Тяжелые бордовые портьеры всколыхнулись, поднимая в воздух облачка пыли. Пан подскарбий, Зджислав Куфар, закашлялся и потер нос тыльной стороной ладони. На мгновение ему показалось, что из-за занавеси выглянула высокая худющая, как сушеная вобла, девка в расшитой черными и красными крестами поневе, белой распоясанной рубахе, растрепанная – не поймешь, какой масти волосы, – и с красным платком в сухой мосластой руке. Мара. Смерть. Нет, Господь миловал…

Кашляя и чихая – видно, тоже вдосталь пылищи наглотался – из королевской опочивальни выбрался Каспер Штюц – лейб-лекарь его величества Витенежа, короля Великих и Малых Прилужан, заступника Морян и владыки Грозинецкого княжества. Знахарь и целитель, уроженец Руттердаха, окончивший тамошнюю, знаменитую на весь свет Академию, сильно сутулился и суетливо потирал руки. Под его глазами набрякли пухлые сливовые мешки, выдающие крайнюю усталость Штюца. Еще бы! Вот уже с начала первого весеннего месяца сокавика лейб-лекарь спал где попало и сколько получится.

– Ну, как его величество? – Зджислав, кряхтя, поднял с приземистой лавки грузное тело, одернул на круглом животе так и норовящий задраться жупан, забросил за спину рукава малинового кунтуша.

Каспер Штюц подслеповато прищурил красные с недосыпу глаза, зевнул, ворчливо протянул:

– Как-как… Да никак… Десятый день между жизнью и смертью.

Пан подскарбий горько вздохнул и обернулся к застывшему рядом с ним польному гетману Малых Прилужан – пану Чеславу князю Купищанскому – видишь, мол, что делается. Высокий – мало не три аршина, широкоплечий пан Чеслав тряхнул седеющим чубом, провел большим пальцем по рукоятке сабли-зориславки, то есть выкованной и заточенной в первый раз еще при короле Зориславе, лет сто пятьдесят тому назад. Развел руками. Пробасил гулко, как в бочку:

– Чем же помочь можно, пан Каспер? Приказывай, судьба королевства в твоих руках нынче.

Лейб-лекарь недоумевающе моргнул:

– Так-так. Издалече, видно, пан, а?

Чеслав кивнул, а подскарбий поспешил подтвердить:

– Из самого Уховецка. По моему письму прибыл.

– Да уж. Гнал коней сколько сил достало, а все едино не поспел, – сокрушенно заметил польный гетман.

– А-а! Помню, помню, – закивал, как черный дрозд на ветке, врачеватель. – Его величество был еще в памяти, просил хоть кого-нибудь из Уховецка ко двору… Верно, верно.

– Его величество сам из Малых Прилужан родом. Его исконные земли на десять поприщ от Крыкова в сторону Заливанщина тянутся, да с севера на юг поприща четыре выйдет, – пояснил подскарбий.

– Да, да. Верно, верно. Король Витенеж любил поговорить, где б он хотел похороненным быть… В родовом, говорил, замке, в дедовском склепе… Так-так… А ты, пан…

– Чеслав.

– А ты, пан Чеслав, знай. От старости король наш помирает. Так, так… От дряхлости тела и недужности разума. От этой хвори лекарства еще никто не придумал. Так, так. Только Господь, Пресветлый и Всеблагой, чудо явить может. Однако он не торопится, ибо старость и смерть есть испытание, посылаемое им для грешников, дабы увериться в истинности их веры…

– Вот понес, – пробурчал в усы пан Зджислав. – Ровно епископ…

– Недостаток веры губит душу твою бессмертную, – погрозил ему пальцем Штюц. – Верно, пан Чеслав?

– Ну, оно конечно… – развел руками великан.

– То-то и оно, что губит. Так, так… А его величество соборовался третьего дня. Принял помазание елеем из рук самого Богумила Годзелки, митрополита Выговского, патриарха Великих и Малых Прилужан… Так, так… – Пан Каспер задумался, уставившись в угол.

Зджислав осторожно потянул польного гетмана за рукав, намереваясь покинуть королевские покои прежде, чем лейб-лекаря охватит очередной проповеднический приступ.

