Глава 8
КРЫМСКАЯ ПРЕЛЮДИЯ
Может, это покажется удивительным, но первым, кто стал жаловаться на казаков, был не турецкий султан и не крымский хан, а… Василий III Иоаннович. Причем жаловался он как раз турецкому султану, с которым предпочитал жить пускай и не в дружбе — какое может быть приятельство с басурманом, — но в мире. А кому же еще плакаться, коли именно он считался в то время государем Азовской земли, где в низовьях Дона они и расположились.
Неутомимые в ратном деле, природные наездники, упрямые и своевольные, они вовсю хозяйничали на Дону, грабя без разбора на дороге в Азов и в Кафу всех купцов, включая и московских, хватали людей, посылаемых воеводами в степи для сбора сведений о ногаях или крымских ханах, и, разумеется, не забывали «сбегать в гости» на будущую Украину. Словом, доставалось от них всем, без разбора.
Обосновавшись в местах, где Волга сильнее всего сближается с Доном, они таким образом оседлали старинный торговый путь из Азии в Северную Европу.
Для вящего удобства они изгоном взяли город Ахас, а жен себе доставали — и редко по доброму согласию — преимущественно из Черкесской земли, отчего черты лиц их детей все больше и больше теряли сходство со славянами. Впрочем, свежая кровь иного народа почти всегда лишь добавляла ума и красоты. Чтобы проверить это, достаточно посмотреть на нынешних донских казаков, особенно на казачек.
Вот так вот и составилась век назад между Азовским и Каспийским морями целая воинственная республика, состоявшая из бывших беглецов Московской Руси, которым надоедало гнуть горб с утра и до утра, а жить при этом впроголодь.
То правда, что до Османской Порты, как это ни чудно будет звучать в наше время, им было ближе, чем до южных рубежей Руси. Намного ближе. Но, сбегая на Дон, с которого уже тогда выдачи не было, казаки, оставив весь нехитрый скарб, брали с собой кое-что легкое, почти невесомое, но очень важное — дешевенький нательный крестик. И о боге они не забывали, равно как и о том, что все они — христиане, поэтому зависеть от султанов-басурман они не желали ни в какую.
Иоанн спустя всего год с начала своего правления, после того как ему в очередной раз ударили челом ограбленные купцы, задумался о том, как бы ему обратить силу казаков себе на пользу.
Мало кто из людей даже его «ближнего круга» верил, что из этого получится хоть что-то путное, уж больно лихой народец. Поди попробуй договориться. А даже коль и выйдет польза, то не обернется ли она стократным вредом, когда об этой дружбе узнает «турский царь»?
И все-таки Иоанн отважился. Посольство, которое он туда отправил, было не совсем обычным. Оно не везло с собой никаких грамот и вообще ничего письменного. Правда, сами люди были в нем подобраны на совесть. И священники из тех, что своими проповедями могут заставить плакать от жалости даже засохшее дерево, и бояре, которые, пожалуй, кое в чем были еще красноречивее.
Словом, уже в 1549 году казачий атаман, которого черкесы называли Сарыазман, а боевые сотоварищи кликали Степаном, от себя и своей братии по саблям признал над собою верховную власть России. Нельзя сказать, что с тех пор он, уже именуясь подданным Иоанна, перестал разбойничать и грабить. Однако слегка и впрямь остепенился и даже занялся строительством крепостей на Дону, а грабить ходил преимущественно к устью реки, завладев ею окончательно и бесповоротно. Наглость его доходила до того, что он не раз подступался к самому Азову, требуя от турок дани. О несчастных ногаях, равно как и об Астрахани с Тавридой, можно просто умолчать.
Кроме того, Сарыазман обязался служить бдительной стражей для России, после чего все тот же Сулейман I Великолепный наконец-то прозрел и понял, что если он ничего здесь не изменит, то в самое ближайшее время все правоверные, которые находятся в опасной близости от Руси, вскоре будут ею проглочены и в места, где неразделимо господствовал полумесяц, непременно придет крест.
Вот тут-то и состоялся у него разговор с великим визирем — Алпан-ибн Маметкулом, который после этой беседы чуть ли не до самого вечера вытирал холодный пот со лба, и было с чего.
