Глава восьмая

Мешикский двор ликовал. Радовался и сам Куаутемок, несмотря на изнуряющие приступы болезни. Советчики и приближенные ульем роились у подножия трона, наперебой восхваляя полководческий гений и проницательность великого правителя. Жрецы падали на колени, вознося хвалы богам, наставившим на путь истинный и даровавшим победу. Слуги незаметно тащили яства с затянутых белыми скатертями столов и запихивали в себя без разбора, справедливо полагая, что в животе все равно все смешается. Музыканты, раздувая щеки, выводили переливчатые трели, стучали в небольшие барабаны, перебирали воловьи жилы, натянутые на инструменты с длинными грифами. Танцовщицы колыхались в замысловатых хитросплетениях собственных тел. Покрытые шрамами укротители таскали за хвосты ядовитых змей, одергивали молодых ягуаров, которые, заигравшись, начинали грызться всерьез и пытались охотиться за шныряющими вокруг слугами. На вечно сжатых губах великого правителя играла мягкая улыбка.

Впервые с той памятной ночи, которую испанцы окрестили «Ночь печали», мешикская армия смогла одержать победу над teules. Потери белых людей с востока были не так велики, как хотелось бы Куаутемоку и его военачальникам, — всего около десятка человек, но зато талашкаланцев полегло несколько сотен, а завоеватели были вынуждены отправиться домой без рабов и добычи.

Истапалан, конечно, жаль, устроенная лазутчиками волна превратила красивейший город почти в руины, но победа того стоила, а жители… Ничего, поживут в землянках, а когда белые люди будут изгнаны, правитель распорядится помочь со строительством. Отстроят лучше прежнего. Так и надо, ведь именно с него, с битвы при Истапалане, начнется великое изгнание. Продолжится оно битвой за Чалько, правда, особой славы там не снискать, завоеватели уже покинули город, но тем скорее и показательнее будет захват. Две тысячи больших лодок с двадцатью тысячами воинов — большая сила. А он, великий правитель Куаутемок, навсегда войдет в историю своей страны и всего мира как победитель божеств и равный им. И про него напишут такие же книги, как писали белые пришельцы о героях своей древности.

Правитель закатил желтые, в красных прожилках белки под набрякшие веки и представил свой портрет в парадном облачении на белой странице рядом с символами, выведенными рукой самого умелого рисовальщика.

Он стоит на высоком холме с поднятым мечом в руке. А ниже, у подножия, его воины выгоняют, убивают и тащат к жрецам молящих о пощаде испанцев. И выделяется среди них долговязая фигура Кортеса. Куаутемок даже зажмурился от удовольствия, когда вспомнил, как вернулись в город три плененных испанцами сановника и передали слова Кортеса, который, дескать, отнюдь не желает уничтожения Мешико. Ему хорошо известны мешикские силы, но и Куаутемок отлично знает, что он со всех сторон окружен и что талашкаланцы горят желанием мести и за недавнее, и за далекое прошлое. Мудрее всего подчиниться, и тогда Кортес обещает мир почетный. Владыка Мешико не удостоил его даже ответом.

Куаутемок простер руку, в которую тут же лег тончайшей работы золотой кубок с разведенным кактусовым вином. Пригубив, правитель блаженно зажмурился и облизал губы. Он любил выпить, чтоб заглушить боль, а придворный лекарь говорил, что ему совсем нельзя, за что и был направлен прямиком на жертвенный камень бога Кецалькоатля — символа соединения вековечной мудрости с красотой и светозарностью. Второй оказался сговорчивей и разрешал один кубок раз в две недели. Вскоре и его сердце сгорело на алтаре перед статуей великого бога. Третий же не запрещал пить вовсе, лишь подсовывал после каждого возлияния настой горьких трав да держал наготове острейшее лезвие, чтобы спустить при случае дурную кровь.

По залу пробежал неприятный гул. Как ветер разносит клочья тумана, развеял он веселье. Затихли разговоры, смешки. Прекратилось топанье ног по полированному полу. Музыканты сбились, зафальшивили и пошли вразнобой, но прекратить играть без приказа не осмелились. Правитель медленно приоткрыл один глаз и повел им по толпе. Нащупал виновника пропавшего торжества — невысокого индейца в лохмотьях, которые когда-то были парадным облачением знатного мешикского касика.

От предчувствия неприятных вестей попавшим в силок колибри забилась на виске зеленоватая жилка. С трудом разлепив второй глаз, он взмахом руки подозвал к себе вестника. Тот опасливо, бочком пробрался сквозь шарахнувшуюся от него, как от зараженного оспой, толпу придворных. Грохнув локтями и коленями в пол, распростерся у нижней ступени трона. Замер. Под величественными, теряющимися в серой дымке сводами тронного зала повисла мертвая тишина.

— Говори, — тихим, как журчание осеннего ручья, голосом повелел Куаутемок.

Касик заговорил. Каждое тяжелое и горькое слово, вырывающееся из его разбитого рта, камнем припечатывало к земле не успевший толком начаться праздник.