– А? О чем это я? – вскинулся Штюц. – Прошу простить меня, господа. Устал. Смертельно устал. Иногда мне кажется, что я умру раньше его величества, настолько меня измотал его недуг.

Он уселся на сундук, сильно сгорбившись – прямо не человек, а калач сдобный, – опустил подбородок на сложенные ладони.

– Прошу простить меня, господа, – уже с закрытыми глазами прошептал лейб-лекарь.

– Да, оно, конечно, – прогудел было польный гетман, но подскарбий дернул его цепкими пальцами за рукав и едва ли не вытащил старинного приятеля в коридор.

– Пойдем, пойдем ко мне, пан Чеслав. Пусть он спит. Нам много о чем поговорить надобно.

Шагая вдоль завешанных гобеленами стен королевского дворца, князь Купищанский бормотал себе под нос:

– Сорок лет, сорок лет… Я уж и королевства без него не представляю…

– Не сорок, а сорок три, если быть точным, – заметил пан Зджислав. – Меня едва только грамоте учить начали, когда Витенежа короновали.

– Да, я тоже помню. В тот год по всем замкам и деревням трепали, мол, в Тернове дождь из рыбы прошел, а в Заливанщине кметь водяницу изловил, в бочке ее вроде как потом по ярмаркам возили, показывали…

– Болтуны они все, в Заливанщине. Он бы поехал в Заречье, поговорил бы с людом, какому нечисть роздыху не дает, – вздохнул подскарбий. – Эх, брехуны!

– Мне еще отец рассказывал, – продолжал Чеслав. – Грызня в Сейме вышла преизрядная. Едва до свалки и резни дело не дошло.

– Еще бы! За сто лет впервые не из Великих Прилужан князя в короля избрали, а из Малых. Выговчанам здешним это как пощечина гусару-забияке. Кабы не поддержка князей Заливанщина, да Тернова, да…

– Тихо ты… – шикнул на гетмана пан Зджислав, заталкивая его в крошечный по сравнению с прочими помещениями дворца кабинет, задрапированный по стенам белыми и синими полотнищами – королевскими цветами Витенежа. – Стареешь, что ли, пан Чеслав? Говоришь о том, что я и без тебя знаю… А надобно о деле насущном говорить. Да. Говорить, а лучше – действовать.

– Что-то я тебя не пойму, пан Зджислав. – Великан почесал затылок, кинул украшенную павьими перьями шапку на томящуюся без бумаг конторку. – Или правда стар стал?

Солнечный луч проникал в узкое окошко, высвечивая яркое пятно на дорогом ковре, привезенном еще до немирья с южанами из Искороста. Золотые пылинки вели прихотливый танец в тяжелом воздухе, пропахшем восковыми свечами и сургучом.

– Это я не пойму, как ты с войсками управляешься, такой тугодумный.

– Эх, пан подскарбий, войсками управляться не сложнее, чем челядинцами во дворце, – усмехнулся пан Чеслав. – Главное в военном деле – не в конной атаке кончаром впереди строя махать, а вовремя провиант подвезти да реестровым жалованья не задолжать больше чем за полгода. Вот понимать я то начал, когда уж и усы посивели.

Зджислав закивал:

– И не говори, пан. Нынче всем монета заправляет. И двором, и войсками, и нищим, и магнатом, и плотогонами, и монасями… – При последних словах он огляделся, словно страшась быть подслушанным, и вздохнул. – Присаживайся, пан Чеслав. Разговор быть долгим обещает.

Польный гетман уселся на низкую банкетку, растопырил согнувшиеся – почти как у кузнечика, только и отличия, что вперед – коленки, умостил между ними саблю.

– Ну, сказывай, пан Зджислав, сказывай. Хоть я уж и так догадался, о чем речь пойдет.

– Хорошо, что догадался, – ворчливо пробормотал подскарбий, располагаясь на крышке приземистого сундука. – Хорошо. А то живете вы в своем Уховецке, ровно не от мира сего. В столицу наведываетесь редко, заботитесь больше об покосах да о настриге с баранов. Вот и дождетесь когда-нибудь, что вас самих остригут. И хвала Господу нашему, если не покосят как траву перестоялую.

