Его бросили в темницу только к утру…

Гад! Толстый гад! Улыбчивая жирная гадина!

Алекс попробовал перевернуться на живот и зашипел от боли. Спаленный бок обожгло огнем. Тут же заныли пятки, запульсировали изувеченные пальцы левой руки.

Этот жирный ублюдок раз за разом спрашивал, кто он… И не верил услышанному. Смеялся… Потом побелел… Кричал, чтобы кончал придуриваться… И пытал!!!

Стена перед глазами покрылась кровавым маревом. Это накатывала и отступала боль.

Во время пыток палач иногда обкуривал пленника странным дымом, притуплявшим чувства, но истязания не прекращал.

Теперь горело все… Кожа, мышцы, суставы…

Где он?!

Почему его истязает этот свихнувшийся азиат?!

Неужели это все – изощренная пытка хозяев Бырлова?! И за что? Почему так?

И наконец: как он понимает и говорит на совсем незнакомом еще вчера языке?

Язык во рту распух, хотелось пить.

Алекс медленно, нараспев произнес первое, что пришло в голову:

– Солнышко, солнышко жгучее, колючки, колючки колючие…

Правильный русский язык… Без акцента, хотя тембр, вроде, немного не его… Но это родная речь! Так почему же…

Его размышления прервали. Голос шел откуда-то из-за спины, из глубины камеры:

– Ты русский?

Он уже открыл рот для ответа и… замер… Опять чужая речь! И снова он все понимает! Какого черта!!!

– Ты русский?

На каком языке его спрашивают? В сознании всплыло: «Сербский». Черт! Теперь он понимает и сербский?! Вчера еще нет, а сегодня уже да?!

Послышалось шуршание. Кто-то тронул его за ногу… За сломанный палец.

– ДА!!!

Алекс перевернулся, громко матерясь от боли.

Напротив него в ошметках соломы сидел чернявый юноша его лет. Порванная рубаха и короткие синие штаны из грубой шерсти из-за дыр больше походили на макраме. Сам паренек был невысок, но жилист и… очень изможден. Глаза ввалились, разбитые губы покрыты коростой засохшей крови. Через прорехи видны кровоподтеки на теле…

Алекс слегка отодвинулся.

– Да…

Серб не сводил с его зачарованного взгляда.

– Значит, правда, что…

Потемкин прервал сокамерника:

– Где мы?

Серб запнулся и удивленно посмотрел на собеседника. Большие черные глаза. В них промелькнуло… сочувствие?

– Ты не знаешь?

Алекс взорвался. Орал он на русском.

– Чертовы бандиты! Я оставил записку у друга! Если вы не отпустите меня, все уйдет в ФСБ! В Интерпол! Вас посадят всех! За Иннокентия Макарыча вы ответите! И за Нелли!

Он набрал воздуха в легкие:

– Суки!!!

Серб молчал. Молчал коридор за дверью в камеру, молчало узкое, забранное решеткой окошко под потолком…

Он орал, не останавливаясь, еще минуты две, когда дверь в камеру, наконец, открылась.

Внутрь зашел невысокий поджарый мужичок. Черное от загара тело, короткая безрукавка на серой, давно нестиранной рубахе, странная тюбетейка, короткие галифе и смешные тапочки на босую ногу, в руке короткая палка. Войдя, он лениво окинул взглядом камеру и поинтересовался на турецком:

– Чего кричишь?

– Кто вы? Почему? – вопросы не формулировались.

Тело разламывалось от боли.

Серб пополз в дальний угол, волоча замотанную в кровавые тряпки левую ногу.

Охранник нагнулся к Алексу и… Удар пришелся в кровавое месиво сожженного бока. Животный вой разорвал камеру. Потемкин скрутился в комок, на глаза наплыл туман… туман забытья… Сквозь который послышался голос охранника:

– Будешь верещать – не доживешь до завтра…

Вибрирующий где-то на уровне ультразвука вой был его собственным… Это последнее, что Потемкин понял, когда на его сознание упала спасительная пелена беспамятства.