Кортес сидел на невысоком пригорке, теребя кончик черного уса, в котором появились первые седые нити. Чуть ниже на кочках расселись кабальерос Педро де Альварадо и Кристобаль де Олид. В мрачном молчании созерцали они неприступные стены Шальтокана. Уже третий день они пытались добраться до главных ворот, и каждый раз их постигала неудача. Попытка с наскока ворваться в город закончилась, когда у передового отряда талашкаланцев прямо под ногами рассыпался мост через широкий пролив. Многие попадали в воду и утонули.

На следующий день Кортес, надев свой лучший наряд, со свитой из всех офицеров, потребовал позвать касика для переговоров. Их два часа продержали на узком пятачке земли под палящим солнцем, от которого негде было укрыться, а потом к ним лениво выползла какая-то мелкая чиновничья сошка и неприкрыто глумливым тоном сообщила, что касик изволит отдыхать, а потому не может удостоить их аудиенции. Только не до конца зажившие раны помешали де Альварадо бросить коня в пролив и, переплыв на ту сторону, заколоть нахала.

Вечером того же дня инженеры попытались навести временный мост, но попали под шквал камней и стрел, летевших навесом из-за городских стен. Почти все, кто оказался в тот момент на дамбе, были ранены, а мост размолочен в труху. Ответный огонь из аркебуз и арбалетов результатов не дал, стрелки из-за стен так и не показались. Чтобы подтащить фальконеты по дамбе, нужно было миновать еще один довольно длинный мост, а в том, что он не рассыплется под их тяжестью, никто не был уверен. И сохранялась опасность, что мешики могут высадить десант и отрезать артиллерию от основных сил.

Утром следующего дня касик талашкаланцев решил погеройствовать и, никого не предупредив, повел своих людей на штурм. Завалив разрыв в дамбе обмазанными глиной вязанками с хворостом, они преодолели провал и смогли добраться почти до самых стен. Но там касика настиг метко пущенный камень. Штандарт с распростертым белым орлом сломался, и индейцы, как это с ними часто случалось, без командира потеряли волю к борьбе и побежали. К тому времени часть плетенок уже подмыло и унесло в озеро, и опять многие свалились в воду и захлебнулись. Их раздутые трупы до сих пор прибивало к берегу.

Без осадных машин или артиллерии город было не взять. Оставалась некоторая надежда на то, что в течение нескольких дней на воду спустят две бригантины с пушечным вооружением и они смогут прикрыть огнем наводящих переправу инженеров. Но выдержат ли они атаку сотен мешикских лодок, до отказа набитых воинами? Самым разумным выходом было бы сняться и несолоно хлебавши уйти в Тескоко, но над армией Кортеса дамокловым мечом висело поражение у Истапалана. Один раз ничего не значил, но второе подряд фиаско могло окрылить мешиков и отбить у союзников веру во всемогущество и непобедимость teules. Вселить уверенность, что teules вовсе не боги, а простые люди. Причем смертные. Кортес тяжко вздохнул. Нужно был принимать какое-то решение.

На границе лагеря раздался шум. Предостерегающие крики часовых сменились на приветственные. Послышались топот копыт и конское ржание. На широкую площадь, от которой и тянулась в озеро неприступная дамба, выехал Гонсало де Сандоваль.

Рыцарь свечкой держался в седле, и лицо его сияло ярче начищенной кирасы. Прогарцевав по каменной брусчатке, он легко соскочил с седла, бросил поводья юркому оруженосцу и замер навытяжку перед капитан-генералом. Видно было, что его распирает от радостных новостей, но и портить сюрприз он не хочет.

— Ну что там у тебя? — буркнул Кортес, отнюдь не расположенный играть в такие игры.

— Полная и окончательная победа, — с расстановкой, чтоб все услышали и прониклись, доложил де Сандоваль. — Город Чалько освобожден от мешиков без единого раненого с нашей стороны.

— Похвально, похвально, — смягчился Кортес. — И как вам удалась сия замечательная виктория?!

— А мы в ней участия и не принимали, — еще шире расплылся в улыбке Сандоваль.

— Как так? — в один голос удивились капитаны.

— Жители Чалько вместе с пришедшими на помощь отрядами из Талашкалы сами отбили нападение мешиков и скинули их в озеро.

— Сами? Без вашей поддержки? Не прося никакой помощи? Собрались и одолели?! То есть они теперь не боятся выступать против мешиков без нашей поддержки?

Сандоваль кивнул.

Кортес улыбнулся и хлопнул капитана по плечу:

— Думаю, Куаутемоку эта новость придется совсем не по душе.

На главной площади казнили очередного лазутчика. Под барабанный бой и радостные крики во множестве собравшихся испанцев и талашкаланцев. Последним казни по христианскому обряду доставляли какое-то мистическое удовольствие.

Несчастного привязали к большой колоде, установленной посреди главной площади. Палач в красном капюшоне раскалил на жаровне и поднес к телу железное клеймо, оставив на коже пылающую букву G. Рев толпы и гудение сонма мух, ринувшихся на свежую рану, заглушили вопли несчастного. А через несколько часов, когда он… Дальше донья Марина смотреть не стала, она задернула легкую занавеску, отошла от окна и упала на кровать, зажав ладонями уши. Но не крики мучаемого человека пугали ее, женщину мучил страх за свою судьбу.

Если этот мешик один из многих, подосланных убить Кортеса или кого-то из высших капитанов, то ничего страшного. Но если это гонец от Куаутемока, несущий ей очередную скляницу с ядом, завернутую в любовное послание, то ей может прийтись не сладко. Кортес, безусловно, ее любит, но после истории с Миро еще и это?