– Зря ты так, пан Зджислав, зря… – Палец гетмана вновь заскользил по рукоятке сабли. – Мы, если хочешь знать, еще и зейцльбержцев сдерживаем. Если бы не мои порубежники, куда как больше рыцарей-волков на правый берег моталось бы… Многие, ох, многие на севере позабыли уже прошлую войну, хотят проверить остроту наших сабель и крепость рук лужичанских. А ежели кто помнит, тот, напротив, за дедов посеченных помститься хочет. Северяне, они упертые, что бугаи. Рога в землю уставят и прут. Сила или не сила против них, все едино. Дождутся, обломаем вдругорядь да кольцо в нос проденем!..

– Тихо, тихо, пан Чеслав! – взмахнул пухлыми ладошками подскарбий. – Не думал я тебя унижать либо оскорблять. Твои воины службу несут исправно. Шляхтичи не за деньги, а за совесть служат. За то жалованье, что им из казны перепадает, местные, выговские, за ложку не возьмутся. Уж я-то знаю. Сколько лет в столице…

– Так к чему же ты разговор завел? – свел вместе кустистые брови польный гетман.

– А к тому, что напомнить тебе надобно… – Зджислав помолчал мгновение, другое. – Верно ты о кольце в бычьем носу разговор затеял. Верно. И Зейцльбержское княжество с бугаем деревенским уподобил верно. Только знать тебе надобно, пан Чеслав, что кольцо в их носу уже есть, и вервие к нему привязано, и держат то вервие…

– Грозинчане! – воскликнул гетман, пристукнув об пол ножнами сабли.

– Точно. Грозин и Мезин. Города-братья. Не может простить Грозинецкий князь Зьмитрок ни вассальной присяги, что его прадед принес, ни урока, который мы шесть десятков лет тому назад их хоругвям преподнесли.

– Зьмитрок молод. Давно ли в отроках ходил? – с сомнением произнес Чеслав.

– Годами молод, да разумом мудр, – твердо отвечал Зджислав. – Зейцльбергский великий герцог Адаухт у него на крючке, как карась, сидит. Даром, что в отцы Зьмитроку годится.

– Адаухт не решает почти ничего, – согласился Чеслав. – Совет князей и церковников – другое дело.

– Да. Вот, к слову сказать, о церковниках. Грозинчанам не по нутру, что чародеи у нас такими свободами не пользуются, как раньше. Вражье семя!

Гетман кивнул и едва не сплюнул на ковер, но постеснялся.

– Верно говоришь, пан Зджислав! У грозинчан совсем ума нет. Да и не было никогда… Разве ж для того наши деды и прадеды головы сложили, чтоб нынче опять все вспять повернуть? Ведь чародей вольный хуже бешеной собаки! Куда как хуже! Собака двоих, троих, ну десяток покусает и сдохнет. А сколько безумец, волшебству обученный, на тот свет спровадить единым махом может?

– Так-то оно так, да только многим нашим реестровым чародеям служба не то чтобы в тягость, а словно в обиду, в унижение пришлась. Еще раз повторю, вы у себя в Малых Прилужанах того не замечаете. Вы сражаться привыкли. Ваши реестровые волшебники зейцльбержцев ненавидят так же сильно, как и воины. Потому что видят зверства, ныне творимые, и помнят издевательства прошлые. Здесь же, в стольном Выгове, нравы не те. Ох, не те! Местные маги хоть и на коронной службе, а вольнодумствуют, речи крамольные ведут о свободе слова. Против церкви злоумышляют. Слишком много-де власти священнослужители взяли! Королевские, мол, придворные – все мздоимцы, как на подбор. По стране шагу не ступнуть, чтоб не пришлось мошной потрясти. То ли дело, мол, у соседей, в Грозинецком княжестве. Зьмитрок и законы справедливые установил, и колдовать дозволяет всем без разбору, и в церкви они, дескать, не так служат, и при дворе у него честь и славу воинскую ценят выше достатка и богатства…

– Так брехня же это! Как есть брехня!!! – возмутился польный гетман. – Знаю я тех грозинчан – честью от их двора и не пахнет! Младшие князья старшим задницы лижут! А вера их и вовсе поганская!

