26
Смерть по-Нью-Йоркски

Эта блистательная идея пришла в голову самому Грязному Мышу, то есть сэру Джеральду Стейнеру. Стейнер, Брайан Хайридж и Фэллоу совещались в кабинете Стейнера. Уже одно то, что он сидит здесь, дышит горним воздухом, грело душу. Доступ во внутренние круги и верхние кабинеты редакции «Сити лайт» ему открылся благодаря успехам с делом Мак-Коя. Кабинет Стейнера помещался в большой угловой комнате с видом на Гудзон. Обстановку составляли большая деревянная конторка, простой рабочий стол, шесть кресел и — как непременный признак высокого ранга хозяина кабинета — диван. Во всем остальном убранство было обычным, в стиле «Трудяга Журналист». Повсюду — и на конторке, и на рабочем столе — у Стейнера в беспорядке валялись кипы газет, справочники и копирка. Рядом с крутящимся креслом на голых железных подставках стояли терминал компьютера и механическая пишущая машинка. В углу постукивал телетайп, принимающий сводки агентства «Рейтер». В другом стояла полицейская рация. Теперь она молчала, но прежде Стейнер целый год держал ее включенной, пока ее писк и треск в конце концов ему не надоели. На окнах цельного стекла, за которыми открывался вид на реку и на противоположный улиточно-серый берег, драпировок не было, только жалюзи. Жалюзи придавали помещению слегка индустриальный вид, опять же создавая стиль «Трудяга Журналист».

Целью встречи в верхах было решить, что делать дальше со свеженьким, прямо-таки с пылу с жару открытием Фэллоу, что неизвестной женщиной, той самой «клевой» брюнеткой, занявшей место за рулем «мерседеса», на котором Мак-Кой сбил Генри Лэмба, оказалась Мария Раскин. Помогать Питеру Фэллоу по части всяческой черновой беготни назначили четырех репортеров, и в их число, к вящему злорадству Фэллоу, вошел Роберт Голдман. Для него — бегают, за него — пашут! Пока они установили только, что Мария Раскин за границей — вероятно в Италии. Что касается молодого художника, этого самого Филиппе Кирацци, то его следов вообще обнаружить не удалось.

Когда Стейнера осенила та самая его блистательная идея, он сидел за своим столом без пиджака, с приспущенным галстуком и в вопиюще красных бархатистых подтяжках крестом на полосатой рубахе. В разделе бизнеса в «Сити лайт» регулярно публиковались очерки о «новых магнатах». Замысел Стейнера состоял в том, чтобы обратиться к Раскину якобы как к герою такого очерка. Никакой особой хитрости здесь не было, поскольку Раскин и впрямь был типичным для Нью-Йорка последних лет «новым магнатом», то есть человеком, обладающим огромным, недавно приобретенным и совершенно необъяснимым богатством. За интервью к магнату решили послать Фэллоу. Вступит со стариком в контакт, а дальше будет, что называется, играть по слуху. Предполагалось как минимум вызнать нынешнее местонахождение миссис Раскин.

— Думаете, клюнет, а, Джерри? — спросил Брайан Хайридж.

— Да ну, я эту публику знаю, — ответил Стейнер, — и старики еще почище молодых. Сделали свои пятьдесят или сто миллионов, — кстати, у техасцев это называется единицей, не слыхали? Они называют сто миллионов долларов единицей. Очаровательно, правда? Единица, то есть первая ступенька, а? Так вот, нагребет такой ухарь кучу денег побольше, попадает на званый обед, там рядом какая-нибудь молоденькая красотуля, и ему, как водится, сразу неймется, но она-то ведь понятия не имеет, что он за гусь. Сто миллионов долларов! — а она его фамилии слыхом не слыхивала, да и слышать не желает, когда он начинает подбивать клинья. Что делать? Не носить же на груди плакат: «ФИНАНСОВЫЙ КОЛОСС». В такой момент, я уверяю вас, они, мягко говоря, несколько отступаются от якобы присущей им нелюбви к публичности.

Стейнеру Фэллоу верил. Недаром же тот основал «Сити лайт» и держал ее на плаву, не страшась убытков, составляющих около десяти миллионов в год! Теперь он не какой-то там обычный финансист. А самый что ни на есть жуткий флибустьер, хозяин жуткой, грязной «Сити лайт».

По части новых, никому не ведомых магнатов Мыш оказался неплохим психологом. Два телефонных звонка Брайана Хайриджа, и дело сдвинулось. Раскин сказал, что обычно он публичности избегает, но в данном случае сделает исключение. Сказал Хайриджу, что журналиста — этого, как его там, Фэллоу, что ли, — он приглашает отужинать с ним в «La Boue d'Argent».

