Глава 15
ВЕДЬМА

Феофил сразу узнал вошедшую.

— Передай Анастасии Романовне, что государь может не дожить до утра, — произнес он — в отличие от Люева он достаточно хорошо освоил русский язык и говорил на нем почти чисто — разве что с некоторым легким акцентом.

Та молча кивнула и тут же шмыгнула обратно, так и не сказав ни слова. Ей было не до того. Анастасия еще утром, вытирая слезы, решительно заявила Степаниде:

— Ежели к вечеру не полегчает — пойдем.

Ей было до жути страшно соглашаться. Воображение рисовало перед богобоязненной царицей один страх за другим. А вдруг она на подходе к ведьминому жилью наступит али перешагнет через какой-нибудь наговорный сучок?! А если коснется какой-то нашептанной соломинки с ее крыши или просто ветерок от дьявольского дыхания снесет ей на плечо проклятую ведьмой сухую ветку — и что тогда?!

К тому же чувствовала Анастасия, что мамка в своих рассказах о сестре чего-то упорно недоговаривает. Да, она верила, что бабка Степанида искренне хочет ей помочь — это тоже чувствовалось ею, но и всей правды старуха тоже не выкладывала. Почему? Значит, боялась напугать. Вот и получалось, что идти к ее сестре означает неминуемо загубить свою христианскую душу.

Но и не идти было нельзя. Тогда выходило, что надо готовиться к похоронам, а этого она не то что представить — подумать на миг о том опасалась. А вдруг сбудется?! Тогда и ей не жить.

Вот и выходило — либо тело губить, либо душу. Но тело точно умрет, а душа — под вопросом. И добро бы одно ее тело — тут бы она и не колебалась, смирилась перед неизбежным. Беда в том, что не станет ее любимого. К тому же как знать — может, и впрямь не потребует старуха ее души. И впрямь — зачем она ей? Пускай сестра ее мамки на самом деле ведьма, но не дьявол же? Словом, согласилась.

Теперь, после такого ответа лекаря, предстояло поразмыслить, как незамеченными выйти и вернуться обратно. Спустя пару часов, когда стали дремать даже привалившиеся к двери царской опочивальни стрельцы, две темные тени — одна побольше, а другая совсем маленькая — неслышно покинули женскую половину терема и укромными переходами двинулись к выходу. Вдогон им грохотал лишь могучий храп нянек, мамок и кормилиц — сонное зелье, подсыпанное Степанидой в сбитень, действовало надежно.

Сестра престарелой мамки царицы и впрямь жила близко — всего-то и прошли с пару верст, а то и того помене. Правда, Анастасия потом, как ее ни терзали бы под пыткой, все едино — дорожки бы не указала. Уж очень запутанными тропками вела ее нянька.

В избушке было почти темно и тихо. Так тихо, что хотелось нарушить эту тишину, начинавшую зловеще давить на любого, кто сюда входил, с первых же мгновений. Убранством своим лачуга не блистала, скорее уж выставляла напоказ, будто кичилась этим, свою бедность вкупе с изрядной неряшливостью.

Сестра Степаниды сидела в углу и молча смотрела на вошедших. Выглядела она как настоящая ведьма. Острый крючковатый нос ее был изогнут чуть в сторону, а морщины на лице были столь глубоки, что напоминали скорее какие-то разрезы. Как ни удивительно, но распущенные по плечам волосы оставались без единой сединки. Вот только если бы еще их хозяйка хотя бы изредка брала в руки гребень…

Анастасию тут же охватил озноб, хотя в избушке было относительно тепло — большую широкую печь недавно протапливали.

— Не трясись, милая, — грубоватым низким голосом сказала ведьма и недовольно пожевала проваленным по причине отсутствия зубов ртом. — Коль пришла, так чего уж. Да так уж шибко-то не боись — не съем.

Она поплотнее запахнула на себе душегрею, подбитую темным мехом, и буркнула:

— Вон чурушка стоит. На нее садись. А боле у меня ничего нет — не взыщи. И ты тож присядь, — обратилась она к сестре и досадливо поморщилась: — Да вон же лавка. — И ткнула пальцем в сторону печки.

Анастасия, которая еще не прошла на свое место, продолжала растерянно оглядываться по сторонам, словно ища чего-то.

