Часть вторая
ДОРОГА НА ПОЛДЕНЬ

Небольшой городок Батятичи приютился между пригорком и сосновым бором в трех поприщах к югу от Выгова. Ничем не примечательное поселение многие годы не претендовало на гордое звание города. Так, не разбери поймешь что… То ли застянок, то ли большое село. Но удобное расположение – Батятичи оседлали тракт, ведущий из Выгова на Хоров, по праву почитающийся южной столицей Великих Прилужан, – постепенно укрепило купеческое и ремесленное сословия поселения. Городок обзавелся сперва гарнизоном реестровых, после выборным городским советом, а вскорости и пятиглавым храмом с местным игуменом.

Славились Батятичи тремя достопримечательностями.

Во-первых, гигантских размеров бюстом шинкарки Явдешки по кличке Цыця. Никому не ведомо, была ли тому причиной неведомая болезнь, или попросту телесное здоровье, но, как утверждали очевидцы, груди вышеупомянутой шинкарки не помещались в обычное доечное ведро. По одной не помещались, само собой. К сожалению, в настоящее время проверить досужие пересуды не представлялось возможным, ибо Явдешка вот уже лет пятнадцать как померла. Преставилась старушка в почтенном возрасте восьмидесяти девяти лет, окруженная толпой благодарных родственников – детей, внуков, правнуков и даже одного праправнука, которым оставила изрядное состояние и шинок с подворьем, разросшийся до размеров шляхетской усадьбы средней руки. Совестливые наследники расстарались, как могли, заказали маляра из самого Выгова, а кое-кто поговаривал, что из Руттердаха, и теперь шинок «Грудастая Явдешка», стоящий у самого въезда в город, украшал не только привычный глазу путешественника пучок соломы на высокой жердине, но и яркая, привлекающая внимание и радующая душу вывеска размерами два на три аршина. И захочешь промахнуться, а не промахнешься.

Второй особенностью, выделяющей этот городок из числа прочих прилужанских поселений, по праву считалась непроходимая тупость большей части жителей славных Батятичей (ушлые родичи Явдешки Цыци не в счет). Про них рассказывали истории и побасенки, слагали песни и стишки.

Чего стоила история о двух батятичинцах, отправившихся в Выгов торговать горелкой?! Зная пристрастие мужей к пьянству, жены торговцев выдали им по серебряному «корольку». Мол, уторгуетесь, выручку не тратьте, а выпейте на наши. «Королек», названный так за изображение профиля короля Зорислава с одной стороны, а короны – с другой, денежка немалая. Не только напиться, но и упиться можно. Ну, так эти два молодца начали друг у друга покупать горелку, справедливо рассудив, что ни один из них выручки не тратит, а пьет исключительно на женушкин добровольный взнос. Так и упились до полусмерти, пустили весь товар насмарку.

А кто в Выгове не знал историю, как отдыхавший в шинке уроженец Батятичей оставил купленные на ярмарке иконы святых мучеников – Лукаси Непорочной и Жегожа Змиеборца – сторожить подводу с товаром? И шляхта, и столичные мещане с хохотом вспоминали, как, обнаружив пропажу закупленного в столице добра, подгулявший мужичок топтал ногами суровый и немного грустный лик Жегожа, выкрикивая: «Ну ладно, баба бестолковая проворонила! Ты куда смотрел, растяпа старый?!»

Но самая любимая всеми история о батятичинцах повествовала о том, как купец взял оболтуса-сынка на торжище в Заливанщин. Хотел дубине стоеросовой, детинушке саженного роста, гнущему в ладони подкову, море показать. Показал. Вывел на берег, а под Заливанщином он весь усыпан крупной базальтовой галькой, взмахнул рукой:

– Вот оно, сынку, море!

Балбес выпучил глаза, заозирался и, хлопая ресницами, вопросил родителя:

– Да где же, батьку?

– Да вот же ж!

– Да где же?

– Да вот оно!!!

– Да где, батьку, где?

Говорят, возмущенный отец схватил сына за вихры и в назидание макнул его раза три-четыре в горько-соленую воду.

Полузадохнувшееся чадо, отплевываясь и откашливаясь, кое-как вырвалось и ошарашенно выдало:

– Ой, а что это такое было, батьку?

Некоторые выговчане утверждали даже, не боясь божиться и творить знамение лицом на девятиглавый храм Святого Анджига Страстоприимца, что и название свое Батятичи получили именно из-за этого «Что это было, батьку?». Но так это или нет, никто уже не проверит. В летописях не отмечено, а народная молва есть народная молва. Сегодня она тебе одно расскажет, а завтра совсем другое. Прямо противоположное.

А в-третьих, прославила Батятичи проходящая здесь конная ярмарка. Собственно, в отличие от иных ярмарок в более богатых и прославленных городах проводилась она едва ли не круглогодично. С перерывом от Рождества Господня до Великодня, в самое время бескормицы, что для людей, что для коней. Остальные восемь месяцев в году в окрестностях города шла более или менее успешная и бойкая торговля лошадьми, доставляемыми сюда со всего света.

В Батятичах всяк, имеющий звонкую монету, мог купить, кроме местных, прилужанских пород, и низкорослых мохногривых лошадок кочевников из-за Стрыпы – они хоть и не выделялись особой красотой, но выносливостью не уступали диким конькам-тарпанам, от которых произошли; тяжелых, мощных, с прямой длинной шеей и горбоносой головой рыцарских коней Зейцльберга; сухопарых, с маленькими прочными копытами горских коней, разводимых в Угорье; на чей-то взгляд рыхлых, но с лебединой шеей и маленькой головой коней руттердахской породы. Иногда появлялись тут и вовсе небывалые скакуны. Их привозили на кораблях в Заливанщин или Бехи, а доставка коня по морю сопряжена, как известно, с немалыми трудностями. Зато и стоили завозные аргамаки не чета местным породам.

Все вышеизложенное разъяснил Ендреку пан Юржик Бутля, когда они въезжали на окраину Батятичей. Да и разговор-то о городе и его достопримечательностях зашел после того, как челюсть студиозуса едва не отпала при виде шикарной вывески шинка «Грудастая Явдешка».

Отправились на конскую ярмарку пятеро: пан Войцек Шпара, пан Юржик Бутля, пан Гредзик Цвик, Хватан и Ендрек. То ли не вполне доверял Меченый студиозусу, то ли, напротив, чем-то он ему понравился, а только в последние дни он его от себя не отпускал.

Чтобы не привлекать излишнего внимания и не выделяться особо уж из толпы, решено было нацепить ярко-желтые ленточки – цвета победившей партии, цвета Золотого Пардуса. Для этого купили у лоточника новенький желтый платок, выкрашенный наверняка восковником, и разодрали его на полоски. Как цеплять ленточки, вопросов не возникло. Уж чего-чего, а на приверженцев пана Юстына, то бишь короля Юстына Первого, за время путешествия нагляделись вдосталь. Вокруг левого рукава, бантиком на воротник, розеточкой спереди шапки. Тут уж каждый прилепил как ему захотелось. Ендрек, к примеру, обмотал ленту вокруг верхней пуговки жупана. Щеголеватый пан Гредзик долго вертел и крутил, но пристроил-таки у основания венчающего шапку петушиного пера. Войцек и Юржик поступили просто – повязали на рукав, и все дела. Хватан долго вообще не хотел «желтую соплю», как он сказал, даже в руки брать. Если бы не приказ сотника, так и не смог бы себя пересилить.