Фэллоу и Артур Раскин подошли к ресторану, и Фэллоу толкнул перед стариком бронзовую вращающуюся дверь. Раскин чуть наклонил голову, потупился, и его лицо осветилось простодушнейшей, искреннейшей улыбкой. На миг Фэллоу показалось странным — неужто этот широкогрудый мужлан семидесяти одного года от роду так благодарен ему за жест обыденной вежливости? Однако в следующий миг Фэллоу понял, что улыбка не имела касательства ни к нему, ни к его светским манерам. Раскин просто предвкушал те первые благовонные воскурения приветствий, что ждут его за порогом.

Едва Раскин вошел в вестибюль, где блистала и лучилась знаменитая скульптура «Серебряный вепрь», подхалимаж пошел полным ходом. Мэтр Рафаэль чуть ли не выпрыгнул из-за своей конторки с журналом посещений. Подскочил не один, а сразу двое старших официантов. Они улыбались и кланялись, через слово величая гостя «мсье Раскин». Великий финансист все ниже и ниже опускал подбородок, топя его в складках жира, что-то бормотал в ответ, а его улыбка, становясь все шире и шире, делалась, как это ни странно, все более застенчивой. Он улыбался, как мальчишка за праздничным столом в свой день рождения: ему и неловко, и удивительно радостно, что столько людей вокруг счастливы, прямо-таки вне себя от счастья только лишь оттого, что он предстал перед ними собственной персоной.

По отношению к Фэллоу Рафаэль и двое официантов ограничились краткими «здравствуйте, сэр» и вновь принялись осыпать Раскина пустыми лакейскими любезностями. В вестибюле Фэллоу заметил двоих довольно странных типов лет тридцати с лишним в темных дорогих костюмах, которые выглядели просто как чехлы на их железной мускулатуре явных пролов. Один вроде бы американец, другой — азиат. Азиат был колоссального роста, с громадной головой и плоской злодейской физиономией; почему-то Фэллоу решил, что он с Самоа. Раскин тоже заметил его, и Рафаэль, самодовольно улыбнувшись, пояснил:

— Секретная служба. Две секретные службы — американская и индонезийская. Сегодня у нас обедает мадам Такайя.

Выдав эту информацию, он снова заулыбался.

Раскин повернулся к Фэллоу и скорчил постную мину — видимо, испугался, что с супругой индонезийского диктатора тягаться за ресторанное поклонение бесполезно. Громадина азиат ел их обоих глазами. Фэллоу заметил, что из уха у него торчит шнур.

Улыбнувшись Раскину, Рафаэль простер руку в сторону зала, и процессия двинулась: впереди сам Рафаэль, за ним Раскин и Фэллоу, а старший и младший официанты в арьергарде. Обойдя справа подсвеченную софитом фигуру «Серебряного вепря», они прошествовали в зал. У Раскина физиономия так и сияла. Он всем этим упивался. Только то, что он держал глаза опущенными, не давало ему выглядеть полным идиотом.

По вечерам зал ярко освещался, отчего безвкусица и роскошь били в глаза куда резче, чем если прийти сюда во время ланча. Вечерняя публика редко бывает столь однородной в социальном плане, как дневная, но зал, по крайней мере, был полон и гудел разговорами. Одна за другой взгляду Фэллоу представали компании, в которых все мужчины были лысыми, а у всех женщин волосы напоминали цветом мякоть ананаса.

Процессия остановилась у круглого стола, гораздо большего, чем другие, но пока еще не занятого. Старший официант, два младших и два их помощника суетились вокруг, расставляя хрусталь и раскладывая серебро. Это был, очевидно, стол мадам Такайя. Против него у окна стоял столик поменьше с диванчиком на двоих. Раскина и Фэллоу посадили бок о бок на этот диванчик. Их взглядам открывалась вся ближняя часть зала, а большего претенденту на особое к себе отношение в «La Boue d'Argent» и не требуется.

— Хотите знать, — заговорил Раскин, — почему я люблю этот ресторан?

— Почему? — послушно спросил Фэллоу.

— Потому что здесь лучшая кухня в Нью-Йорке и лучшее обслуживание. — Раскин повернулся и заглянул Фэллоу прямо в глаза. На это откровение у Фэллоу подходящего ответа не нашлось.

— Говорят, здесь избранное общество и всякое такое, — продолжал Раскин. — И оно так, тут бывают знаменитости. Но почему? Потому что здесь великолепная кухня и великолепное обслуживание. — Он пожал плечами, дескать, ничего удивительного.

Снова появился Рафаэль и осведомился у Раскина, закажет ли он что-нибудь выпить.

— Эх, черт, — с улыбкой отозвался Раскин. — Мне вообще-то нельзя. Но я бы выпил. Может, коньяк… «Курвуазье VSOP» <Обозначение марок дорогих коньяков, приблизительно аналогичное КВВК — коньяк выдержанный высшего качества.> у вас есть?

— О, конечно!

— Тогда сделайте мне с этим VSOP «Сайдкар» <Коктейль из апельсинового ликера, коньяка и лимонного сока.>.

Фэллоу заказал стакан белого вина. Решил, что в этот день ему лучше оставаться трезвым. Вскоре явился официант со стаканом вина и коктейлем для Раскина. Раскин поднял бокал.