— Черепов не держу, — пояснила та, догадавшись, что выглядывает посетительница. — Котов тоже нет. У истинной они дохнут больно быстро. Лета не пройдет, как нового искать надо, потому и нет — жалко животину. Чай, не человек.

— Мы, сестрица, к тебе… — начала было Степанида, но ведьма бесцеремонно перебила ее:

— Да знаю я, знаю. Такое угадать труда нет. Вся Москва лишь об одном и говорит. Токмо допрежь того, зачем вы сюда пришли, надобно поначалу кой что содеять, дабы я в спокое была. Вон нить лежит у меня, — кивнула она небрежно на стол. — Ты, девка, навяжи на ней два узелка, да вон на свече и запали.

— Зачем? — робко спросила Анастасия.

— А затем, что учнешь много вопрошать не по уму, так я и от ворот поворот указать могу. Это ты и палатах своих хозяйка, — и презрительно хмыкнула: — Дурками, как моя Стешка, повелевать — дело нехитрое. Ныне же придется и самой в услужении побыть, — и продолжила, комментируя труд Анастасии, которая неловко принялась завязывать непослушный узелок на непослушной нитке: — Эвон кака неловкая. Шить, прясть да ткать никто не учил, что ли?

— Матушка родная научала, — обиженно произнесла Анастасия. — Персты токмо дрожат, вот и не выходит, — и пожаловалась: — Прямо как живая нить-то. Даже ухватить не дает, выскальзывает.

— А она и есть живая, — невозмутимо заметила ведьма и, недовольно поморщившись от раздавшегося в тот же миг истошного визга царицы, добавила: — Ежели еще разок зявкнешь, считай, что ничего у нас с тобой не выйдет. А коль уронила, то лезь под стол и ищи. Сиди, Стешка! — прикрикнула она на сестру, которая было вскочила с места, чтобы помочь в поисках. — То не твое дело, а ее. Нам оной нити касаться негоже, а свой узелок я на ней уже повязала.

Наконец Анастасия нашла, завязала и, довольная, протянула нить ведьме. Та, усмехнувшись, покачала головой и произнесла:

— Сама сожги. Да гляди, чтоб вся сгорела.

Наблюдая, как яркий веселый огонек побежал по нитке, ведьма пояснила:

— То от соблазна. Бабий язык длинный, так я его прикусить подсобляю. Оно, конечно, может, ты и без того никому не обскажешь обо мне, да так-то надежнее будет. Гляди, девка, теперь мы с тобой крепко-накрепко повязаны. Коль слово обо мне молвишь — с тобой хворь приключится а там чрез денек-другой и вовсе в домовину ляжешь. Ну а теперь длань свою давай — глядеть стану.

Настороженно поводя крючковатым носом из стороны в сторону, она долго держала Анастасию за руку, после чего как-то нехотя отпустила ее и еще долго-долго с удивлением вглядывалась в ее лицо, представлявшее разительный контраст по сравнению со всем убогим убранством избушки.

— Дивно мне, — пробормотала она, о чем-то напряженно размышляя. — Ну да не моего оно ума. У всякого Филатки свои ухватки. — И тряхнула головой, да так резко, что нечесаные космы чуть не коснулись своими концами царицы, которая испуганно отшатнулась, едва не потеряв равновесие и не упав со своего пенька.

— Слухай, красавица, — заговорщическим шепотом начала ведьма. — Помочь твоему любезному дружку больно тяжко. Лихоманки, что к нему привязались, не сами твоего ненаглядного выбирали — их на него покойник навел. Черный, страшный. Сам свою душу лукавому продал, чтоб за погибель свою отмстить, вот тот ему и подсобил. И таперича эти бабы страшные просто так его добром не отпустят. Коли одна из сестер к нему привязалась бы — куда ни шло, но и тут лукавый не поскупился. Их у его изголовья невесть сколько столпилось. Худо дело.

— Каких сестер? — растерянно спросило Анастасия.

— А ты не ведаешь? — удивилась ведьма. — Двенадцать их по счету. Все они — дочки царя Ирода. Ликом страшненькие уродились, иные и вовсе без глаз, а кой-кто и без рук, потому и злобствуют на весь мир, особливо на людей крепких, да здоровых, да пригожих. Своей красоты нет, так они к чужой тянутся. Живут они все в подземелье адовом, но как месяц просинец кончается, так их батюшка Мороз да матушка Зима вместе с прочей нечистью из ада выгоняют. Вот они и летают по свету, пристанища себе по теплым избам ищут. У тебя-то тепло ли в палатах?

