Вдоль лениво текущего Днепра, по-над обрывом, неспешным наметом шла малая куябская дружина. Солнышко жгло брони и шеломы пятидесяти ратников, играло на посеребренных умбонах небольших округлых щитов, привешенных за петли к седлам. Любомир – тиун куябского князя Истомы – устало покачивался в седле, неприязненно глядя на залитую взбесившимся солнцем речную ширь.

Денек с самого начала не задался. Как вышли из Молчанки (селения, которое находилось в половине перехода от Дубровки), попали в бурю, вымокли до нитки, а вот теперь дружинники оплывают потом, как в бане. До Дубровки, почитай, еще стрелищ с тридцать остается, как доберутся – можно будет на бронях блины испекать.

«Собирать подати в полной боевой справе, да в такой зной! – ворчал тиун. – Ничего глупее Истома придумать не мог!»

Людины, конечно, роптали, не без этого, но чтобы кто-нибудь осмелился поднять руку на воя – такого не бывало. Вполне по теперешней жаре можно было бы ограничиться короткой кольчугой, а то и простеганной курткой с железными бляхами – тегиляем, да и копья в этом деле ни к чему, чай, не чужие поселения грабят, свои. (Копье, упирающееся в стремя, не особенно тяжелило руку, а все лишняя обуза.) Но Истома рассудил, что в бронях – оно величественней, что коли в бронях, так «неповадно будет супротивничать». «К нам бы его… – зло усмехнулся сборщик податей, – небось настрадался бы… Хорошо хоть луки не взяли…»

Нынешний «поход» Любомиру был не по сердцу. Людины еще не успели собрать урожай, так что ни репы, ни капусты, никакого другого овоща погрузить на десяток телег, скрипящих за конным отрядом, не удалось, не говоря уже о пшенице. Удалось лишь взять мясом, да кожей, да мехами разных пушных зверей, да прошлогодним медом, что бортники запасли, да кой у кого разжиться серебряной утварью. Так ведь то и по осени можно было взять, а теперь придется заново в месяц цветения вереска – вересень – воев гонять. Жаден стал Истома, жаден и глуп. И глупостью своей накличет беду, а может, уже накликал, ведь стали же арапские купцы один за другим покидать Куяб. И новые неохотно по Днепру идут. А рать в Куябе слабая, алчная. И старейшины людинов укрывают, в ополчение не дают. Нагрянь ворог – всю землю разорит, а народ в полон угонит – безлюдье останется. «Надо уходить, – думал Любомир, – ей-ей, надо, пока не подступила к стенам рать. Не моя это земля, незачем мне здесь костьми ложиться. Жаль только, не поквитаюсь с Аппахом, хотя – кто знает…»

При воспоминаниии о хазарине зубы сборщика податей заскрипели, по скулам заходили желваки. Ладно бы сам ушел и сотню свою увел, так ведь нет, зарезал напоследок пятерых воев, которые стояли у ворот… Хазары подошли, как друзья, завели беседу, а потом… засапожными ножами по выям, как баранов…

В глубине души Любомир знал, что никуда он не денется с этой, за без малого пятнадцать весен ставшей уже его, земли. Прикипел он к раздольным полям и широким чащам, могучим рекам и заливным лугам. И не согласен он дышать никаким другим воздухом, кроме этого, дурманящего, словно хмельной мед. А что до Истомы, так не век же ему сидеть на Куябском престоле. Найдется, ох, найдется муж, к которому потянутся старейшины со своими родами, которому с радостью отдадут соплеменников в рать. Сгинет Истома, даже памяти о нем не сохранится, будто и не было его никогда. А земля эта останется. И славна будет, покуда не потухнет Ярило.

От мыслей таких Любомир до судороги в пальцах сжал рукоять меча и без надобности, потому что торопиться было некуда, дал шпор пегому скакуну. Сзади послышался мерный нарастающий гул – дружина перешла на быстрый аллюр.

Сбоку открылся пологий утоптанный спуск, подходящий на двадцать саженей к самой воде. Дальше был почти отвесный обрыв. Любомир натянул поводья, поднял руку и, обернувшись, зычно крикнул:

– Стой! Низами пойдем.

Заводная лошадка каурой масти вдруг заупрямилась, потянула в сторону.

– Ополоумела от жары?.. – прикрикнул воин. – Куды тащишь? – Взял узду, петлей наброшенную на заднюю луку седла, и резко дернул. Каурая вмиг опомнилась, виновато ткнулась губами в потник.

