий неспешно по зимнему лесу, волен созерцать прекраснейшие картины природы, которые неторопливо и величественно раскрываются перед ним. Каждый шаг его сопровождается вкусным снежным хрустом, морозный воздух приятно покалывает нос, на душе весело, а предчувствие скорого привала с костерком, горячей похлебкой и сладкой бражкой заставляет его то и дело мечтательно смотреть на облака, прислушиваться к скупому — «кар» да «кар» — птичьему пению и насвистывать жизнерадостный мотивчик.

Это то, что касается «путника бредущего»... Тот же, кого везут на волокуше, «заботливо» нахлобучив мешок на голову и перевязав оный накрепко веревкой, — везут в лесное логово, то ли на смерть, то ли на забаву, — не склонен к созерцанию лесных красот отчасти за неимением возможности, отчасти по причине тоскливого расположения духа.

Булыгу как раз везли. Ватажники решили, что ногами он далеко не уйдет, и были правы — особенных сил в старике не наблюдалось.

Судя по репликам, лошадку с возком отправили обратно в Куяб, разумеется, не самостоятельно, а посадив на возок человечка. Вроде в Куябе даже спецальную конюшню соорудили для таких вот «изъятых транспортных средств», и вроде после победы над хазарами оные должны быть отданы хозяевам с извинениями и вирой за нанесенную обиду.

То и дело волокуша наскакивала на корень или пенек, и Булыга жалобно охал и стонал. Надо отдать должное, его не били, обращались вполне по-человечески. Через несколько часов после похищения, когда был устроен привал, его даже развязали и подкормили. Потом вновь нахлобучили мешок и поволокли в неизвестность.

Лишь к вечеру они добрались до становища.

— Тпр-р-ру, приехали, — донеслось сверху, — развязывай, а то совсем задохнется.

Вскоре перед взором Булыги возникло «лесное чудо». Поселение, по всему видно, срубленное совсем недавно, было обнесено высоким острогом, со всех сторон к нему подступал лес. Многие деревья были с умом завалены, образуя засеку. Не сказать, что сквозь нее не продраться, но с учетом стены, с которой можно вести прицельный огонь из луков, — вполне серьезная защита.

— Чего пялишься, — ухмыльнулся Жердь, — нравится?

Булыга опасливо покосился на мужика и прошамкал совершенно по-стариковски:

— Нам бы у печечки погреться, кости-то старые, ты бы, хлопец, пожалел старика-то.

— Не боись, отогреешься, дед, — заверил жердяй, — ты уж не серчай, не по злобе мы. Поживешь в Партизанке, пока хазар не одолеем.

— Как же диво-то такое срубили?

— Да всем миром, — с гордостью сказал мужик. — Оно ж понятно, тати пойдут — все, что на пути попадется, пожгут к Чернобоговой матери. А людям где-то ховаться надо. Вот и сговорились строить партизанские веси, чтобы от недругов хорониться.

— Это что ж, — деланно удивился Булыга, — и другие веси имеются?

— Вроде того, — протянул жердяй, — а ты чего выспрашиваешь? Может, лазутчик?

— Да ты что, соколик, — обиженно сказал Булыга, — это я от любопытства стариковского.

Из всего услышанного и увиденного следовал неутешительный вывод. Застрял Булыга. Всерьез и надолго. Обратной дороги не знает, да и пригляд за ним... А кроме того, наверняка вокруг веси всякие ловушки навроде волчьих ям и капканов понаставлены, без проводника не выберешься. Стало быть, придется как-то приспосабливаться.

Ворота наконец отворились. Что-то знакомое почудилось Булыге в мужике, появившемся из-за них. Точно, он! Булыга похолодел — вдруг признает. Нет, не может такого быть, снадобье изменило и лицо, и голос. Надо только раз в день им натираться, и все будет в порядке. Он украдкой ощупал припрятанную за пазухой флягу с зельем — пусть там и будет, пусть душу греет. С зельем этим он — Булыга. Старик безвестный.

— Здорово, Жердь, никак притащили кого?

— И ты здоров будь, Угрим. Старичок один. По тракту ехал.

— А куда ехал-то, — полыхнул факелом в лицо Булыге Угрим.

— Да, говорит, в Велесовку — родичи у него там.

— Опустела твоя Велесовка, дед, — сказал Угрим, — Велесовцы в лесу обживаются, как и иные.

Булыга похолодел. Сейчас начнут расспрашивать про родню, выяснится, что таковой в веси лесной не имеется, и спустят с бедного старика шкуру.

