Глава 6
ВРЕМЯ ПРИШЛО

Благодаря возведенному в короткие сроки Свияжску и привлечению на свою сторону местных народов обстановка в самой Казани в самом скором времени стала ухудшаться. Многие призадумались: «Может, напрасно они так тяготеют к далекому Крыму и не лучше ли принять подданство Москвы, тем более что оно такое необременительное?»

Власть как могла старалась нещадно давить попытки открытых выступлений, но что толку. Казанская знать стала перебегать к русским. Тогда наиболее трусоватые крымцы, не в силах покорно ожидать, чем же обернется дальнейшее, и видя, что при первом нападении московских воевод казанцы их выдадут, собрались, предварительно пограбив все что можно, и ударились в бега, даже не взяв с собой семей.

У страха глаза велики, и потому они пустились не вниз по Волге, опасаясь выставленных русскими заслонов, а вверх по Каме. До Вятки дошли успешно, но дальше их ждала неудача. Заблаговременно предупрежденный вятский воевода Зюзин учинил им самый настоящий разгром, а около полусотни, включая жестокого подавителя промосковских мятежей и любовника Сююнбеки Улан Кащака, были взяты в плен и отправлены в Москву, где их и казнили.

Бегство крымцев, казалось бы, окончательно отдавало Казань Руси. Это понимали и они сами. Тотчас оттуда явились послы с челобитьем, чтоб государь «их пожаловал, пленить не велел, дал бы им царя Шиг-Алея, а царя Утемиш-Гирея с матерью Сююнбекою взял бы к себе». Иоанну, честно говоря, было несколько жаль расставаться со своей мечтой о героической победе. Однако бояре, и в первую очередь Дмитрий Федорович Палецкий, напомнили юному государю об осторожной политике его деда.

— Не след доводить ворога до крайности. Лучше всего неспешно изнурять в нем силы, а губить его медленно, но верно, — говорил Палецкий. — Война же — дело случая и зависит от такого множества всяких неожиданностей, что далеко не всегда можно их угадать. В том и состоит величие твоего деда, что он полагался на случай как можно менее, а берег людей как можно более.

Ему вторил и Адашев:

— Одна погода может все, даже самые хорошие приготовления, обречь на неудачу, — тонко намекнул он на оттепели, которые так пакостили русскому войску во время последних походов.

Иоанн вспомнил, помрачнел и ответил послам, что непременно пожалует Казанскую землю, но при условии, что они вначале выдадут его недоброжелателей, подразумевая крымскую знать, и освободят всех русских пленников.

Алексей Адашев отправился в Свияжск объявить Шиг-Алею, что государь жалует ему Казанское царство с Луговою стороною и Арскою, но Горная сторона, как более близкая к Свияжску, к нему и отойдет, поскольку государь сам взял ее еще до челобитья казанцев.

Шиг-Алей ради приличия немного поупирался, но Адашев был непреклонен, тем более что именно он и являлся автором решения не усиливать чрезмерно «касимовского царька». Сегодня он ходит в их воле, во всем послушен, а что будет завтра? А как поступят его дети, когда он умрет? Словом, Шиг-Алею твердо заявили, что решение окончательное, так что менять в нем никто ничего не станет.

Слегка волновалась и Казань. Юная ханша никому не сделала вреда за то время, пока жила, поэтому отдавать ее собственными руками в виде пленницы московскому царю жителям было стыдно. Поначалу предложили было, чтобы ее оставить, но тут заартачились воеводы Иоанна, пригрозив, что в противном случае «государь в начале осени будет здесь с огнем и мечом для истребления вероломных». Пришлось подчиниться, и казанцы известили Шиг-Алея, что царица с сыном уже едет в Свияжск.

Не только Сююнбека, но и вся Казань проливала слезы в тот день. Вот только у юной вдовы они были от горя, а у жителей — от стыда, но… своя шкура дороже. Кто-то смущенно бормотал, что Иоанн милостив, кто-то доходил даже до того, что откровенно врал, будто московским царем все уже решено и он непременно изберет ей достойного супруга и даст какое-нибудь владение.

