24
Агентура

Мерзкий оранжевый ковер бил в глаза. Рядом с пластиковой кушеткой, на которой, опустив плечи, сидел Шерман, ковер у стены отстал, отполз, и наружу торчали витые металлические нити основы. Шерман уставился на колючие махры, чтобы не смотреть на зловещих типов, сидевших на кушетке напротив: станут в ответ разглядывать его и узнают. То, что Киллиан мог заставить его вот так сидеть и ждать, укрепило уверенность Шермана в принятом решении. Это будет его последний визит сюда, последнее нисхождение к вульгарности всяческих «банков взаимных услуг», «контрактов», пошлых щеголей и дешевых помоечных философий.

Однако вскоре любопытство победило, и он посмотрел на их ноги… Двое мужчин… На одном элегантные туфли без шнуровки с декоративными золотыми цепочками поверху. На другом — белоснежные кроссовки «Рибок». Подошвы тихонько шаркали по полу: мужчины то и дело съезжали с покатых сидений и, упираясь ногами, всползали обратно, потом снова съезжали и снова всползали, съезжали и всползали.

Шерман тоже съехал и всполз обратно. Они съехали и всползли обратно. Шерман съехал и всполз обратно. Все в этом заведении, включая даже бесстыжий наклон кушеток, свидетельствовало о безвкусице, неумелости, вульгарности, а в основе своей — о чистейшей некомпетентности. Двое мужчин говорили на языке, который Шерман предположительно опознал как испанский: «Оу el meemo», — все повторял один. «Оу el meemo». Шерман дал глазам подняться до середины их туловищ. На обоих были трикотажные рубашки и кожаные куртки — опять Кожаная Публика. «Оу el meemo». Набрался решимости и посмотрел им в лица. Сразу же опять опустил глаза. Так и есть, глазеют! Какие злобные рожи! Обоим слегка за тридцать. У обоих густые черные волосы, подстриженные и уложенные в вульгарные, но, вероятно, дорогие прически. У обоих волосы разделены посередине на пробор и зачесаны так, чтобы образовались аккуратные торжественные локоны. С каким странным выражением они на него смотрят! Неужели знают?

Ага: донесся голос Киллиана. Говорите. Ваше право. Это точно. Утешение только в том, что ему недолго еще придется слушать этот уличный выговор. Лев ему тогда правильно сказал. Как он мог вручить свою судьбу тому, для кого грязь — естественная среда обитания? В дверях появился вышедший из внутреннего коридора Киллиан. Рукой он обнимал за плечи маленького и совершенно удрученного толстяка в жалком костюмчике — особенно жалким был почему-то его жилет, оттопыривавшийся на животе.

— Что я могу вам сказать, Дональд? — говорил Киллиан. — В адвокатуре как везде. Сколько платишь, столько имеешь. Правильно? — Толстячок подавленно пошел прочь, даже не взглянув на него.

Когда бы Шерман ни пришел к Киллиану, главной темой здесь неизменно были деньги, а именно деньги, которые причитаются Томасу Киллиану.

— Простиииите, — протянул Киллиан, улыбаясь Шерману. — Я не хотел заставлять вас ждать. — Он со значением скосил глаза вслед удаляющемуся толстяку и вздернул брови.

Идя с Шерманом под ослепительными лампами к своему кабинету, Киллиан сказал:

— Вот у него, — он опять кивнул в сторону удалявшегося толстячка, — уж действительно проблемы так проблемы. Пятьдесят семь лет, заместитель директора школы, католик, ирландец, жена, детишки, а пойман на том, что приставал к семилетней девочке. Полицейский, который задержал его, говорит, что он сперва предложил ей банан, ну, и так далее.

Шерман не ответил. Неужто этот толстокожий хлыщ с его безграничным цинизмом действительно думает, что от такого сопоставления ему будет легче? Шермана передернуло. Показалось, будто судьба маленького толстячка — это его собственная судьба.

— Между прочим, заметили двух парней, что напротив сидели?

Шерман весь сжался. Господи, а с этими что?

— Одному двадцать восемь, другому двадцать девять, а были бы в списке Форбса «Четыреста богатейших людей Америки» — если бы их фирма публиковала годовые отчеты. Да, вот такие деньги. Они кубинцы, но занимаются импортом из Колумбии. Клиенты Майка Беллавиты.