Сулейман попусту не казнил и даже не карал, но на плаху мог послать любого, вне зависимости от того, какое бы важное положение тот ни занимал в Порте. Великий визирь — это премьер-министр страны. Можно сказать — первое (после самого султана) лицо, но это отнюдь не означало, что топор палача от его шеи находился гораздо дальше, чем от шеи какого-нибудь незначительного сотника в непобедимом войске османов. И если султан говорит сделать так-то, значит, как бы ни было тяжело — надо сделать. Поэтому в Астраханское ханство направился лучший из послов, какие только имелись у него, а едва он уладил все дела в Казани, как тут же метнулся обратно в ногайские степи, чтобы поспособствовать объединению крымского хана и старого мудрого бия ногайцев Юсуфа.
Новый хан солнечной Тавриды Девлет-Гирей, будучи от природы несколько нетерпелив, так и не дождался, когда аллах призовет к себе его дядю Саип-Гирея. Пришлось помочь еще не совсем старому человеку поскорее предстать пред милостивейшим и милосерднейшим.
Чувствуя себя несколько неудобно перед подданными, а кое-кому будучи крепко обязанным за организацию этого свидания дяди с аллахом, Девлет-Гирей не мог исполнить опрометчивого обещания расплатиться за оказанные услуги — казна была пуста. В многочисленных сундуках не было ничего, кроме двух издохших мышей, неведомо как туда попавших и умерших с голода.
Поэтому Казань он взялся спасать небескорыстно, в надежде неплохо поживиться, тем более что дельце обещало быть крайне выгодным — турецкие послы клялись и божились, тряся перед собой кораном, что ни Иоанна, ни его войска на Руси не будет — все они должны уйти к Казани.
Но если крымского хана уговаривать было легко, то с многочисленными ногайскими биями, особенно с Юсуфом, пришлось изрядно попотеть. Не помогали ни сладкоречивые обещания, ни грандиозные выгоды, которые широкими красочными мазками набрасывал посол.
Бии далекому журавлику в высоком небе, который — как знать — возможно, окажется еще и жилистым, предпочитали жирненькую синичку в руках, потому что выгода мирной торговли с Русью была и впрямь налицо, а все эти объединения под зеленым знаменем пророка ислама хороши, лишь когда они сопровождаются веселым звоном серебра.
Неладно получалось и с Астраханью. Ямгурчи не мог противостоять грубой силе крымских Гиреев, но об его уме говорит одно то, что едва войска завоевателей ушли обратно в Тавриду, как он был вновь усажен на престол и дружбы с Иоанном терять не пожелал, охотнее разговаривая с боярами царя, нежели с турецким послом.
Вот почему Иоанн опасался только одного крымского хана. Опасался и в то же время ждал. Все время, пока собиралось войско, государь нетерпеливо ожидал долгожданной весточки о его приходе, потому что именно на этом и строился весь план — успеть встретить Девлет-Гирея, спешно разбить его, после чего тут же бросить почти все свои силы под Казань, поскольку татары за лето дважды никогда не ходили в набег.
Расчет базировался не на пустом месте — крымчаки никогда не ходили в поход в середине лета, потому что в жаркой засушливой степи пересыхали многие родники и колодцы, а сочная майская трава в июле становилась колкими былинками, до черноты прожаренными нестерпимо палящим солнцем. Могли прийти и зачастую приходили, когда жара уже стихала, то есть осенью. Но она была далеко и Иоанна не пугала, во всяком случае пока. Кроме того, царь надеялся, что к тому времени непременно управится с Казанью.
Единственное, что его действительно огорчало, так это прощание с супругою, которая вновь забеременела. Слезы наворачивались на глаза, но Иоанн понимал, что надо держаться до последнего и показывать свою слабость, в отличие от жены, которая ревмя ревела у него на плече, негоже.
Утешая ее по возможности твердым голосом, он ласково шептал ей на ухо, что непременно должен исполнить царский долг, что бог ее — не оставит и прочее. Чтобы хоть как-то занять супругу, дабы она не маялась от безделья, попросил ее неслыханное для женщин ранее, пускай даже и цариц — заняться теми, кто томится ныне в тенетах.
— Милуй и благотвори по своему усмотрению, Настенька, — сказал он ласково. — Даю тебе волю царскую. И каждый, с кого будет сняты оковы, благословит тебя и наше чадо. Однако ж поступай по уму — самых виновных не освобождай. Помни, что сказали в житии благоверного и равноапостольного великого князя Володимера старцы с митрополитом: «Ежели не казнити злых, тем свершается зло к добрым, так что надобно погубити зло, чтобы добрые жили в мире».
