Глава третья
Возница — цыган с темной щелью на месте выбитых передних зубов — зло скалился на четверку вороных, норовящих остановиться и пощипать у дороги вялую травку. Карета ползла по разъезженным колеям, переваливаясь с ухаба на ухаб. Пассажиров немилосердно мотало от стены к стене.
В очередной раз ударившись плечом о деревянную стену, молодой человек повернулся к своему попутчику:
— Дядька Мирослав, это что же за страна такая?! Дороги кривее, чем у нас. Семь загибов на версту. А после посполитских так и совсем невмочь. Требуху выворачивает. И чего мы на корабле не поехали?
Мирослав шевельнул бровью. Ему бы тоже на корабле было сподручнее, но…
— Это на телеге ездят, а на корабле ходят, а когда под парусом — бегают, — наставительно произнес он. — Вроде Валахия. В этих лесах и не понять, где граница.
— Свят, свят, свят, — зачурался Ромка и вскинул руку для крестного знамени.
По детской привычке персты его сложились на католический манер, потом, вспомнив суровые палочные наставления Максима Грека, он соединил их в два, по-православному. В конце концов, так и не решив, по какой традиции лучше просить оберега, парень три раза сплюнул через левое плечо, но успокоения это не принесло.
Мирослав снова вскинул бровь.
— Владения господаря Дракулы. Не фунт изюму, — стыдливо оправдался Ромка. — Мне учителя сказывали, что страшный был человек. Столько людей сгубил, Ироду библейскому не снилось и Нерону римскому, вместе взятым. На кол сажал, живьем варил, а послам, которые перед ним шапки ломать не стали, гвоздями их к головам прибил. Да говорят, что он зверства эти не сам творил. Будто бы его нечистая сила на это толкала. Души невинно убиенных покоя обрести не могут, бродят по лесам, стенают. Кто их увидит, у того сердце останавливается.
— Это кто тебе этих сказок понарассказывал?
— Как кто — учителя. Особенно немец, барон Виц… Миц… герштейн, в общем, какой-то. Он у князя Андрея в палатах смуту на своей родине пережидает, как зачнет вечером историю, аж мурашки по спине. И не спится потом.
— Твой барон — дурак легковерный или сочинитель. Или то и другое. Эдак он договорится до того, что Дракула кровь людскую пил и летать мог, как нетопырь. Помяни мое слово.
— Да кто в такое поверит?
Мирослав только хмыкнул в ответ.
— Дядька Мирослав, а вы откуда знаете, что тут творится?
— Что сейчас творится, не знаю, врать не буду. Времена ныне темные, смутные. Сегодня осман придет, завтра итальянец, послезавтра мадьяр, а потом еще бандит какой. А вот что пятьдесят лет назад было, доподлинно знаю.
— А скажите? — Ромкины глаза загорелись детским интересом.
— Чего не сказать? Дорога длинная, до постоялого двора еще ехать и ехать. Засветло бы успеть, а то ночью нападут твои вурдалаки. — Редкая улыбка озарила строгий иконный лик.
— Ладно, дядька Мирослав, вы сказывайте, хватит насмехаться-то.
— Хорошо, слушай. Валашского князя Влада звали Дракулой за то, что он был сыном князя Драко, дракона, значит.
— Змея Горыныча?
— Его самого. Поднялся Дракула на престол двадцати пяти лет от роду, лет шестьдесят уже тому минуло. Тогда турок пер, как бык через поле с капустой. Османы втоптали в грязь Сербию, Болгарию, поломали Константинополь, а вот Валахию с наскока взять не смогли. Влад дал им сильный укорот. Откатился турок, замер, остановился. Дракула, наоборот, года через два сам на Болгарию двинул, крестьян православных из-под ига освобождать.
— Как Дмитрий Донской?