Провожать Сююнбеку шел весь город до самой Казанки, где уже поджидала ее богато украшенная ладья. Бледная и слабая, вдова едва могла сойти на пристань, но, стоя уже на подмостках, не забыла обернуться и поклонилась народу, который ощутил еще более жгучий приступ стыда. Входя в ладью, она вновь обернулась к людям, как-то жалко взмахнула в знак прощания худенькой ладошкой, и лишь после этого судно наконец-то отчалило, вызвав у многих облегченный вздох.

Так исполнилось первое условие мира.

Сразу после этого был назначен и день приведения к присяге России всех казанцев. Жители вышли из города и собрались на Царевом лугу. Молча выслушав написанную для них клятвенную грамоту, они поблагодарили Иоанна за данного им царя и… вновь начали торг за Горную сторону. Лишь когда они поняли, что ничего не выйдет, стали нехотя подписывать шертные грамоты, которые после этого торжественно скрепили государевой печатью.

Ох и многолюдна Казань — три дня присягали царю на верность ее жители — толпа за толпой. Наконец Шиг-Алей въехал в столицу. К тому времени ему было уже сорок с лишним лет, но выглядел он на все пятьдесят.

Смешливый князь Юрий Булгаков с трудом давил в себе смех, рвущийся у него из груди при одном только взгляде на этого уродца. Чего стоили одни только длинные уши, мочки которых спускались чуть ли не к самым плечам, не говоря уж о бабьем лице с какой-то выщипанной редкой бородкой, толстом брюхе и огромной заднице. Коротконогий, хан так смешно косолапил, переваливаясь с боку на бок, пока брел по двору, добираясь до своего трона, выставленного по такому случаю на всеобщее обозрение, что тут даже более серьезный человек не выдержал бы. А в это время ханский двор уже до отказа наполнился «третьим условием» — российскими пленниками, которые, пробыв в неволе несколько десятков лет, не верили своему счастью.

В Свияжске наделили их всем необходимым, включая одежду, съестные припасы, и отправили дальше, вверх по Волге. Летописцы указывают, что было их до шестидесяти тысяч и это не считая жителей Вятки и Перми, отправленных вверх по Каме. Трудно сказать, насколько преувеличили они подлинную цифру, да и не столь это важно. Ясно одно — Казань и впрямь держала у себя изрядное количество русских рабов.

«Никогда, — писали современники, — Россия не видала приятнейшего зрелища: то был новый исход Израиля!»

У самого Шиг-Алея в Казани было решено оставить воеводу Хабарова с пятьюстами московскими стрельцами — мало ли. В помощь ему — если что — должен был поспешить из Свияжска со своими людьми князь Симеон Микулинский.

У каждого дела есть добрая сторона, но есть и худая — как посмотреть. Взять то же освобождение пленников. Вроде бы замечательно, но — для Руси. А коли взглянуть со стороны Казани, то тут уже картина вырисовывалась не столь радужная.

И если отсутствие Горной стороны было нестерпимо лишь казанской знати, то освобождение русских пленников больно ударило по всему люду, включая самых простых. А кому трудиться? А кто теперь будет делать всю черную работу? А возможность получить выкуп? Она ведь тоже — прощай навсегда. Словом, куда ни глянь — сплошные неудобства да убытки.

Вот потому-то выдавать их, невзирая на суровые неоднократные повеления со стороны новых властей, спешили далеко не все, о чем оставленные при новом хане боярин Хабаров и дьяк Выродков уже в сентябре уведомили государя. Доложили они и то, что сам Шиг-Алей прекрасно о том осведомлен, но смотрит сквозь пальцы, боясь волнения.

Узнав об этом, Дума судила да рядила три дня. Наконец победила точка зрения умеренных, на которую нехотя согласился и сам государь, — решили проводить политику умиротворения и пока отставить кнут в сторону. С «пряниками» в виде богатых даров в Казань отправились боярин князь Дмитрий Федорович Палецкий и дьяк Клобуков. Помимо дорогих меховых шуб, золотой и серебряной посуды, а также денег, предназначенных для хана, ханши и прочей знати, они привезли царю и всей казанской земле «жалованное слово за службу».

Однако при этом они должны были еще раз решительно потребовать освобождения всех пленных, а в противном случае объявить, что государь, видя христианский люд в неволе, далее терпеть этого не станет. Кроме того, Шиг-Алею напомнили о том, сколько благодеяний он уже получил не только от нынешнего царя, но и от всего рода Рюриковичей, и пора бы за это начинать расплачиваться.