Забегая чуть вперед можно сказать, что такое поручение он дал Анастасии первый и последний раз, поскольку про митрополичье поучение она забыла напрочь, а житие равноапостольного князя Владимира не читывала вовсе и потому освобождала чуть ли не всех подряд, памятуя лишь одно: «Каждый, с кого будет сняты оковы, благословит их и будущее чадо». Ну что с бабы возьмешь…
На сей раз Иоанн оставил брата Юрия в Москве. Разумеется, не одного, а с советниками. Ну а затем, сразу после прощального молебна в церкви Успения, не возвращаясь в Кремль, сел на коня и со своей дружиною поехал в Коломенское, где и отобедал с приближенными. Хотел было не торопиться и заночевать неподалеку — совсем рядом лежало его любимое село Остров, но не вышло. Планы спутал встретившийся из Путивля гонец с тревожной вестью о том, что крымцы не просто выступили из своего разбойничьего логова, но уже миновали малый Северский Дон и приближаются к южным рубежам. Кто во главе войска — хан или его сын, — сторожевым постам выяснить не удалось, да это было и не столь важно.
— Ну что ж, — вздохнул Иоанн. — Видит бог, мы хана не трогали, но коли он так, то пускай господь рассудит, — и… весело улыбнулся — все покамест шло по его плану, разве что придется поторопиться, но оно и к лучшему — в боевом походе расхолаживаться ни к чему.
Коломна, куда он прибыл, встретила Иоанна новыми вестями — крымские разбойники устремились к Переяславлю-Рязанскому. Иоанн немедленно повелел большому полку стать у Колычева, передовому — у Ростиславля, а полку левой руки — близ Голутвинского монастыря. Посовещавшись с Шиг-Алеем, он отправил его в Касимов, затем вместе со своим двоюродным братом князем Владимиром Андреевичем Старицким устроил войску смотр прямо на боевых рубежах, чуть ли не на самом берегу Оки.
Прикинув, где лучше всего встречать крымское войско, он возвратился в Коломну, пользуясь минутой затишья, написал в Москву к Анастасии Романовне и к владыке Макарию, напомнив что храмы в Москве должны быть открыты для молитв, но самим горожанам беспокоиться нечего.
Едва гонец ускакал, как появился посланник из Тулы, известив, что крымцы уже под ней, но не все, а только передовой отряд, ведомый ханским сыном. Час был уже поздний, но промедление могло стоить дорогого, а потому Иоанн приказал князьям Щенятеву, Курбскому, Пронскому, Хилкову и Михаилу Воротынскому немедленно выдвигаться к осажденному городу. Сам он предполагал выступить на следующий день рано утром, но тут новый гонец сообщил, что все это семитысячное татарское войско, разграбив окрестности, не стало садиться в осаде города, а подалось обратно. Получалось, что основных сил крымского хана можно ждать откуда угодно. Подумав немного, Иоанн принял решение двинуть к Туле только воевод, а сам остановился.
Однако спустя день очередной гонец из Тулы от князя Григория Темкина оповестил его, что теперь к городу подошел сам Девлет-Гирей, причем не просто с одной своей конницей. Вопреки обыкновению, хан прихватил еще и всю имеющуюся у него артиллерию, а кроме того, и турецких янычар. Иоанн, вскочив из-за стола, повелел своей дружине немедленно выступить из Коломны, а главной рати переправляться за Оку, сам же поспешил к Кашире, но тут прискакал новый гонец. На сей раз он привез радостное известие. Оказывается, Девлет, после того как потратил целый день на осаду города, причем небезуспешно — от раскаленных пушечных ядер во многих местах в городе уже возникли пожары, — уже повелел янычарам идти на приступ, каковой князем был отбит.
Наутро хан повелел было готовиться к новому приступу, но тут туляки с городских стен увидали клубящиеся вдалеке столбы пыли и решили, что к городу идет долгожданная подмога. Почти сразу среди горожан разнесся слух, что это подходят не просто воеводы, а сам царь. Воодушевление было настолько сильным, что все вышли из города и как одержимые бросились на татар. Сколь их удалось побить в этой вылазке — никто не считал, но доподлинно известно, что среди погибших оказался даже ханский шурин.