— Не совсем так. Победы Влада были хоть и славные, но мелкие. Сотня там, сотня здесь. Но дело свое они сделали. Тогдашний султан Мехмед Второй понял, что силой с Владом не сладить, негде тут в горах с большим войском развернуться. Вот он и задумал хитростью действовать, через окрестных князей. Кому денег дал, кого запугал, кому убийц подослал. В итоге остался князь один, без друзей, без соратников. Султану того было и надо. Хотел он свергнуть Дракулу, а на его место посадить братца-предателя Раду Красивого. Тот, даром что лицом красен, трус вырос отъявленный и златолюб, мать родную на богатство обменял бы, если бы не померла она к тому времени. Даже ислам принял, чтоб, значит, султану верность свою доказать. Валашский князь понял, что одному ему с таким врагом не сладить, и кинул клич европейским домам. Мол, выручайте братцы-христиане, а то съедят нехристи. Те на словах пообещали военную подмогу, папа римский Пий Второй денег дать собирался. Сильнее всех суетился суверен Трансильвании, венгерский король Матьяш Корвинус. Другом назывался, клялся сам помочь и других призвать. Но когда грянуло, все отвернулись. Решили, что если они сейчас помогут сильному и ловкому князю, то потом нельзя будет его окоротить. Испугались за престолы свои. — Мирослав приоткрыл занавесь и сплюнул в окно кареты.
— И что? — спросил юноша, зачарованный его рассказом.
— И остался князь с врагами один на один, — грустно ответил воин. — Он был в печали, но не сдавался. Призвал в армию всех мужчин старше двенадцати лет, жег деревни, чтоб врагу нельзя было пополнить запасы продовольствия, кидал в колодцы мертвых коней и коров, нападал из засады, подстерегал у переправ. Пленных — на кол.
— О! — воскликнул Ромка. — Значит, правду говорят? Не зря его «сажающим на кол» прозвали?!
— Прозвать-то прозвали, но сами османы. Водружал он на кол не всех, а только пленных турок, и казнь эту у них же и взял. Уж те-то сажальщики были знатные, мастера своего дела. У них люди сутками на тех колах мучились. Но много было турка, и дошел он до самих стен Тырговиште, столицы княжества, лагерем встал, костры развел. А Дракула вместе с семью тысячами своих воинов их опередил. Из города выехал да и вдарил по лагерю, когда не ждали. Чуть до самого султана не добрался. Мехмед успел улепетнуть, а воины его растерялись, врассыпную бросились. Тут-то валахи их и порезали. Тысяч пятнадцать, говорят.
Ромка присвистнул, представив эту сечу.
— После кровавой ночи султан с испугу вернулся обратно в свой Стамбул, оставив часть войск Раду Красивому, чтобы тот сам боролся за свой трон, — продолжал Мирослав. — Но даже не предательство брата было страшно Владу. Страшнее было предательство друга. Король Матьяш сговорился с Раду и всем своим войском ударил в тыл Дракуле. Тот вынужден был отходить в Трансильванию. Прикрыв спину горами, он мог там стоять очень долго, поэтому его недруги предложили переговоры. Когда Влад пришел в стан бывшего друга, тот приказал арестовать его, обвинив в тайной переписке с Турцией. В письмах, якобы перехваченных мадьярами, Дракула будто бы молил султана его простить, предлагал свои войска для похода на Венгрию и много чего сверх того. Писем этих никто в глаза не видел, но Влада арестовали, заковали в цепи, отправили в венгерскую столицу Буду, что на высоком берегу, за деревенькой Пешт, и без суда праведного заточили в острог. Там он просидел около двенадцати лет. Говорят, его пытали, заставляли подписать бумаги с клеветой на самого себя, но Влад еще в юности побывал у османов в плену. Захудалому европейскому монарху и присниться не могло то, что он там пережил. Князь вытерпел, не оговорил себя, не поставил подпись, и проклятый Корвинус был вынужден выдумывать другие обвинения. Он лично рассказывал о злодеяниях своего вассала. Показывал всем документ, в котором говорилось о кровавых делах великого изверга, правда, читать его никому не давал. В нем говорилось о десятках тысяч замученных крестьян, впервые появились заживо сожженные бродяги, посаженные на кол монахи. Из того документа вышла и сказка о том, как Дракула приказал прибить гвоздями шапки к головам иностранных послов, и прочие истории. Подкупленные или запуганные сказители слагали легенды, сравнивая валашского князя с Иродом и прочими тиранами древности. Говорили, что во времена его правления Валахия напоминала лес из людей, посаженных на кол, совершенно не заботясь о правдоподобии своих рассказов. Ну где ты видел в этой чахлой Валахии селение, в котором можно набрать двадцать или тридцать тысяч человек, чтоб на кол их посадить? В столице-то отродясь столько не было, даже с окрестными деревнями. А потом этот Корвин устроил полный балаган. Художник Михаэль Бехайм клепал на основе доноса гравюры, изображавшие кровавого тирана, а король рассылал их по всему миру. Они у Гутенберга станок купили и книг под названием «Об одном великом изверге» напечатали больше десяти тысяч.