– Ну, вера, положим, лишь немногим от нашей отличается… – задумчиво проговорил пан Зджислав. – У нас при наречении детей в воду окунают, а у них лишь брызгают…

– О! Я гляжу, ясновельможный, ты и сам в столице потерся – вольнодумцем стал! – Пан Чеслав вскочил на ноги, потянулся за шапкой.

Подскарбий, склонив голову к плечу, насмешливо наблюдал за ним.

– Ну-ну, давай… Горячий какой! Как сабелькой меня еще не рубанул.

– А надо будет, так и!..

– А ты дослушай до конца, а потом решай – надо или не надо.

– Как же тебя слушать, когда ты веру нашу святую порочишь? Ишь чего удумал, с Грозинецким каноном равняться!

– Ничего я не порочу, – устало вздохнул Зджислав. – Ничего и никого. Ежели, не приведи Господь, кочевники полезут с юга, из-за Стрыпы, сам поймешь, что наши веры с грозинчанами… да скажу прямо, и северян – Руттердаха с Зейцльбергом – едва ль не братские. Да только, когда внешнего врага нет, почему-то мы друг дружке рвать горла начинаем. Отчего так? Натура, что ли, такая человеческая дурацкая? Не можем без грызни. А в том, что в вере я крепок, я перед лицом Господа нашего, Пресветлого и Всемогущего, присягнуть могу.

Подскарбий резво, будто и не оброс жирком к концу пятого десятка, соскочил с сундука, привычно развернулся лицом к храму Святого Анджига Страстоприимца – прожив больше чем полжизни в столице, он делал это безошибочно.

– Присягаю тебе, Господи, вера моя крепка и незыблема, как у мучеников седой древности, что с улыбкой на смерть ради тебя шли!

Правая ладонь Зджислава легла на сердце, потом на усы и на чело – освященное вековой церковной традицией знамение. Согласно канону вероисповедания Великих и Малых Прилужан, Морян и части Заречья этот жест обозначал: из сердца – в уста, из уст – в разум.

Польный гетман невольно повторил жест товарища. Поклонился:

– Прости. Прости, пан Зджислав, что усомнился в тебе. Сам же виновен – ошеломил рассказами о смутьянах и предателях.

– Ладно, ладно, – отмахнулся подскарбий. – Я тебе еще всего не рассказал. Присаживайся, пан Чеслав. В ногах правды нет.

– А где она есть? – вздохнул гетман, возвращаясь на банкетку.

– Где-то ж да есть! – усмехнулся одними губами придворный. – Думаю, она там, где мы сами ей дом построим. Никто за нас нашего дела не сделает.

– Правильно говоришь, пан Зджислав. Согласен с тобой. Сказывай дальше. Все как есть, без утайки.

– А сказывать не так и много осталось. Есть у меня опасение великое, что по смерти Витенежа, государя нашего, великая смута на Сейме учинена может быть. Выговчане да жители близлежащих воеводств – Тесовского да Скочинского – всё сделают, костьми лягут, чтоб не допустить князя Януша к короне.

– Дурь то великая есть! – пристукнул кулаком по колену Чеслав. – Достойнее воина я не знаю. Да и нет во всем королевстве, пожалуй, более благородного и достойного королевского звания шляхтича!

– Так-то оно так. Это мы с тобой ведаем да Малые Прилужаны. Да еще Богумил Годзелка, митрополит тутошний. А большинство шляхты верует в свободу, которую им Жигомонт подарит.

– Жигомонт? Я думал…

– Он самый. Хоть и из Таращи в столицу приехал, обретается здесь уже добрый десяток лет, все к нему привыкли, не задумываясь местным назовут. А ты на Зьмитрока грешил никак?

– Тьфу ты! И на него тоже. Да то не в счет… Озадачил ты меня, пан Зджислав. Вот уж на кого не подумал бы никогда, так на Жигомонта!

– И зря! Вот не постесняюсь напомнить еще раз – отстали вы у себя в Уховецке от жизни. Ох, отстали!

Польный гетман сокрушенно кивнул.