– Так-то лучше!

Если бы они шли в настоящий боевой поход, то заводных было бы две, а то и три, и хлопот было бы в два или три раза больше. Дружинники же взяли лишь по одной на случай, если вдруг конь подвернет ногу или еще как занедужит. Чтобы не сидеть на телеге – для воя, не израненного в сече, это позорно.

Он направил коня вниз, и вся железная змея, звеня сверкающей чешуей, двинулась за ним.

Внизу было полегче. От воды тянуло прохладой, ветер холодил лоснящееся от пота лицо. Вой пустил коня медленным шагом – пускай поостынет, тогда можно будет завести его в воду и дать напиться. Спешить-то некуда, чай, Дубровка не улетит.

Любомир бросил через плечо взгляд и с одобрением покачал головой. Конные вои вместе с заводными лошадками уже спустились. Полусотня вышколена что надо: не мешают друг другу, не толпятся, действуют как единый кулак. В этом и есть их сила.

Дальше пошло не так гладко – телеги с добром вязли в раскисшем от недавнего дождя суглинке. Слышалась перебранка – людины, подрядившиеся в помощники, выясняли, кто кому должен уступить дорогу. Вой презрительно плюнул и отвернулся.

Пегий брел вдоль берега, пощипывая сочную траву и довольно пофыркивая. Любомир ласково потрепал скакуна за ушами:

– Не бойсь, сейчас охолодишься.

Скакун прошел с четверть стрелища в относительной прохладе и немного остыл. Воин потянул повод, аккуратно разворачивая лошадиную морду в сторону воды, чуть сжал вздымающиеся бока пегого. Он понял хозяина, радостно заржал и вошел в воду. От копыт полетели искрящиеся брызги.

– Но-но! – ухмыльнулся в огненно-рыжую бороду Любомир и немного натянул поводья. – Чай, не купаться идешь. – Вода уже доходила до конских колен. Пегий нехотя остановился, принялся фыркая пить. Неподалеку встала заводная лошадка. Каурая опасливо поглядывала на седока – не прогневается ли за что?

– А тебе особо говорить надо?!

Каурая повела ушами и присоединилась к пегому.

«Все понимают, а сказать не могут», – думал вой, задумчиво глядя на облюбованную камышами заводь.

За камышами вдруг показались две головы. Их обладатели саженками гребли к берегу.

– Эй, не студена ли водица?

Головы замерли.

– А ты хто, дяденька? – раздался опасливый голос.

– Не боись, не трону, – ухмыльнулся вой, – греби сюды, тогда и узнаешь.

Головы, кажется, принялись между собой совещаться. Наконец вновь взметнулись брызги, и хлопцы поплыли к нему, а когда ноги стали касаться дна, поднялись двумя колодезными журавлями – худые, сутулые, – и пошли, баламутя воду. Хорошо, что кони успели напиться.

– Ну, что скажете, молодцы?

Тот, что повыше, с синяком под глазом, посмотрел исподлобья.

– Тати, дяденька, – прошепелявил паренек, показывая в сторону Дубровки, – тама! Как не поспеем – селение изведут, проклятые.

– Какие еще тати?

– Хузары копченые, – выпалил другой, с кровящимся носом.

– А мы за дрынами, а потом в сечу!

«Никак, старый знакомый?! Неужто решил напоследок по весям пройтись? – подумал вой. – Вот мы и встретились, гаденыш…»

– Да уж, без вас никак не обойдемся!.. – сказал Любомир. – А ну, живо тикайте отсюда, шоб я вас не видел…

Хлопец, тот, что с подбитым глазом, обиженно засопел:

– Не гони, дяденька, дожволь ш тобой, вона у тя сколько лошадей, мы так, беж седел. Токмо дай нам по рогатине али по топору…

– Вот я ща дам вам по рогатине, – замахнулся плетью вой. – А ну тикай, говорю!.. Рано вам еще головы свои класть, поди и с девкой-то еще не были…

Хлопцы вспыхнули, но смолчали. Пошли прочь вдоль берега, нарочно поддевая ногами песок и поднимая со дна муть.

«Вот и ладно, – подумал Любомир, – лишняя кровь ни к чему. Ее и так хоть в ушат наливай».

Он достал из седельной сумы рог и поднес к губам. Нет, сбор трубить нельзя – резкий звук услышат хазары и приготовятся к встрече. Тиун спрятал рог и кликнул Кудряша, который подтягивал подпруги своего скакуна:

– Собирай воев!