— А зачем они это делали, дядька Мирослав? — удивился Ромка. — Ведь Влад-то, получается, герой?
— Герой! Местные его до сих пор так его и зовут. И болгары, которых он от османа спас, и многие венгры. А сделали зачем? Да из-за денег, говорят. Мол, дал папа римский Матьяшу на крестовый поход сорок тысяч гульденов. Тот деньги утаил и свалил все на Влада. Будто бы тот с турками заигрывал, часть денег украл и им передал, а оставшаяся часть потрачена на его усмирение, долгое и кровопролитное. А там никакого усмирения не было. Влад не собирался с сувереном воевать. Он к нему, как к другу, сам пришел.
Ромка удивился. Он в первый раз видел столько страсти на лице воина. А правда ли, что он с севера, как князь Андрей полагал? Может, Мирослав, как и он сам, сын какого-нибудь дворянина, например валашского, сражавшегося бок о бок с Владом? Или скорее внук. А что волос светлый и глаз голубой, так и не такие чудеса в природе бывают.
— Дядька, а что дальше-то с Владом случилось? Его убили?
— Нет. К счастью для Влада, старый папа помер, а новый не знал или предпочел забыть о должке Корвина, зато знал о полководческих талантах Влада. Он надавил на венгерского короля, и тот выпустил Дракулу из застенка, правда, князя вынудили перейти в католическую веру и жениться на двоюродной сестре Матьяша. Да, того самого, который еще недавно честил Дракулу кровожадным змием. Обретя свободу и собрав армию, Влад вернулся в Валахию, освободил ее от османов и снова поднялся на престол.
— Так все закончилось счастливо?
— Нет, — снова нахмурился Мирослав. — Много врагов было вокруг князя. Его убили через пару лет. Голову передали в дар турецкому султану, и тот приказал выставить ее на одной из площадей Константинополя. Обезглавленное тело подобрали монахи монастыря Снагов, что неподалеку от Бухареста, и похоронили по православному обычаю.
— Но это же бесчестно! Как они могли? Как король мог?!
— Это политика, Ромка, и сила печатного слова. Знаешь, чем прославился король Матьяш?
Ромка отрицательно покачал головой.
— Просвещенностью и гуманизмом. «Со смертью короля умерла и справедливость», — причитали придворные летописцы. Или вот молдавский князь Штефан, тоже обманувший Дракулу и посадивший на кол две тысячи молдаван, румын и цыган. Его прозвали Великим и Святым. Так что ежели назовут кого Мудрым или, скажем, Грозным, ты сразу не верь, поинтересуйся, по делам их так назвали или из-за звона золота в карманах летописцев.
Темный задок кареты с притороченными сумами в последний раз мелькнул меж высоких буков и скрылся из виду. Высокий человек с колючим взглядом голубых глаз и черными как смоль волосами, по горло закутанный в плащ, оторвался от подзорной трубы и спрятал ее за пазуху. Он надел на голову шляпу с широкими полями, скрывающими лицо, сдернул с ветки уздечку и легко, почти не касаясь стремени, вскочил в седло. Стукнув в бока каблуками, всадник бросил норовистого жеребца в галоп. Следом за ним из леса выехали четыре темные тени в таких же шляпах.