– Знай же, пан Чеслав, Жигомонт в молодости много стран и народов повидал, разным наукам учился…

– Хм! Наукам! – презрительно бросил гетман.

– Не смейся. Воинская честь воинской честью, а нынче и к наукам почтение все испытывают. Особенно в столице. Особенно. Так вот, о Жигомонте. Говорят, он даже чародейству учился. Но тут промашка вышла. Без таланта магического, без способностей врожденных учись, не учись – без толку. Жесты лишь жестами остаются, заклинания пустыми словами оборачиваются. Силы в них нет никакой.

– Вот и я про то же самое. Пшик он и пустое место.

– Ой, не говори, пан Чеслав! Не говори! Жигомонт не пустое место. Да, нам он врагом оказаться может, не хуже северян или кочевников. Но он не пустое место. Даже наоборот. А недооценивать противника… Сам знаешь, не юнец.

– Знаю… – Гетман крякнул, расправил усы.

– А коли знаешь, должен быть наготове. Хотим видеть князя Януша на престоле – нужно бороться.

– Как же бороться? Сейм есть Сейм. Как Посольская Изба приговорит, так и будет.

– Эх, пан Чеслав, пан Чеслав! Сейм то приговорит, к чему его склонят. Уговорами ли, подкупами ли… У кого-то на самолюбии сыграют, а кого-то и припугнут.

– А как же нам быть?

– Да так и отвечать. Врага его оружием бить надо. Они нашу шляхту пугать вознамерятся, а мы их голоса перекупим. Они нашим деньги посулят, а мы им нож к горлу приставим. А, пан Чеслав, верно мыслю?

– Нехорошо это, – покачал головой польный гетман. – Не по чести. Словно приказчики в лавке… Я больше на саблю полагаться привык.

– До сабель, – нахмурился Зджислав, – я надеюсь, дело не дойдет. И Господа нашего молю о том ежевечерне. Хотя кто знает? Зарекаться не берусь.

– Да неужто так все плохо в королевстве нашем?

– Плохо то, что кое-кто его своим считает, а не нашим. И этот кто-то наши головы на зубцах стенных видеть не отказался бы. Если проминдальничаем, в самый раз там и очутимся.

– Да за что же?!

– А за компанию! Чего не было, припомнят, а что взаправду было, так раздуют – сам себе последней сволочью покажешься. Подскарбий Зджислав, скажут, у казны ручонки-то погрел, загребущие, а польный гетман Чеслав, князь Купищанский, девок портил по застянкам.

– Прямо уж и портил, – возмутился гетман, потом вздохнул. – Ну, может, и была парочка… Другая…

– А может, и дюжина, другая…

– Нет! Чего не было, того не было!

– Эх, пан Чеслав, да сотня свидетелей найдется, серебром проплаченных, которые перед лицом Господа присягнут, что сами тебе свечку держали.

Гетман насупился, не ответил. Нахохлился на банкетке, как линяющий сокол на насесте.

– Что, проняло? – поинтересовался пан Зджислав после недолгого молчания. – То-то же. Единственное наше спасение, да не только наше, а всей шляхты Малых Прилужан, в князе Януше. Согласен?

– Согласен.

– Тогда думать нам надобно и готовиться к тайной войне. Она может выйти более жестокой и беспощадной, нежели явная. Но без нее не обойтись. К счастью, Богумил Годзелка на нашей стороне. Ему тоже влияние Грозина ни к чему. Он обещал проповедью посодействовать, а кое-кого и отсутствием благословения припугнуть, ежели до горячего дойдет. Я за денежной стороной пригляжу. Расходы, чаю, немалые ожидаются. Так отчего бы нам казной не попользоваться для общего блага государственного? Ну а ты уж, пан Чеслав, надежных и умелых бойцов подыщи. Чтоб не были мы в проигрыше, когда до драки дойдет. Молю Господа Всеблагого, чтоб ошибался я.

– Добро, пан Зджислав. Подготовлю. Князя Януша, думаю, до поры до времени не стоит даже в известность ставить о наших приготовлениях.

– Само собой. Для него полезней будет, когда незамаранным останется. Пускай уж мы по уши в грязь, да в кровь, да в дерьмо изгваздаемся, – грустно усмехнулся подскарбий.