А может, пойти и рассказать капитан-генералу? О Куаутемоке и его посланиях. Но не возникнет ли тогда вопросов про Миро?

Ромка отшатнулся, наступив на ногу своему спутнику и даже этого не заметив.

— Матерь Божья, святая заступница и покровительница, — истово перекрестился итальянец, тоже не заметив отдавленной ноги. — Что… Кто это?!

— Чудище морс… Озерное, — ответил Ромка, удивленно разглядывая размочаленный обломок древка в своих руках.

— Я вижу, что чудище! — взвизгнул флорентиец. — Откуда оно тут взялось?

— Откуда, откуда? Посадили, вот и сидит.

— Кто?

— Жрецы, я думаю, — процедил Ромка, всматриваясь во тьму за решеткой. — А этот гад сильно смахивает на идола, что стоит наверху, за алтарем. Тогда понятно, почему нет курительниц и трупов, а сердец и прочей требухи перед статуей не сжигают.

Эти поклоняются морскому змею, а жертвы они ему просто скармливают.

— Через те дыры сбрасывают? Сюда? Вниз? — уточнил дон Лоренцо.

— Скорее всего, — ответил Ромка. — Пойдемте, а то воняет здесь… Да и гады эти… — Не решаясь подойти к воротам, он вытянул шею, силясь разглядеть, что творится в огромном бассейне. Падающих с потолка через далекие дыры капель света было мало, но на миг показалось, что он видит кольца аспидно-черного тела над мрачными водами. — Фу, гадость!

— А они не выберутся? — спросил итальянец, опасливо прислушиваясь к тяжелым всплескам на той стороне.

— С чего б им? Жрецы ведь тоже не дураки и съеденными быть не хотят. Помните механизм наверху? Он рассчитан на о-о-очень тяжелые ворота.

— И то верно, пойдемте скорей, — ответил флорентиец, косясь во мрак бассейна. — Факел скоро догорит.

Стремительно, наперегонки взбежали они по широкой лестнице. Ноздря в ноздрю пронеслись по гулким плитам храма и, толкнув друг друга в проеме, вывалились на свежий воздух. Обессиленный после ран, Ромка опустился прямо на плиты, флорентиец согнулся пополам, уперев руки в бедра. Оба дышали как запальные лошади после иерихонской мили. Ромка посмотрел на взъерошенного, раскрасневшегося дона Лоренцо и заржал. По-русски, от души. Тот глянул на всклоченного молодого человека и ответил россыпью скрипучего, нервного смеха.

Ромка поднялся с земли.

— Поди ж ты? Стемнело, — взглянул он на звезды. — Надо бы что-то с ночлегом думать.

— Думаю, — ответил итальянец, — нам нужно расположиться в храме. Там теплее, да и если кто приплывет, мы его скорее заметим, чем он нас.

— В храме спать опасно. Случись что, окажемся заперты, как крысы в канатном ящике. Только дырочку заткнуть.

— А мы установим дежурство.

— Не выспимся совсем. Да и на камнях ночевать — можно себе внутренности застудить, это только кажется, что тепло, а под нами вода. Она из камня все тепло быстро вытянет и холодом напитает. А давайте вот что, — предложил Ромка, — залезем на верхнюю площадку и устроимся там. Материи возьмем да и обмотаемся в несколько слоев.

— Готовый саван, — хмыкнул флорентиец. — А знаете, можно сделать кровати. Там длинные копья есть, сложим их рамой, сверху материю натянем и будем спать как в гамаке. Воздух холод не пустит.

— Отличная идея! — загорелся Ромка. — Пойдемте скорей, а то и рассвет не за горами.

Прислушиваясь к доносящимся из подземелья звукам, они подтащили к квадратному люку в потолке длинную палку с набитыми поперек рейками — местный вариант лестницы.

Дон Лоренцо кошкой вскарабкался наверх до половины. Ромка передал ему несколько отрезов материи и охапку копий. Тот легко перекидал все это наверх и исчез в квадратном окне. Покряхтывая от боли во всех членах, Ромка полез следом. Флорентиец протянул руку, помогая выбраться, и затараторил, мешая испанские и итальянские слова:

— Кошмарное тут место.

— Ужаснее, чем внизу? — удивился Ромка, озираясь.

Действительно, местечко было то еще. Обычно верхние площадки пирамидальных храмов мешики обносили невысоким, чисто символическим каменным бордюром. Здесь же вокруг маленькой жертвенной комнаты была выстроена целая стена высотой молодому человеку примерно до груди. Верхняя часть была утыкана короткими бронзовыми пиками. В лунном свете поблескивала заточка наконечников. Каждая третья пика была длиннее остальных и загибалась внутрь почти под прямым углом. Она заканчивалась не просто острием, а длинным листообразным наконечником, который, казалось, мог рассечь падающий на него конский волос. Снаружи это фортификационное сооружение было обтянуто тонкой мелкоячеистой сеткой, в которой каждое сочленение дополнительно укреплялось тонким хомутиком с острыми краями. Лунный свет, проходя сквозь кружево заградительной конструкции, отбрасывал на серый пол причудливые тени.