Скрипя несмазанными втулками на деревянных осях, карета въехала в ворота, проделанные в невысокой стене из нетесаного камня.
— Вот и гостиница. — Мирослав потянулся до хруста в костях. — Ты иди место займи, а то суббота сегодня, местные, небось, все столы заполонили. А я к коновязи. Пригляжу, чтоб цыган лошадей почистил, да скарб проверю, потом о ночлеге договорюсь.
Ромка распрямил ноги и спрыгнул на притоптанную траву, густо покрывавшую двор. Он поправил перевязь с заковыристым узором, подаренную князем, и осмотрелся. Судя по отсутствию других экипажей, о свободных местах беспокоиться не стоило.
Юноша выдохнул ртом белесый пар — к вечеру на высокогорье холодало, и пошел к двухэтажному дому, построенному из того же камня, что и забор. Он втянул носом вкусный запах хлеба, долетавший из небольшой пристройки, и заглянул внутрь.
На первом этаже была трапезная, все пространство которой занимали сколоченные из досок столы и грубые лавки, отполированные многочисленными задами. В углу уютно постреливал сырыми дровами камин. Пламя, вырывающееся из топки, обрисовывало на полу светлый полукруг и бросало сполохи на и без того красные лица троих выпивох, смахивающих не то на крестьян, хорошо заработавших на продаже последнего урожая, не то на сильно обтрепанных купцов.
Они пили что-то из глиняных кружек, короткими лезвиями пластали запеченного поросенка и запихивали в рот куски мяса, заедая их ломтями темного хлеба. Жир брызгал на их красные лица, стекал в рукава домотканых рубах, брызгал на головные уборы, которые они почему-то не сняли за столом, и неопределенного цвета панталоны. По загривкам этих людей стекали потоки пота. Иногда кто-то из них что-то выкрикивал, а остальные принимались гоготать, на Ромкин взгляд, чересчур громко. Казалось, своей похвальбой и грубостью они хотят заполнить пустоту залы и разогнать мрак, притаившейся в невидимых углах.
Невысокая, по-крысиному юркая девица появилась из-за занавески, отделяющей кухню от залы, ловко сменила деревянное блюдо с обглоданными костями на точно такое же с новым поросенком, плеснула из глиняного кувшина в опустевшие кружки новые порции кислого олуя и, увернувшись от шлепков по заду, снова умчалась куда-то во мрак.
Ромка кашлянул и сам испугался, когда его «кхе-кхе» заметалось по залу, отскакивая от каменных стен и толстых деревянных балок, поддерживающих потолок. Пропойцы вздрогнули и замолчали, но через мгновение возобновили веселье. Никто из них на Ромку не оглянулся.
Хлопая шпагой по пыльному ботфорту, он пересек зал и присел за стол на границе светового круга по другую сторону камина. Девушка выглянула из-за занавеси, стрельнула в него черными бусинками глаз и исчезла. Внутренние часы парня отсчитали минуту, потом другую. Видно, в этом заведении заказы принимать не спешили. Вспомнив, что по легенде он благородный дон и ждать не привык, юноша кашлянул еще разок. Снова пошли гулять под невысоким потолком гулкие раскаты. Троица снова притихла, а потом опять загомонила, на этот раз особенно громко и надсадно.
Дверной проем загородила тень Мирослава. Играючи неся многопудовые баулы в мускулистых руках, он быстро проскользнул по темному залу, бросил поклажу на пол, уселся напротив Ромки, огляделся, сграбастал глиняную солонку и постучал донышком по грубым доскам. Девица высунулась из-за занавески и снова юркнула во тьму. Вместо нее к гостям выплыл приземистый бородатый мужчина в фартуке и с закатанными до локтей рукавами. Толстые короткие пальцы хозяин заведения заложил за веревочный пояс, поддерживающий сытое пузо.