— Тепло, — виновато ответила царица.

— То-то и оно, — строго заметила ведьма. — Вот они туда и залетели, чтоб виноватых сыскать.

— Это какой же государь-батюшка виноватый?! — возмутилась Анастасия.

— Хорош да пригож, да добро стремится всем содеять, — быстро ответила хозяйка избушки. — Вот он для них и виноватый. И ты тоже хороша, Стешка, — напустилась она на сестру. — Али не ведаешь, что в этот день на заре надобно наговоренной водой все притолоки у дверей омыть, чтоб им ходу не было? Тогда бы и идти никуда не пришлось и государыня-матушка тут на пеньке убогом предо мною бы не сидела.

— Поди омой их все. Это в избе просто али в терему, а у нас… — проворчала Степанида.

— Молчи, Стара, — сурово произнесла Анастасия и тоже строго покосилась на мамку, молчаливо присоединившись к ведьме в этом упреке. И впрямь, почему из-за чьей-то лени ей страдать?

— Стара, а в голове дыра, — заметила колдунья, но тут же пренебрежительно махнула рукой — мол, что возьмешь с непутевой — и продолжила: — У твоего ненаглядного сразу пятеро их собралось. Трясея по одну сторону сидит, Огнея по другую, да длань ему на грудь положила, чтоб он аки пламень в печи пылал. Тут же с ней Знобуха рядышком. Они друг к дружке завсегда ревнуют, вот и ласкают болезного по очереди, чтоб никому не обидно было. А того от этих ласк то в жар, то в холод кидает. Глухея в изголовье уселась, Костоломка сверху летает. Ей оттуда сподручнее кости человеку ломить. А хуже всего, девка, что ныне к своим пяти сестрам еще и шестая летит, да с косой, как у самой смерти. Невея ее кличут.

— А она, что же, самая вредная? — робко спросила Анастасия.

— Она… мертвящая, — буркнула ведьма. — Изо всей дюжины она самая старшенькая и всех проклятей. Ее даже в аду прикованную на двенадцать цепей к железному стулу держат. Тока ныне она все равно сорвалась. Путь у нее долгий, ранее утра нипочем не доберется, но уж когда долетит, то и я не в силах буду. С ней мне не совладать.

— А как же быть-то теперь? — слезы вновь потекли по щекам царицы.

Во все, что говорила колдунья, Анастасия поверила бесповоротно. Хватило одного лишь упоминания про проклятье, о котором она слыхала и раньше. Кому-то иному этого наверное показалось бы не столь веским доказательством. Возможно. Но такой недоверчивый просто никуда бы не пошел. Анастасия же отважилась. Так что можно сказать — вера в ведьму была в ней изначально, а рассказ старухи о проклятье Иоанна лишь подкрепил эту убежденность в ее могуществе и в том, что сидящая перед нею неряшливая бабка в засаленной теплой одеже — настоящая ведьма, которой дано видеть то, чего не в силах узреть обычный человек — узреть и… помочь.

— Да не реви ты, глупая! — прикрикнула колдунья, чуточку наслаждаясь минутами всевластья над человеком, да не простым — над самой царицей. Потому и прикрикнула на нее не сразу, а помедлив — не спешила обрывать удовольствие. Пусть поплачет вволю. Слезы облегчают тяжесть на душе, но при этом и обессиливают сердце. Так что пусть.

— Этой ночью я еще покамест в силе, — несколько самодовольно заметила она. — К тому ж слыхала я про твою беду, так что изготовилась. Есть чем подсобить, вот токмо не ведаю, — она насмешливо улыбнулась во всю свою пасть с одиноко торчащими двумя желтыми, хищно заостренными клыками, — согласишься ли на помочь мою, али откажешься.

— Ежели ты… — неуверенно начала царица, но ведьма тут же перебила ее:

— Али не сказывала тебе Стешка, что я душ человечьих не беру? Не мой это товар. Сама предлагать будешь — откажусь. Мне от тебя иное потребно, но тож не из дешевого.

— Что же?

— Жизнь, — буркнула ведьма. — Тут ведь так — живот за живот. Ежели где-то прибавиться, то в ином месте непременно убавиться должно.

— А… чью? — недоуменно уставилась на нее царица. — Любую?