— Они этих гадов тут погулять выпускают? — спросил Ромка сам себя. — На солнышке погреться?

Флорентиец, выделяющийся темным силуэтом на фоне звездного неба, выразительно пожал плечами и, поддерживая молодого человека за локоть, помог ему выбраться наверх:

— А давайте поднимем лестницу.

Вдвоем они ухватились за верхнюю перекладину и потянули. Приспособление оказалось на диво тяжелым. Чтоб вынуть ее из отверстия, они, кряхтя и цепляясь перекладинами, потратили около получаса. Наконец они уложили лестницу вдоль стены и присели отдохнуть.

— Вот теперь и устраиваться можно, — потер Ромка гудящие ладони. — Как бишь вы предлагали обустроить постель?

— Смотрите, — ответил флорентиец, раскатывая по полу белую ткань. — С этого и другого конца мы наворачиваем ее на копья, получаются такие вот носилки, — комментировал он полет своих легких рук с тонкими музыкальными пальцами. — Вот так кладем еще одно копье, делаем отверстие и подвязываем тут тонкой полоской, свернутой в жгут… Хотя нет… Вот тут надо сделать зарубку, чтоб не соскользнуло. — Обсидиановым ножом он ловко выстругал на гладкой палке ямку и прихватил ткань заковыристым морским узлом. — Теперь подкладываем под каждый край еще по одному древку, чтобы не провисала до пола и… Готово! — Он встал и церемонно поклонился, закончив манерный взмах рукой возле самой кровати. — Прошу! — Еще более изящным движением дон Лоренцо набросил сверху еще одну полоску белой ткани и отвернул уголок.

— Но… Это же ваше, — смутился Ромка.

— Ничего, ничего. Устраивайтесь. Я быстро сделаю себе другую.

Ромка, у которого после злоключений последних дней ныли буквально все кости и мускулы, не заставил просить себя дважды. Он юркнул под пахнущую свечным воском материю, с наслаждением вытянулся в полный рост и блаженно закрыл глаза. Постель действительно оказалась недурна. Достаточно мягкая, чтобы можно было расслабиться, и достаточно упругая, чтобы спина не выгибалась колесом. Ай да итальянец, ай да равиольная душа.

Кстати, как он? Ромка прислушался к возне подле себя. Никакого лишнего стука, четко, быстро. Его сноровистые несуетливые движения убаюкивали, и Ромка потихоньку стал проваливаться в объятия Дрёмы — языческой богини сна, которую по сю пору так почитает русский люд. Особенно долгой холодной зимой.

Звуки работы прекратились. Затрещала ткань под весом укладывающегося на нее тела. Скрипнули древки копий. Флорентиец закончил вторую постель и улегся. Лестница поднята, теперь можно и похрапеть вволю.

— Дон Рамон, — раздался над ухом горячий шепот. — Вы спите?

— Э… Теперь нет, — буркнул Ромка, с трудом выбираясь на поверхность бодрствования из извилистых подземелий сна.

— Дон Рамон, я давно вас хотел спросить, а как вы относитесь к героям античности?

— К героям? — Ромка удивился так, что аж сон слетел. — Ну. Герои были. Сильные, — не нашелся он что ответить умнее.

— Сильные, гордые, красивые люди.

— Насколько я помню, они там все полубоги были. И не все красивые. Вот Гефест, например. Калека.

— Мне кажется, это скорее метафора, — пропустил мимо ушей упоминание о Гефесте флорентиец. — Образное выражение.

— Я знаю, что такое метафора, — сказал Ромка. — Только не понимаю, к чему вы этот разговор сейчас завели.

— Мы тут вдвоем, такая прекрасная ночь…

Ромке захотелось сказать дону Лоренцо, чтоб тот отстал от него вместе со своей романтической чушью и не гнал сон, но привитая князем вежливость и чувство благодарности за спасение не дали ему этого сделать.

— Ночью как раз бы поспать, — нарочито потянулся Ромка, хрустнув суставами.

— Я понимаю ваше желание, но ведь такая ночь может больше никогда не повториться…

— Да полно вам, синьор Вала. Ничего с нами не случится. Мы столько с вами пережили, переживем и это, — ответил молодой человек.

Ему показалось, что итальянец все еще напуган тварями из подземелья и опасается того, что жрецы могут нагрянуть в любой момент.

— Конечно, переживем, — легко согласился флорентиец. — Но для этого нам понадобятся силы.

— Выспимся, и будут, — отозвался Ромка настороженно. Он снова перестал понимать, к чему его спутник ведет весь этот разговор.

— Я говорю не только о силах физических, но и о духовных.

— В здоровом теле здоровый дух, — ответил молодой человек и перевернулся на бок, спиной к собеседнику, надеясь на то, что тот заметит, хоть и темно, и тактично замолчит.

Не замолчал.

— А знаете, у меня есть теория, откуда у античных героев брались такие силы.

— Откуда же? — Ромка заинтересованно повернулся лицом к собеседнику.

— Понимаете, дон Рамон, — осторожно начал он. — Все дело в любви.

— Орфей и Эвридика, Тесей и Ариадна? — блеснул знаниями древних легенд молодой человек.