Раздражение нарастало в Шермане с каждой секундой. Неужели этот хлыщ действительно думает, что своим беззаботным обзором местного паноптикума, своим небрежно-залихватским тоном он может польстить Шерману, заставить его почувствовать собственное превосходство над человеческими обломками, захваченными в грязный поток, льющийся по здешним коридорам? Вовсе я не выше их — слышишь, ты, самонадеянный, но безмерно невежественный дурак! Я один из них! Мое сердце с ними! Со старым совратителем-ирландцем… с двумя пышноволосыми кубинцами — распространителями наркотиков, короче говоря, он на собственной шкуре познал истинность поговорки: «Либерал — это консерватор, побывавший за решеткой».

В кабинете Киллиана Шерман сел и стал смотреть, как этот ирландский хлыщ сперва откинулся в кресле, а затем расправил, охорашиваясь, плечи под двубортным пиджаком. Он все сильнее раздражал Шермана. Но сам пребывал в превосходнейшем расположении духа. На рабочем столе у него валялись газеты. «Разделение труда в „мерседесе“: ОН СБИЛ, ОНА СБЕЖАЛА». Еще бы, разумеется! В его руках самое скандальное уголовное дело в Нью-Йорке.

Ну, так сейчас он его потеряет. Как бы это ему сказать? Хотелось просто выложить без обиняков, и все тут. Но слова сами собой выходили какие-то смягченные.

— Надеюсь, вы понимаете, — заговорил Шерман, — я очень недоволен вчерашними событиями.

— Ну, конечно, естественно! Отвратительно вышло, даже для Вейсса.

— Вы меня не поняли. Я говорю не о том, чему я, так сказать, фактически подвергся, я говорю о вашем…

Его прервал голос секретарши, зазвучавший из селектора на столе Киллиана: «Нийл Фланнаган из „Дейли ньюс“ по три ноль».

Киллиан качнулся в кресле вперед:

— Скажите, я перезвоню. Нет, погодите секундочку. Скажите, что я перезвоню через тридцать минут. Если он звонит не из редакции, пусть через тридцать минут перезвонит сам. — Потом Шерману:

— Извините.

Шерман помолчал, мрачно глядя на хлыща, затем сказал:

— Я говорю о другом. Я о том, что…

Киллиан перебил его:

— Я не в том смысле, что в нашем распоряжении всего тридцать минут. Весь день ваш, если вам это нужно. Но я хочу перемолвиться с парнем из «Ньюс», с Фланнаганом. Он будет нашим противоядием…

— Что ж, замечательно, — проговорил Шерман как можно решительнее, — но тут возникла одна проблема. Вы заверили меня, что у вас особые связи в Окружной прокуратуре Бронкса. Вы сказали, что у вас заключен «контракт» с неким Фицгиббоном. Помнится, я даже выслушал целый трактат на тему «Банк Взаимных Услуг». В общем, поймите меня правильно. Я не склонен сомневаться в вашей квалификации правоведа, но…

Голос в селекторе: «Питер Фэллоу из „Сити лайт“ по три ноль».

— Запишите его телефон. Скажите, я перезвоню. — Шерману:

— Кстати о яде. Вот и главная гадюка.

Сердце у Шермана затрепетало, запрыгало, потом успокоилось.

— Продолжайте. Вы что-то хотели сказать…

— Я не сомневаюсь в ваших юридических познаниях, однако вы дали некие заверения, на которые я наивно поддался и… — Он смолк, подыскивая нужное слово.

Тут же вклинился Киллиан:

— Вас обманули, Шерман. И меня тоже обманули. И Берни Фицгиббона обманули. То, что сделал Вейсс, непростительно. Так… не… делают. Так никто не делает.

— Тем не менее он так сделал после того, как вы сказали мне, что…

— Я понимаю, что вам пришлось вытерпеть. Это все равно как если тебя берут и швыряют в помойную яму. Но кое-что Берни все-таки удалось. Вейсс хотел устроить вообще мрак. Этот сукин сын собирался арестовать вас прямо дома! Ему нужен был арест на Парк авеню! Он спятил, спятил, спятил! Знаете, что он устроил бы, дай ему волю? Велел бы надеть на вас наручники прямо в квартире, потом отвезти в участок, чтобы вы там нюхнули как следует тюряги, потом вас сунули бы в фургон с сеткой на окнах, вместе со всеми этими скотами, и только после этого вы попали бы в Центральный распределитель, где прошли бы через то, через что прошли. Вот чего он добивался.

— И тем не менее…

— Мистер Киллиан, Ирв Стоун из Первого канала по три два. Звонит уже третий раз.

— Запишите номер и скажите, что я перезвоню. — Шерману:

— Сегодня я должен поговорить с этими людьми, пусть даже мне нечего им сказать. Просто чтобы не отпугнуть их. Завтра начинаем поворачивать все в свою пользу.