— Любую, — кивнула ведьма. — у тебя девок много. Пусть Стешка любую приводит, но помоложе, чтоб не старее твоей лапушки была. Ну и с грамоткой кабальной — не без того.

— Так ты ее… — округлились глаза у Анастасии.

— А ты что ж решила — я ее есть буду? — захихикала ведьма. — Ну уж ты и скажешь, девка. У человека мясцо, Вестимо, сладенькое, — задумчиво протянула она, — но мне и свининки покамест хватает, — и, насмешливо глядя на облегченно вздыхающую Анастасию, тут же добавила: — Токмо это не плата, а так — треть ее, не более.

— Еще что-то?

— Рублевиков вон в мешок отсыплешь, да так, чтоб завязки на нем еле-еле сходились. Это другая треть будет — совсем легкая, — и с этими словами она, небрежно пошарив в своем тряпье, грудой наваленном на краю лавки в самом углу, извлекла чуть ли не из-под самого низа довольно большой мешочек. Если на глазок, то, чтобы загрузить его под завязку, понадобилось бы не меньше двух сотен рублевиков, а то и больше.

— Где ж я столько сыщу, да непременно этой ночью? — И Анастасия беспомощно оглянулась на Степаниду — мол, помогай, старая.

— Ты уж и впрямь ломишь, как незнамо кто, — проворчала та. — Вона бери сколь есть, да и будя с тебя. — И сноровисто извлекла откуда-то из складок сарафана другой мешочек. Был он значительно меньше, но зато набит доверху. Приняв его у сестры, ведьма задумчиво взвесила его в руке, после чего отрицательно мотнула головой:

— Маловато будет, — и тут же напустилась на Степаниду: — Ладно она, но ты-то о чем думала, когда ее сюда вела?! Знаешь ведь, что я настоящую цену беру, потому как оно того стоит.

— А потом нельзя? — робко спросила царица. — Я бы отдала без обману.

— На посуле, что на стуле, посидишь да встанешь. Знаем ужо, когда тонут — топор сулят, а вытащи — не получишь и топорище. Вначале уплатить все надобно, иначе я сделать ничего не смогу, — сердито отрезала ведьма.

— А ради меня, Лушенька? Один разочек за всю жисть, — залебезила Стара. — Неужто сестре откажешь?

— Ох и дура ты, Стешка. Сколь раз тебе повторяла, да видать тебя уж не исправить, — устало вздохнула ведьма. — Не потому не получится, что я того не хочу, а потому, что не смогу. Экая ты…

— Вот, — звонко произнесла Анастасия, решительно стянув с большого пальца левой руки золотой перстень с массивным красным камнем и строго спросила: — Его хватит?

— Это ж тот самый, что… — ахнула Стара, прижав руки к щекам.

— Тот самый, что мне государь за сына подарил, — подтвердила Анастасия и виновато пожала плечами. — Сама виновата, что не подумала. Надо было все прочие перстни взять, а я… Да и этот-то не пойму, как на длани моей оказался. Вроде бы тоже вместе со всеми прочими снимала, ан вон он.

— А коли спросит?! — не унималась Степанида.

— Это хорошо бы, если б спросил, — мечтательно произнесла царица. — Лишь бы было кому спрашивать. — И глаза ее вновь увлажнились от подступивших слез.

Правда, на этот раз она сумела их сдержать — не время кукситься да сопли распускать. Когда торг идет, слезы — одна помеха. Хотя какой тут торг — назвали и плати. Скостить и не думай — лишь бы товар продали, да моли бога, чтобы он негодным не оказался. Хотя в этом случае даже кого молить — неведомо.

Между тем перстень с протянутой ладони Анастасии давно исчез, проворно схваченный сухонькой лапкой ведьмы. Та даже почти не смотрела на него, лишь кивнула головой, давая понять, что и со второй третью цены разобрались успешно.

— Третья самая тяжкая, — предупредила старуха и вновь хищно повела крючковатым носом. — Тут вновь о жизни пойдет, да на сей раз не какой-то чужой, а самой что ни на есть близкой.

Анастасия беспомощно оглянулась на Степаниду, заметив с упреком:

— Ты мне о таком не сказывала.

— Думай, что несешь, Лушка, — буркнула та. — Грех это.