Пока Палецкий с этим наказом ехал в Казань, оттуда в Москву тоже приехали послы. Они привезли челобитную от Шиг-Алея, чтоб государь пожаловал ему Горную сторону, пускай хотя бы не всю, но только часть, да еще прислал бы грамотку, в которой указал бы, что обязуется больше не воевать казанскую землю.

Иоанн, слушая посла, искоса метнул взгляд в сторону Адашева, на что тот выразительно развел руками, давая понять, что казна пуста. После этого Иоанн заявил, что с Горной стороны не уступит Казани ни одной деньги, а клятву даст лишь тогда, когда в Казани освободят русских пленных, причем всех до единого.

Тогда же возвратились из Казани боярин Хабаров и дьяк Выродков. Были они хмуры, поведав, что казанцы пленных почти не освобождают, а вместо этого «куют их и прячут по ямам». Если бы за такое укрывательство Шиг-Алей, для острастки всех прочих, приказал рубить головы, то, возможно, дело бы пошло на лад, но тот боится бунта, а потому молчит.

Кроме того, казанская знать вновь начала ссылаться с ногаями, да не просто ссылаться, но и сама готовила переворот. В ноябре слухи подтвердились. Очередная весточка, присланная Шиг-Алеем и князем Палецким, сообщала, что заговор с целью убить и Шиг-Алея, и их самих благополучно расстроен — удалось перехватить грамоты к ногаям, а заговорщиков числом в семь десятков собрать у себя на пиру и перебить.

Писать о том, что хан приказал резать не только уличенных в измене гостей, но и просто подозреваемых, они не стали. Ни к чему утомлять государя такими подробностями. Не стали сообщать и то, что помимо слуг Шиг-Алея в расправе принимали участие и московские стрельцы. А в заключение они просили, чтоб государь не отпускал из Москвы казанских послов, потому что они также входят в число заговорщиков.

Это известие вновь заставило царя задуматься о том, что делать с Казанью. Иного пути, как ввести в город своих ратников, не виделось. С тем он и отправил туда Алексея Адашева, наказав передать его слово Шиг-Алею. Тот ответил на это, что поторопился со своими обещаниями казанцам выпросить у царя и великого князя Горную сторону, и ныне ему не остается уже ничего иного, как бежать обратно к государю. Однако на все уговоры князя Палецкого и Адашева относительно укрепления города русскими ратниками, раз уж он все равно собрался выезжать, Шиг-Алей не соглашался.

— Я — мусульманин, — гордо отвечал он. — Утеснять единоверцев не желаю, но и изменить царю тоже не хочу. Поэтому дай мне лучше, князь Дмитрий, клятву, что великий князь меня не убьет и оставит в Касимове, да я уеду отсель. Одно могу пообещать — кое-кого из лихих людей я еще тут изведу, да перед отъездом, на всякий случай, пушки, пищали и порох подпорчу. А дальше пусть Иоанн Васильевич приходит и сам промышляет об этом граде.

Так и не добившись результата — тверд оказался басурманин в своих принципах — Палецкий с Адашевым отправились в Москву, оставив в Казани Ивана Черемисинова с отрядом стрельцов беречь Алея от казанцев.

В подтверждение к уже сказанному Шиг-Алеем жившие на Свияге туземные князьки Чапкун и Бурнаш сказали Палецкому, что в народе ходят слухи, будто когда придет весна, казанцы непременно встанут на бунт, потому что такой уж народец, да и Шиг-Алея они терпеть не могут. А мрачный Чапкун угрюмо добавил, что если только Казань взбунтуется, то и им тоже не несдобровать — своих подданных удержать не получится.

Так прошел 1551 год. Окончательно Иоанн пришел к выводу, что время настало, когда получил очередное послание от крымского хана. Возгордился Сахиб-Гирей, ох возгордился. Он и всегда-то был заносчив, а тут ему удалось завоевать Астрахань, получив открытый путь в заволжские степи к своим соплеменникам-ногаям.