Слухи и радостные вопли недавних осажденных донеслись и до самого Девлета, который тоже им поверил и ушел в степь, не став искушать судьбу. Спустя несколько часов под городом и впрямь появились воеводы, отправленные Иоанном. Не став тратить попусту время, они устремились за татарами, настигнув их обоз на речке Шивороне. Разгром был полнейший. Удалось освободить не только всех пленников, но также взять превеликое множество телег и ханских верблюдов, предназначенных запасливым Девлетом для перевозки обильной добычи.
Знатные мурзы, которых удалось взять в плен, хмурясь, рассказывали, что хана обманули, сказав, будто великий князь со всеми людьми давно стоит под Казанью.
— Надо было уходить раньше, — мрачно цедил сквозь зубы немолодой, поджарый мурза, с огромным сабельным шрамом, шедшим через все лицо от левого уголка рта по правой щеке. — Еще когда мы у Рязани перехватили ваших людишек, кои сказали, что великий князь на Коломне, — тогда и уходить. Девлет не глуп и осторожен. Если бы не его советники, он так бы и сделал, но тут влез этот сопляк Камбирдей — муж его дочери, и начал стыдить хана. Мол, у великого князя город Тула на поле, а от Коломны далеко, она за великими крепостями, за могучими лесами. Вот он и пошел к Туле, — и с легкой завистью в голосе добавил: — Камбирдею ныне хорошо — он уже обнимает в небесных чертогах белотелых гурий и пьет сладкое вино, а что делать нам? — И застонал, закрыв лицо руками завывая что-то нечленораздельное.
Обрадованный этой новостью Иоанн решил, что теперь торопиться ни к чему, и повелел устроить привал, заночевав под Каширою.
На другой день его ждало еще одно радостное известие. Воеводы полка правой руки князья Щенятев и Курбский, имея только пятнадцать тысяч воинов, разбили вдвое превосходящее их по численности татарское войско, которое пыталось спешно набрать полон в окрестностях Тулы и так увлеклись этим, что даже не знали о бегстве Девлета. Спеша на воссоединение со своим ханом, татары вместо этого встретили русское войско. Битва была поначалу упорная, но затем переросла в резню. Правда, радость царя была неполной — князь Курбский, гордо гарцующий на своем чалом жеребце впереди всех, возвращался без шлема, который не влезал на толстую повязку, которой наспех замотали ему голову, и без зерцала. А когда он разделся, чтобы сполоснуться с дороги, то даже бывалые воины-усачи лишь уважительно хмыкали, глядя на его плечи, превратившиеся в сплошной синяк. Ран, благодаря прочной кольчуге, выдержавшей все удары татарских сабель, на теле не было.
Получив эту последнюю весть, Иоанн возвратился в Коломну, куда 1 июля к нему собрались на совет вернувшиеся после погони воеводы. Были они несколько обескуражены тем, что догнать Девлета так и не удалось, потому что тот делал, по их словам, верст по 60–70 на день, безжалостно бросая загнанных лошадей, ставшие ненужными телеги и прочий скарб.
— Отбились, и ладно, — заявил улыбающийся Иоанн. — Ныне надо его напрочь выкинуть из головы, чтоб больше не мешал, и думать, как идти к Казани, да на какие места.
Пути туда были хорошо известны, так что думали недолго. Приговорили идти двумя дорогами — самому царю вместе с дружиной, полком левой руки и запасным следовать через Владимир и Муром, прочих воевод отпустить на Рязань и Мещеру, чтоб они могли заслонить Русь от ногаев, буде те все ж таки захотят внезапно напасть, а сходиться всем в поле за Алатырем. Заминка получилась лишь один раз, когда боярские дети из Новогорода начали бить челом, что им нельзя больше оставаться при войске. Дескать, они еще с весны на службе в Коломне, иные из них и на татар ходили и в боях побывали, а теперь идти в такой долгий путь и неизвестно сколько стоять под Казанью припасов нет!
Иоанн сморщился, будто хлебнул добрую чашу уксуса, прикусил губу — привычка, оставшаяся еще со времен, когда он был Третьяком на конюшнях у князя Воротынского, но ничего не сказал, хотя очень хотелось. Вместо этого он лишь язвительно осведомился, могут ли славные воины, несмотря на свою столь сильную усталость, обождать до вечера, после чего, получив положительный ответ, молча ушел в свой шатер. Собранные воеводы тоже помалкивали. Даже когда Иоанн, по своему обыкновению, спросил их, что они думают, отвечать не торопились, пребывая в растерянности.