— А ты по-божески хотела? — усмехнулась ведьма. — Так енто вам в церкву надобно али в монастырь какой. Вон, хошь тот, что у меня под боком. Там, правда, одни мужики, ну да что уж выбирать. Накупляйте свечек, да чтоб потолще, налепите пред иконами, да и молитесь себе во здравие раба божьего, — с явной издевкой в голосе продолжала она раздавать советы. — Авось господь смилостивится да подсобит. А может, и нет, — произнесла она задумчиво. — Откуда нам ведомо, чего он хочет?

— Стало быть, помереть мне надобно? — осведомилась Анастасия, которая была уже готова на все. — Прямо тут?

— Я не я буду, коль ты следом не сдохнешь, Лушка, — зло прошипела Степанида.

— Да что я вам — зверь какой? — удивилась ведьма. — Почто уж так сразу помирать-то? Подышишь еще, полюбуешься на мир. А вот ополовинить придется. Но ежели хошь… Про супруга твоего венчанного ничего не скажу — он сам согласие должон дать, а вот дите может с родителем своим поделиться. Ты — мать, так что тебе лишь слово сказать. — И пытливо уставилась на Анастасию.

— У тебя самой-то робятки были? — спросила та.

— О том не твоя печаль, — сразу озлилась ведьма.

— Поди, не было, — предположила царица. — Коли хоть одно дите было, ты б мне такого и предлагать не стала.

— Стало быть, свою половинку отдаешь? — уточнила старуха.

— Забирай, — кивнула Анастасия.

— Не жалко?

— На сестру дурка речешь, а сама далече ли от нее ушла? — всплеснула царица руками. — Почто глупость вопрошаешь? Неужто не ведаешь, что жалко? Токмо оно ведь как на торжище в Китай-городе. Там любой, кто купцу свою деньгу отдает, завсегда ее жалеет. Иной раз маненько, а иной — хошь плачь. Ну а коль платит, стало быть, товар еще нужней.

— Подсказывать не могу, — вздохнула ведьма. — Токмо жаль мне тебя, а потому одно повторю — помысли о сыне, — и вкрадчиво добавила: — А коль вопросить что пожелаешь, так я отвечу.

— И думать неча! — с вызовом в голосе ответила Анастасия. — Сказано — мою бери, так и быть посему!

— Как знаешь, — пожала та плечами. — Тогда цепку сымай.

Анастасия недоуменно покосилась на ведьму, чуточку помедлила, но послушно полезла к себе за ворот расстегивать замочек на тоненькой золотой цепочке.

— Совсем мою матушку обобрать решила, — ворчала Степанида, бросившись помогать царице. — Креста на тебе нет.

— Креста нет, — кивнула та. — Но и на вас нет.

— Мы, как придем, наденем, а вот ты за все свое… — и осеклась на полуслове, не став договаривать.

Знала Степанида, каков нрав у Лушки. Еще обидится да выгонит. И ведь потом обратно уже не просись — поздно. За таким один раз приходят, во второй она никого не пускает. Так что с ней вязаться — себе дороже, даже если ты — родная сестра.

Через минуту совместными усилиями женщины справились с заевшим замочком, открыв хитрую застежку, и цепочка легла на черный от сажи и копоти дубовый стол. Ведьма даже не касалась ее руками, только поводила поверху какими-то круговыми движениями, будто помешивала что-то невидимое. Что она при этом шептала, никто не расслышал, да и не до того им было, к тому же быстро закончилось, и когда ведьма убрала руки, на столе осталось лежать уже две цепочки. Кто и как ее разорвал на два равных куска — неведомо.

— Все, девка, — устало вздохнула ведьма и откинулась назад, прислонившись к дубовым бревнам стены. — Ближнюю забирай, да схорони где-нибудь от чужих глаз подале. Время придет — я сама за ней приду. Заодно и напомню, что срок твой вышел.

— А… какой он, срок-то мой? — спросила Анастасия. Голос был почти спокойным, но чувствовалось, что она еле сдерживает волнение. — Хоть два десятка наберется?

— Ты бы поране о том вопрошать начала, — усмехнулась ведьма. — Глядишь бы да и призадумалась. Ну да ладно уж, отвечу, хотя ты и сама уже все сказала. Жизни твоей сподалось, да и то неполных.

Анастасия удивленно обернулась на охнувшую Степаниду.

— Это сколь же, а то я не пойму?

— Семнадцать годков, — выдавила та нехотя.