– А Зьмитроку я бы и убийц заслал.

– Тише! – Пан Зджислав приложил палец к губам. – Как крайний выход и кинжал убийцы пригодится. Хотя я не торопился бы.

– А кто сам меня пугал, что и опоздать недолго, если не торопиться?

– Эх, пан Чеслав, одно дело мелких шляхтичей пугать, а на великого князя замахнуться…

– А то он не такой, как все. Не та же кровь в жилах течет?

– Та-то она та, да только в случае промашки все потерять можем.

– Ну, так я привык рисковать. И на поле брани, и в жизни мирной.

– Как знаешь, пан Чеслав, как знаешь. В поисках убийцы я тебе не потатчик. Но и возражать чересчур упорно не стану. Решай сам. Только чтобы общему нашему делу не повредило.

– Ладно. Решу. Есть у меня один человек на примете.

– Боец, видать, знатный?

– То-то и дело, что панянка.

– Неужели?

– Змея еще та. За деньги мать родную продаст и еще поторгуется притом. Век бы с ней дела не имел, если бы не нужда.

– Да какая ж у тебя нужда может быть? – удивленно вскинул брови подскарбий.

– То мое дело, пан Зджислав.

– Ну, не хочешь говорить, не надо.

– Не обижайся, пан. Это не только моя тайна. Не могу тебе сказать.

– Да ладно, чего уж там. Поможет твоя панянка, к твоей награде еще свою прибавлю. Так можешь ей и передать.

– Добро. Передам.

Они помолчали. Каждый обдумывал услышанное и высказанное от сердца. Наконец подскарбий соскочил с сундука. Сотворил знамение лицом на храм Анджига Страстоприимца. Сказал веско, с расстановкой:

– Благослови нас, Господи, на дела наши, укрепи и придай сил.

Пан Чеслав повторил и его жест, и его слова. Вздохнул:

– Ну, пожалуй, пойду я, пан Зджислав…

– Иди, чего уж там. Да! Погоди! Едва не забыл. Что у вас там под Богорадовкой приключилось? Еще в стужне. Посланник грозинецкий лютует. Едва ли не смертной казни виновным требует. Дескать, любимца княжеского ни за что ни про что твои порубежники посекли саблями.

– А! Вот оно что! – Чеслав повел плечами, словно перед дракой. – Было дело. А не сказывал посланник, что грозинчане встречались там с зейцльбержцами, что наш сотник случайно на них со своим отрядом напоролся? Как его самого посечь драгуны хотели, с волками-рыцарями спевшиеся?

– Да тише ты, пан Чеслав, тише! Ужель я посмею вину за стычку порубежную на твоих орлов возложить? Уж я-то знаю, вернее, завсегда догадаться могу, как оно на самом деле было. Тем паче про Меченого… Ведь такое пан сотник Войцек Шпара прозвание получил?

– Точно!

– Так вот, про Меченого я много наслышан. Надежнее его шляхтича еще поискать надобно. И то вряд ли найдешь.

– Так к чему ты, пан Зджислав, вспомнил о нем?

Подскарбий тяжко вздохнул. Потер шею.

– Не вовремя, пан гетман, твой порубежник свару с грозинчанами затеял. Придворные, знаешь, как все выкручивают?

– Да уж догадываюсь. Поломойка тряпку так не выкрутит.

– То-то и оно. Ротмистр Владзик Переступа один из самых верных псов князя Зьмитрока был. Он и сейчас с посланником в Выгов прибыл бы, кабы не кончар твоего Шпары.

– Ну, так хоть на одного пса у Зьмитрока меньше стало. Собаке собачья смерть.

– Ошибаешься, пан Чеслав. Владзик выжил. Вряд ли он теперь когда саблю в руки возьмет, но ум у него въедливый… Чует мое сердце, много еще крови ротмистр, вернее, бывший ротмистр нам попортит. Как только выздоровеет и отлежится.

– Значит, я полковнику Симону Вочапу в Берестянку весточку пошлю, чтоб Войцеку рассказал. Он свою недоделку поправит.