Зато теперь они ехали все из себя красивые, довольные жизнью, улыбками отвечая на приветливые поклоны встречных шляхтичей.

Ендрек радостно глазел по сторонам. Под торжище городской совет Батятичей выделил здоровенный пустырь по левую, восточную сторону от тракта. С одной стороны торг ограничивался оврагом – заросшие частой порослью орешника края перестали расходиться, но в свое время землицы он оттяпал у города немало. С другой – быстрый глубокий ручей не давал улизнуть случайно вырвавшемуся скакуну. Третью образовывал лесок – ясени да дикие яблони, в тени которых разбили шатры ковали и коновалы, готовые за умеренную плату хоть перековать жеребца на все четыре ноги, хоть выхолостить его – на усмотрение заказчика. Ярмарка есть ярмарка, и кроме главного, основного товара хватало товаров сопутствующих. Зазывали покупателей продавцы напитков – от кислого ржаного кваса до ядреной, выгорающей почти без остатка горелки. Тут же крутились лоточники с пирожками, крендельками, булками с маком, ватрушками. Для панночек имелись нарочно разлущенные лесные орешки. Ендрек улыбнулся, вспомнив, как один профессор в Руттердахе с пеной у рта доказывал, что эти орехи – их еще называли лещиной – просто незаменимы для людей, занимающихся умственной деятельностью. Для тех же панночек и их мамаш в продаже наличествовали ленты, нитки, иглы, матерчатые цветочки, тесьма и прочее, прочее, прочее, чего только пожелает пытливый женский ум. Для панов тоже нашлось бы много интересного и полезного. Ремни и перевязи, пристегивающиеся к поясу сумочки для камней, чтоб саблю точить, вычурно выкованные стремена и удила на любой вкус – от жесткого грызла до трехзвенного трензеля, поводья, путлища, ножи и сабли – некоторые из довольно качественной стали, на это указывал замысловатый рисунок вдоль клинков. В общем, всего глазом не окинешь, руками не перещупаешь.

Пан Гредзик начал прицениваться к богатому перу павы. В Прилужанах таких птиц не водилось. Ну, разве что в клетках где-нибудь в родовой усадьбе князя Януша или покойного Жигомонта. Поэтому диковинные перья весьма ценились среди шляхтичей, хоть и не каждому дано было их приобрести.

Пан Юржик тем временем без умолку трещал в ухо медикуса о конских статях и на что следует обращать внимание, чтоб тебя барышник не провел и не выставил на посмешище перед всеми честными лошадниками.

– А голова у коня, пан студиозус, должна быть не тяжелой и не грубой, лучше широколобой и не очень длинной…

– Это как? – пробовал проявить заинтересованность Ендрек. – Испекли мы каравай. Вот такой ширины, вот такой ужины?

– Тьфу ты, пропасть, ученая голова! Не умничай. Видишь, у коня голова во сколько раз твоей больше, а он не умничает! Красивая голова должна быть. Этим все сказано. Коли у коня голова красивая, то, значится, она правильная. Самое то… Вот еще. Рот должен быть широким, да такой, чтоб верхняя губа маленько перекрывала нижнюю.

– А я думал, только в зубы глядеть надо.

– В зубы тоже! Погоди, я тебя научу. Держись меня, студиозус, – худому не выучу.

– Эй, пан Гредзик! – окликнул шляхтича Меченый. – К-красоту после наводить будем. Если се-серебро останется.

Цвик скорчил недовольную мину, но возражать не стал. Покорно направил своего гнедого коня следом за вороным. Только сунул в рот большой палец.

– Гляди, гляди, – вполголоса бросил Юржик на ухо Ендреку. – Разозлился.

– С чего ты это взял, пан Юржик?

– Хе! Ногти грызет. Я за ним еще в Берестянской буцегарне подметил. Там он зубами клацал, ровно волчина лесной. Как до кости не сточил?

– А-а!

– Вот тебе и «а». А знаешь, какая холка у коня должна быть? Высокая, длинная и мускулистая. Иначе седло по-человечески не взгромоздишь!

– Слушай, пан Юржик, – взмолился студиозус, – избавь ты меня от своих рассказок…

– Что, неинтересно? – прищурился пан Бутля.

– Ой, ни капельки. Я всю жизнь думал, что для лошади самое главное – ноги.

– Вот потому-то я тебя, олуха, и учу! – Шляхтич торжествующе воздел к небу палец. – А ты, студиозус, радоваться должен! Нога, она, конечно… Она тоже важна. Но не самая главная…

Ендрек вздохнул и приготовился слушать до бесконечности.

– А в ноге что главное? А? Отвечай, студиозус!

– Да не знаю я! Копыто?

– Ну, не без того. Но про копыто мы другой раз поговорим. В передней ноге главное – лопатка!

– Скажешь тоже, – вмешался ехавший до того молча Хватан. – В передней ноге главное, чтоб предплечье короче пясти было, дрын мне в коленку! Тогда конь не трясет. На галопе как в колыбельке качаешься.

– Ну, это как поглядеть! – Юржик повернул красное, распаренное на солнце лицо к новому собеседнику. – Без лопатки той силы у ноги не будет!

– А для задней ноги?

– А для задней ноги – круп, Господом всякой скотине даденный! Он длинный и не косой должен быть!

Ендрек, довольный, что от него отстали, постарался переместить коня так, чтоб оставить между собой и спорщиками пана Гредзика. Обиженный Войцеком шляхтич проводил его недобрым взглядом, не прекращая грызть ноготь. Ендрек покачал головой:

– Нехорошо, пан Гредзик. Не ровен час ноготь загниет.

– Твое какое собачье дело?! – неожиданно вызверился всегда дружелюбный и обходительный пан Цвик. – Отстань от меня!!!

Медикус испуганно захлопнул рот, успев заметить удивленный быстрый взгляд пана Шпары. Он, видать, тоже не ожидал такого.

За разговором и ссорами Ендрек не заметил, как они прибыли к длинной коновязи. Само собой, платной.

Коренастый приказчик в кожаном фартуке с объемистым карманом на пузе подошел, вальяжно покачиваясь. Неторопливо ощупал глазом вновь прибывших, не пропуская ни единой подробности, включая и желтые ленточки. Поразмыслил. Легко поклонился пану Войцеку:

– Пять медяков, панове…

Полученная плата осела в широком кармане, а приказчик уже развернулся к ним спиной, заметив еще кого-то подъехавшего с другого конца коновязи.

– Останешься стеречь, Хватан, – приказал Войцек.