— Кажись, во Второй Партизанке велесовцы твои. Может, туда тебя, дед, отправить?

Булыга вздохнул будто от тоски-печали, а на самом деле с облегчением:

— Так ведь нет уж, видать, никого. Батя мой, Клюква, помирать вздумал, меня кликнул. А пока весточка до Куяба добралась, пока я в путь-дорожку собрался... Крепкий он, батька-то мой, покуда не слег, за плугом ходил, ну и по девкам... Я-то, хе-хе, хоть и молодой, а уж сил-то нет. А он, эх... — Старик накрепко запомнил одну умную мысль: ложь должна быть несусветной, чтобы в нее поверили. Ложь надо обкладывать всяческими подробностями, блазнить следует не торопясь, с расстановкой. Тогда ничто тебя не выдаст — ни дрожание голоса, ни бегающие глазки. Кстати, насчет взгляда — правдоподобнее всего выглядит безразличный или печальный.

— Сколько же трав он истоптал? — светя факелом, поинтересовался Угрим.

— А кто его знает?

— Может, и жив еще? — проговорил Жердь. — Мы ж тебя за пару деньков до Второй Партизанки...

Булыга вновь тяжко вздохнул:

— Парнишку батька послал, велел передать, что коли за две седмицы не доберусь — помрет. И еще сказал, что тот срок пращуры ему назначили, мол, во сне прадед явился и сказал, что две седмицы ему землю-матушку топтать осталось. А я, вишь, какое дело, не поспел.

— Не кори себя, дед, — сказал Угрим, — видать, судьба твоя такая. — Он помолчал немного, вглядываясь в лицо старику. — И чего мне все кажется, будто я тебя знаю?

— Старики все на одно лицо, — пробормотал Булыга, — особливо для молодых.

Угрим посторонился, и они наконец вошли в ворота. Булыга оглянулся, задержав взгляд на лесе.

Факелы, пылавшие на стене, выхватывали из мрака странных «ежей» высотой с человека — сколоченные из заостренных бревен, они виднелись то тут, то там между деревьями. Отблеск огня вдруг лег на чешую, которую неизвестный чародей содрал с огромной рыбины и растянул меж сосны и ели. Полоса шириной примерно в локоть вспыхнула и тут же погасла, когда ветер заставил пламя факела метнуться в другую сторону. Булыга сперва удивился, а потом решил, что, по-видимому, чешуя — не что иное, как кольчуга. «Хитро, — подумал он, — небось, и бубенчики на ней. Вороги наткнутся, замешкаются, а бубенчики знак подадут. А ежи не хуже засеки супротив конных. Знатно подготовились лапотники, и кто их только надоумил?!»

Морозно и ветрено было. Крутила метель. Денек выдался из тех, про которые говорят, что плохой хозяин собаку из дома не выгонит. Костеря на чем свет командиров, на просторном поле близ Куяба перетаптывались с ноги на ногу ополченцы. Одни были вооружены палками локтя в два в длину, заменяющими меч, другие кольями — вместо копий. Отовсюду доносились недовольные возгласы:

— Озверели совсем!

— Не берегут сейчас, а в сече-то, небось, первыми под копыта бросят.

— Уходить надо.

— Да куда уйдешь-то, или всем миром отстоим, или все и поляжем.

— Так с хазарами-то — понятно, что воевать надобно, а промеж собой-то чего?

— Говорят, учить нас будут.

— Еще бы баб поучили детей рожать...

На взгорке в полустрелище от людинов возвышался слон. Рабиндранат был заключен в кольчугу с пластинчатым панцирем на груди, к бивням были прилажены остроконечные железные навершия. Людины таращились на него и переговаривались:

— Эка полезна скотина — и навозец дородный от нее, и в ратном деле подспорье.

— Небось, не полезнее коня, тож не последняя животина в сече-то...

Суетились десятники, расставляя людинов по десяткам. Десятки сбивались в сотни под предводительством сотников. Из сотен лепились тысячи.

— Говорят, боевому строю будем учиться.

— Это как?

— А чтобы с боков и со спины тебя товарищи прикрывали.

— А палки с тряпками на что? Ишь над башками колышутся.

— Так ты слухал или где? Сказали же, чтоб каждый свой стяг запомнил и в бою возле него держался.

— На кой?

— Хрен его знает, набольшим виднее.

Кудряш — в дружине обычный кметь, а в ополчении сотник — зябко поеживаясь, прохаживался перед своими.

— Значит, так, — глаголил он, — когда Радож на нас попрет, не тушуйтесь, действуйте заодно. Те, что копьями вооружены, вперед выдвигайтесь и в живот нападников пихайте.