— За удачу, — провозгласил он. — Хорошо, что жены нет.

— Почему? — навострил уши Фэллоу.

— Мне нельзя пить, особенно такие взрывчатые смеси, как эта. — Он поднял напиток к свету. — Но сегодня мне хочется выпить. К этому коктейлю меня приохотил Вилли Нордхофф. Всегда только его и заказывал — еще там, в Сент-Реджисе, в баре «Кинг Коул». «Зайткар» — это он так говорил, — «мит фей-есс-оо-пей». Вы случаем не пересекались с Вилли?

— Нет вроде бы, — сказал Фэллоу.

— Но вы ведь знаете, кто это?

— Конечно, — сказал Фэллоу, ни сном ни духом о нем не ведавший.

— Господи Иисусе, — вздохнул Раскин. — Вот уж не думал, что смогу так подружиться с фрицем, но я таки полюбил его!

Думы о фрице вдохновили Раскина на длинный монолог о пройденных им дорогах и множестве развилок на этих дорогах, а также о том, какая удивительная страна Америка и кто бы сказал, что у маленького еврея из Кливленда, штат Огайо, больше одного шанса на тысячу прийти к тому, к чему он пришел сейчас. Затем он стал обрисовывать Фэллоу вид с вершины, заказав предварительно второй «Сайдкар». Картину он набрасывал смелыми, но довольно расплывчатыми мазками, и Фэллоу был рад, что они сидят рядом. Так Раскину труднее было прочитать на его лице скуку. Время от времени Фэллоу позволял себе задать вопрос. Все подбирался к информации о том, где Мария Раскин может остановиться, поехав в Италию, вот как сейчас, например. Но насчет этого Раскин высказывался недостаточно определенно. Да и вообще он все время старался вернуться к истории своей собственной жизни.

Принесли первое. Фэллоу выбрал себе овощное патэ. Патэ оказалось маленьким розоватым полукружием, от которого в виде лучей отходили палочки ревеня. Полукружие помещалось в левом верхнем квадранте огромной тарелки. На первый взгляд казалось, что это просто рисунок на тарелке, наведенный глазурью в стиле «арнуво»: испанский галеон плывет по красноватому морю куда-то вдаль… на закат… Но закатное солнце как раз и было этим самым патэ с лучами из ревеня, а галеон не нарисован, а выложен по тарелке соусами разных цветов. Этакая живопись соусом. В тарелке Раскина была клумба из плоской зеленоватой лапши, аккуратно сплетенной в рогожку, на которой сидела стайка бабочек с крылышками, сделанными из нарезанных ломтиками шампиньонов; душистый перец, лук, спаржа и каперсы служили им в качестве тел, глаз и усиков. На этот экзотический коллаж Раскин даже глазом не повел. Он заказал бутылку вина и с удвоенным жаром продолжал повествование о взлетах и провалах в своей карьере. Провалах? Да уж не без этого. Накладки случались, и не раз. Главное — это решительность. Решительные люди принимают великие решения не потому, что они умней других, то есть необязательно поэтому, а потому, что они принимают их гораздо больше, а стало быть, больше вероятность, что некоторые окажутся великими. Фэллоу уловил его мысль? Фэллоу кивнул. Раскин прервался и хмуро посмотрел, как Рафаэль с подручными хлопочут вокруг большого круглого стола по соседству. Прибудет мадам Такайя. Раскин явно страдал оттого, что его оттесняют на задний план.

— Все они рвутся в Нью-Йорк, — угрюмо заметил он, не поясняя, кого имеет в виду, хотя это и так было ясно. — Раньше в Париж, а теперь вот сюда. Какие бы они ни были шишки у себя на родине, а все равно мучаются, как подумают, что в Нью-Йорке до них никому нет дела. Вы знаете, кто она? нет? Она императрица, а Такайя — император. Называет себя президентом, но это они все так. На словах они все за демократию. Замечали? Жил бы сейчас Чингисхан, был бы президентом Чингизом или пожизненным президентом, как Дювалье. Нет, наш мир — это нечто. Там у нее десять или двадцать миллионов бедолаг вздрагивают и корчатся на земляных полах своих хижин, стоит ей пальцем шевельнуть, а она ночами не спит оттого, что в Нью-Йорке, в ресторане «La Boue d'Argent» не знают, кто, к дьяволу, она такая.

Охранник мадам Такайя всунул в дверь огромную азиатскую голову и обвел глазами помещение. Раскин кинул на него злобный взгляд.

— Но даже в Париж, — продолжал он, — не приезжали из такой несусветной дали — с юга Тихого океана. Вы на Ближнем Востоке случаем не бывали?

— Ммммммм-н-н-н-нет, — полсекунды подумав (соврать не соврать), выдавил из себя Фэллоу.