– А чо я… – раскрыл рот порубежник, но пан Шпара так на него зыркнул, что спорить сразу расхотелось. Да и кому не расхотелось бы?

Хватан уселся в холодке, сдвинув шапку на брови. Но глаз из-под свисавшего изжелта-серого меха зорко поглядывал и на толпу, и на уходящих товарищей.

Медикус знал: сотник намерился купить пять коней. Четверых под седло взамен попорченных или просто измученных непосильным переходом – не то чтобы дорога от Берестянки такой уж тяжелой показалась, но кони, видно, с самого начала не очень хорошими были. А одну лошадку – в телегу. Это Хмыз предложил переделать повозку в пароконную. Труд не слишком великий. Все равно и ось нужно менять. А в тех же Батятичах мастеров хоть отбавляй – и ось переднюю поменяют с тем расчетом, чтоб не оглобли крепились, а дышло, и сбруей помогут, какой следует. За звонкое серебро, само собой. Кто ж за бесплатно работать будет?

А ярмарка бурлила. Там мелькали терновские ремонтеры реестрового войска – вислоусые, в темно-коричневых жупанах; здесь заезжие купцы из Угорья – в черных кожаных жилетках, круглых шапках из шкурок новорожденных ягнят, каждый с топориком у пояса. Крутились, как палая листва в речном водовороте, лоточники и коробейники. Чуть в стороне хитро прищурившийся торговец гонял на длинном ремне – корде – темно-гнедого красавца жеребца. Скакун взбрыкивал на бегу, фыркал, раздувая розовые ноздри, и косил глазом.

– Эх, хорош, – восторженно протянул Юржик. – Да не по мошне нам… Как говорится, не по Стецьку шапка.

На высоком помосте развлекали толпу два жонглера в ярких, сшитых из цветных лоскутов рубахах. Они швыряли друг другу и вверх самые необычные предметы – глиняный кувшин, старую драную шапку, подкову, угорский топорик с инкрустированной рукояткой. Примостившийся на краю помоста менестрель лениво бренчал на цитре, из-под ресниц оглядывая толпу. Понятное дело, время песен еще не пришло. Это успеется, это к вечеру.

В разношерстной круговерти привлек внимание Ендрека – да и не только его – сутулый шляхтич со злым, перекошенным так, словно с правой стороны челюсти все зубы разом заболели, лицом. Он, нимало не опасаясь народного гнева, нацепил на шею широкий шарф королевских цветов – белого и голубого. Вернее, цветов бывшего короля и опальных ныне Малых Прилужан. На шляхтича косились, показывали за спиной язык, а кто и кулак, но одного взгляда на длинную, оттопырившую полу лазоревого кунтуша саблю хватало любому забияке, чтоб успокоиться и не давать волю чувствам. Возможно, сутулый еще нарвется сегодня на достойного противника, который не побоится его и преподаст урок. А может, и нет… К счастью для себя.

– Выпендрежник, – процедил сквозь стиснутые зубы пан Гредзик.

– Ты соси палец, соси, не отвлекайся, – добродушно отозвался пан Бутля.

– Да я… Я б его!..

– За-забыл, что о-о-он наш? – поинтересовался пан Войцек.

Пан Гредзик разочарованно вздохнул и опустил плечи, а Юржик все же пробурчал под нос:

– Жаль, что наш. Я б его и сам поучил уму-разуму.

Меченый целенаправленно вел их в ту часть торжища, где собрались торговцы из южных земель. Из Хорова, второго по величине города Великих Прилужан, почитавшегося многими едва ли не более достойным звания столицы, чем сам Выгов, и из прочего пристыпья тоже.

Все верно. Для похода на юг лучше всего подойдут кони кочевников или местные с примесью крови дикарей.

До загона с низкорослыми злыми коньками оставалось всего ничего, когда путь им преградила огромная лужа. Откуда такая взялась? Ведь, насколько Ендрек помнил, проливных дождей не было давно. Или это под Выговом не было?

Даже решительный Войцек остановил занесенную над желтовато-коричневой поверхностью воды ногу, раздумывая: ступить, не ступить? В таких лужах, случалось, запросто сапоги теряли. Присосется подошва к глинистому дну – не вырвешься.

Рядом топтались на месте несколько шляхтичей. Обычные загорелые лица, русые чубы, закрученные усы. Похожи друг на друга. Наверняка родные братья. Они стояли, понурив головы, а перед лицом старшего, начавшего уже седеть, размахивала кулачком юная панночка. Светло-русые пряди задорно выбились из-под беличьей шапочки, курносый носик сморщился от гнева, а каблучок красного сафьянового сапога постукивал по липкому побережью водной преграды.

– А я тебе сказала, что хочу не кобылу, а жеребца!

– Да полно тебе, Ханнуся, – успокаивал ее седоватый шляхтич.

Уверенности в его голосе не слышалось. В отличие от голоса Ханнуси.

– Я сказала – жеребца! Злого, степного. Про каких батюшка рассказывал!

– Мыслимо ли дело, сестра, – попытался вмешаться другой шляхтич, помоложе первого, но с грубым шрамом через бровь и веко, отчего левый глаз казался хитро прищуренным. – Молодая панночка, да на жеребце… А не ровен час…

– За собой следи, Цимошка, – крутанулась девушка на каблучках. – Не ты в роду старший! Климаш решает! Правда, Климаш? – Теперь в ее голосе звучало такое неподдельное уважение к старшему брату, что Ендрек понял – не устоит седоватый. Скакать Ханнусе на злом степном жеребце.

Видно, о том же подумал и пан Войцек. Он усмехнулся в черные усы, по старой привычке, заложил большие пальцы за пояс и кивнул своим – давайте переходите, мол, лужу вброд.

Пан Бутля недоверчиво оглядел голенища своих сапог – не перехлестнется вода через верх? Широким жестом предложил Гредзику шагнуть первым.

Пан Гредзик покачал головой:

– Пускай студиозус первым идет. Самый молодой – пусть глубину меряет.

Их препирательства не остались незамеченными. В толпе пробежал легкий смешок. В задних рядах ктото заржал в голос.

«Сам бы окунулся в болото, гад, а потом веселись, сколько влезет», – подумал Ендрек.

Ханнуся прекратила препираться с братьями и, уперев руки в бока, с нескрываемым интересом наблюдала за мнущимися на берегу лужи паном Войцеком с товарищами.

– Эка паны нерешительные пошли в наше время, а, Климаш! – во всеуслышание обратилась она к старшему брату.

Климаш, а вслед за ним и Цимош, и еще двое безымянных братьев заулыбались, закивали, как курочки, которым хозяйка щедрой рукой сыпанула пшена.

Ендрек попытался перевести разговор в шутку. Шагнул назад, с наибольшей галантностью, на какую был способен, поклонился и прочитал стишок, сочиненный когда-то давно, еще в Руттердахе, но показавшийся настолько к месту, что должен был сойти за экспромт:

Глаза Ханнуси слегка округлились. Должно быть, не часто в окрестностях Батятичей стихотворцы показывались. Сглотнула, вздохнула. Потом фыркнула пренебрежительно:

– Ишь выискался…

Климаш с Цимошем разом нахмурились, опустили ладони на рукоятки сабель.