Кудряш хлопнул коня по крупу и, вскочив в седло, бросил:

– Сделаю, батька! – Умчался, обдав брызгами Любомира.

Воины, кто верхом, кто ведя коней в поводу, собрались на бережку. От телег прибежало несколько людинов, стали уводить заводных коней. В сече они ни к чему.

«Эх, не стоило поить скакунов прямо перед боем, да кто знал, – подумал Любомир. – Ну, авось, пронесет».

Он невольно залюбовался, как деловито, без суеты и излишней спешки его воины подтягивают подпруги, забираются в седла, отцепляют щиты… Ни один не смотрит на него вопросительно, не ищет безмолвно ответа: «Куда, зачем». Потому что верят ему!

Любомир отцепил от седла щит и крепко взял его; перехватив копье повыше, упер древком в землю.

– Тархановы выродки объявились, – прорычал он. Привстал на стременах и еще раз окинул взглядом рать, подумал: «Лепо!» – Поучим татей!

Ответом ему был древний и страшный боевой клич.

Узкая полоска берега содрогнулась – полусотня тяжеловооруженных латников пустила коней широкой рысью. Ветер упругими струями бил в сосредоточенные лица, разбивался на сверкающих бронях, трепал кисточки у граненых наверший копий, разметывал жесткие волосы, выбивавшиеся из-под шеломов… Все то, что еще совсем недавно было покоем, стало ветром.

Любомира обдало жаркой волной. Сеча! Мысли исчезли, голова наполнилась звенящей, радостной и горячей пустотой. Скачка пожирала пространство. Вот слева промелькнули камыши, унеслись назад. Вот лег под копыта низкорослый, молодой, едва пробившийся из-под земли ивняк. Если бы Любомир был простым воем, с какой бы радостью отдался этой безудержной скачке. Но он был командиром отряда, а значит, должен думать о том, как победить!

Менее чем через стрелище яр резко уйдет в сторону, и рать вылетит на поле перед весью. Если бы хазары еще не успели смешаться со славянами, можно было бы ударить с наката – пустить коней в галоп и посшибать татей с седел, умело орудуя копьями. Но сеча уже в самом разгаре, а значит, свои и чужие перемешались в смертельной пляске и с наката не ударишь, своих потопчешь. Завязнешь в сече, полусотню сильно проредишь. Надо действовать иначе, с умом. Выманить побольше татей, сбить в кучу, да и прикончить разом… Жаль, конечно, что нет луков с колчанами, туго набитыми стрелами с гранеными наконечниками, но ведь кто мог знать, чем поход обернется. «Ничего, и без луков справимся, – подумал Любомир, – копченые считают, что только они умеют хитрости на войне применять. Вот и посмотрим…»

Любомир осадил жеребца. Обернулся и резко крикнул:

– Десятники, ко мне!

Приказ мигом разнесся по конной лаве, и пять всадников подскакали к нему.

– Ермолай, Кузьма, – сказал Любомир, – отберете каждый по пять горлопанов, вострых на язык, да пару воев поопытней. Выманим хазар на себя и сразу повернем назад. Пойдем к плесу. Как хузары поравняются с яром, ударят Вратислав и Ивор, тут псам и конец придет.

Не дожидаясь ответа, зная, что опытные вои поняли его наказ, Любомир пустил скакуна в галоп, обернулся и бросил:

– У кого в сумах чеснок имеется, весь мне, да поживее… – Любомир посмотрел вокруг и, найдя Кудряша, подскакал к нему:

– Здорово, Кудряш!

– И ты здоров будь, батька! – молодой воин расплылся в улыбке. – И челядь твоя пусть здорова будет, и скот твой тоже пусть не хворает. И кунов чтобы у тебя сундуки полные, и одежд шелковых, драгоценных, и…

«Ну что за балбес, – плюнул тиун, – шут гороховый, а не воин!» Но именно такой охальник и нужен был Любомиру.

– У тебя, Кудряш, язык как помело, – хмурясь, проговорил тиун, – словеса дурные из тебя так и лезут… За речи твои учил я тебя не единожды!

Улыбка стерлась с лица парня.

– Да я ж, батька, смирнехонек.

Тиун ухмыльнулся:

– Тю, смирнехонек! Знаю я тебя, щусенка… Вызовешь на поединок хазарина, но драться не станешь. Разъяришь копченого и сразу назад!

Любомир дал шпор коню и умчался, оставив Кудряша размышлять над командирским приказом.