— Да гнать их в три шеи, — выпалил князь Курбский. — Подумаешь, воевали они. А все прочие чем занимались? Баклуши били? Гнать, и вся недолга, а то они своим нытьем и прочих нам испортят.
— Выходит — хошь иди, а не хошь — не иди. То не дело, Андрей Михайлович, — степенно заметил князь Иван Пронский-Турунтай. — Не так бы с ними надобно.
— А как? — возмутился Курбский, вскочив со своего места, но тут же, застонав и ухватившись за голову, рана на которой от резкого движения незамедлительно дала о себе знать, уселся обратно.
— Может, лаской. Пообещать там чего или как, — неуверенно предложил Симеон Шереметев.
— Тогда остатние роптать учнут, — вздохнул князь Микулинский. В его полку левой руки новгородцев практически не имелось, поэтому предстоящее роптание грозило наступить именно у него. — Тож не дело.
— А что тогда дело? — осведомился у него Шереметев.
Мудрее всех поступил Иван Федорович Мстиславский.
— А дело будет именно то, — веско произнес он, и все воеводы с явственно читаемой надеждой во взглядах тут же повернулись к старейшему из бояр, — что повелит наш государь, — неожиданно закончил он.
Владимир Иванович Воротынский, услышав это, лишь укоризненно посмотрел на брата Михаила, который по младости лет не смог сдержать насмешливого покашливания. Ехидно улыбнулся и Курбский. Зато остальные с надеждой воззрились на Иоанна. «А и впрямь, государь, что скажешь, то и исполним», — отчетливо говорили их лица.
— Стыдитесь, бояре. Царь у нас совета вопрошает, а мы что ж? — с укоризной произнес Курбский. — Нешто так…
— Обожди, Ондрюша, — прервал его Иоанн. — Коли нет у моих советчиков дельных мыслей, я и впрямь своим умом обойдусь. Но спешить не будем. Не зря сказывают, что утро вечера мудренее. Вот как рассветет, да помолимся дружно, я свое слово им и скажу.
И никто даже не догадался, что не было у него покамест своего слова и понимал он лишь одно — пока ничего из предложенного не годилось. Так что весь остаток вечера он мучительно вспоминал Федора Ивановича и его поучения.
— Бывают у всякого, а у государя тем паче, такие тяжкие деньки, что из измысленного ничто в дело не годится. Тогда ему надобно отвергнуть все разом, будто и нет этого вовсе, — советовал он.
— А что тогда принять? — удивился Подменыш.
— А на что человеку голова дана — шапку носить? — усмехнулся наставник.
— И есть еще, — неуверенно заметил Подменыш.
— Понятно, — буркнул Федор Иванович. — Вот только ешь ты ртом, а мыслить надобно вот этим. — И чувствительно постучал ученику своим суховатым крепким указательным пальцем по голове.
«Этим» Иоанн и пытался мыслить. Получалось с трудом. Вернее, никак не получалось. «Ну, откинул я все, что они предлагают, а дальше что? Ведь все равно надо как-то с ними поступить, а как? — лихорадочно размышлял Иоанн. — И как тут быть, ежели и отпускать нельзя, и отпустить — тоже плохо».
Он еще раз почесал «это», которое должно было, по уверению наставника, выдать нужный ответ, но на ум решительно ничего не шло. Вместо этого вспоминались опасливые взгляды воевод, устремленные на него. Видя, что государь не на шутку взбешен таким непослушанием, все они осторожничали, побаиваясь его гнева.
«Побаиваясь…» — круто остановился он на месте и присел на лавку.
— Побаиваясь гнева, — задумчиво произнес он еще раз, вслушиваясь в произнесенное уже вслух. — Так ведь коль воеводы побаиваются, то прочим и вовсе… А если я… Погоди, погоди. Ну, точно! Они ведь тогда…
Утро порадовало. Денек обещал выдаться солнечным и ясным, как детское личико. Только лица новгородцев, собравшихся, как повелел Иоанн, сразу после заутрени, выглядели на фоне всеобщего оживления, темным мрачным пятном. В памяти была еще свежа расправа, которую Иоанн учинил пять лет назад над ни в чем не повинными псковичами. И хорошо, что тогда так вовремя сорвался в Москве колокол, иначе навряд ли кто из челобитчиков остался бы в живых. Иоанн с еле заметной усмешкой оглядел суровые лица северян, намеренно затягивая паузу.