– Ты что, пан Чеслав! – Подскарбий аж руками замахал от ужаса. – Господь с тобой! Не время сейчас для таких шуток! И так скандалу натерпелись. Самое худое в том, что тутошние князья, да магнаты, да придворная шляхта больше посланнику Зьмитрока верят, чем нам с тобой. Про сговор с Зейцльбергом и слушать не хотят. А порубежников головорезами выставляют.

– И что ж теперь?

– Да ничего. Посланника я припугнул малость. Напомнил о Контрамации. Сказал, что, коли они выдачи Войцека Шпары возжелают, Витенеж может потребовать Мржека Сякеру. Вот уж кто душегуб, каких поискать… – Зджислав улыбнулся. Расправил усы. – Вот, право слово, пан Чеслав, я и мечтать не мог, что посланник так быстро хвост подожмет. Едва про Сякеру речь зашла, и все. Сник речистый. Видать, на хорошем счету в Грозине чародей Мржек. Или на что-то он Зьмитроку нужен. На что-то такое, что мне постичь не под силу.

– Ну, уж коли тебе, пан Зджислав, не под силу чего-то постичь… – Польный гетман почесал затылок.

– Ничего! Не журись, пан Чеслав. Жив буду – до истины докопаюсь.

– Не забудь мне рассказать, коли докопаешься.

– Расскажу, не премину. Ты знай, пан Чеслав, про порубежника твоего мы с послом так порешили – наказать его надобно.

– Как же так?! Ты ж только что говорил…

– Говорил. А что говорил? Что от выдачи его в Грозин отвертелся. Я пообещал, что накажем Войцека сами. Погоняй его, прочим сотникам напоказ.

– Плохой то показ будет. Едва ли не лучшего сотника гонять? А остальные решат – ну его, границу стеречь, своя шкура дороже. Так выходит, а?

– Так, да не так. Порубежники поймут. А ведь и нам сейчас на рожон переть нельзя. Перед грядущим Сеймом-то… Накажи. С сотников сними на время. Сделай так, чтоб он затерялся. Не мозолил глаза и уши грозинчанам. А как князя Януша изберем в короли, все вернем. Да еще и наградить можем. Такой лихой шляхтич – и в сотниках до сих пор ходит! Полковничий буздыган его заждался.

– Эх! – Гетман махнул рукой. – Сгорел овин, гори и маеток. Сделаю все по твоему слову, хоть и не по сердцу мне это. Нынче же голубя Симону Вочапу отправлю.

Давние друзья сердечно попрощались. Подскарбий, кряхтя и вздыхая, уселся за конторку вершить ежедневную службу королевству, а пан гетман, покинув дворец Витенежа, направился в свой выговский дом, обдумать слова Зджислава и принять меры для их исполнения. По дороге он едва сдержался, чтобы не приказать свите всыпать батогов двум молодым шляхтичам в расшитых золочеными шнурами, по грозинецкой моде, жупанах. Охальники уж очень долго медлили, прежде чем уступили улицу пану гетману, да еще после выкрикнули обидное: «Курощуп сиволапый!» – в спину. Уроженцы Великих Прилужан частенько обзывали таким манером северных братьев – малолужичан – за герб их княжества. Кому-то Белый Орел казался очень уж похожим на курицу-несушку. В свою очередь жители Уховецка и окрестностей звали великолужичан «кошкодралами». Ведь с их знамени скалился чудной южный зверь – пардус, зело похожий на выгнувшего спину кота.

Пока пан Чеслав это припомнил, охальники скрылись в извилистом переулке.

– Ну, заварил ты, брат Войцек, кашу! – Берестянский полковник пристукнул кулаком по колену. – А расхлебывать ее теперь всем приходится!

Симон Вочап расстегнул пуговку на горле, оттянул пальцем ворот, дунул себе за пазуху. Несмотря на начало пашня, солнце припекало, согревало стены домов, и в горнице городского дома Войцека Шпары становилось жарковато, хотя печь нынче не топили. Пан же полковник отличался малым ростом и грузным телосложением, а герб имел будто в насмешку полученный.

– Что ж мне, у-унижения и оскорбления надо было т-терпеть? – упрямо повторил сотник, глядя в сердитые глаза полковника, его седые, пышные, как лисий хвост, усы, красные щеки и нависший над верхней губой пористый нос, весь покрытый капельками пота. – Может, еще в ножки грозинчанам поклониться?