— Да, безусловно, и это тоже, но я имел в виду скорее Аполлона и Адониса и Кипариса или Геракла и Иолая, а также Гиласа и Эврисфея… И даже некоторым образом любовь Ахилла и Патрокла, в метафорическом смысле описанную и воспетую Гомером.

— Подождите, но это ж все мужчины! — Ромка приподнялся на локте.

— Именно. Вы начинаете постигать суть.

— Признаться, не очень, — смутился Ромка.

— Ну как же, великий Плутарх говорил: «У истинного Эрота нет ничего общего с гинекеем, и я утверждаю, что отношение к женщинам или девушкам тех, кто к ним пристрастился, так же далеко от Эрота, то есть любви, как отношение мух к молоку или пчел к сотам или поваров к откармливаемым ими в темноте телятам и птицам, к которым они не испытывают никаких дружественных чувств». Он, как и многие в античном мире, понимал и разделял мысль, что женщины — это так, для продолжения рода, а настоящая мужская дружба…

Ах, вот в чем дело, подумал Ромка. Как-то слышал он, что Флоренция — город ничуть не более праведный, чем Содом и Гоморра, и люди там ого-го. Но такого подтверждения, да еще и от боевого товарища, получить не ожидал.

— Знаете, любезный сеньор Лоренцо, про истории эти я наслышан, но ничего общего с ними иметь не хочу. И даже рядом быть не хочу, а то как бы в соляной столб не обратиться, — не выдержав, съерничал молодой человек. — И не для того наш Сеньор Бог создал мужчину, чтоб другой мужчина ему в куда не туда свой срам засовывал.

— Вы такой же, как все конкистадоры, грубый мужлан, — обиженно засопел флорентиец под своим импровизированным одеялом.

— Ну, знаете, если кто-то не разделяет ваших пристрастий, это вовсе не означает, что он хам.

— А вы думаете, легко быть не таким, как все? Легко находиться в окружении сильных, здоровых мужчин, которые тебе. И на тебя. — Ромке показалось, что его спутник всхлипнул.

— Так зачем отправились в Новую Испанию?

— Обстоятельства вынудили.

Ромка, памятуя истории, как отплывали за океан многие испанские гранды, в том числе и сам Кортес, представил обстоятельства, и его передернуло.

— И сколько было лет тому мальчику?

— Двенадцать, — глухо, как сквозь вату, донесся голос флорентийца, и уже яснее, видно, откинул одеяло. — Но какое это имеет значение? Он же сам согласился.

— Если б взрослый дядя попросил меня, двенадцати лет от роду, что-то сделать, я б тоже, наверное, согласился. А, ладно, давайте спать, скоро светать начнет, ей-богу. — С этими словами Ромка опустил голову на кровать и отвернулся от флорентийца. Потом немного подумал, вздохнул и перевернулся на спину, подложив под голову руки.

Мирослав лежал на застеленной белоснежными простынями мягкой кровати и пустым взглядом изучал трещинки на потолке дворца касика Тескоко. Он старался не двигаться и даже не дышать, чтобы не потревожить донью Марину, чья черноволосая голова убаюкалась на его мускулистом плече.

И дело было даже не в том, что ему не хотелось будить усталую женщину. Он боялся, что та, проснувшись, опять начнет задавать вопросы: что такой мрачный да какие мысли кручинят твое чело? Надоела хуже горькой редьки. А ведь поначалу нравилась такая забота. Миро то, Миро се, Миро, повяжи шарф, простудишься… Тьфу.

Почему-то в начале их отношений подобного не случалось. Встреча, мимолетные поцелуи и расставание под утро, наполненное фальшивым, по крайней мере с его стороны, трагизмом. Теперь же отношения начали углубляться как будто на ровном месте. По временам Мирославу казалось, что донья Марина представляет себя его женой. Со всеми положенными к тому атрибутами, детьми, хозяйством, пряжей при свете лучинки и мурлыкающим котом на печке.

Нет, воин отнюдь не был против детей, хозяйства, да и кота, хотя больше любил собак, но когда-нибудь потом, совсем не сейчас. Более того, не с Мариной. Она очень нравилась ему как женщина, но груз за ее плечами… Другая страна, Кортес, возможно, Куаутемок… Стоила ли она того, чтоб вступать в смертельную схватку с такими противниками? Ему так не казалось.

И вестей от Ромки не было. Истапалан, где он пропал, несколько дней назад был смыт в озеро, а на развалинах и вокруг хозяйничали мешики. Значит, Ромка может либо бродить где-то в зарослях, не в силах пробраться через заслоны ни в Тескоко, ни в Талашкалу. Либо погиб, либо захвачен и переправлен в Мешико, а это то же самое, что погиб. Лучше уж сразу, чем на алтаре под мясницким ножом. Отправиться бы туда, посмотреть на месте, что да как. Мирослав нахмурился. Он прекрасно понимал, что сейчас, когда Кортес ушел в очередной поход, совсем не хочет покидать город, дворец касика и… донью Марину. Причем не хочет настолько, что выдумывает такие отговорки, что сам бы посмеялся над ними в голос всего пару месяцев назад. А ведь там пропадает не просто человек, вверенный его заботам. Там его друг, боевой товарищ, с которым прошли они огонь и воду в самом прямом смысле. Мальчик, на его глазах превратившийся в юношу и теперь становящийся мужчиной. И неужели допустит, чтоб не стал?