Пан Войцек легонько подтолкнул медикуса в плечо:

– Шагай! – И уже в спину добавил вполголоса: – Учит его жизнь, учит… – А потом громче: – Прошу прощения, панна, и вы, панове, извините. Никто не думал вас обидеть.

– Да не стоит извинений, пан, – ответил за всех Климаш.

Выражения его лица Ендрек уже не видел, сражаясь с засасывающим подошвы сапог дном. Рядом сосредоточенно переставлял ноги пан Гредзик. За спиной кряхтел Юржик:

– Ну, ты даешь, студиозус! Скандала нам только не хватало!

Когда Меченый нагнал их, пан Бутля замолчал. То ли не хотел лишний раз напоминать Войцеку о промашке медикуса, то ли попросту решил, что проступок не стоит того, чтоб о нем много говорить.

А оставшаяся на берегу лужи панночка завороженно прошептала:

– Какой пан…

– Ты что, сестренка? – поразился Цимош. – Об рифмоплете загрустила?

– Глупый ты, Цимошка! – К Ханнусе вмиг вернулся боевой настрой. – Глупый, как тот баран! Какой рифмоплет? Тот пан, что со шрамом! Грустный. Перед которым вы хвосты поджали.

– Мы поджали? – возмущенно заявил третий брат – плечистый, с тяжелой челюстью и румянцем во всю щеку. – Да я…

– И ты, Вяслав, тоже! – не терпящим возражений тоном заявила девушка. – Мне хоть не бреши!

Она замолчала ненадолго. Братья переглянулись, пожимая плечами. Что поделаешь, мол, младшенькая, любимая, балованная…

– Климаш! – воскликнула Ханнуся, притоптывая по глине сапожком. – Ты пригласишь этого пана к нам в усадьбу!

Вот так. Не спросила, а, похоже, приказала.

– Дык, Ханнуська… – развел руками старший. – Я ж ни имени его не знаю, ни кто он есть…

– Узнаешь!

– Но, Ханнуся…

– Я сказала – узнаешь и пригласишь!

– Но…

– Климаш!

– Ханнуся…

– Климаш!!

– Но…

– Климаш!!!

– Хорошо, сестренка, узнаю…

– И пригласишь!

– И приглашу, – обреченно добавил шляхтич.

Толпа веселилась, но весельчаки старались все же скалить зубы незаметно. Знали, братья Беласци позволяют над собой глумиться только сестренке. А любой другой может и тумака отведать, а может и сабельки…

В шинке «Грудастая Явдешка» вовсю играла музыка. Улыбчивый парень в заячьей безрукавке елозил смычком по струнам гудка, а двое его товарищей изо всех сил дули в рожки. Давнишний менестрель, лениво полуприкрыв глаза, наблюдал из темного угла за их потугами. Покрытая темным лаком цитра стояла здесь же, заботливо накрытая куском полотна. Их время еще не пришло. Возможно, позже, ближе к ночи…

Под потолком, подвешенные за притолоку, едва заметно покачивались четыре тележных колеса. Каждое впору примерять к королевской карете. Глиняные плошки, густо расставленные по ободьям колес, отчаянно коптили, но давали достаточно света.

По засыпанному свежей золотистой соломой полу бегали подавальщицы, груженные то подносами, уставленными всяческими яствами, то башнями пустых тарелок. Седоусый внук прославившей Батятичи Явдешки не мог пожаловаться на плохой оборот. Если к завлекательному названию шинка прибавить удобное местоположение, лишь последний идиот не станет жить в достатке, откладывая ко всему прочему на черный день – то ли себе на похороны, то ли дочкам на приданое.

Идея зайти перекусить в шинок принадлежала пану Юржику. Ендрек впервые увидел этого простоватого, но без глупости, мудрого эдакой исконной деревенской мудростью, но без зауми, присущей людям ученым, шляхтича еще в одной ипостаси – в обличье гурмана.

Да и невозмутимого обычно Войцека пан Бутля поразил глубокими познаниями в деликатесах великолужичанской кухни. Поэтому они полностью и безоговорочно подчинились его опыту, доверив выбор как блюд, так и напитков.

Пан Юржик заказал сперва пива. Местного темного, как он сказал. К пиву раков, варенных в квасе с целой грудой укропа и лаврового листа. Пиво оказалось густым, крепким, в меру горьким и оставляло на языке сладковатое послевкусие. Раки поражали воображение величиной клешней – в пол-ладони взрослого человека.

Когда от красных зверей осталась лишь горка шелухи да приятный зуд на языках, а жбанчик с пивом показал дно, веснушчатая девка принесла похлебку, сваренную на обжаренных над вишневыми угольями свиных ребрышках. В играющем крупными каплями жира, словно хвост павы, бульоне плавали щедрой рукой насыпанные кусочки моркови и корня петрушки, ломтики лука, обжаренные до золотисто-коричневого цвета, как брюшко медоносной пчелы, и пышные, словно облака, галушки. К похлебке полагались мягкие воздушные пампушки, притрушенные мелко-мелко нарубленным чесноком.

– Ну, под такое роскошество не худо бы и чарочку… – нерешительно проговорил пан Юржик, нацеливаясь ложкой в миску, а сам исподлобья наблюдавший за сотником.

Меченый помедлил мгновение-другое и кивнул. Воистину грех не пригубить. От одних только запахов слюной захлебнуться можно.

Горелка тоже оказалась не абы какая, а настоянная на рябине. Наверняка ягоду собирали уже поздней осенью, на исходе кастрычника, когда ударил первый морозец. Оттого рябина отдала напитку благородную горечь косточки и медовую сладость мякоти. А кроме того, окрасила в красновато-рыжий, как зимний мех лисы, оттенок.

Несмотря на чарующий аромат и божественный вкус горелки, пан Гредзик от питья отказался. Приказал принести квасу с ледничку, на что пан Юржик заметил, мол, кто не пьет, часто несварением желудка после мается, и потребовал подтверждения у медикуса. Ендрек не стал кривить душой и честно признался, что подобных наук еще не проходил в академии.

– Чего в таком разе стоит она, академия твоя? – недоуменно пошевелил усами пан Бутля и опрокинул еще чарочку. – А ты, пан Гредзик, коль не пьешь, Хватана сменил бы, что ли?

– А чего б и нет? – не стал ерепениться Цвик. – Голубцов дождусь и пойду.

Пан Гредзик знал, о чем говорил. Может, пить горелку он и бросил после произошедшего с ним и паном Стадзиком конфуза еще в Берестянке, но в еде толк понимал не хуже самого пана Бутли.

Голубцы, принесенные все той же рыженькой подавальщицей, исходили паром на широкой мисе, разделенные на две равные горки. В одной – мясные. Рубленая свинина с бараниной и кусочками копченого сала в обертке из виноградного листа. Здесь, на юге, винную лозу сажали даже просто около домов. Она не вымерзала зимой, как в Малых Прилужанах, хотя ягоды получались не слишком вкусные – кисловатые и водянистые, – сказывались летние дожди. Во второй – нарезанная на мелкие кусочки обжаренная в сливочном масле морковь, перемешанная с луком, чесноком, петрушкой и дорогим заморским перцем, щедро обмотанная капустным листом.