Он двинулся прямо к путникам, на ходу разводя руки в стороны, будто собираясь обнять всех разом, и остановился, не дойдя до стола пары локтей. Толстяк поклонился, заодно подметя бородой нечистый пол, и заговорил на звероголосом наречии. Ни дать ни взять медведь, поднявшийся на задние лапы.
После довольно долгой речи он перевел дух и замер в выжидательной позе.
— Чего это он, дядька Мирослав?
— Говорит, что таких дорогих гостей в его дом никогда не заносило. Он безмерно рад предоставить нам комнаты и спрашивает, не хотим ли мы отужинать, — сухой скороговоркой перевел Мирослав.
— А что у него есть? — спросил Ромка.
Мирослав произнес несколько слов с вопросительной интонацией. Хозяин просиял и снова разразился утробными завываниями.
— Говорит, что есть поросенок и легкое виноградное вино, — перевел Мирослав.
— И все? Ладно, пусть несет своего поросенка. Я его готов вместе с копытами съесть.
Мирослав повелительно тряхнул головой, отослав хозяина обратно на кухню, и оглядел зал, задумчиво покручивая в пальцах солонку. Было видно, что его что-то беспокоит.
— Дядька Мирослав!..
Тот оторвался от созерцания закопченных потолочных балок и навел на Ромку остро поблескивающие глаза.
— Дядька Мирослав, вы чего нервный такой? Все оглядываетесь, места себе не находите.
Мирослав подался вперед, обдав Ромку запахом крепкого дорожного пота.
— Хозяин себя странно ведет. Нервничает! И пьянь эта дерганая. И народу никого, хотя суббота. Работники с полей должны сегодня здесь недельный доход пропивать с местными. Ан нет.
— А вдруг у них сход какой или праздник?
— Праздники тут на рассвете начинаются, чтоб до темноты закончить. Для схода тоже поздно. Не то что-то. Ты шпагу вынь и поставь радом. Да не напоказ, балда. Под столом, чтоб не видно было.
Ромка надул губы, но убрал ножны под стол, с тихим шелестом извлек клинок и прислонил его к скамье около правой руки.
Занавеска откинулась, пропустив в зал клубы кухонного чада. Из них, как демон из пекла, появился хозяин, улыбаясь в десяток с небольшим желтоватых зубов. В высоко поднятых руках он держал деревянное блюдо с аппетитно зарумяненным поросенком. Следом за ним семенила дочь, прижимая к груди большую глиняную бутыль с узким горлышком и две массивные кружки, родные сестры тех, которыми грохотали пьяницы за соседним столом.
Хозяин с размаху бухнул блюдо на стол. Высоко подпрыгнули крупные репки, возлежа на которых глупо улыбался кабанчик, запеченный до хрустящей корочки. Прямо из зубастой пасти — Ромка в первый раз обратил внимание, какие огромные и острые у свиней зубы, — торчал добрый пук ароматной травы. Девица с грохотом опустила кружки на доски стола и, выдернув деревянную пробку из бутыли, плеснула до краев красноватой терпкой влаги.
— А что, тарелок не будет? — спросил Ромка, особо ни к кому не обращаясь. — А вилок? Не пристало воспитанному человеку есть с ножа.
Хозяин ничего не ответил. Девица потупила глаза и засеменила обратно на кухню, а Мирослав молча достал кинжал и срезал с бока кабанчика изрядный кусок мяса. Его челюсти заработали как мельничные жернова. Ромка вздохнул, достал свой нож и, ухватив рукой косточку, повел лезвием по бедру. Сок брызнул прямо на дорогой кафтан, нарисовав на груди темное пятно. Юный граф простонародно выругался по-русски, перекрестил рот и вгрызся в ароматный окорок.