— Обязательно побывайте. Без этого не понять, что происходит в мире. Джидда, Кувейт, Дубай… Знаете, чего им там хочется? Им хочется строить стеклянные небоскребы, чтобы было как в Нью-Йорке. Архитекторы им объясняют, что они спятили. Стеклянное здание, да в таком климате — это же кондиционер надо гонять двадцать четыре часа в сутки. Целое состояние угрохаешь. А они только плечами пожимают. Им-то что? В их руках все топливо мира.

Раскин хохотнул.

— Я объясню вам, что я понимаю под решениями. Помните энергетический кризис — начало семидесятых? Тогда это так называлось: энергетический кризис. А для меня это самое большое везение в жизни. Все вдруг заговорили о Ближнем Востоке и арабах. Как-то обедаю я с Вилли Нордхоффом, и он заводит разговор о мусульманской религии, ислам называется, — что, мол, каждый мусульманин стремится перед смертью посетить Мекку. «Тутти кашштый хренофф мусульманин кочет». Он всюду совал множество «хренов» — думал, от этого будет казаться, что он бегло говорит по-английски. Ну, и как он это сказал, у меня словно лампочка над головой зажглась — чик! А мне при этом почти шестьдесят, и я в полном прогаре. Тогда как раз большой сброс на бирже получился, а я ведь двадцать лет только тем и жил, что покупал и продавал ценные бумаги. У меня была квартира на Парк авеню, дом на Итон-сквер в Лондоне и ферма в Амении, штат Нью-Йорк, но я прогорел, был в отчаянии, и тут над головой зажглась лампочка. Я говорю Вилли: «Вилли, — говорю, — а сколько там мусульман-то?» Он говорит: «Не снааю. Миллионы, тесятки миллионов, зоттни миллионов». Я тут же, прямо на месте, принял решение. Займусь авиаперевозками. Каждого хренова араба, который «кочет» в Мекку, я туда доставлю. В общем, продал дом в Лондоне, продал ферму в Амении, чтобы наскрести деньжат, и взял в аренду три моих первых самолета — старенькие «Электры». А у жены, этой чертовой идиотки (я говорю о бывшей жене), все мысли только о том, куда мы теперь будем ездить на лето, раз нельзя в Амению и нельзя в Лондон. Тут такое дело закрутилось, а у нее, дуры, будто других забот нет.

Рассказывая, Раскин раззадорился. Он заказал красного вина, крепкого, от которого в желудке у Фэллоу разгорелся сладостный пожар. Фэллоу заказал блюдо под названием «телятина буги-вуги», которое состояло из полосок телятины, маленьких квадратиков маринованных красных яблок и орехового пюре, и все это уложено так, что похоже на картину Пита Мондриана <Пит Мовдриан (1872-1944) — нидерландский живописец. Создатель неопластицизма — абстрактных композиций из прямоугольных фигур, окрашенных в основные цвета спектра.> «Буги-вуги на Бродвее». Раскин заказал «медальон микадо из филе ягненка» — блюдо, представляющее собой ярко-розовые овалы мяса из ноги ягненка с маленькими листиками шпината и тушеными черенками сельдерея; все это было разложено в виде японского веера. Два стакана огненного красного вина Раскин ухитрился осушить со скоростью поистине пугающей, если иметь в виду, что он при этом ни на минуту не умолкал.

По его словам выходило, что в первых рейсах в Мекку он нередко участвовал сам — как член экипажа. Его арабские агенты меж тем забирались в самые отдаленные деревушки, уговаривая местных жителей поскрести по жалким своим сусекам и оплатить стоимость авиабилета, чтобы совершить магический хадж в Мекку за несколько часов вместо тридцати или сорока дней. Многие из них самолета никогда в глаза не видели. Они приходили в аэропорт с живыми овцами, ягнятами, козами и курами. Никакой силой нельзя было оторвать их перед посадкой от их стада. Они понимали, что полет длится недолго, но что же они будут есть, когда прилетят в Мекку? Так что вместе с хозяевами в салон грузили и скот — орущий, блеющий, писающий и какающий где ни попадя. В салонах постелили пластиковую пленку, прикрыв сиденья и полы. В общем, люди летали в Мекку бок о бок со своей живностью буквально впритирку — этакие летучие кочевники в пластиковой пустыне. Некоторые из пассажиров тут же принимались раскладывать в проходах палки и хворост, собираясь готовить обед на костре. Отваживать их от такой практики было поистине жизненно важной задачей экипажа.