– Берешь чарочку, студиозус, – доверительно понизив голос, поучал пан Юржик, – быстренько в горло, после вот это с капустой. Да разжевывай хорошенько. Это пекло нужно горлом прочувствовать. А после уж пяток виноградных, не меньше. Слышал? Не меньше пяти, а то захмелеешь!

Ендрек слушал и выполнял, поскольку добросовестно учиться привык еще в Руттердахе. Время от времени он искоса поглядывал на пана Войцека – не скажет ли: «Все, хватит!» Но пан Шпара молчал. Знай себе жевал. Не иначе за долгий путь тоже изголодался, не хуже остальных. Или задумался о чем-то, что тяготит его больше, чем пьянство пана Бутли. И все же парень решил не увлекаться чересчур горелкой. Налегал больше на закуски.

Напротив, пан Юржик уже расстегнул две верхние пуговки жупана, раскраснелся и все чаще смахивал ладонью крупные капли пота, проступающие на залысинах.

– Ну, я пойду до коновязи… – Пан Гредзик встал, одернул жупан.

– Иди, иди, – махнул рукой Юржик, а Меченый просто кивнул.

Ендрек подумал, что молодой порубежник мог уже известись, ожидая их. А то и обидеться смертельно. Сам бы студиозус обиделся бы уж точно. Пить, есть, отдыхать, а боевого товарища забыть? Нехорошо. Ну и пускай. Хватан его на дух не переносит… Ендрек решил, что обязательно нальет порубежнику и, чокнувшись глиняными чарками, выпьет с ним за дружбу.

– Надо бы и нашим собрать чего поесть… – проговорил он. – Ну, тем, что с телегою в лесу остались.

– Кулешом сыты будут, – отмахнулся Юржик, протягивая руку за очередным голубцом.

– Со-соберем, – вдруг проговорил пан Войцек, который, казалось, и не слушал, о чем разговор за столом идет. – Барышника дождемся, к-коней оплатим и соберем.

Следует заметить, что выбранных в загоне коней они так и не купили. Хозяин их, известный в Батятичах барышник Мацей Бялка, гулял, справляя рождение третьего внука. Ясное дело, за ним послали. Но сторож высказал сомнение, что Мацея удастся скоро притащить на торг, и предложил им посидеть в «Грудастой Явдешке», а он, дескать, подскажет барышнику, где сыскать выгодных покупателей.

– Угу… – не раздумывая, согласился Юржик. – Соберем, само собой. Жалко, что ли? Ты чего такой смурной, пан Войцек? Горелки выпей со мной.

– Добро. Выпью, – не стал возражать пан Шпара. – Но по последней. Годится, пан Юржик?

– Да чего тут пить? Всего-то делов… И штофа не допили до конца. На троих-то?

– Д-да ты сам его и уговорил.

– Я? Верно. Сам. Ну, ладно. По последней.

– А студиозусу хватит.

Пан Юржик вздохнул:

– Ну, хватит так хватит. Не обиделся, парень?

Ендрек помотал головой. Чего, собственно обижаться? Пить ему не хотелось. Есть вообще-то тоже.

– Мог бы я Хватана сменить, заместо пана Гредзика, – проговорил он.

– Сиди уж… «Сменить»! – Пан Бутля плеснул рябиновки по чаркам – себе и сотнику. – Много ты насторожишь. И коней сведут, и тебя самого могут, не ровен час… Ну, давай, пан Войцек. За удачу!

Они чокнулись. Выпили. Зажевали острым голубцом.

– Куда ты все время глядишь, пан Войцек? – вопрос Юржика прозвучал малость невнятно по причине заполненного рта.

– Да не могу вспомнить, где я его видел, – ответил Меченый, показывая глазами на гулявшего неподалеку того самого пана с бело-голубым шарфом. – Такой нос не забывается. Видел. Точно видел. А вот где – не припомню.

Ендрек повернул голову. Шляхтич, вызывающе поддерживающий князя Януша, сидел в каких-то пяти шагах, окруженный десятком приказчиков и просто завсегдатаев шинка, которым все едино с кем пить, абы наливали. Лазоревый кунтуш уже лежал на лавке, придавленный сверху отстегнутой саблей. А шляхтич перевязал шарфом голову – узел на затылке, длинные «хвосты» спадают на лопатки. Ендрек невольно улыбнулся – такой повязкой он сам украшал голову пана Стадзика, когда того зацепили бельтом по темечку в замке Шэраня. Если на торжище студиозусу запомнились больше перекошенные в гримасе недовольства губы шляхтича, то здесь – он не мог не согласиться с паном Шпарой – в глаза прежде всего бросался нос. Длинный, вершка два, а то и побольше, раздваивающийся на кончике, как язычок гадюки. Мысленно сравнив нос незнакомого пана со змеиным жалом, Ендрек прыснул со смеху и скорее отвернулся, чтобы ненароком не оскорбить его. Не хватало еще пялиться в упор и хохотать. За меньшую обиду на поединок вызывали.

– Погоди, – полез жирными пальцами в затылок Бутля. – Что-то я слыхал про такого. Нос, нос, нос… Погоди, сейчас вспомню…

Дверь распахнулась, на мгновение ослепив ярким дневным светом всех сидящих близко ко входу. Ендрек обернулся – не Хватан ли подоспел? Это оказались Климаш и Вяслав, сердитые братья своенравной панночки. Попав в полумрак шинка, они застыли и заозирались, подслеповато щурясь. Тут же, согнувшись в почтительном поклоне, к ним подскочил хозяин «Грудастой Явдешки». Видно, братьев тут знали и дорожили их присутствием.

– Э-э-э-этих еще н-не хватало, – едва ли не прошипел Меченый.

– А ты слышал, пан Войцек… – несмело начал Ендрек, но сотник оборвал его:

– С-слышал. Вот отдам тебя им, стихоплет!

– Ты никак боишься, пан Войцек? – пробормотал Юржик, пренебрежительно оглядывая братьев.

Меченый сцепил зубы и засопел, но ничего не ответил, поскольку Климаш, узнав его, уже шагал к столу с радостной улыбкой.

– Покорнейше просим простить нас, панове, – седоватый Климаш приложил ладонь к сердцу, – если отрываем вас от трапезы и важной беседы.

Меченый поднялся из-за стола. Вежливо поклонился, тряхнув чернявым чубом:

– Н-не стоит извинений, панове. Н-наверняка ваше дело более важное, коли такие серьезные паны решили не пообедав сразу к нему переходить.

Климаш немного смутился, засопел, расправил светлые усы. Сказал:

– Я – пан Климаш Беласець, герба Белый Заяц. Это мой брат. Младшенький. Звать его Вяслав Беласець.

Оба брата чинно склонили головы.