— Маловато, — протянула Анастасия, но тут же ее лицо озарилось солнечной улыбкой, от которой на миг стало светлее в избушке. — Хотя оно ведь как поглядеть. Иная за годок с любимым всю жизнь бы кинула, а тут семнадцать. Благодарствую тебе, баушка. — И она низко, в пояс, поклонилась ведьме.

— Не за что, милая, — ядовито ответила та. — Потому как это всего было столько намерено. Теперь вычти половинку.

— Это всего восемь с половинкой?! — ахнула Степанида. — Ну ты и стервь, Лушка! Что ж ты творишь-то?! Упредить-то не могла?!

— А ты не ори тут на старшую, — повысила голос ведьма. — Сказано было девке твоей — вопрошай. Почто молчала? А теперь же меня и виноватят.

— Дак отчего ж так мало? — не унималась Степанида.

— А это уж не ко мне. Я за бога вашего не в ответе, что он ей так мало намерил! — огрызнулась ведьма. — Я лишь свою половинку взяла, честь по чести, и ни денечком более. Предлагала ж… — но тут же осеклась, не став продолжать. — Все. Идите куда хотите, а я спать-почивать буду, а то вон уж до вторых петухов недалече. — И удивленно уставилась на Анастасию, которая вновь склонилась перед нею в низком земном поклоне.

— Ан все едино — благодарствую, — певуче произнесла она.

— Ишь ты, — хмыкнула ведьма и неловко буркнула: — Ну, спасибочко, что ли, за поклон-то.

Они были уже у двери, когда ведьма, будто вспомнив что-то незначительное, добавила:

— Пущай девка выйдет, да малость одна побудет, а ты, Стешка, задержись чуток.

Едва они остались одни, как хозяйка избушки стремительно достала откуда-то из-под стола маленькую скляницу и протянула ее сестре:

— Нынче же дашь болезному вашему.

— А как же я… — начала было та, но ведьма лишь замахала на нее руками:

— Как хошь — это твое дело. Колдовство колдовством, а так-то понадежнее будет, — пояснив: — Стара я уже стала. Мне ж лет-то немерено, а мерить боюсь. На покой же с чистым сердцем уходить надобно.

— Потому и девку запросила, — понимающе кивнула Степанида и, не удержавшись, попрекнула сестру: — Лета летами, а порядок в доме надо бы блюсть. Ну ладно. Я тебе домовитую приведу, не нарадуешься.

Ведьма загадочно улыбнулась:

— Да я бы и сама управилась, хотя и это тоже не помешает, — и откровенно пояснила: — Она мне для иного надобна.

— Спортить хошь? — догадалась Степанида. — Ох и стервь ты, Лушка. И ведь сызмальства такой была.

— Не спортить, а передать, — поправила ведьма и вздохнула: — Дура ты, Стешка, — она смачно, до хруста в костях, потянулась всем телом. — Сама вот бранишь, а ведь ежели бы не я, то нипочем бы тебе за боярского сынка, хошь и худородного, замуж не выскочить. Кто ему приворотное зелье на тебя состряпал? А коль не погорячилась бы ты, да не свербело в одном месте, так я б тебе самого именитого сосватала.

— Тока от твоей присухи он восемь годков всего и пожил, — ядовито заметила сестра.

— Сама ведаешь, что опосля нее человеку жить недолго, — хладнокровно ответила Лушка. — Ия тебя о том упреждала. А ты что в ответ? — и передразнила: — Хошь пяток лет, да моих будут. Вот и… Да и девка та, что с тобой, — небрежно кивнула она в сторону двери, за которой скрылась Анастасия Романовна, — тож ныне не царицей была бы, а неведомо кем, коли бы я для батюшки ейного супруга нужных корешков для мужеской силы не раздобыла. Да и допрежь того бабке евоного ненаглядного тож с питьем удружила. Помнишь, яко жалилась тебе та корова, что сынам ее ничего не достанется, а все внуку великого князя уйдет? А сводила меня с ней ты, так что и на тебе грех за Димитрия.

— Чай, зелье-то не смертное было, — возразила Степанида.

— Ну и что ж. Главное, что он к своей супруженице сызнова любовью воспылал. От того все и пошло.

— Но и ты в ту пору тож немалую деньгу от нее отхватила, — напомнила Степанида с укоризной.