— Идти в поход на ворога с людишками, не желающими того, я не хочу, — произнес он неторопливо. — Посему повелеваю моим подьячим содеять тако. Кто из вас, в отличие от прочих, мыслит, что он еще в силе и тяготы его не страшат — пусть отойдет направо и запишется у них. Они будут любезны моему сердцу, а с их нуждами мы уж как-нибудь управимся. Что же касаемо всех остатних, кто по лености или неспособности отказываются от грядущей славы покорителей Казани и не желают участвовать в великом подвиге, — глаза его сузились, — то пусть отойдут налево. И их подьячие перепишут для того, чтоб я ведал, на кого мне опираться нельзя ни ныне, ни впредь, ибо малодушные мне не надобны. После того их я тоже отпущу с миром, в чем даю мое царское слово.
Новгородцы нерешительно переглянулись. Уж больно грозно прозвучал голос государя. Слова-то вроде сулили иное, мирное, но вот тон. Опять же для чего записываться? Получается, что их и впредь никуда уж больше не возьмут. Как-то оно… Перешептывания длились минут пять, после чего Иоанн поторопил:
— Ну что же вы?! Ни туда, ни сюда. Пора бы решиться, да и всем прочим в путь надобно отправляться.
После этого из толпы вытолкали дюжего Лихославича. Не дойдя до Иоанна пяти шагов, он резко стащил с себя знатную лисью шапку и с маху хряпнул ею об землю.
— Идем, куда тебе угодно, государь! — решительно произнес он. — Пущай подьячие себя не утруждают. Успеют еще писуль своих накарябать. Верим, что ты узришь нашу верную службишку и не оставишь своей заботой.
Обстановка после таких слов мгновенно разрядилась. Все что-то шумно, вразнобой загалдели, радостно улыбаясь.
— Ну вот и славно, — спокойно произнес Иоанн и, не давая опомниться, скомандовал: — Тогда в путь.
Будто в награду за столь удачно найденное решение, дальше ему сопутствовали лишь приятные вести. Будучи уже во Владимире, он получил приятную новость из Свияжска, что цинга там прекратилась. В Муроме его ждала другая радостная весть, что его воеводы — князь Микулинский и боярин Данила Романович — ходили на горных людей и разбили их, вследствие чего почти все они снова присягнули государю на верность. Там же, в Муроме, гонец из Москвы привез весть о том, что с супругой его все в порядке, а святые отцы и народ непрестанно молят всевышнего о здравии царя и его светлого воинства. О том же писал Иоанну и митрополит. Из многоречивого обширного послания последнего Иоанну запомнился лишь призыв «смириться в славе».
«Не иначе как намекает, чтобы я даже после взятия Казани не возвращался к его земелькам», — усмехнулся государь и небрежно махнул рукой подьячим:
— Наговаривать не стану — не до того мне, а отпишите сами, что, мол, благодарствуем за пастырское учение, за наставление да молитвы. Ну и прочее, что обычно пишете.
Относительно занятости Иоанн почти не лгал, стараясь даже в пути заниматься делом — ежедневно заведя порядок, чтобы сразу после вечерней службы к нему являлись ответственные за корм ратников и извещали его о том, все ли в порядке. Кроме того, он велел расписать детей боярских на сотни и выбрать начальника для каждой из них. Затем, после некоторого размышления, повелел Шиг-Алею с князем Петром Булгаковым и стрельцами идти водой к Казани, чтобы посадить город в осаду раньше своего прибытия, после чего направил незадолго до того созданный особый ертаульный полк для наведения мостов, затем… Да что рассказывать — некогда ему было отдыхать и все тут.
В Ильин день, двадцатого июля, в который кое-где доселе иные праздновали день бога Перуна, царь выступил из Мурома. Вслед за войском переехав Оку, он ночевал в Саканском лесу, на реке Велетеме, в тридцати верстах от Мурома. Второй раз стан был разбит уже на Шилекше, третий — под Саканским городищем. Тут к нему присоединились со своими дружинами, а также татарами и мордвою князья Касимовские и Темниковский.
Городов впереди уже не было — леса да поля, но в разгаре лета трудно, даже при желании, помереть с голоду. Хватало и всяческих овощей, лоси, как впоследствии, хотя и слегка приврав, написал летописец, «являлись стадами, будто бы сами приходили на убой, рыбы толпились в реках, птицы сами падали на землю…»
Кроме того, испуганные походом многочисленного войска, местные туземные народцы, вроде тех же черемис и мордвы, чувствуя за собой недавние грешки, то и дело выходили навстречу ратникам Иоанна, вынося им хлеб, мед и мясо, причем не всегда продавали, но зачастую просто дарили, да еще и помогали наводить переправы на реках.