– Рад познакомиться, панове. Я – п-пан Войцек. А герб мой столь незначителен, что и называть его не имеет смысла.

– Быть того не может! – протестующе вскинул ладонь Климаш. – По-моему, вы скромничаете, пан Войцек.

– У-уверяю тебя, пан Климаш…

Пан Юржик наклонился к уху Ендрека и прошептал, обдавая ярым горелочным духом:

– Вот влип пан Войцек! Попал как кур в ощип.

Беласци переглянулись. Нежелание Меченого назвать родовой герб их порядком смутило.

– Ну, твоя воля, пан Войцек, – нерешительно проговорил Климаш. – Я – старший в роду Беласцев. Приглашаю тебя погостить в наш маеток. Это совсем недалеко…

– П-прошу простить меня, – твердо остановил его Войцек. – Прошу п-покорнейше простить меня, пан Климаш, но не могу.

– Не обижай меня отказом, пан Войцек. Один вечер. Посидим. Горелки выпьем. У нас, Беласцей, горелка славная. Песен послушаем и сами попоем. Времена былые вспомним.

– Очень прошу простить меня, пан Климаш. Не в обиду тебе так поступаю, а по нужде великой. И рад бы принять приглашение, да не могу. Не себе сейчас принадлежу.

– Что, коронная служба? – осклабился Вяслав. – Тю…

– Цыц! – прикрикнул на него старший брат. – Мы, Беласци, коронную службу уважаем. И над панами, столь бедными, что служить вынуждены, не смеемся!

Ендрек разглядел, как заиграли желваки на скулах сотника.

– Я, п-пан Климаш, н-не за жалованье служу. За совесть.

– Да кто бы сомневался, пан Войцек, но не я. Такой достойный пан за жалкое серебро служить не будет. Но не бывает такой службы коронной, чтоб денек-другой не подождала, пока шляхта отдыхает. Ты не переживай, пан Войцек, и слугам твоим места хватит. У нас, Беласцей, маеток у-у-у какой большой. И пристройки, и сараи…

Теперь настал черед пана Юржика скрипнуть зубами и побледнеть. Жилы на его шее напряглись, когда он уперся обеими руками в стол и начал вставать:

– Это – не с-слуги мои. Это – т-товарищи.

– Да я вижу, что не почтовые, – не растерялся Климаш. – Прошу прощения, панове, если обидел ненароком. Это я не со зла. – Он поклонился Ендреку и пану Бутле, который снова сел на лавку и, махнув рукой, полез за остатками горелки.

– Хотя этот виршекрут, – продолжал старший Беласець, – и на почтового не вышел-то. Ишь что удумал – девиц смущать погаными фрашками!

Ендрек хотел возмутиться, сказать, что его фрашка не поганая, а очень даже изысканная и что он с такими учителями и знатоками тонких искусств в Руттердахе общался, что каким-то затрапезным Беласцям, имеющим одно достоинство – богатый фольварк с трудолюбивыми кметями, и присниться не могут. Но вовремя сообразил, что ничего хорошего скандалом не добьется, а только усложнит и без того нелегкое положение пана Войцека, норовящего отвертеться от назойливых хлебосолов, и засунул в рот остро пахнущую чесноком пампушку.

– А что, панна Ханнуся сильно обиделась на нашего стихотворца? – с деланной заботой осведомился пан Шпара. – Так я его сам накажу. Своей властью.

– Да что ты, пан Войцек, – губы Вяслава снова растянулись в дурацкой улыбке – малый явно уродился дубинушкой, – она и не заметила. Но наказала привести к нам в маеток тебя. В гости…

– Цыц сказал! Помолчи ты! – Климаш с силой ткнул его локтем под ребра. – Не слушай его, пан Войцек. Вяслав у нас в телесную силу весь пошел. На разум и не осталось ничего. – Младший Беласець засопел, но главе рода возражать не посмел. – Мы от чистого сердца приглашаем. Не подумай дурного…

– Что ты, пан К-климаш, и думать не смею. – Меченый поклонился еще раз (который уже?), но отвечал решительно и твердо: – Нет, п-панове. Не почтите за оскорбление. Важное д-дело у меня. Выполню его, заеду в Батятичи и расспрошу люд, где тут ваш маеток. Вот тогда и заеду, с-слово чести.

Беласцы, не сговариваясь, полезли чесать затылки, сдвинув шапки на белесые брови. Видно, прикидывали, как сообщат своенравной сестренке об отказе пана. Вообще-то они не привыкли, чтоб им перечили – ни в окрестностях Батятичей, ни в прочих землях Великих Прилужан, – но против Войцека попереть если и хотелось, то что-то в глубине души не пускало. Должно быть, то чувство, которое не дает сунуть пальцы в огонь или в зубья пилы на лесопилке.

Пользуясь заминкой, сотник махнул рукой пану Бутле – наливай, мол. Юржик не заставил себя упрашивать. К чему кокетничать, когда и самому выпить хочется, а тут и командир дает дозволение? Он налил четыре чарки одним движением, с сожалением заглянул в горлышко штофа, потянул носом и, убедившись, что ни капли более не осталось, не задержалось на стенках, со вздохом отставил сосуд.

– За ваше здоровье, панове! – Пан Войцек поднял чарку.

– На здравие! – Пан Юржик встал из-за стола, держа свою чару в вытянутой руке.

Климаш дернул левым усом и нехотя протянул руку за горелкой. Вяслав, по всей видимости дожидающийся одобрения или неодобрения старшего бората, едва не опередил его, хватая чарку, как утопающий веревку.

– Э, нет, панове, – раздался вдруг скрипучий голос. Словно несмазанная ось телеги завертелась. – За здоровье князя Януша!

Ендрек, увидев округляющиеся глаза Беласцей, обернулся. Позади него стоял носатый пан с обмотанной бело-голубым шарфом головой и держал в руке… Нет, по виду это вполне походило на чарку, а вот размером было с пивную кружку, не меньше.

– Ну, панове! Что, боитесь?

Вяслав скривился, и Ендреку на какой-то миг показалось, что он грохнет чарку об пол, а то и в лоб запустит носатому забияке. Но Климаш, как более мудрый, быстро зашептал ему на ухо. Ендрек расслышал только:

– Дурень… пей… сам пан Цециль… убьет…

– Да вы никак не желаете, панове, здоровья князю Уховецкому? – Невысокий пан Цециль поднялся на цыпочки, словно желая выглядеть повыше. Опустился на пятки. Снова поднялся. – Не хотите выпить за верного слугу короля нашего, Юстына Первого? – имя его величества он произнес с нескрываемым презрением.

– Да с чего ты взял, пан? – медленно роняя слова, ответил Войцек. – Правда, не знаком я с тобой…

– Зато я тебя узнал, Меченый, – процедил сквозь зубы носатый. – Не думал, не гадал, что увижу тебя с «желтой соплей» на рукаве…

Войцек сжал губы, прищурился, но сдержал гнев:

– Я готов выпить за здоровье пана Януша.