— Но самый-то интересный случай, скажу я вам, произошел, когда мы однажды в Мекке съехали с посадочной полосы, — продолжал Раскин. — Ночь, садимся, пилот замешкался, длины полосы не хватило, и шасси бац, бац, бац по песку, а потом правое крыло вдруг в него зарылось, самолет развернуло чуть не на триста шестьдесят градусов, и только после этого мы остановились. Это ж господи Иисусе! — мы думали, среди всех этих арабов с их овцами, козами и курами паника подымется по полной программе. Думали, смертоубийство начнется. А они, смотрим, говорят нормальными голосами, в окошко поглядывают, а там пожар начинается — кончик крыла загорелся. Я к тому, что вся паника была только среди нас самих. Потом они встают, этак обстоятельно, не торопясь, и, собрав свои торбы, мешки, скотину и всякое такое, спокойно ждут, когда им откроют двери. Стоят ну хоть бы что! — а мы напугались до полусмерти. И тут до нас доходит. Они думают, что так и надо. Ага! Они думают, что так и положено останавливать самолет! Втыкаешься крылом в песок, разворачиваешься, это приводит к остановке, и можно выходить! Вся штука в том, что они на самолете раньше никогда не летали — ну откуда ж им знать, как его останавливают! Решили, что так и надо! Решили, что так и положено!

Это воспоминание вызвало у Раскина раскатистый влажный хохот, грудь у него заходила ходуном, хохот перешел в судорожный кашель, лицо налилось кровью. Упираясь руками в край стола и откинувшись на спинку диванчика, он повторял: «Кхыммммм! Хмммммм! Хмммммм, хммммммммм, хммммммммм», будто продолжая с веселым недоумением вспоминать только что описанный случай. Он склонил голову, словно глубоко обо всем этом задумался. Потом уронил голову набок, изо рта у него вырвался звук, похожий на всхрап, и он припал плечом к плечу Фэллоу. У Фэллоу мелькнула мысль, что старикан уснул. Фэллоу повернулся, чтобы заглянуть Раскину в лицо, но тот всем телом навалился на него. Фэллоу в испуге дернулся, и голова Раскина очутилась у него на коленях. Лицо старика уже не было красным. Теперь оно было пугающе серого цвета. Рот приоткрыт. Дыхание вырывается частыми мелкими всхлипами. Не размышляя, Фэллоу попробовал снова привести его в сидячее положение. Это было все равно что пытаться поднять мешок удобрений. Держа его и подталкивая, Фэллоу видел, что две женщины и двое мужчин за соседним боковым столиком наблюдают за ним с презрительным любопытством, какое бывает у людей, когда на их глазах происходит нечто непотребное. Никто, разумеется, и пальцем не пошевельнул. Теперь, когда Раскина удалось посадить на диванчик прямо, Фэллоу заозирался в поисках подмоги. Рафаэль, два старших официанта, один младший и его помощник хлопотали вокруг большого круглого стола, готовя его к прибытию мадам Такайя и ее гостей.

— Простите! — позвал Фэллоу. Никто его не услышал. Он сознавал, до чего глупо прозвучало это его британское «простите!», когда имелось в виду «помогите!». Тогда он сказал:

— Официант! — Он постарался произнести это слово как можно более напористо. Один из официантов, возившихся у стола мадам Такайя, поднял взгляд и нахмурился, но подошел.

Одной рукой Фэллоу поддерживал Раскина в сидячем положении. Другой показал на его лицо. Рот у Раскина был полуоткрыт, глаза полузакрыты.

— С мистером Раскином случилось что-то… я не знаю что! — сказал Фэллоу официанту.

Тот бросил на Раскина такой взгляд, словно это уличный голубь, неведомо как проникший в ресторан и севший на лучшее место в зале. Повернулся, подозвал Рафаэля, и теперь на Раскина уставился Рафаэль.

— Что случилось? — спросил он у Фэллоу.

— У него приступ какой-то, — объяснил Фэллоу. — Здесь нет случайно врача?

Рафаэль обежал глазами помещение. Но было заметно, что ни на кого конкретно он не смотрит, а мысленно оценивает, что будет, если он попытается воззвать к тишине и обратиться за медицинской помощью. Он поглядел на свои часы и вполголоса выругался.

— Послушайте, ему нужен доктор! — повысил голос Фэллоу. — Вызовите полицию! — Для жестикуляции ему понадобились обе руки, и когда он отпустил Раскина, старик упал лицом в тарелку, прямо в «филе микадо». Женщина за соседним столиком вскрикнула: «Ааааооов!» — почти взлаяла — и сразу закрыла лицо салфеткой. Между столиками было всего дюймов шесть, и каким-то образом в этом зазоре заклинило руку Раскина.

Рафаэль рявкнул что-то официантам у столика мадам Такайя. Официанты бросились отодвигать стол Раскина и Фэллоу от диванчика. Однако Раскин всем весом опирался на стол и начал теперь сползать вперед. Фэллоу обхватил его вокруг пояса, чтобы он не рухнул на пол. Но тяжесть оказалась ему не по силам. Голова Раскина соскользнула с тарелки. Фэллоу не смог удержать его. Старик сполз лицом со стола и вниз головой грохнулся на ковер. Теперь он лежал на полу с поджатыми ногами. Официанты оттаскивали столик все дальше, пока он не перегородил проход между боковыми столиками и столом мадам Такайя. Рафаэль орал на всех сразу. Фэллоу немного понимал по-французски, но из того, что говорил Рафаэль, не смог разобрать ни слова. Двое официантов с полными яств подносами стояли, поглядывая то себе под ноги, то на Рафаэля. Получилось нечто вроде транспортной пробки. Приняв, что называется, бразды, Рафаэль опустился на корточки и попробовал поднять Раскина за плечи. Куда там! Фэллоу встал. Выйти из-за стола ему мешало тело Раскина. Одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы убедиться: нет, не жилец. Землисто-серое, все во французском соусе и палочках шпината и сельдерея. Вокруг носа и рта начал проявляться синюшный отлив. Все еще открытые глаза — как два кусочка матового стекла. Некоторые в зале оглядывались, вытягивали шеи, но в целом ресторан еще продолжал гудеть разговорами. Рафаэль посматривал на дверь.