Мирослав удивился сам себе, он никогда не ведал радости, равно как и горести отцовства, но то, что испытывал сейчас, по его представлениям и должно было означать беспокойство родителя по своему чаду. Нет. Такие мысли надо замуровать в горшок и выкинуть за борт разумения до тех пор, пока не отыщется Ромка. Придержав гриву иссиня-черных волос, он осторожно переложил изящную головку со своего плеча на подушку. Стараясь не скрипнуть кроватью, слез, натянул порты. На носочках прокрался по студеному полу до плетеного шкафчика в углу. Извлек из него чиненый-перечиненый камзол, по карманам и петелькам коего было рассовано изрядное количество ножей. Накинул на плечо матерчатую перевязь с подвешенной на кольцо саблей и, стараясь не выдать себя скрипом, выскользнул за дверь.

Один из военачальников, имени которого Куаутемок все никак не мог запомнить, на коленях вскарабкался по ступенькам трона и ухватил повелителя за край одежды:

— О великий, прикажи напасть на teules и использовать наше новое оружие. Мы сможем подкатить его по дамбе и ударить из-за города. Навесом. Они сейчас не ждут нападения, к тому же расстроены неудачей. Лазутчики докладывают, что с ними сам Кортес. Убив или захватив его, мы сломим их волю!

Куаутемок, тяжко опираясь на головы золотых зверей, поднялся с трона. Кривясь от рези в правом боку, спустился мимо распластавшихся на полу касиков и подошел к окну, выходившему в необъятный двор прямо за дворцовой стеной, где располагались военные мастерские.

Две сотни обнаженных мастеров пилили, строгали, заводили бревна, натягивали канаты. Несколько готовых и разобранных для удобства транспортировки машин стояли в сторонке, заботливо укрытые от дождя и посторонних глаз белой материей.

Дальше, на внешних стенах, каменщики выкладывали зубцы, чтоб стрелки могли прятаться за ними, натягивая луки и закладывая камни в пращи. Как муравьи, сновали рабочие, подтаскивая гипсовую пыль для раствора и доски для лесов. Жрецы в темных одеждах вели два десятка замурзанных, изможденных мужчин и женщин, прихваченных за шеи с помощью хитрой конструкции из палок и веревок. Наверное, собирались принести их в жертву над фундаментом новой сторожевой башни, замуровать тела в специальную камеру — чтобы крепче стояла. Малоразличимые отсюда фигурки расширяли дамбу в Талкопан, на которой сгорели башни-махины, символ величия teules, попутно пристраивая к ней хитрые ловушки, а дальше, в белесой дымке, терялся городок Шальтокан, который мог стать ключевым в истории освобождения родной земли от захватчиков. Правда, мог и не стать.

Ведь совсем недавно Куаутемок и его свита были уверены, что поворотной точкой войны станет победа в Истапалане. Но не случилось. Teules не повернули, даже особо не заметили поражения. Уже через несколько дней, собрав новые отряды, они устремились к Шальтокану и Чалько.

Чалько! Это название внушало великому правителю дрожь и трепет. Впервые за несколько столетий покоренные Мешико народы, сами, без помощи чужаков отважились выступить против верховного правителя. И наголову разбили его огромную армию.

А чего хотеть с такими-то военачальниками? Он оглянулся на низкорослых, бочкообразно раздувшихся от обильной пищи касиков и вздохнул, вспомнив teules и людей из подвластных народов. Поджарые, быстрые, уверенные в движениях. Настоящие воины и охотники, а не эти увальни.

Но даже если и так — Куаутемок снова отвернулся к окну, — как могут белые люди постоянно побеждать? Ведь против них все время выходят армии, во много раз их превосходящие. Любой бы убоялся, а они нет, прут вперед, как раненые кабаны. Может быть, они лучше молятся своим богам, чем мы, и поэтому их боги даруют им больше силы и удачи? Да нет. Мы молимся больше, в наших храмах ежедневно приносятся в жертву тысячи людей, потому наши боги должны благоволить нам сильнее.

А может, дело не только в молитве? Еще в одной книге он с помощью захваченного переводчика прочитал про десять заповедей, которые надлежит соблюдать всем из их народа — от верховного правителя до последнего раба. В общем, они мало чем отличаются от законов, дарованных мешикам богами Уицлипочтли и Тескатлипока и мудрым змеем Кецалькоатлем. Может, дело в том, что они эти заповеди действительно соблюдают?! Ведь заповедь — это как ограничитель, как запруда на реке. Поставь ее, сузь русло, и вода польется на мельничное колесо с удвоенной силой. Снеси запруду, дай воде течь свободно, и она будет нести свои воды лениво, растекаясь по окрестностям и не выполняя никакой работы. Похоже, то же самое происходит и с его народом, потерявшим веру, молящимся не потому, что так велит сердце, а скорее по привычке и нарушающим данные богами законы направо и налево. Народом, погрязшим в разврате и обжорстве, гнойным нарывом набухающем на завоеванных землях. Неужели пришло время ему прорваться?