— С дрынами мы.

— С дрынами, с дрынами, — раздраженно поправился Кудряш, — вот дрынами и отпихивайтесь. Только не сразу их выставляйте, а погодите, пока недруги разгонятся.

— Это как?

— А так! Вы копья, ну, дрыны ваши, на снежок положьте, а как супротивники разбегутся хорошенько, так что им уж не остановиться — задние-то напирают, — вы дрыны подберите и им в животы и нацеливайте.

— Хитро.

— Так, небось, и супротив конников можно.

— Только дрыны нужны подлиннее.

— Точно, — сказал Кудряш, — для того и выгнали вас на поле, чтобы учились. Тяжело в учении, легко в бою. Александр Двурогий сказал.

— Хто такой?

— Видно, бык ромейский.

— Точно, у ромеев все не как у людей, им быка по-человечьи назвать не зазорно.

— А после, как радожцев попыряете, сами на них побежите.

— Зачем это?

— Дура, им тоже учиться надобно.

— А...

Между тем Радож наставлял своих так:

— Вы, хлопцы, не бегите вслепую, поглядывайте. Копейщики пущай в хвосте тащатся, от них на скаку толку, как псу от блохи.

— Так псу же одна морока?!

— Вот и от копейщиков так.

— Не скажи, дядя, — заявил Судислав, выбившийся в десятники, — ежели их рядком выстроить да так вот на ворога и натравить, большая польза случиться может. А бежать им и вовсе ни к чему, пусть себе шагают неспешно.

— У ворога-то, небось, лучники не дураки, — хмыкнул Радож, — пока твои копейщики до ворогов доберутся, из луков их и положат.

— А ежели впереди щитоносцев пустить? — не унимался Судислав. — А они из-за щитоносцев копьями пырять будут? А то можно из соломы для копейщиков защиту соорудить.

— Экий ты... — Радож с уважением взглянул на Судислава. — Соображаешь.

И всякий сотник говорил, что должна делать его сотня. Объяснял, втолковывал, порой спорил с людинами до хрипоты, до драки. Умолял, угрожал, сулил поощрения — вдалбливал военную науку, как мог. Людины мало-помалу начинали понимать, чего от них хотят. Начинали понимать и то, что это стояние на ветру и морозе для их же пользы затеяно. Чём больше мучить их будут десятники да сотники, тем больше жизней сберегут в сече.

Степан с Алатором и Любомиром наблюдали за учениями с холма, который стоял посреди поля и господствовал над ним. Рядом томились двадцать ординарцев (коней решили не морозить), готовые по первому требованию нестись в потешную сечу с приказом. И еще томился Рабиндранат, по случаю холодов одетый в бараний «тулупчик» слоновьего размера, поверх которого серебрилась кольчуга. На голове элефанта красовалась меховая шапка типа «чепчик» с завязками, ноги обуты в меховые поршни. Не нравилась Рабиндранату снежная круговерть, он то и дело издавал утробные звуки, напоминающие Степану рокот мотора.

— Ну и дурная же силища, — пробормотал Любомир, вглядываясь сквозь пургу в заснеженные фигуры, — небось, тысяч десять, а то и поболе набралось, а кинь на них тысячу конных — от людинов только ошметки полетят.

— Как коз Сидоровых гонять их надо, — хмурился Алатор, опасливо косясь на Рабиндраната, — не жалеючи.

— Точно, — подытожил Белбородко, — тяжело в учении, легко в лечении...

— Опять Двурогий сказал? — хмыкнул Алатор.

— Он.

Степан дал отмашку, и один из ординарцев вытащил из-за пояса рог, протрубил сигнал к атаке. Закрутилось...

Степан похлопал Рабиндраната по боку, показал на снег. Слон опустился на колени, и Белбородко по небольшой лестнице, которую приставил ординарец к элефанту, залез в башню.

— Давай ко мне, — весело крикнул Любомиру с Алатором. Те с явным нежеланием присоединились к Белбородко.

Слоновья башня защищала от метели, к тому же метры, прибавленные Рабиндранатом к холму, улучшили обзор. Любомир оценил преимущества высокого положения:

— Полководцу живая гора — большое подспорье. Вид-то какой...

— И из сечи, ежели чего, вынесет, — проворчал Алатор.

Рабиндранат встал и победоносно затрубил.

С гиканьем и срамными словами сотни наваливались одна на другую. Взметывались копья-дрыны, останавливая натиск нападающих.

— Что ж ты, сволочь, зуб мне вышиб, в пузо же сказали тебе...