На самом деле особо кичиться было нечем. Астрахань уже давно оставалась практически беззащитной. Богатая своим купечеством, она не имела ни приличного войска, ни маломальских городских укреплений, представляя собой изрядно подгнившее яблоко — слегка дунь, и оно тут же слетит с ветки. К тому же жестокая политика по отношению к астраханцам — взяв город, хан разорил его до основания, выведя многих жителей в Крым, — тоже не укрепляла позиций крымчака.

В своем письме Сахиб-Гирей, кичась своим могуществом, заявлял, что кабардинцы и горные кайтаки платят ему дань, после чего надменно спрашивал московского государя: «Ты был молод, а ныне уже в разуме: объяви, чего хочешь? Любви или крови? Ежели хочешь любви, то присылай не безделицы, а дары знатные, подобно королю, дающему нам 15 000 золотых ежегодно. Когда же угодно тебе воевать, то я готов идти к Москве, и земля твоя будет под ногами коней моих».

И вновь мнения в Думе разделились. Иные из числа осторожных предлагали продолжать удерживать послов, не давая никакого ответа, чтобы оттянуть неизбежный разрыв, поскольку было понятно, что, судя по тону послания, Сахиб-Гирей, даже если ему и впрямь послать большие дары, взять-то их возьмет, но от Казани все равно не отступится. А уж коли он успеет в нее забраться, то война с нею станет одновременно войной с Крымом.

Иоанн слушал всех молча, поглядывая вокруг насупленным взглядом, после чего встал и заявил во всеуслышанье:

— Сведали мы, будто оный хан грабит наших людей, яко тать полнощный, а московских купцов берет к себе в домашнюю услугу, яко невольников. В Тавриде он же повелел обесчестить нашего гонца. Правитель, что не стоит горой за своих людишек в землях иноземных, а в ответ на обиды, учиняемые им, токмо писули строчит слезные — уже не правитель, а так — тряпка поганая. Посему повелеваю ныне же отправить его послов в темницу.

«Ай да Подменыш!» — восхищенно подумал Дмитрий Федорович, ощутив гордость за своего выкормыша.

Пускай не он его воспитывал, пускай в чем-то тот поначалу терялся, робел, казался неуверенным, но вот же — оперился, почуял силу. Такого ощипанным гусенком назвать уже и язык не повернется — молодой орленок на крыло становится.

Дело неуклонно приближалось к развязке. Если бы крымский хан решился опередить Иоанна, то вне всяких сомнений ликующая Казань непременно бы встретила его войско с превеликим ликованием и безмерной радостью. О том же, что сулило подобное объединение Крыма, Астрахани и Казани для Руси, оставалось лишь догадываться и какие бедствия ни представляй — всего будет мало.

Между тем после резни, устроенной Шиг-Алеем на пиру, ненависть к нему казанской знати достигла высшей стадии. Поддерживать его на троне в такой ситуации уже не имело смысла. Двинув полки к Казани, Иоанн лишь ускорил бы грядущий бунт, заодно подвергнув явной опасности не только жизнь самого хана, но и находившихся при нем русских стрельцов.

Если бы можно было ввести отряды внезапно, это решило бы все, но от ввода войск открещивался сам Шиг-Алей. И тут казанцы, ослепленные ненавистью к московскому ставленнику, вроде бы сами пошли навстречу намерениям Иоанна, предложив царю полное подданство, лишь бы только он вывел от них Алея.

Случилось это уже в январе 1552 года, когда послы — все тот же Муралей Алимердин и прочие, которые уже были ранее у государя и поэтому уцелели от учиненной ханом резни, — явились к Иоанну с просьбой, чтобы тот свел Шиг-Алея, а им дал бы в наместники своего боярина, наподобие того, как в Свияжске. Если же царь, доброхотствуя своему ставленнику, не пойдет на такое, то они будут добывать себе государя из других земель.

Первое желание Иоанна было дать согласие, но три года, проведенные на троне, кое-чему его уже научили, поэтому он не стал спешить, велев боярину Ивану Васильевичу Шереметеву устроить для них пир в своем терему и за чарой доброго меда все повыведать — за что не любят в Казани Шиг-Алея, на каких условиях они предполагают взять себе наместника и вообще попытаться понять — можно ли им верить.