Он потянулся за вином, но вместо кружки наткнулся на крепкие прохладные пальцы. Удивленно подняв глаза, парень увидел, что мнимый слуга одной рукой придерживает его руку, а второй поднял к носу кружку, сосредоточенно принюхиваясь к ее содержимому.
Юноша вопросительно вскинул брови. В ответ Мирослав скорчил гримасу и мотнул головой. Ромка понял, что с вином неладно и сейчас что-то случится. Не особо задумываясь над тем, что делает, он обтер пальцы о полу кафтана и потянулся за оружием.
Мирослав поднялся из-за стола и медленно, вразвалочку двинулся к кухне, выставив перед собой кружку как улику. Хозяин, появившийся из-за занавески, взглянул в его лицо, отступил, забился в угол и застыл. Что-то свистнуло. Мирослав пригнулся, и тяжелый метательный нож, рыбкой сверкнув над его головой, глубоко вонзился в плечо трактирщика. Собутыльники, с грохотом опрокидывая скамьи, ловко, словно и не пили совсем, повскакивали на ноги. В их руках заблестела сталь.
Воин крутнулся на каблуках и в одно мгновение — Ромка успел заметить только размытый силуэт — оказался около стола. Он до хруста скрутил кисть одному из гуляк, толкнул в грудь второго так, что тот перекувырнулся через стол, рывком поднял на уровень груди тяжелую скамью и принял на нее выпад третьего. Мирослав сбил в сторону кинжал и, не останавливая движения, зацепил врага по виску углом скамьи. Послышался глухой удар, и третий его противник подгнившим стогом осел на пол.
Мнимый слуга без стука опустил скамью на место, не глядя, ударил подкованным носком ботинка пытающегося подняться человека. Тот откинулся назад и затих, сверкнув белками закатившихся глаз. Схватка была выиграна, а Ромка, к своему стыду, даже не успел подняться со скамьи.
— Иди сюда, — бросил Мирослав юноше, который под его ледяным взглядом смог наконец выдохнуть из груди воздух, набранный еще до начала схватки, и разлепить пальцы, до боли стиснувшие эфес. — Вязать будем супостатов.
Князь говорил, что отправит с ним отменного бойца, но юноша и не представлял, что кто-то может за считанные секунды победить трех подготовленных убийц и крупного трактирщика в придачу.
Когда Ромка приблизился к распростертым телам, воин сноровисто пеленал одного из побежденных его же поясом. Не найдя поблизости ничего подходящего, юноша нагнулся и потащил перевязь с плеча ближайшего к нему человека. Тело дернулось, заелозило по полу ногами, застонало. Ромка отпрянул с испугу и, запутавшись в ногах, чуть не свалился рядом. Мирослав, не оборачиваясь, ударил стонущего по загривку ребром ладони. Тот затих и обмяк.
Ромка утвердился на ногах, со второй попытки смог засунуть обе мягкие, безвольные руки в петлю и потянул. Раненый снова забился на полу. Ромка дернул посильнее и скривился, почувствовав, как скрипят друг о дружку кости в сломанном запястье этого человека. Мирослав тем временем уже закончил с двумя другими и бросил их рядом, одного безвольным кулем, другого — стреноженным бычком. Юный граф едва успевал следить за воином, сейчас напоминающим скорее деловитого и расторопного торговца, снующего по складу, чем непобедимого бойца.
Мирослав приблизился к хозяину, присел на корточки, положил одну руку тому на плечо и выдернул клинок из раны. Фонтанчик крови обрызгал толстую вертикальную балку. Скомкав валяющуюся рядом тряпку, воин подсунул ее под рубаху трактирщика и прижал его же здоровой рукой. Над залом повисла тишина, прерываемая только капелью вина, текущего на пол из опрокинутых кружек, всхлипываниями, доносящимися с кухни, да слабыми стонами.
— Что застыл? — сломал Ромкино оцепенение негромкий голос Мирослава. — Иди к двери, послухай, чего там. Да не открывай. И ухом не прикладывайся, вдруг стрельнут через доски. У притолоки встань.