— А ты морду не подставляй!

— Отвалите, затопчете же!

— Зенки, зенки мои...

— А ты не хлопай!

— Вот поймаю тя в Куябе, ломтями настругаю, чирий ты гнойный.

— А ну, назад! Слушай сотника! Назад, псы кусачие, ишь сцепились!

— Бей его!

— Не по Правде, сотник, за что обоих мечом-то?

— Так ведь плашмя...

— Так ведь обоих...

— Навались!

— Задние, мать вашу, чего прете, подавите же!

— Аи, болюшки, до кишок проткнул, выродок!..

Лишь когда начало смеркаться, учения прекратились. Построившись в колонну, людины потянулись в Куяб, где их ждало обильное угощение.

Он стоял на коленях. Он — Кукша, Отец Горечи! Тот, кого боялись сотни, нет, тысячи славян. Он стоял на коленях и не смел заговорить первым, не смел даже поднять глаз. Проситель! Он, Кукша, — проситель! А эта жирная свинья развалилась на троне и грызла бараний мосол, обливаясь жиром и отирая пухлые губы рукавом прекрасного шелкового халата. Рядом с беком стоял одноглазый старик с жестоким лицом — Силкер-тархан.

Кукша пришел в Каганат с малой свитой, человек в пятьдесят. Но дары, что принес он беку, были вовсе не малыми. Эти дары могли бы быть еще больше, если бы Аппах — знатный хазарский воин, предавший бека, — не отправился к праотцам. Но и без него даров было довольно — пять возов драгоценных мехов. Уж Кукша-то знал, что за них можно скупить пол-Итиля.

Бек прекрасно знал, за чем Кукша явился, потому что сперва, как и подобает знатному гостю, тот выслал гонца, который передал такие слова:

— Величайший бек, чье имя свято, а слава неувядаема, позволь тому, кто держит в повиновении Полянские земли, прийти к тебе с просьбой, позволь стать твоим нукером, провести твои доблестные войска по топям и неудобям...

Гонец долго заливался соловьем, бек же сказал лишь одно:

— Пусть придет.

И вот Кукша на коленях...

Бек отхлебнул вина из золотого кубка, усыпанного драгоценными камнями, и проговорил:

— Твой человек сказал, что ты держишь в повиновении славян, так ли это?

У ног бека стоял на коленях Ловкач, то и дело подобострастно заглядывал в глаза Величайшему. Ловкач перевел.

— Скажи ему, что это так, — обратился к толмачу Кукша.

— Зачем ты пришел ко мне? — протараторил Ловкач.

— Выразить свою любовь и почтительность, о Величайший из беков.

— Все выражают нам любовь и почтительность, — усмехнулся бек, — а потом просят и просят. О чем хочешь просить ты?

Бек хлопнул в ладоши, и два рослых воина встали за спиной Кукши. Один из них накинул ремень на его шею.

— Говори правду, — приказал бек через Ловкача, — иначе он тебя удавит.

Лоб Кукши покрылся испариной.

— Мы будем друг другу полезны, — прохрипел Кукша, — я проведу твои войска, ты почти не встретишь сопротивления и возьмешь, что захочешь. А когда ты прокатишься по Полянским землям, сметая все на своем пути, словно пожар, бушующий в степи, я устрою так, что поляне не станут бунтовать против тебя. Сделай меня своим наместником, ты не пожалеешь об этом.

— Отпусти его, он говорит правду, — приказал бек, усмехнувшись, и Кукша вздохнул свободно. — Как ты сделаешь это?

— Я Отец Горечи, — проговорил Кукша, — я повелеваю лютичами, они есть в каждом селении. Они откроют ворота весей и впустят твоих воинов.

Одноглазый старик склонился к уху бека и что-то зашептал.

— Мой верный полководец говорит, что братство лютичей очень сильно в Полянских землях. Это так?

— Твой полководец сказал верно.

— Ты сказал, что мои войска почти не встретят сопротивления. Почему — почти?

— Нам будет противостоять куябский колдун.

— Как его имя?

— Степан.

— Я не боюсь колдунов, — засмеялся бек, — шаманы окурят моих воинов священными дымами, и злые чары не повредят им.

— Всем известна сила твоих шаманов.

— Хорошо, — проговорил бек, — если сделаешь, как сказал, будешь моим наместником, ты ведь за этим пришел.

— Благодарю, о Величайший, я не подведу тебя, — проговорил Кукша, почтительно кланяясь. Поклон сокрыл взгляд, полный гнева и ненависти.