Солнечный диск закатился за облако, на землю опустилась тень, дохнул ветер, но истомленные битвой люди не ощутили прохлады. Их измазанные кровью тела лоснились от пота, ладони саднило от ратовищ рогатин и рукоятей боевых топоров, мышцы наливались каменной тяжестью.

За весь встали почти все мужики, лишь несколько стариков, ни на что уже не годных, неприкаянно бродили за дубовым частоколом. Славянских воев было к началу побоища сотен шесть, а то и поболе. Пришли косари с ближнего и дальнего лугов, подтянулась рыбачья ватага с Щукарьей заводи; прознав про беду, вернулись звероловы, да и отряд, обманом выманенный из селения, а это без малого полторы сотни, рубился с самого начала. Сейчас же из всей этой массы осталось хорошо если половина.

Поле было усеяно телами. Здоровенный вихрастый парень по имени Вышата, гроза девок и балагур, теперь лежал раскинув руки, лицом к небу, а поперек шеи змеился красный тонкий росчерк, через который и вылетела душа. Рядом уткнулся в землю Кузьма, гончар; под левой лопаткой растеклось буро-красное пятно, пальцы впились в сухую землю. Мирослав, Леонтий, Молчан, Вихраст… Такие разные в жизни, в смерти все были похожи, словно вырубленные из одного и того же камня.

Славяне были окружены у стены. Вернее сказать, прижаты к стене. Кованая рать теснила людинов, не выпуская из смертоносного полукольца. Передние ряды славян ощетинились рогатинами (людинов с вооружением ближнего боя попросту вырубили), метя в коней. Поневоле защитникам веси приходилось действовать заодно, и лишь это спасало их от полного истребления, замедляя продвижение врага.

Угрим был затерт в толпу, но не затерялся в ней, а возвышался на полторы головы. Пользы от кистеня в центре своего войска не было ни малейшей, впрочем, как и от топоров, цепов и кос. Людины только мешали друг другу, не нанося ни малейшего урона врагу. Кузнец стиснул зубы – ничего не поделаешь, надо ждать; вот сомнут хазары передних, тогда и ему удастся напоследок поквитаться. Только бы не истечь кровью – левую руку от плеча перечеркивал глубокий порез, рука висела безвольно, Угрим мог лишь пошевелить пальцами; из ноги торчал обломок ратовища сулицы, если его вынуть, то начнет хлестать кровь; и каждый шаг пронзал болью. С такими ранами никто не способен выжить в сече. Но выживать кузнец и не собирался. Он собирался умирать.

С высоты своего роста он прекрасно видел, что творится вокруг, и потому понимал: скоро будет дело кистеню. В последний раз. Бог даст, заберет с собой Угрим двух-трех копченых…

Над людинами, словно лодьи над поверхностью реки, возвышались конники. Закованные в брони, с жуткими масками на лицах, они походили не на людей, а на злых духов, решивших расквитаться со смертными за какие-то неведомые тем грехи.

Всадники рубили умело и расчетливо, без эмоций и лишней спешки. Сминали передних, отбивая щитами рогатины, рассекая обнаженные тела и тут же откатывая назад, не дожидаясь, пока боковые копья доберутся до них или пронзят коней.

Ожидание было хуже смерти, значительно хуже. Безумие захлестывало пеших воев, стоящих за передней, ощетиненной рогатинами чертой. Невозможность защититься, броситься на ненавистного врага, сделать хоть что-нибудь вызывала панику. Задние напирали на передних, толпа давила сама себя. То и дело слышались злые окрики, вспыхивали короткие стычки.

Вдруг всего в пяти шагах от Угрима зазвучала лютая ругань. Кажется, возникла драка.

– Эй, – крикнул Угрим, – ополоумели, что ли?!

Ответом ему был дикий рев. Расталкивая товарищей, работая локтями, коленями, даже головой, в сечу кинулся широкоплечий и злой мужик по кличке Нелюб.

– Пропадешь, дурак, – крикнул Угрим, – куды с топором супротив конных. Топором токмо сброшенных добивать…

Но людин не слышал. Он, кинувшись через брешь в строю своих, замахнулся на хазарина.

Копченый принял удар на щит и, свесившись с седла, рубанул с оттягом. Нелюб захлебнулся криком, упал на колени, выронил топор. Он был еще жив: сердце билось, грудь судорожно вздымалась… Но он был обречен. Хазарин с гиком ударил саблей по спине людина. Светляки в широко раскрытых глазах медленно потухли, Нелюб кулем повалился в истоптанную траву.

– Дурак, – скривился кузнец, – только пропал зазря.

Мутная волна отчаяния докатилась до передних людинов. Вот Ипат – здоровый, но дурковатый парень – засмеялся, залепетал что-то и, бросив рогатину, распахнул объятья навстречу уже летящему на него клинку… Вот бортник Онуфрий с протяжным криком выскочил из строя и попытался достать хазарского скакуна, сделал выпад, неказисто пригнувшись. Копченый резко повернул коня, отбил ободом щита острие рогатины и наискось полоснул саблей… Вот рыбак Меркул попытался стащить хазарина с седла. Кинулся на него, держа рогатину поперек. Но копченый вздыбил коня, копыта ударили рыбаку в грудь, и Меркула швырнуло на землю. Степняк свесился с седла и ударил саблей наотмашь. Для Меркула все было кончено.

– Назад! – заорал кузнец. – Сбейтесь плотнее, разите справно, а то как курей перережут.

Крикнул он во всю луженую глотку, так, что его услышали не только свои, но и хазары. Степняки заулюлюкали, засмеялись. «Пусть веселятся, – зло подумал кузнец, – только бы мужики опомнились».

Строй понемногу восстановился. Передний ряд вновь ощетинился рогатинами. Возобновилась неспешная и деловитая рубка. Хазары гарцевали на низкорослых лошадках перед навершиями рогатин, но так, чтобы их нельзя было достать, дожидались, пока кто-нибудь из людинов не выдержит, сделает длинный выпад или выдвинется. Тогда сразу двое обрушивались на несчастного. Строй копейщиков таял на глазах.

Угрим перевел взгляд на далекий плес, на яр, поросший темным хвойным лесом. «Как это может быть, – подумал кузнец, – чтобы всего в крике отсюда стояли нетронутые травы, стрекотали кузнечики, играла рыба в прохладной воде?» Он впился глазами туда, где яр делал крутой изгиб, пускаясь вдоль могучей реки. Туда, где не было этой орущей, лязгающей, сотрясающей небо конским ржанием смерти…

Двое всадников вынырнули из-за яра и понеслись в сечу…