– Что ж не выпить за хорошего человека? – встрял Юржик. – Была б горелка.

Пан Цециль крякнул, взмахнул кулаком с зажатой чарой:

– На здравие князя Януша Уховецкого! А проклятые предатели пускай сдохнут, как псы под плетнем!!! – Размашистым движением опрокинул горелку в горло. Хэкнул. Занюхал рукавом.

Войцек и Юржик, не раздумывая, последовали его примеру. Климаш и Вяслав тоже выпили. Правда, скривились сильнее, чем от вонючей буряковки.

– Эх! Чудно! – блаженно прищурился пан Цециль, и вдруг взгляд его, мутноватый и блеклый, уперся в Ендрека.

– А ты, лайдак, чего не пил?

Неожиданно сильные пальцы вцепились парню в плечо, дернули, разворачивая на лавке. Медикус едва не свалился, нелепо взмахнул руками, хватаясь за край стола. И совершенно случайно зацепил забияку по носу…

– Ах, сукин сын! – срываясь на сипение, закричал пан Цециль.

– Оставь! – напрягшимся голосом выдохнул Войцек.

Ендрек вскочил с лавки и отпрянул. Прямо в лицо ему смотрел кончик сабли, неведомо когда выхваченной носатым паном.

– При всех вас, панове, поединка прошу у этого шмардюка, – Цециль тщательно проговаривал слова, будто опасаясь, что его не поймут.

– Да не стоит… – примирительно произнес Юржик. – Чего между собутыльниками не случается.

– Сей недоносок, козлом целованный, мне не собутыльник! – упрямо тряхнул чубом забияка.

– Так он не шляхтич даже, – продолжал уговаривать Юржик.

– Саблю нацепил, значит, может за поступки отвечать, – твердо сказал Цециль, и Ендрек даже усомнился – так ли он пьян, как прикидывается? Может, это нарочно подосланный убийца? Хотя нет, не стоит чересчур заноситься. Убийца вызвал бы пана Войцека…

– П-пан Цециль, – между тем вступил в разговор Меченый. – П-послушай, пан Цециль. Я тебя не знаю, но слыхал о тебе. Не только хорошее, но хорошего б-больше. Зачем тебе убивать парнишку, который и саблю-то в руки взял ны-нынешней весной? Это мой человек. Я за него в ответе… Вызови меня. Я от поединков никогда не бегал.

Носатый задумчиво полез в затылок, задумался.

– Э-э, нет, панове, так не пойдет, – внезапно вмешался Климаш. – Не дело одному за другого отвечать…

Какие игральные кости закрутились у него в голове? Чего влез не в свое дело?

– Я ему командир, – упрямо повторил Войцек.

– Так-то оно так, но за честь свою пускай сам сражается, – не сдавался Беласець.

И тут Ендрека осенило. Да он же, Климаш то есть, попросту боится за пана Войцека. Боится, что носатый Цециль его срубит или покалечит, а Ханнуся потом братьям житья не даст. Изведет упреками. А вот за жизнь Ендрека никто никого корить не будет. Ну, может, кто из отряда погрустит чуток. Да дома всплакнут, когда узнают… Если узнают.

Несколько шляхтичей, одетых поприличнее остальных, поддержали Климаша:

– Честь есть честь. Коли саблю нацепил – соответствуй!

Меченый аж щекой с побелевшим шрамом задергал. Едва не зарычал от накатившей ярости. Обвел глазами толпу. На большинстве лиц читалось любопытство и жажда нового развлечения. Лишь хозяин шинка сморгнул жалостливо.

– Ну, так будешь драться, хлыщ? – надменно проговорил пан Цециль. – Или прямо тут тебе уши остричь?

Ендрек хотел сказать: «Руби прямо здесь. Чего куда-то ходить зазря?», но пан Юржик дернул его за рукав:

– Иди дерись!

Парень ошарашенно замотал головой, но толпа, радостно загудев, уже подхватывала его под бока и несла на двор, а после к лесу, за межу торжища. Сзади раздался удивленный голос Хватана:

– Это еще что, дрын мне в коленку?

Ему недовольно ответил Войцек, но что именно, Ендрек не разобрал, потому что пан Бутля притиснулся к нему и зашептал в ухо, обдавая жарким горелчаным духом:

– Не боись, студиозус. Пан Цециль пьяный, что называется, в сиську… Может, еще и не зарубит.

Может? Хорошенькое дело! Ендрек дернулся, но держащие его с двух сторон шляхтичи знали свое дело и лишаться бесплатного развлечения не собирались.

– Кто он? Кто этот Цециль? – выворачивая шею, спросил медикус у пана Бутли.

– Не знаешь? Эх, студиозус… Пан Цециль Вожик самый знаменитый рубака Заливанщина и окрестных земель. В реестровых никогда не служил, но на свой кошт собрал полсотни почтовых и гонял волков-рыцарей. Ох и удирали они на свой берег Луги! Наш пан Войцек в те годы тоже прославился. И шрам там же заработал. Но он на коронной службе был, а Цециль вроде как для удовольствия сражался. А после войны Цециль от скуки дурить начал. Он же колючий, как свой герб. Чуть что не так – за саблю. Человек двадцать убил, сколько покалечил…

– И я с ним?!. – Ендрек в ужасе повторил попытку удрать. С тем же успехом.

– Да говорю тебе – пьяный он в дымину. Трезвый был бы, сообразил бы… – Тут Бутля осекся и замолк. Побоялся сболтнуть лишнее в толпе сторонников Золотого Пардуса.

Лесок появился значительно быстрее, чем того хотелось.

Пан Цециль, пошатываясь, – может, и вправду настолько пьян, что драться не сможет? – скинул жупан. Вытащил саблю из ножен. Длинный клинок покрывала травленая изморозь. Даже не зориславка. Старше сабля, много старше.

«Сколько ж она стоит, – подумал Ендрек и тут же укорил себя: – Ну, о чем ты, балбес, только думаешь? Вспоминай, чему тебя Хватан с Граем учили!»

– Выпить бы по чарочке! – весело воскликнул пан Бутля, стаскивая с Ендрека тарататку. – Никто не догадался горелки захватить?

– Выпить – это дело! – покладисто отозвался пан Вожик.

Все испортил незнакомый пожилой пан с крупной бородавкой на скуле.

– Еще чего! Хитрован! – Он погрозил пальцем с почерневшим ногтем пану Юржику. – Не дадим допрежде времени соперника уложить. И не думайте. Быть поединку!

Прочие зеваки согласно закричали:

– Верно! Не дадим!

– Быть поединку!

– Быть!

Они откровенно веселились и не пытались этого скрывать.

– Держи! – Пан Войцек сунул Ендреку в руку саблю.

Пан Цециль тем временем несколько раз крутанул саблю над головой. Удовлетворенно кивнул. Осклабился.

Меченый хмуро взглянул на него:

– Запомни, пан Цециль, посечешь моего человека, я тебя вызову. Завтра, как проспишься. Ты меня знаешь.