— Да господи! — возмутился Фэллоу. — Вызовите врача.

Рафаэль бросил на него свирепый взгляд и махнул рукой, дескать, не суйся. Фэллоу изумился. Потом рассердился. Ему тоже ни к чему возиться тут с умирающим стариком, однако этот заносчивый коротышка мэтр оскорбил его. Так что теперь он всецело на стороне Раскина. Фэллоу встал на колени, распрямил Раскину ноги. Распустил на нем галстук и раскрыл ворот рубашки, оторвав верхнюю пуговицу. Расстегнул пряжку ремня и, раздернув молнию на брюках, хотел было отлепить рубашку от тела, но она туго обмоталась — видимо, закрутилась, когда он падал.

— Что с ним? Подавился? Задыхается? Дайте проведу ему маневр Хаймлиха!

Фэллоу поднял глаза. Над ним стоял крупный цветущий дядька, огромный янки-тяжеловоз. Из посетителей, видимо.

— По-моему у него сердечный приступ, — сказал Фэллоу.

— Это всегда так кажется, если кто подавился, — возразил мужчина. — Ну-ка, дайте проведу ему маневр Хаймлиха!

Рафаэль, воздев руки, попробовал его спровадить. Но мужчина его отодвинул и встал возле Раскина на колени.

— Маневр Хаймлиха! Маневр Хаймлиха! — повторял он. — Немедленно маневр Хаймлиха! — Эти слова звучали как воинская команда. Просунув руки Раскину под мышки, он ухитрился перевести его в сидячее положение, после чего обхватил сзади вокруг грудной клетки. Стиснул Раскину ребра, потерял равновесие, и они оба повалились на пол. Со стороны казалось, что они борются. Фэллоу все еще стоял на коленях. А проводник маневра Хаймлиха встал и, держась за нос, из которого капала кровь, нетвердыми шагами удалился. Своими потугами он преуспел главным образом в том, что задрал на Раскине рубашку и нижнюю сорочку, открыв на всеобщее обозрение массивное голое стариковское брюхо.

Фэллоу начал было вставать, но почувствовал на своем плече какую-то тяжесть. На плечо оперлась женщина с соседнего столика, пытаясь протиснуться мимо. Он поглядел ей в лицо. Застывшая маска ужаса. Женщина так напирала, будто спешит на последний поезд из Барселоны. Нечаянно она наступила Раскину на руку. Глянула вниз и опять взлаяла: «Ааааоооов!» Сделала два шага в сторону. Подняла взгляд к потолку. И начала медленно поворачиваться. Тут в глазах у Фэллоу зарябило от быстроты движений. Рафаэль. Он метнулся к столу мадам Такайя, схватил стул и подставил его женщине как раз в тот миг, когда у нее подкосились ноги. И вот она уже в обмороке, безжизненно развалилась на стуле, свесив одну руку через спинку.

Фэллоу встал и, переступив через тело Раскина, оказался между Раскином и столом, который готовили к приходу мадам Такайя. Тело Раскина, распростертое, лежало поперек прохода как огромный выброшенный на берег белый кит. Рафаэль стоял в двух шагах и разговаривал с телохранителем-азиатом, у которого из уха торчал шнур. Оба поглядывали на дверь. Фэллоу слышал, как они повторяют: «Мадам Такайя Мадам Такайя Мадам Такайя».

Ну и подлец же этот коротышка!

— Что вы собираетесь делать? — грозно спросил Фэллоу.

— Мсье, — сердито отозвался Рафаэль, — мы вызвать полицию. Приедет «скорая помочь», Больше я ничего сделать не могу. Больше вы ничего сделать не можете.