Потому шли ходко. Первого августа государь уже святил воду на реке Мяне, а на следующий день войско переправилось за Алатырь и спустя еще два дня ликовало, завидев вдали на берегах Суры полки князей Мстиславского, Щенятева, Курбского, Хилкова. И у Борончеева городища его с гордостью известили о том, что бояре князь Петр Иванович Шуйский и Данила Романович еще раз ходили на остальных горных людей и теперь уже все они бьют челом в верности, каясь за прошлое.
Сами старейшины горных людей, скромно стоявших в отдалении, едва Иоанн подошел к ним, тут же, словно по чьей-то команде, почти одновременно бухнулись на колени, уткнувшись головами в густую траву, в знак смирения и послушания. Однако их опасения были напрасны. Царь не карал, объявив, что прощает их народу прежнюю измену, даже позвал недавних изменников в знак своей милости на обед. Единственное, что он потребовал от них, так это немедленно начать мостить переправы через реки да расчистить дорогу в тех местах, где ее стиснул с боков молодой лес.
Тринадцатого августа объединенные рати наконец-то достигли Свияжска, куда пришли словно в родной дом после долгого пути. К тому же дичь, рыба и черемисский хлеб к тому времени всем изрядно наскучили, а в Свияжске ожидали домашние запасы, привезенные на судах. Кроме того, сюда же понаехало множество купцов с разнообразными товарами, так что имеющему на руках серебро можно было купить все что угодно.
Однако мешкать не стоило. Какова в этом году будет приближающаяся осень — не ведал никто, поэтому, зайдя в город только для того, чтобы помолиться в соборной церкви и внимательно осмотрев всю крепость, он отказался ночевать в приготовленном для него доме, кратко заявив: «Мы в походе», и повелел разбить шатер на лугу возле Свияги.
В нем же на следующий день царь накоротке устроил совет с воеводами, приговорив не мешкая идти к Казани, да на всякий случай, хотя надежды на это почти не было, послать туда грамоты, мол, если они захотят без пролития крови бить челом государю, то он их пожалует. Отдельную грамотку написал казанскому хану и своему родичу по жене Шиг-Алей. В ней он тоже советовал Ядигеру, чтоб тот выехал из города к московскому царю с изъявлением покорности и ничего не опасаясь, тогда государь его пожалует.
Веры, что Казань одумается, не было, поэтому ответа не дожидались, и небольшой передых для усталых ратников закончился быстро. Уже шестнадцатого августа войска начали перевозиться чрез Волгу и становиться на Казанской стороне, а через день переправился за Волгу и сам царь.
Еще через день он добрался до Казанки и встал на Луговой стороне Волги, сразу направив Шиг-Алея на судах занять Гостиный остров. К тому времени зарядила непогодь — несколько дней кряду шли сильные дожди; реки стали выходить из берегов; а пойменные заливные луга превратились в настоящие болота: к тому же казанцы испортили все мосты и гати, так что предстояло вновь налаживать дороги.
В унынии сидя в своем шатре и слушая, как снаружи монотонно барабанит по нему нескончаемый дождь, Иоанн мрачно вспоминал два предыдущих похода, с ужасом думая, что третьей неудачи кряду он не выдержит. Единственную надежду он возлагал лишь на бабье лето, когда непременно должно распогодиться, но хватит ли его войску двух, от силы трех недель?..
Тут-то он и получил ожидаемое послание от Ядигера, в котором тот горделиво писал, что «не в первый раз мы видим вас под нашими стенами; и не в первый раз побежите вы все назад восвояси, а мы же будем смеяться над вами!»
Несмотря на то что в послании не было практически ничего, кроме ругательств, как на всех христиан в целом, так и отдельно на Иоанна, на Шиг-Алея, которого именовали предателем, да еще вызов в конце «все готово: ждем вас на пир!», чувствовалась в этой бесшабашной отчаянности некая обреченность. Она-то и подняла Иоанну настроение. Уныние сменилось активной деятельностью, и воеводы, приметив это и повеселев, бодро говорили друг другу: «Ожил государь. Стало быть, плохи дела у Ядигера».