Воин достал из баула самопал и фитиль. Чиркнул кресалом.
Такого странного оружия юноше видеть не доводилось. Мастер почти до основания стесал приклад, оставив от него только короткую ручку, а потом отпилил ствол и ложе почти до казенника, так что в дуле виднелся пыж, запирающий пулю и пороховой заряд. Посмотрев на Ромку, воин вопросительно вздернул подбородок. Тот в ответ выразительно поднял и опустил плечи. С улицы не доносилось ни звука, даже филины, в изобилии водившиеся в этих краях, притихли.
Мирослав отошел к центру зала, медленно оглядывая окна, затянутые бычьим пузырем, и прислушиваясь. Фитиль, не дрожа в твердой руке, замер около самого запального отверстия.
Ромка выждал минуту и отважился на вопрос:
— Дядька Мирослав, что это было-то?
— Засада, — коротко ответил тот.
— На нас? — удивился Ромка, хотя и так все было ясно.
Мирослав просто кивнул.
— Дядька Мирослав, а чего мы стоим-то? Бежать надо до кареты.
— Нельзя, — ответил тот тихо.
Казалось, бывалый воин весь обратился в зрение и слух.
— Неужто еще кто остался?
Мирослав снова кивнул и знаком велел Ромке замолчать, но тот не мог остановить словесный поток, выплескивающийся из него под давлением страха:
— Они снаружи? А если мы выйдем, они нас убьют? А если они сюда вломятся?
— Смолкни! — рявкнул Мирослав.
Двое в черных дублетах, шляпах и плащах как влитые восседали на мускулистых черных конях. Низко свисающие ветви деревьев делали их почти неразличимыми в темной румынской ночи.
— Слышь, командир, — прошептал один, огромный и кряжистый, как валун в степи, зыркнув исподлобья маленькими раскосыми глазками. — Видно, этим доходягам заморским карачун пришел. — Он мотнул головой в сторону узких окон, в которых, как по мановению волшебной палочки, пропал весь свет.
— Видно, — мрачно ответил высокий худой мужчина.
— Так чего мы ждем? Кроме нас, теперь дело кончать некому.
— Ждем, пока выйдут.
— Так ведь они и до утра могут там сидеть.
— Могут и до следующей ночи, но мы все равно туда не пойдем, — отрезал командир. — Любой, кто сунется в этот дом, считай, покойник.
— Да ладно, не таких обламывали. Тоже мне…
— Таких тебе встречать еще не приходилось. А уж тем более обламывать, — в голосе худого человека послышалась усталая обреченность. — У князя Андрея под началом целая волчья стая. Этот из них далеко не последний. В доме нам его не взять. Надо ждать, пока выйдет.
— А может, выкурить их? — спросил мускулистый мужчина, почесывая бычий загривок.
— Факел на крышу? — Командир внимательно оглядел дом от фундамента до кованой стрелки флюгера на печной трубе. — Не займется, а если и займется, то народ из деревни прибежит. Одно дело — оборотня бояться, — он снова улыбнулся, вспоминая, как они парой нехитрых трюков до полусмерти запугали легковерных крестьян. — А другое — когда родимый трактир горит. В окна забрасывать — легко на пулю нарваться. А вот если… Я велел тебе пару картузов с порохом в седельную сумку кинуть? Сделал?
— Дядька Мирослав, ползут вроде.
Тот в ответ только кивнул. Медленно поводя головой, он прислушивался к тому, как вдоль стены крадется человек, что-то укладывает под угол дома, чиркает кресалом.
— Прячься! — крикнул воин и распластался на полу.
Ноги сами развернули юношу и понесли в дальний конец зала, под лестницу. За его спиной расцвел огненный цветок. Мимо головы полетела острая каменная крошка и горящие доски. Потом его настигла мягкая горячая рука взрывной волны, нежно подняла в воздух, медленно пронесла над столами и лавками, над связанными людьми и с размаху приложила головой и плечами о стену. По барабанным перепонкам молотом ударил грохот взрыва.