Бог войны Уицлипочтли, владыка преисподней Тескатлипока, Великий змей, взмолился про себя Куаутемок, дайте моему народу пережить это смутное время — и клянусь, он вернется, мы вернемся к обычаям предков и будем истово и свято исполнять все данные вами законы! Чтобы снова содрогались улицы мятежных городов под сандалиями непобедимых армий. Чтобы касики отрядов не тащились за ним в паланкинах, а, гордо развернув плечи, шагали впереди. Чтобы женщины рожали здоровых и сильных детей.

Он кашлянул и согнулся от резанувший подреберье боли.

— Повелеваю, — сдавленно произнес он, сдерживая рвущийся наружу кашель, — собрать отряд в шесть тысяч человек и идти по дамбам на Шальтокан. Выступать немедленно. Командование примет. — Он обвел распростертых на полу касиков мутным взглядом налитых кровью глаз и ткнул желтоватым трясущимся пальцем в того, кто хватал его за одежду. — Ты! Остальным подчиняться беспрекословно.

— Благодарю тебя, о повелитель! — вскочил на ноги назначенный. — Дозволь только взять с собой все сделанные машины.

— Нет! Хватит и половины, — прохрипел в ответ Куаутемок, глаза которого застили кровавые круги. — Вон отсюда!

Касики вскочили и, не разгибая спин, пятясь и кланяясь до земли, исчезли за дверьми. Снедаемый болью, великий правитель Мешико без сил опустился на пол.

Ромка проснулся сразу, будто что-то кольнуло. Если бы не солнце, медленно появляющееся над верхним краем стены, он мог бы подумать, что вообще не спал. Просто сомкнул глаза и снова открыл. В окружающем мире что-то было неладно. Он нашарил взглядом флорентийца, присевшего у одного из боковых столбов, и поразился неживой напряженности его позы.

— Синьор Лоренцо, что-то случилось? — спросил он, протирая глаза тыльной стороной не очень чистой ладони.

— Мешики плывут сюда. Проспали мы, — сухо и делово ответил его спутник. От его вчерашней слезливости не осталось и следа, рядом с молодым человеком был воин, сильный и отважный.

— Много? — спросил Ромка, вставая с импровизированной кровати.

— Две полные лодки. Набились так, что вода через борта перехлестывает.

— Да, действительно, дюжины три, — прикинул Ромка, заглядывая за край. — Аркебуз нет, жаль, а то перестреляли бы их, как курей.

— Раз нет, и сожалеть не о чем. Как думаете, удастся отсидеться?

— Думаю, вполне. В храме мы сильно не напаскудили, лестницу наверх утянули. Может, даже и не заметят?

— Дай бог. — Итальянец мелко перекрестился и поцеловал выуженное из-под лохмотьев деревянное распятие.

Ромка тоже благочестиво опустил очи долу, хотя ни в каких богов особо не верил. Посидел так несколько минут, перебрался к одному из толстых изогнутых прутов и расположился так, чтобы его голова не маячила на фоне стремительно голубеющего неба. Дон Лоренцо последовал его благоразумному примеру.

Первая лодка скрылась за высоким берегом, наверное, у причала, до которого конкистадоры вчера так и не добрались. За ней исчезла и вторая, а через небольшое время из-за косогора появились люди. Десяток человек в блестящих хламидах до пят медленно вели за собой одного, грязного и изможденного, в остатках испанской одежды. Лица с такого расстояния было не рассмотреть, но на фоне заляпанной кровью белой рубахи отчетливо выделялась окладистая рыжая борода.

Ромка вскочил на ноги, снова сел и снова вскочил. Флорентиец потянул его за руку и зашипел что-то успокаивающе-злобное: мол, и ему не поможем, и себя выдадим. Молодой человек снова пригнулся. Жрецы подвели несчастного к яме с высоким конусообразным камнем рядом. Двое самых крупных накинули на руки испанца толстые канаты и натянули. Остальные отошли подальше и, выстроившись в круг, затянули медленную, заунывную песню с горловыми руладами и стали притопывать ногами, прихлопывать в ладоши, все убыстряя ритм. Потом каждый сделал едва заметный шаг, и круг немного сдвинулся вправо. Следующий шаг оказался чуть пошире, и круг сдвинулся уже заметнее и пошел не останавливаясь. Песня птицей рванула ввысь на высоких нотах, хлопки сплелись в непрерывное стаккато.

Наблюдая за этим мрачным хороводом, Ромка и не заметил, как еще одна группа жрецов выволокла из-под горы и бросила на колени индейца, в котором по остаткам облачения можно было узнать гордого сына Талашкалы. Он не сопротивлялся, только мотал головой, как бычок-малолеток. Наверное, его чем-то опоили. Жрецы у ямы голосили все громче, забираясь в такие высоты, что им могли бы позавидовать и лучшие канторы итальянской оперы. Они уже даже не пели, а визжали, подпрыгивая и хлопая в ладоши совершенно вразнобой. С их губ клочьями летела кровавая пена, тела выгибались самым немыслимым образом, а движения были дергаными и рваными. Казалось, еще немного, и головы их не выдержат и разлетятся фонтанами брызг.

Но в тот самый момент, когда силы почти оставили жрецов, им пришел ответ. Основание острова колыхнулось, и из его темных недр донесся трубный рев, постепенно переходя в давящий на уши визг, такой же, как издавали жрецы, только во сто крат громче. Как если бы боевой горн повторил мелодию детской свистульки. Из ямы под ногами пленного испанца вырвался фонтан темной воды. В нем что-то мелькнуло, послышался и тут же оборвался дикий крик. Все затихло.