После многочисленных возлияний язык у послов и впрямь развязался, и они в один голос принялись жаловаться на хана. Дескать, Алей побивает их и грабит, жен и дочерей берет силою; если государь пожалует землю и хана сведет, тогда все их люди, что сейчас проживают на Москве, не рискуя возвращаться обратно в Казань, готовы немедленно принять присягу и оставаться здесь же в заложниках, пока кто-то один не съездит вместе с русским войском, чтобы усадить на престоле его наместников и сдать государю весь город.

Доходило до того, что они даже не просили ничего для себя — «кому царь велит жить в городе, кому на посаде, тем там и жить, а другим всем по селам». Что же до владений уже побитых Шиг-Алеем бездетных князей, то пусть государь раздаст их кому хочет и вообще — все они в его воле. Если же они в чем-то обманывают, то пусть Иоанн велит их всех здесь казнить. Что же до хана, то в случае, если он только заупрямится с выездом, царю достаточно забрать у него стрельцов, после чего, опасаясь расправы со стороны обиженных, а таковых много, он сам убежит из Казани.

Оттягивать не стоило. Уже в феврале в Казань опять отправился Алексей Адашев, чтоб свести Алея, и с ним один из татарских послов с грамотою к жителям города, в которой описывалось, как они условились в Москве с государем. Алею Адашев объявил, чтобы тот пустил московских людей в город, а сам пусть просит у государя чего хочет. Хан отвечал по-прежнему, что готов съехать в Свияжск, потому что в Казани ему жить нельзя, тем более что казанцы уже послали к ногаям просить другого царя.

Заколотив несколько пушек и отправив в Свияжск пищали и порох, 6 марта Шиг-Алей выехал из Казани на озеро якобы поохотиться, взяв с собою многих князей, мурз, горожан и всю полутысячу московских стрельцов.

Выехав за город, он облегченно вздохнул и откровенно сказал казанцам: «Хотели вы меня убить и били челом на меня царю и великому князю, чтоб меня свел, что я над вами лихо делаю, и дал бы вам наместника; царь и великий князь велел мне из Казани выехать, и я к нему еду, а вас с собою к нему же веду, — и многозначительно добавил: — Там управимся».

Лучше всего, и уж во всяком случае гораздо спокойнее, если бы одновременно с этим в город вошли стрельцы, но Шиг-Алей вновь заупрямился.

— Возьмите Казань, но без меня, — угрюмо заявил он. — Возьмите силою или договором, но не из рук моих.

В тот же день боярин князь Семен Иванович Микулинский послал в Казань двух казаков с грамотами, что по челобитью казанских князей государь-царь Шиг-Алея свел и дал им в наместники его, князя Семена. Теперь им надлежит приехать на присягу в Свияжск, а когда присягнут, тогда он въедет в их город.

Казанцы отвечали, что государеву жалованью рады, хотят во всем исполнить волю Иоанна, только бы боярин прислал к ним князей Чапкуна и Бурнаша, которым они доверяют. Князь не возражал и против этого, после чего Чапкун и Бурнащ отправились на другой день в Казань вместе с Черемисиновым, и тот дал знать Микулянскому, что вся земля Казанская охотно присягает государю и лучшие люди собираются ехать в Свияжск.

Лучшие люди действительно приехали на другой день вместе с Чапкуном и Бурнашом и присягнули на верность, взявши с Микулинского и его товарищей клятву, что они будут жаловать добрых казанских людей. После этого Микулинский отправил в Казань Черемисинова с толмачом приводить к присяге остальных людей и смотреть, нет ли какого «лиха».

С этой же целью он отправил туда Чапкуна и восемь человек боярских детей, которые должны были занять дворы и смотреть, чтоб все было тихо, когда русские полки будут вступать в город. Ночью Черемисинов дал знать Микулинскому, что все спокойно — царский двор очищают, и сельские люди, дав присягу, преспокойно разъезжаются по селам, так что наместник уже может отправлять в Казань обоз со съестными припасами, ну и с сотню казаков, потому что они на царевом дворе пригодятся на всякое дело.

Казалось, что сбылось долгожданное — без особых усилий, без кровопролития Иоанн приобретал знаменитое ханство. Оставалось только протянуть руку, чтобы взяться за его венец, и все. Но…