– Завтра будет завтра, – невозмутимо ответил Вожик. – А тебя я знаю. Вернее, думал, что знаю, пока с «желтой соплей» не увидал. – Он брезгливо скривился и замер, высоко подняв саблю и направив ее острием вниз – защита святого Жегожа.

Ендрек, не раздумывая, повторил его стойку. Почему бы и нет?

– Ну, начнем? – весело воскликнул Цециль и ударил.

Что б там ни говорил Юржик про гуляющий в голове носатого забияки хмель, но отмахнуться Ендреку удалось с большим трудом. С натяжкой его движение можно было назвать высокой терцией.

– Учишь таких, учишь! – запричитал позади Хватан.

А Цециль ударил снова. Двигался он легко и непринужденно, словно танцевал на балу.

Ендрек отпрыгнул и снова отбил удар.

– Ага! – закричал пан Вожик, целясь острием сабли в щеку противника.

Студиозус отпрыгнул, махнул саблей горизонтально, на уровне живота, и ничуть не удивился, когда Цециль отбросил его клинок в сторону мощным батманом.

Опять удар!

На этот раз Ендреку не удалось быстро отскочить. Он почувствовал боль в правом плече. Скосил глаза – махонький разрез с покрасневшими краями на рубахе. Не смертельно…

А пан Вожик продолжал сыпать ударами. Короткими, злыми. Парировать их Ендрек даже не пытался. Отпрыгивал, уходил в сторону, стараясь просто держать саблю в подобии подвешенной защиты.

Образовавшие круг шляхтичи заулюлюкали:

– Что за трус?!

– Кто ж такому зайцу саблю дает?

– Ату его, пан Цециль, ату!!!

Можно подумать, без их подсказки Вожик не стремился убить противника.

«Господи, помоги! – пронеслось в голове медикуса, и тут же возникла встречная мысль: „Что ж ты не просил: Господи, помоги научиться, – когда время было?“»

Еще Ендрек поразился отсутствию у себя страха. Будто не он уворачивался от наседающего врага, а кто-то другой, чужой и безразличный образованному студиозусу.

Из всей науки, вдалбливаемой в его голову и руки в лагере под Берестянкой, Ендрек твердо помнил одно – отбивая удар, нужно держать саблю острием вниз, иначе вражеский клинок может соскользнуть и поранить руку. А тогда все, конец.

Взмах, взмах… Удар!

Еще удар.

Еще!

Пан Вожик куражился, стараясь достать парня по лицу – в щеку, в висок, в подбородок. Играл он клинком мастерски, и ни у кого не осталось ни тени сомнения – будь носатый Цециль трезвым, валяться неуклюжему студиозусу порубленному, как капуста для борща. То есть в мелкую соломку.

«И не запыхается же! Будто не горелку с утра дудлил, а отдыхал и отсыпался…»

Ендрек вдруг с ужасом подумал, что будет, если он споткнется и упадет. Чего-чего, а конских кругляшей везде навалом. Не приведи Господи наступить на один такой!

Вожик ударил, целя в лоб. Парень отмахнулся, неуклюже исполнив высокую кварту. Тут же последовал укол в локоть, и Ендрек почувствовал, как рукав напитывается кровью.

«Все, конец, жилу перебил! – почему-то хладнокровно подумал медикус. – Жгут бы. И перебинтовать плотно, а я тут…»

Нога ощутила что-то мягкое и скользкое. Хотя… почему – что-то? Навоз, он и в Руттердахе, и в Батятичах навозом остается. Ендрек покачнулся, а пан Цециль в это время, обозначив тычок концом сабли в скулу противника, выполнил ловкий финт и полоснул студиозуса по груди.

– Дрын мне… – охнул сзади Хватан.

Ендрека спас, как ни крамольно это звучит, конский кругляш. Стараясь не упасть, он отшатнулся в сторону, и лезвие, вместо того чтобы разрубить грудину и ребра, лишь прочертило косую полосу от левого подреберья к правой ключице.

От острой боли в глазах потемнело. Парень зажмурился, ойкнул жалобно, дернулся и поразился громкому «А-а-а!!!» толпы. А когда открыл глаза, увидел, что его сабля торчит из живота пана Цециля. В аккурат на два пальца выше пупка.

Носатый пан недоуменно рассматривал холодную полосу стали и кровавые пузыри, изобильно обрамляющие узкий разрез на рубахе. Видно, боли он в первый миг не почувствовал. Огляделся, как бы испрашивая поддержки у шляхтичей, окружающих место поединка. А потом ноги его подогнулись, и пан Вожик медленно осел назад.

– Сделал! Дрын мне в коленку!!!

Не понимая, что делает, Ендрек выдернул клинок из раны, развернулся…

– Так ему, псу бело-голубому! – выкрикнул шляхтич с бородавкой на скуле и, сорвав с головы шапку, подкинул ее вверх.

– Ай да парень! Качать его! – подхватил Климаш, искоса подобострастно поглядывая на пана Войцека. – Качать победителя!

«Совсем сдурели?» – хотел сказать Ендрек, но тут скалящиеся, орущие лица поплыли у него перед глазами, колени задрожали, и, не подхвати его под руки Хватан и Юржик, парень повалился бы рядом с поверженным противником.

Очнулся Ендрек, лежа на спине под раскидистым ясенем. Сквозь просветы в листве виднелось пронзительно голубое небо и мелкие крестики ласточек в вышине.

– Во! Глаза открыл, дрын мне в коленку! – обрадовался Хватан и тут же напустился: – Кто тебя учил так саблей махать? Прялку тебе в руки, а не саблю! Дал на финте себя подловить…

– Т-тихо, охолонь, – прервал его натиск пан Шпара.

– На тебя бы я поглядел. Супротив самого Вожика! – прибавил пан Юржик, обматывающий ребра Ендрека его же рубашкой, разодранной на длинные полосы.

– А рука? – слабым голосом поинтересовался Ендрек.

– Не боись, студиозус, замотали! – В подтверждение своих слов Хватан прихлопнул ладонью по повязке, туго стягивающей локоть парня.

– А жгут?

– Какой жгут? – удивленно вскинул бровь Юржик. – А, жгут! Вот ведь медикус нашелся на нашу голову. Понос тебе лечить, а не нас учить раны штопать. Понял?

– Н-не нужен т-там жгут, – пояснил Войцек. – Царапина г-глубокая.

– Нет, но каков, а! Вожика уделал! – Юржик завязал повязку узелком, склонив голову, полюбовался на работу.

– Я его… – Ендрек не решился произнести слово «убил».

– Т-ты ж хотел научиться у-убивать?

– Я не думал…

– А в-вот подумай! М-может, лечить лучше?

– Так я его…

– Да не бери в голову, – хохотнул Юржик. – Живой. И кишки целые. Отлежится десяток дней и снова чудить начнет.

– Слава тебе, Господи! – Ендрек так истово осенил себя знамением, что не удержались все. Вначале прыснул Бутля, за ним захохотал Хватан, и даже суровый пан Войцек улыбнулся, сверкнув белым зубом из-под смоли усов.