— Поворачивать в свою пользу… — проговорил Шерман тоном, который должен был выражать горькую иронию.

Хлыщ не заметил. Упоение дружным интересом со стороны прессы было у него прямо на лбу написано. Мой позор — для него источник дешевой славы.

— Поворачивать в свою пользу, легко сказать, — недовольно повторил Шерман.

— Мистер Мак-Кой, — улыбнулся Киллиан, — я вижу, вы мне не верите. Ну вот, а у меня для вас новость. Вообще-то у меня для вас целая куча новостей. — Он нажал кнопку селектора. — Эй, Нина! Попросите сюда Куигли. Скажите, что мистер Мак-Кой здесь. — И Шерману:

— Эд Куигли наш детектив, я про него вам рассказывал, он работал раньше следователем по особо важным делам.

В дверях появился высокий лысый мужчина. Тот самый, которого Шерман видел в слепящей приемной, когда впервые пришел сюда. На левом бедре, высоко, у самого пояса, — револьвер в кобуре. Белая рубашка, правда без галстука. Закатанные рукава, огромные ручищи. В левой руке серый конверт. Мужчины такого типа — высокие, костистые и крепко сбитые — в пятьдесят выглядят сильнее и опаснее, чем в двадцать пять. Широкие плечи слегка ссутулены. Глаза сидят глубоко под надбровными дугами.

— Эд, — сказал Киллиан, — это мистер Мак-Кой.

Шерман угрюмо кивнул.

— Рад познакомиться, — проговорил мужчина. И улыбнулся такой же мертвой улыбкой, как и в первый раз.

Киллиан спросил:

— Фотография при вас?

Куигли вынул из конверта листок бумаги и подал его Киллиану, а Киллиан передал Шерману.

— Это ксерокс, но чтобы добыть его… я даже не стану вам говорить, с каким трудом я его добывал. Узнаете?

Фотография негра в профиль и анфас, под ней цифры. Крупные черты лица, мощная шея.

— Похоже, это он, — вздохнул Шерман. — Тот, другой, поздоровее, который кричал: «Э! Помощь не нужна?»

— Блатной тип по имени Роланд Обэрн. Живет в микрорайоне имени Эдгара По. Сейчас сидит в Райкерс-Айленде, ждет решения суда по своему четвертому делу о распространении наркотиков. Совершенно ясно, что он договорился с прокуратурой о скидке в обмен на свидетельство против вас.

— Лжесвидетельство.

— Это никоим образом не противоречит принципам, которым до сей поры подчинялась жизнь Роланда Обэрна, — прокомментировал Киллиан.

— А как вы это все узнали?

Киллиан с улыбкой кивнул в сторону Куигли.

— У Эда среди людей в синей форме немало друзей, и кое-кто из лучших их представителей многим ему обязан.

Куигли лишь слегка поджал губы.

— А за грабеж он не привлекался? — спросил Шерман. — Ну, то есть за то, что он пытался сделать со мной?

— Вы хотите сказать — за нападение с целью грабежа? — уточнил Киллиан и хмыкнул. — Надо же, а я и не подумал. Это ведь как раз оно и есть — нападение с целью грабежа. Правильно, Эд?

— По-видимому.

— Нам пока об этом неизвестно, — сказал Киллиан, — но мы еще должны многое про этого сукина сына выяснить. Известное дело: заключенные — они что угодно засвидетельствуют, а на этом у Вейсса зиждется все дело, будь оно неладно! Только на этом основании вас и взяли под стражу!

Киллиан укоризненно закачал головой и долго не переставал. Шерман почувствовал благодарность. В первый раз ему намекнули, что искренне его оправдывают.

— Ладно, это была первая новость, — сказал Киллиан. И, обращаясь к Эду, продолжил:

— Скажите ему теперь насчет миссис Раскин.

Шерман поднял глаза на Куигли, и тот доложил:

— Она уехала в Италию. Я проследил ее путь вплоть до дома, который она сняла на озере Комо. Это такой курорт в Ломбардии.

— Все верно, — отозвался Шерман. — В тот вечер, когда это случилось, она как раз оттуда возвращалась.

— Н-да, так вот, пару дней назад, — продолжал Куигли, — она уехала оттуда на машине с каким-то парнем по имени Филиппе. Мне про него известно только, что он «Филиппе». Вы не знаете, кто бы это мог быть? Лет двадцати — двадцати пяти, стройный, среднего роста. Копна волос. Одет панком. На вид симпатичный — во всяком случае, так про него сказал мой агент.