— Вперед! — прокашлял сквозь кислую пороховую гарь и горечь тлеющей соломы хриплый голос.
Пока один человек в темном одеянии поднимался с земли, похлопывая ладонями по болящим от грохота ушам и стряхивая с рукавов белесый пепел, другие бросились к дому, один из углов которого превратился в дымящиеся развалины. Достигнув его, они помедлили, оглядываясь друг на друга. Один, самый смелый, нырнул в дымящийся по краям пролом. Прошла секунда, потом другая.
Ромка сплюнул на пол сгусток крови и попытался вздохнуть. Легкие с трудом смогли раздвинуть обруч боли, стиснувший ребра. На мутное, лишенное кислорода сознание медленно накатывала темная пелена, а глаза бесстрастно отмечали происходящее.
Во тьме пролома, оставленного взрывом, появляется бесформенная тень. Мирослав бросает пищаль и еле тлеющий фитиль, стелется вдоль стены, ныряет в темноту пролома. Треск ткани, короткий задохнувшийся писк. Тишина. Мирослав вновь появляется на свету, засовывая нож за голенище, поднимает пищаль. Мельком взглянув на Ромку и убедившись в том, что тот будет жить, он приникает к краю пролома.
Командир, чья белозубая улыбка превратилась в волчий оскал, затаился под выбитым окном и обратился в слух. Изнутри доносилось только потрескивание мебели, съедаемой огнем, да скрип балок. Его человек погиб, сомнений в этом не было. Но как? Без борьбы, даже без вскрика. Что делать? Отправить еще одного? Не на верную ли погибель? Пойти самому? Шанс есть, но не настолько большой, чтобы стоило рисковать. Навалиться скопом?
Двое погибнут наверняка, скорее всего — трое. Один уцелеет и достанет. Но может и не успеть. У загнанного волка мертвая хватка. Да еще мальчик. Вряд ли он сравнится с любым из его бойцов, но сбрасывать его со счетов не стоит.
Пригибаясь, подкрался один из его людей, нагнулся к уху и забубнил, обдавая лицо густым луковым духом:
— Я внутрь заглянул. Там тела. Не меньше трех. — Он прижал большой и указательный пальцы к ладони и растопырил оставшиеся. — Хозяин крепко ранен. Тоже не жилец. Отрок раненый, но дергается. Ратник — настоящий гюрджи. Прячется где-то.
Тишину, не нарушаемую даже криками ночных птиц, взорвал грохот. Остатки рамы над головой командира вылетели из проема и, паруся ошметками бычьего пузыря, исчезли во тьме. На лицо его брызнуло что-то теплое и липкое. Подняв глаза, он понял, что смотрит в звездное небо как раз через то место, где у его человека только что была голова.
«Ну вот, — подумал он. — Все и прояснилось. Втроем нам не сладить с людьми, засевшими в доме».
— Отходим! — бросил он в темноту и ящерицей скользнул в невысокую траву.
Мирослав прикрыл глаза и опустил ствол, курящийся сизым дымком. Ромка, цепляясь ватными пальцами за неровности каменной кладки, с трудом поднялся на трясущиеся ноги.
— Дядька Мирослав, они ушли?
— Ушли.
— А вернутся?
— Обязательно. Но не сейчас.
Ромка тяжело вздохнул, отряхивая порядком запыленный камзол.
— А чего они?.. Чего им от нас надо-то?
— Знать бы, — задумчиво ответил Мирослав, хотел добавить что-то еще, но передумал, задул фитиль и положил его в один из многочисленных карманов, нашитых по всей груди. — А что тебе князь Андрей говорил, когда в дорогу напутствовал? Может, давал с собой что? Письма, бумаги?
— Нет, — с трудом перекатывая во рту вкус гари, ответил Ромка. — Только пару исподних рубах на смену да перевязь вот. — Он ткнул пальцем себе в грудь, перетянутую кожаным ремнем с прихотливым узором.