Жрецы, что держали веревки, поплевывали на ладони и обтирали их о хламиды, остальные лежали вкруг, попадав, кто где стоял. Нутро острова еще раз содрогнулось, сыто рыгнуло и затихло.

— Гаду подземному скормили, ироды, — по-русски прошептал Ромка и облизнул побелевшие губы.

Флорентиец искоса глянул на него черным вороньим глазом и покачал головой.

— Да вы испанец ли, сеньор Рамон? — спросил он по-русски, скругляя звуки на южный манер.

— Истинный, — ответил Ромка, спохватившись.

— Странный выговор у вас. Что-то похожее я слышал в Кракове, что на берегу Дуная. Столице государства Ягеллонов.

— Матка боска, пся крев. — так ругались люди, приходившие из верховьев Дуная. Мой отец часто вел с ними дела.

— А кто ваш отец?

— Дон Гонсало де Вилья, он. Кажется, он умер, — ответил Ромка осторожно. Ему не очень-то хотелось откровенничать перед этим человеком. Дон Лоренцо был умен, памятлив и знал гораздо больше, чем хотел показать.

— Кажется?!

— Да, он отбыл в эти края и затерялся. А я как раз и отправился в Эспаньолу — на Кубу, а после и на континент, чтобы узнать о его судьбе. Но, увы, тайна сия так и осталась для меня за семью печатями.

— Мне кажется, я помню это имя. Я тогда был в Венеции, и дон Гонсало тоже. Кажется, с его семьей что-то случилось, и его обуял жар. Потом, когда стало полегче, он схватил рапиру, выскочил на улицу и начал колоть народ направо и налево. Восьмерых успел на тот свет отправить, прежде чем его скрутили. Так он вырвался, стал убегать и упал в канал. Чуть не утоп, но вылез, где-то далеко за городом. Говорят, всю ночь в поле сидел и волком выл на луну. Окрестные селяне даже стали для него точить осиновый кол, но там опять какая-то драка вышла. В итоге он пропал. В Новую Испанию, значит, подался? Интересно. А вы, стало быть, его сын? Так что ж тогда с вами и вашей матушкой произошло?

— Смотрите, они повели на расправу индейца, — попытался Ромка отвлечь итальянца от опасной темы.

— Да, жаль их. Как говорится, не дай Бог легкой жизни, дай легкой смерти. А для воина умереть в зубах какой-то водной твари совсем непочетно.

— Зато есть шанс выбраться, — ответил Ромка, неотрывно наблюдая за тем, как жрецы повели талашкаланца к одной из ям.

Хламиды на жрецах были попроще, танцев и завываний не было. Они просто толкнули несчастного в темное отверстие и деловито засеменили обратно к лодкам. На ноги стали подниматься и те жрецы, что участвовали в первом ритуале.

— Неужели уплывут? — с надеждой спросил Ромка.

— Человек предполагает, а Бог располагает, — ответил итальянец, всматриваясь в происходящее на площади перед храмом. — И боюсь, его расположение к нам себя исчерпало.

Поднявшиеся на ноги жрецы выстроились в процессию. Передний достал откуда-то из складок хламиды штандарт с изображением извивающегося змея с крылышками за ушами и вознес его на вытянутых руках. Мешики затянули медленный, заунывный мотив и, раскачиваясь, как моряки на палубе в шторм, двинулись к входу в храм. Итальянец длинно и замысловато выругался. Ромка выбрал из связки копий одно покороче и поухватистей и демонстративно опробовал наконечник о подушечку большого пальца.

— Хорошо хоть лестницу убрали, — сказал он.

— Вряд ли это очень хорошо. Скорее всего, жрецы заметят ее отсутствие, — ответил флорентиец.

— Да и пусть замечают, сюда им без нее все равно не залезть.

— Они могут сплавать за новой.

— Тогда им придется отрядить за ней некоторое количество гребцов, да и лодку поискать поболе, в обычную лестница нужной длины не влезет. Пока они плавают, мы тут можем. — Ромка красноречиво взмахнул копьем. — Может, сейчас спустимся да и встретим их в дверях? Жрецы не бойцы, не выстоят. А там и до лодки недалеко.

— Поздно. Они войдут в храм раньше, чем мы слезем. А в узком пространстве с этими копьями не развернуться.

— И то верно. — Ромка распластался на полу, свесив голову в квадратный люк.

Итальянец последовал его примеру. Затаив дыхание, наблюдали они, как в лучах света, проникающих в си через низенькую дверь, заколыхалась сначала тень штандарта, потом неестественно вытянутые фигуры жрецов, а следом появились и сами жрецы.

Не сговариваясь, конкистадоры отпрянули от люка и превратились в слух. Пение затихло, и стали слышны шорох и постукивание. Наверное, жрецы готовились к какому-то ритуалу.

— Скинуть бы им туда бочку пороха с фитилем покороче, — прошептал Ромка.

Флорентиец приложил палец к губам. Словно в ответ на его жест внизу что-то грохнуло и покатилось. Жрецы загомонили все разом, запричитали. Конкистадоры поняли, что их присутствие не осталось незамеченным.