Шерман вздохнул.

— Это какой-то ее знакомый художник Филиппе Карацца или Карицци.

— Вы какое-нибудь еще место в Италии знаете, куда она могла поехать?

Шерман покачал головой.

— Как же вы все это выяснили?

Куигли поглядел на Киллиана, и тот сделал разрешающий жест:

— Расскажите ему.

— Ничего особенного, — сказал Куигли. Оказавшись в центре внимания, он не удержался от горделивой улыбки. — По большей части у таких людей имеется «Глоб экспресс». Ну, знаете, такая кредитная карточка. В центральной конторе на Дуэйн-стрит есть одна женщина, вроде как мой человек. К ним по компьютерным каналам стекается информация со всего мира. Я ей плачу сто долларов за справку. Не так уж плохо — ведь работы-то всего минут на пять. Ну, и ясное дело, эта Мария Раскин дважды отоварилась в магазинах того городка, в смысле Комо. Покупала одежду. В общем, я звоню нашему парню в Рим, он идет в один из этих магазинов, представляется служащим компании «Глоб экспресс», называет номер ее счета и говорит, что должен послать ей телеграмму для «уточнения кое-каких нюансов». Тем плевать с высокого дерева. Тут же дают адрес, по которому доставляли покупки, он туда едет и все проверяет. — Куигли пожал плечами, как бы говоря: «Для таких, как я, это проще простого».

Удостоверившись, что впечатление на Шермана произведено, Киллиан заговорил вновь:

— В результате у нас теперь есть выход на обоих действующих лиц. Мы знаем, кто их свидетель, и мы найдем вашу приятельницу миссис Раскин. Доставим ее сюда, даже если придется везти в ящике с дырочками для воздуха. И не смотрите так возмущенно. Я понимаю, вы свои сомнения толкуете в ее пользу, но по всем объективным показателям ее вряд ли можно считать вашим другом. Это самая серьезная передряга в вашей жизни, а ваша подружка — ключ к вашему спасению — берет и смывается в Италию с каким-то симпатягой по имени Филиппе. Это что же такое, а?

Шерман не удержался от улыбки. Однако в неизбывном своем самодовольстве немедленно решил, что поведению Марии должно быть какое-то безобидное объяснение.

После ухода сотрудника Киллиан сказал:

— Эд Куигли просто чудо. Такого замечательного частного сыщика нет ни у кого. Он… может… он может все. Типичный ирландец из манхэттенских трущоб, из той самой знаменитой когда-то Адовой Кухни. Пацаны, с которыми Эд по двору бегал, все стали либо головорезами, либо полицейскими. Полицейскими стали те, кого поймала на свой крючок церковь, те, в которых немножко прорезалось чувство вины. Но всем им нравится одно и то же. Всем им нравится бить морды и крошить зубы. Единственная разница в том, что, когда ты полицейский, ты делаешь это легально, и священник что-то одобряет, а на что-то смотрит сквозь пальцы. Эд был потрясающим полицейским. Страх наводил тот еще.

— Но как же он добыл фотографию? — Шерман глядел на листок с ксерокопией. — Это что — тоже какой-то из ваших «контрактов»?

— Это? Нуууууу. И думать забудьте. Такая информация, как тюремный снимок? Это настолько выше крыши — я в том смысле, что это уже за рамками «Банка Взаимных Услуг». Лишних вопросов я не задаю, но если я правильно понимаю ситуацию, это «Банк Взаимных Услуг» плюс обычный банк — типичная операция купли-продажи. Об этом забудьте. Да-да. И не благодарите. Выкиньте из головы.

Шерман снова сел в кресло и поглядел на адвоката. Пришел он сюда с намерением отказаться от помощи Киллиана, а теперь был уже не столь уверен.

Словно читая его мысли, Киллиан проговорил:

— Можно я вам кое-что объясню? Дело ведь не в том, что Эйб Вейсс попирает самое идею правосудия. — Самое идею. Что-то больно уж грамотно заговорил. В какие такие эмпиреи он мысленно устремился? — Может, и не попирает. Но данный случай не имеет с правосудием ничего общего. Это война. Это его битва за перевыборы, чертово кресло для него — вся жизнь. Так что когда пресса подымает вокруг какого-нибудь дела такую бучу, какую она подняла вокруг вашего, ему уже не до правосудия. Он сделает все, что от него потребуется. Я не к тому, чтобы пугать вас. Но происходит именно это — война. И я должен не просто обдумать линию защиты, я должен выработать стратегию компании. Не думаю, чтобы он взял ваш телефон на прослушивание, но право он такое имеет и вполне на это способен. Так что на вашем месте я бы никаких существенных деталей дела по телефону не обсуждал. По телефону вообще лучше от обсуждений воздержаться. По крайней мере, не надо будет думать о том, что существенно, а что нет.