— То так, — не спорила Лушка. — Хотя и не столь великую. Ох и скупа толстуха была. Но и мои труды того стоили. Опять же попадись я — и все, пощады не жди. Да ты сама помысли, что со мной учинили бы, коль дознались, кто енти коренья ей дал? Помнишь, что с бабкой Оленой сталось, коя предо мной была? А с Моргунихой? А с Водяницей?

— Смерть прияли, — глухо отозвалась сестра.

— То-то, — назидательно заметила ведьма. — Вот с тех пор, почитай, я и живу впригляд, словно у меня кажный день последний. А в последний день нешто охота чашки мыть да одежу стирать? Зато палец о палец не бью, ан все, что мне потребно, имею, — и протянула с укоризной: — Эх ты. Сказывала же тебе — оставайся. Я б тебя мигом научила. А таперь чего уж — таперича так и подохнешь дуркой глупой. А девка счастье получит. Ну и рублевики, знамо, тоже ей от меня достанутся.

— Счастьице уж больно короткое у нее будет, — буркнула Степанида. — Зато потом муки адовы.

— О том молчи, — посуровела ведьма. — Ты там была? Али сказывали тебе о том те, кто там был? А коли нет, так и неча тут тоску на меня наводить, а то возьму да осерчаю!

Как Лушка умеет серчать, Степанида знала не понаслышке — доводилось наблюдать в детстве, а особенно в юности, потому она и умолкла. Конечно, родная сестра, но когда она тебе сгоряча сделает, то кто скажет, сумеет ли отменить настряпанное, а и сумеет — не поздно ли будет. Потому и сделала поворот в разговоре:

— А подсобит твое зелье-то?

— Я когда-нибудь тебя обманывала? — усмехнулась ведьма. — Узы у них, конечно, небом не освященные, — протянула она лениво, — но…

— Думай допрежь того, о чем говоришь, — озлилась Степанида. — Я хошь и не была в тот день в храме божьем, когда их венчали, но другие-то все видели. Чай, на их свадебке сотни гостей гулеванили. Да и как же это она царицей бы стала, ежели не через венец? Эх ты, — протянула с упреком. — Совсем из ума выжила.

— Может, кто и выжил, да не я, — огрызнулась сестра. — Точно тебе говорю — не стояла она с тем, кто ныне при смерти лежит, ни под каким венцом! Я же не слепая — вижу покамест.

— Погоди, погоди, — опешила Стара. — А кого ж ты тогда увидела? Да и как смогла-то?

— А чего тут неясного, — усмехнулась ведьма. — Любит она его, вот и все. По-настоящему любит. Ажно меня этим жаром овеяло. А какие узы, по-твоему, сильнее любви? — и сама же ответила: — Хоть весь мир обойди — не сыщешь таких. По сравнению с этими цепями те, что церква налагает, — бечева гнилая.

— Но, но. Ты не больно тут, — пригрозила мамка сестре. — А то я вмиг про тебя поведаю, кому следоват.

— А нитку шелкову не забыла? — спросила ведьма и весело хихикнула: — Я думала, тебе жаль девку-то, а тебе наплевать на нее. Так, что ли?

Стара молча встала и, не говоря ни слова, пошла вон из лачуги.

— А проведать не хошь — где ее венчаный обретается? — крикнула ей вдогон ведьма.

Степанида с достоинством повернулась и отрезала:

— Можа, я и дурка старая, да из ума покамест не выжила, как ты, и слухать трескотню нелепу мне ныне недосуг, — после чего молча вышла за порог.

— Да и пес с тобой, — весело отозвалась сестра. — С тобой и твоей девкой. Обе вы дурки. Была б твоя царица поумнее хоть чуток, — проворчала она, понизив голос и любуясь камнем в перстне, который даже при свете неяркой свечи весь переливался, — так допрежь того, как своей жизнью распорядиться, про все сроки бы спросила. Глядишь, и не пришлось бы свои лета отдавать за то, чтоб дите пару месяцев лишних прожило. Все едино — ему и до осени не дотянуть. Однако дивно мне это, — пробормотала она себе под нос. — Как же это они обмен устроили, да так, чтоб никто и не сведал, — но потом, взвесив в руке оставленный ночными посетительницами мешок с приятно позвякивающими в нем серебряными монетами, решительно выкинула эту загадку из головы, поскольку пользы от нее никакой, а вот вред может выйти немалый…

Да и к чему ей царские тайны?

Радовало иное — будет теперь кому свои передать.