Он сделал знак официанту, тот с огромным подносом на ладони перешагнул тело и принялся обслуживать людей за соседним столиком. Фэллоу обвел глазами лица соседей. Все наблюдали этот кошмарный спектакль, но никто ничего не предпринимал. На полу лежит тучный старик. Ему очень плохо. Может быть, он умирает. Уж это-то видно сразу, с первого взгляда. Сперва им было любопытно. Он что — собирается умереть прямо у нас на глазах? Зрелище чужого несчастья поначалу их даже взбодрило. Но драма что-то очень уж затянулась. Гул разговоров стих. Старик выглядел отталкивающе — брюки расстегнуты, большое голое брюхо непристойно выкачено. Теперь он представлял собой проблему этикета: если в нескольких футах от твоего столика лежит на ковре умирающий старик, как правильнее поступить? Предложить помощь? Но в проходе между столами и так уже образовался транспортный затор. Очистить помещение, чтоб было больше воздуха, вернуться и дообедать потом? Но чем ему помогут пустые столики? Отложить еду до тех пор, пока драма не закончится сама собой и старика не уберут? Но еда заказана, ее уже несут, нет никаких признаков заминки, а обед здесь, между прочим, обходится долларов по сто пятьдесят на человека, если считать с вином; да и не так-то просто было заказать в таком ресторане столик. Отвернуться? Что ж, похоже, это единственный выход. И вот все отвернулись и вновь занялись своими картинно оформленными блюдами… Но что-то оставалось в этом неприятное, давящее, потому что попробуй-ка прикажи глазам не вскидываться каждые несколько секунд — ну, что наконец, убрали уже эту жуткую тушу? Человек умирает? Что ж, все мы смертны. И сердечный приступ может у кого угодно случиться. Страх перед ним сидит в душе практически у каждого в зале. Старыми артерии делаются уже день за днем, месяц за месяцем; микрон за микроном наслаивает свои отложения каждый съеденный кусочек сочного мяса, каждый грамм соуса, ломтик свежайшего хлеба, глоток вина, суфле, кофе… Вот, значит, как это будет выглядеть! И ты тоже будешь лежать в каком-нибудь людном месте, на полу, с посиневшими губами и туманными, полуоткрытыми и стопроцентно мертвыми глазами? Таким спектаклем у кого угодно аппетит к чертям отобьешь. Вот уже и подташнивает. И уже трудно наслаждаться дорогими яствами, уложенными на тарелку в виде таких миленьких картинок. И вот любопытство переходит в смятение, смятение в досаду — ну а рестораторы ее подхватывают в удвоенном и даже учетверенном размере.

Рафаэль упер руки в боки и устремил сверху вниз на старика взгляд, в котором досада граничила уже с негодованием. У Фэллоу возникло ощущение, что дрогни у Раскина хотя бы веко, и коротышка метрдотель со своей лакейской вежливой наглостью отчитал бы его на чем свет стоит. Гомон начал вновь нарастать. О мертвом наконец все забыли. Все, кроме Рафаэля: мадам Такайя идет! Официанты беззаботно прыгали через труп, как будто для них это самое привычное дело, как будто тут каждый вечер валяется какой-нибудь труп и ритм прыжков уже вошел в их мышечную память. Но как через эту тушу переправить императрицу Индонезии? Как даже и за стол-то ее посадишь, когда рядом такое безобразие? Какого дьявола не едет полиция?

«Вот вам ваши ребячливые янки, скоты проклятые, — думал Фэллоу. — Кроме того дурня с его маневром Хаймлиха, ни один даже не дернулся помочь бедному старому олуху». Наконец явился полицейский с двумя медиками из бригады «скорой помощи». Шум снова стих: все разглядывали людей в белых халатах — один негр, другой латиноамериканец — и их оборудование, состоявшее из раскладных носилок и кислородной подушки. Ко рту Раскина приставили кислородную маску. По тому, как разговаривали между собой медики, Фэллоу понял, что признаков жизни Раскин не подает. Разложили носилки, подсунули их под тело и пристегнули ремни.

Однако на выходе возникла новая проблема. С носилками через вращающуюся дверь не протиснешься. Начались попытки сложить одну к другой лопасти дверной крестовины, но никто, похоже, не знал, как это делается. Рафаэль твердил: «Поставьте стоймя! Поставьте стоймя! Стоймя пройдет!» Однако ставить вертикально носилки при сердечном приступе по медицинским правилам, видимо, не допускается, и напрашиваться на неприятности медикам не хотелось. Так что в вестибюле остановились и перед статуей «Серебряного вепря» устроили консилиум.

Рафаэль воздевал руки и топал ногами.

— Вы что думаете — я позволю, чтобы такое, — он показал на тело Раскина и помедлил, однако добавлять соответствующее существительное не стал, — чтобы такое оставалось тут в ресторане, на глазах у tout le monde? Я вас умоляю! Вы же сами видите! Здесь парадный вход! Страдает бизнес! У нас посетители! В любой момент может прибыть мадам Такайя!

— О'кей, — отозвался полицейский, — не надо так волноваться. Есть здесь какой-нибудь другой выход?

Шумное обсуждение. Один из официантов предложил женскую уборную, где окно выходит на улицу. Полицейский с Рафаэлем пошли через зал проверять. Вскоре они вернулись, и полицейский сказал:

— О'кей, по-моему, получится.