Шерман кивнул — мол, понимаю.

— А теперь, Шерман, я должен вам кое-что сказать начистоту. Вся эта катавасия будет стоить кучу денег. Знаете, сколько стоит агент Куигли в Ломбардии? Две тысячи долларов в неделю, и это лишь малая часть того, что нам предстоит. Я собираюсь попросить у вас большой аванс, прямо сразу. Это не считая платы за участие в судебном процессе, которой, как я все еще надеюсь, не потребуется.

— Сколько?

— Семьдесят пять тысяч.

— Семьдесят пять тысяч?

— Шерман, ну что мне вам сказать? В адвокатуре как везде. Правильно? Сколько платишь, столько имеешь.

— Но, черт возьми, — семьдесят пять тысяч!

— Вы меня толкаете на нескромность. Наша фирма самая лучшая. И мы будем за вас драться. Я люблю драться. Я ведь такой же ирландец, как Куигли.

В результате Шерман, пришедший отказать адвокату, выписал чек на семьдесят пять тысяч долларов.

Вручил его Киллиану.

— Вам придется немного подождать, пока я переведу такую сумму на текущий счет.

— Что ж, понятное дело. Что у нас сегодня? Среда? До утра пятницы в банк не пойду.

По нижнему полю меню были разбросаны рекламки всякой всячины в виде стилизованных эмблем какао «Нехи», селедочной икры «Капитан Генри», кофе с цикорием «Кафе дю Монд», велосипедов на дутых шинах «Вождь Краснокожих», трубочного табака «Эджуорт» и микстуры от простуды «666» — каждая заключена в прямоугольник старомодной рамочки. Эти рекламки тут были явно только для красы, как воспоминание о старинных днях, когда болотистые низины Луизианы пересекали только узкие провинциальные дороги. Предчувствие заставило Крамера сжаться. Эта лабуда в стиле «старого доброго Юга» наверняка не дешевле давешней «богемной раскованности». Страшно подумать, сколько с него здесь сдерут — долларов пятьдесят это уж как пить дать. Но ведь назад пути уже нет, не так ли? Отгороженный от общего зала столик, напротив Крамера сидит Шелли, смотрит на него во все глаза, а предыдущие полтора часа он потратил на то, чтобы предстать человеком, который владеет ситуацией и отвечает за свои действия, и не кто иной, как он сам, бонвиван и кутила, предложил продолжить трапезу десертом и кофе. Кроме того, ему ужасно хотелось мороженого. Рот и глотку жгло огнем. В кафе «Александрия», похоже, не было блюда, которое не содержало бы огненных специй. «Креольский суп из стручков окры с речным песком»… Он-то думал, что слово «песок» — чистой воды метафора, означающая какую-нибудь хрустящую приправу, какой-нибудь молотый корень или еще что-то, однако в чертовом супчике оказался настоящий песок, да еще явно перемешанный с черным перцем. «Кайеннские хлебцы» на вкус напоминали хлеб с кусачими муравьями. «Филе зубатки с поджаренной окрой на желтом рисе с яблочным маслом и китайским горчичным соусом»… гм, китайская горчица — это уже сигнал опасности, но зубатку пришлось заказать, потому что это было единственное не безумно дорогое блюдо в меню: 10 долларов 60 центов. А Андриутги еще говорил, будто это недорогой креольский ресторанчик на Бич-стрит, «обалденное местечко». Бич-стрит — улочка захудалая, вот Крамер и поверил.

Но Шелли говорит, что все замечательно, все чудесно. Она сияет, она божественна с этой ее коричневой помадой, правда, не совсем ясно, что излучает сие сияние: любовь, грим «Беркширская осень» или пожар в желудке.

Мороженое, мороженое, мороженое… Глазами пробегая по торфяному палу прозы меню, в огнедышащей дымке он углядел единственный сорт мороженого: «Сбитое вручную ванильное мороженое с соусом из орехов и красного перца». Опять перец? Ладно, подливку он соскребет в сторону и будет есть чистое мороженое. Попросить лощеную официантку с ее медового цвета локонами, чтобы дали без подливки, у него не хватило духу. Побоялся предстать перед Шелли трусливым хлюпиком.

Шелли заказала пирожок с лаймовой начинкой «Реллено», и оба попросили кофе «по-новоорлеански, свежемолотый с цикорием», несмотря на то, что внутренний голос предупреждал Крамера: цикорий будет только добавочным бедствием для его пылающих внутренностей.

По-мужски твердо и решительно распорядившись насчет кофе и десерта, он положил руки на стол, подался вперед и вновь погрузил взгляд в глаза Шелли, чтобы добавить ей уголовного дурмана вкупе с остатками вина из бутылки белого «Цинфанделя», которая станет ему в двенадцать долларов. «Цинфандель» в перечне вин по цене занимал предпоследнее место. Заказать самое дешевое Крамеру не хватило храбрости — то было «Шабли» за 9,50. Только совсем уж неопытные губошлепы заказывают «Шабли».

— Жаль, что нельзя было вас пригласить прямо туда, чтобы вы его послушали, этого Роланда Обэрна. Я уже три раза его допрашивал. Сперва он казался таким крутым, угрюмым, таким… знаете… зловещим. Весь каменный, с мертвым взглядом — типичный такой тинейджер из кошмара про темные улицы Нью-Йорка. Но стоит только пять минут его послушать — просто послушать — и слышишь совсем другое. Слышишь боль. Ведь мальчишка же! Боится. Эти ребята в гетто вырастают без всякой заботы и присмотра. Запуганы. Воздвигают вокруг себя стену этакой брутальности, думают за ней укрыться, а сами каждый миг ждут гибели. Именно так, ждут гибели. Нет, я не беспокоюсь, как Роланд поведет себя перед присяжными. Сделаю так: в первые полторы-две минуты для раскачки задам несколько невинных вопросов о его житье-бытье, о детстве и тому подобном, и постепенно с него сойдет вся эта крутость, он даже сам не заметит, и вот тогда присяжные ему поверят. Они увидят в нем не закоренелого преступника, а просто испуганного пацана, которому позарез нужно хоть чуточку нормальной жизни, хоть чуточку красоты, потому что как раз такой он и есть. Придумать бы еще способ, чтобы заставить присяжных взглянуть на его рисунки и коллажи. Шелли, он просто талант. Талант! Впрочем, такого способа, пожалуй, все-таки нет. Сдернуть с него эту личину закоренелости и то будет задачкой не из простых. Все равно что достать улитку из ракушки, которая этак завита спиралью.

Крамер нарисовал в воздухе пальцем спираль и хохотнул, довольный удачным сравнением. Блестящие губы Шелли одобрительно улыбались. Они прямо сияли. Она вся сияла.

— Мне бы очень хотелось присутствовать на суде, — сказала она. — Когда он будет?

— Мы пока не знаем еще. (Мы с прокурором; мы вообще с ним не разлей вода.) До следующей недели мы не собираемся даже выносить дело на большое жюри. А к суду мы будем готовы месяца через два, а то и через полгода. С делом, которое получило такую огласку, как это, заранее никогда не скажешь, что произойдет. Когда пресса начинает с чем-нибудь носиться как с писаной торбой, все усложняется. — Он качнул головой, как бы говоря: «Учусь с этим мириться — приходится!»

Шелли вся сияла и лучилась.

— Ларри, когда я вчера вечером пришла домой, включила телевизор и показали вас — на том рисунке, — я засмеялась как ребенок. Сказала: «Ларри!» — громко сказала, вслух, как будто вы вошли в комнату. Прямо не смогла сдержаться.

— Сказать по правде, меня это тоже несколько ошарашило.

— Ужас до чего хочется прийти на суд. А можно?

— Конечно.

— Обещаю, что глупить не буду.

Крамера так и кольнуло. Он понял, что момент настал. Скользнул ладонями по столу вперед и, не глядя, просунул кончики пальцев под ее пальцы. Она тоже на руки не посмотрела и не отняла их. Продолжала смотреть ему в глаза и прижала его пальцы своими.

— Да пусть бы вы даже и сглупили, — проговорил он. Сказал и удивился собственному голосу. Таким он был хриплым и застенчивым.

Выйдя на улицу, уже почти без денег, которые практически полностью остались в затейливо-старинном неэлектрическом кассовом аппарате кафе «Александрия», он взял ее за руку, сплел свои Железные Пальцы Атлета с ее нежными тонкими пальчиками и повел ее сквозь трущобную тьму Бич-стрит.