В результате Рафаэль, старший официант, полицейский, медики с носилками, младший официант, Фэллоу и недвижная глыба тела Артура Раскина снова появились в зале. Они пошли по тому же проходу между боковыми столиками и столом мадам Такайя, по которому какой-нибудь час назад триумфально шествовал Раскин. Он по-прежнему оставался центральной фигурой процессии, даже посмертно. Гомон в зале резко прервался. Посетители не верили собственным глазам. Как, опять это жуткое лицо, это белое брюхо демонстрируют у самых столиков?.. Эти мрачные остатки празднества плоти. Словно чумная зараза вдруг снова появилась среди гостей; они-то думали, с ней покончено, а она тут как тут, да еще и опаснее прежнего.

Процессия втянулась в маленькую дверь в дальнем конце зала. За дверью обнаружился вестибюльчик, из которого вели две двери — в мужскую уборную и в женскую. В женской имелась еще небольшая комната отдыха, где и было окно на улицу. Изрядно повозившись, полицейский с официантом отворили окно. Рафаэль вытащил связку ключей и отпер решетку на петлях, защищавшую окно со стороны улицы. Задул прохладный, пахнущий копотью сквознячок. И весьма кстати. Скопление человеческих тел, живых и мертвых, делало пребывание в маленькой комнатке невыносимым.

Полицейский с одним из медиков выбрались через окно на тротуар. Второй медик и официант высунули им наружу конец носилок — той стороной, где лежала голова Раскина, лицо которого становилось серее и ужаснее с каждой минутой. Последнее, что попало в поле зрения Фэллоу, — это подошвы дорогих английских туфель Артура Раскина, паромщика, перевозившего арабов в Мекку, и его бренные останки исчезли в окне женской уборной ресторана «La Boue d'Argent».

В тот же миг Рафаэль пронесся мимо Фэллоу вон из женской уборной и снова в зал. Фэллоу двинулся следом. На полпути к выходу его перехватил старший официант, в чьем ведении был их с Раскином столик. Он улыбнулся клиенту мрачной улыбкой, как улыбаются людям, только что понесшим горькую утрату.

— Мсье, — сказал он, все еще улыбаясь (этак печально, но по-доброму), и подал Фэллоу листок бумаги. Похоже, что счет.

— Что это?

— L'addition <Счет (франц.).>, мсье. Чек.

— Чек?

— Oui, naturellement <Да, разумеется (франц.).>. Вы заказали обед, мсье, вам его приготовили и подали. Мы очень сожалеем о том, что с вашим другом случилось несчастье… — Затем он понурился и пожал плечами — мол, все это так, но при чем тут мы, жизнь продолжается, и нам надо зарабатывать на хлеб. Такая беспардонность потрясла Фэллоу. Но еще больше его потрясла мысль о том, что этак ему придется платить, да еще в ресторане такого класса.

— Если вы так печетесь о своем 1'addition, — ответил Фэллоу, — думаю, вам следует обратиться к мистеру Раскину. — Протиснувшись мимо официанта, он направился к двери.

— Нет-нет! Как же так! — воскликнул официант. Причем уже не тем, прежним, приторным голосом ресторанного лакея. — Рафаэль! — заорал он и добавил что-то по-французски. В вестибюле дорогу Фэллоу преградил вынырнувший откуда-то Рафаэль. Вид у него был весьма суровый.

— Минуточку, мсье!

Фэллоу просто онемел. Но в этот миг Рафаэль вновь повернулся к двери и расплылся в профессиональной улыбке. Через вращающуюся дверь вошел, грозно стреляя глазами туда-сюда, мрачный плосколицый громадина азиат в строгой пиджачной паре.

Вслед за ним появилась маленькая женщина лет пятидесяти, смуглая, с темно-красными губами и черными волосами, уложенными в высокую прическу, одетая в длинное шелковое манто, из-под которого виднелось длинное, до полу, красное шелковое платье. Ее драгоценности сверкали так, что в зале хоть свет гаси.

— Мадам Такайя! — выдохнул Рафаэль. И вытянул обе руки вперед, словно ловил брошенный ему букет.

На следующий день почти всю первую полосу газеты «Сити лайт» занимали два циклопических слова, набранных самым крупным шрифтом:

Выше, шрифтом помельче:

И понизу страницы: «Только в „Сити лайт“: Питер Фэллоу — наш человек за столиком».

В придачу к основной статье, где злополучный обед описывался в красочных подробностях, не исключая и того, как официанты деловито прыгали через тело Артура Раскина, опубликован был еще и дополнительный материал, который привлек почти такое же внимание. Заголовок гласил:

К полудню трескучий рейтеровский телетайп, стоявший в кабинете Мыша в углу, обрушил на редакцию ярость всего мусульманского мира. Мыш улыбался и потирал руки. Еще бы, ведь интервью с Раскинем было его идеей.

И песнь, что он напевал себе под нос, переполненный радостью, какую не купишь и за миллионы, звучала так: «Вот теперь я лихой газетчик, вот теперь я лихой газетчик, вот теперь я лихоооооой газетчик!»