— Знаете, Шелли, вы и представить не можете, что означает для меня возможность поговорить обо всем этом с вами. Сотрудники в прокуратуре… с ними только начнешь вдаваться в суть проблемы, и все уже решили, что ты раскис. А если ты раскис — о, тогда дело дрянь. А жена… не знаю, она просто слушать ничего больше не хочет, чего бы то… о чем бы то ни было. Она теперь утвердилась в мысли, что так уж вышло, что она оказалась замужем за парнем, которому приходится выполнять такую грязную работу — отправлять бедных и жалких людишек в тюрьму. Но в этом деле ничего грязного нет. Знаете, в чем его смысл? Это сигнал, очень важный сигнал всем тем, кто думает, будто они выше ограничений, накладываемых обществом. Понимаете? Все упирается в человека, который думает, что в силу его высокого положения в жизни он может пренебречь обязательством относиться к жизни того, кто в самом низу социальной лестницы, так же, как он относился бы к себе подобному. Ни минуты не сомневаюсь, что, если бы Мак-Кой переехал человека более или менее своего круга, он сделал бы все как надо. Он, надо отметить, из тех, кого обычно называют «приличными людьми». В этом-то самое удивительное и есть. Он вовсе не злодей какой-нибудь, но совершил злодейство. Вы меня понимаете?

— Кажется, да. Единственное, чего я не понимаю, это почему Генри Лэмб ничего не сказал о том, что его сбила машина, когда попал в больницу. Потом, вы вот рассказали мне о вашем свидетеле, Роланде… в газетах ведь про него ничего не было, верно?

— Не было, и мы пока не собираемся ничего о нем сообщать прессе. Все, что я рассказал вам, — строго между нами.

— Ну, и все-таки выясняется, что Роланд почти две недели молчал о том, что его приятеля сбила машина. Немножко странно, нет?

— Да что ж тут странного?! Господи, Шелли, у Лэмба была смертельная травма головы, во всяком случае, она может оказаться смертельной, а Роланд знал, что, обратись он в полицию, его арестуют за серьезное преступление! Так что странного я тут ничего не вижу.

Мисс Шелли Томас сразу пошла на попятную.

— «Странно» — это я не то слово сказала. Я, наверное, хотела сказать, что я вам не завидую: сколько вам приходится работать, сколько материалов поднимать, чтобы подготовить дело.

— Ха! Если бы мне заплатили сверхурочные за все те часы личного времени, которые придется вбить в это дело, — о, я бы тогда сам мог поселиться на Парк авеню. Впрочем, знаете что? Это для меня не важно. Правда не важно. Пусть я живу не бог весть как, мне важно, чтобы, оглянувшись назад, я мог сказать: «Я старался что-то изменить». А это дело очень значительное, причем во всех его мыслимых аспектах, а не только с точки зрения моей карьеры. Это просто… не знаю, как сформулировать… это новая глава. Я стараюсь что-то изменить, Шелли.

Он умолк и, все еще держа ее руку в своей, обнял ее за талию и привлек к себе. Широко открытыми глазами она смотрела на него снизу вверх. Их губы встретились. Разочек он приоткрыл веки, подсмотреть, закрыты ли у нее глаза. Закрыты.

Крамер почувствовал, что она прижимается к нему низом живота. Что это там — ее венерин холмик? Неужели так скоро, так сладостно, так прекрасно, и — черт! Некуда ее привести.

Это надо же! Ему! Восходящей звезде, вершителю дела Мак-Коя — и некуда… вообще некуда!! Во всем Вавилоне двадцатого столетия! — некуда привести готовую на все очаровательную девушку с темненькими губками. «Интересно, — пронеслось у него в голове, — о чем она сейчас думает?»

А думала она о том, что за странная манера у мужчин в Нью-Йорке. С кем ни встретишься, вечно приходится сперва часа два или три слушать, какой хвастает карьерой.

В тот вечер Фэллоу вошел в «Лестер» с видом победителя. Каждый из сидевших за английским столом и многие из толпы, суетящейся в шумном бистро, не исключая тех, кто от «Сити лайт» воротил нос, знали, что это он дал ход делу Мак-Коя. Даже Сент-Джон и Билли, редко относившиеся серьезно к чему бы то ни было, кроме взаимных измен, довольно искренне его поздравили. Сэмпсон Рейт, политический обозреватель лондонской «Дейли курьер», приехавший сюда на несколько дней, как раз сидел за столом, рассказывая о своем обеде с Ирвином Габнером, заместителем главного редактора «Нью-Йорк таймс»; тот жаловался, что «Сити лайт» практически захватила всю эту историю себе, то есть захватил, конечно же, Питер Фэллоу, основоположник и хранитель.

Алекс Бритт-Уидерс выставил ему за счет заведения коктейль «Саутсайд», и вкус водочного коктейля был так хорош, что Питер заказал еще. Приливная волна всеобщего одобрения так высоко взметнулась, что и от Каролины впервые за долгое-долгое время он дождался наконец улыбки. Единственный, кто был чем-то вроде ложки дегтя, — Ник Стоппинг. Свое одобрение он высказал как-то вяло и нарочито равнодушно. И тут до Фэллоу дошло, что Ник, этот марксист-ленинец, оксфордский спартаковец, Руссо Третьего мира, попросту завидует. Это был его материал, нагло перехваченный пустопорожним клоуном Фэллоу (теперь-то Фэллоу только подсмеивался над нахальством этого Ника); и вот — этот Фэллоу на переднем плане, выскочил, оседлал паровоз истории, тогда как он, Стоппинг, кропает очередную дребедень для журнала «Дом и сад» про новую виллу миссис Шик в Хоуб-Саунде или где там она ее себе выстроила.

Кстати, насчет шика: Рейчел Лэмпвик, надо сказать, не удержалась и упрекнула его за то, что он чересчур часто пользуется этим словом.

— Питер, все-таки ты мог бы быть с миссис Мак-Кой погалантнее, как ты думаешь? («Погалантнее» она произнесла на французский манер.) Все у тебя шикарные — шикарный Шерман Мак-Кой, его шикарный папочка, шикарная приятельница, или как ты назвал ее? клевая? — это как раз неплохо, — а бедная миссис Мак-Кой просто «его сорокалетняя жена», что рисует не очень-то влекущий образ, верно? Это негалантно, Питер!

Зато Рейчел явно с жадностью читала каждое написанное им слово. Поэтому к ней (впрочем, как и ко всем сегодня) он чувствовал одно только снисходительное дружелюбие триумфатора.

— Жену у нас в «Сити лайт» не считают интересным объектом, если она не изменяет мужу, — ответил Фэллоу. — Восторги мы расточаем только любовницам.

Затем все принялись строить догадки насчет Клевой Брюнетки, а Билли Кортес, искоса бросив взгляд на Сент-Джона, сказал, что, по его сведениям, мужчины иногда действительно возят своих милашек в нетривиальные места, чтобы их не застукали, однако Бронкс — это не просто нетривиально, это уже паранойя, и Фэллоу заказал себе еще один «Саутсайд».

Вся эта мельтешня была милой, приятной и британской, оранжево-охряный свет был мягким и британским, Каролина на Питера то и дело поглядывала, то приветливо, то с ухмылкой, которую он никак не мог истолковать, а потому заказал очередной «Саутсайд», и тогда Каролина встала со своего места, подошла, обойдя стол, наклонилась и сказала на ухо:

— Пойдем поднимемся на минуточку наверх.

Неужто правда? Трудно поверить, но… а вдруг? Они поднялись по винтовой лестнице в контору Бритт-Уидерса, и Каролина, внезапно сделавшись серьезной, проговорила:

— Питер, я собираюсь тебе кое-что сказать, хотя, наверное, зря. Ты этого не заслуживаешь. Ты себя плохо вел со мной!

— Я?! — воскликнул Фэллоу с радостным смешком. — Каролина! Ведь ты пыталась размазать мой хобот по всему Нью-Йорку!

— Что? Твой хобот? — Чуть покраснев, Каролина улыбнулась. — Ну, все-таки не по всему Нью-Йорку. Ладно, после того подарка, который я собираюсь тебе преподнести, думаю, мы будем квиты.

— Подарка?

— Думаю, это можно считать подарком. Я знаю, кто такая эта твоя клевая брюнетка. Я знаю, кто был с Мак-Коем в машине.

— Ты шутишь!

— Я не шучу.

— Ну хорошо, так кто?

— Ее зовут Мария Раскин. Ты с ней познакомился тогда в баре «Рампа».

— Я?

— Питер, ну нельзя же так напиваться. Она замужем за человеком по имени Артур Раскин, который старше ее раза в три. Он еврей и чем-то таким занимается, не знаю чем. Но очень богат.

— Откуда ты все это знаешь?

— Помнишь моего приятеля художника? Итальянца. Филиппе. Филиппе Кирацци.

— А, да. Не так-то сразу его забудешь, верно?

— Ну так вот он ее знает.

— В каком плане?

— В том же, в каком ее знают многие мужчины. Она потаскушка.

— И она ему рассказала?

— Да.

— А он рассказал тебе?

— Да.

— Мой бог, Каролина. Где мне найти его?

— Не знаю. Сама не могу его найти. Гаденыш чертов.