– Эх, пан Войцек, пан Войцек! – покачал головой полковник. – Что ж ты упертый такой? Я ж тебя по-отечески журю. А мог бы и в опалу отправить!

– Я опалы не боюсь. Мне за державу обидно. Рвет всякая сволочь куски послаще, а ты давай скачи, маши сабелькой! – Войцек заговорил напевно, чтобы не заикаться. Так он привык за десять с гаком лет службы в порубежниках.

– Ты кого ж это сволочью называешь, а? – возмутился Вочап.

– Да уж не тебя, пан Симон. – Войцек дернул себя за ус. – А все едино, много таких найдется, что рады, чуть жареным запахло, в кусты схорониться. Не наш, мол, приказ, своевольничает сотник! А я не своевольничаю. Я службу коронную так понимаю. А ежели ее по-иному понимать надобно, объясни, пан Симон, мне, тупоголовому, что да как!

Полковник засопел. Вытащил широкий вышитый платок и принялся промакать пот на лбу и скулах. В горнице остро запахло грядущей ссорой.

Третий из присутствующих шляхтичей, сидевший прежде неподвижно, словно каменный истукан, недовольно пошевелил носом и опустил на пол правую ногу, закинутую раньше на левую. Пошевелил ступней, разгоняя «иголочки» в мышцах. Достал из-за обшлага темно-синего жупана янтарно-желтый окатыш сосновой живицы, поднес к усам, втягивая лесной бодрящий дух.

Весеннее солнце пробивалось сквозь витражи, марало яркими цветными пятнами чисто выскобленный пол, стену, на которой красовались тяжелый кончар и две сабли – старая, в потертых черных ножнах, и новая, с посеребренным эфесом и до блеску начищенными бронзовыми накладками.

– Ладно, пан сотник, – полковник бросил скомканный платок на лавку рядом с собой, – гонористый ты очень. Часто себе же во вред. Свидетели у тебя есть, что Мржек Сякера пожег Гмырин хутор?

– Так, почитай, два десятка моих людей засвидетельствуют… – Войцек развел руками. – Или мало?

– Дурнем не прикидывайся. Раньше за тобой такого не водилось и сейчас оставь. Слово твоих порубежников многого не стоит, если коронный суд разбирать дело будет.

– Сабли, значит, стоят, а слово воинское – нет.

– Перестань, сказано тебе… – Пан Симон устало вздохнул. – Про бабу в донесении речь шла.

– Точно. Есть такая. Надейка, невестка Гмыри.

– Она сможет свидетельствовать?

– Нет, пан полковник, не сможет.

– Что так?

– Не говорит. – Войцек хрустнул пальцами. – Как привезли ее с пожженного хутора, слова еще не сказала. А уж без малого два месяца минуло. Радовит за ней приглядывает. Он сказал, что читал где-то: раньше чародеи не только убивать, но и лечить могли.

– Радовит? Это реестровый твой?

– Именно. Реестровый.

– Ну и как он?

– Что «как он»?

– Ой, не зли меня, сотник. Сказывал уже, попридуривались, и хватит. Чародей твой как? Надежный?

– Меня не подводил.

– А королевство не подведет, случись чего?

– А чего может случиться, пан Симон? – Войцек впился глазами в лицо собеседника.

– Да так… Ничего… – пошел на попятный полковник, но от богорадовского сотника запросто отвертеться не удавалось еще никому.

– Нет уж, поясни, пан Симон, чем тебе Радовит не ко двору пришелся. Мне с ним бок о бок, может, еще драться доведется. Имею право знать?

– Имеешь, Войцек, имеешь, – сдался полковник. – Хоть и тяжко мне такое говорить…

– Да ладно уж, пан Симон, рассказывай. Взялся, люди молвят, за гуж, не говори, что не дюж.

– Король наш, Витенеж, помирает.

– Господи, упокой душу раба Твоего. Удивительного, правда, я в том не вижу. На девятом десятке-то его величество.

– Ежели помрет король, в липне либо серпне Сейм соберется. В Посольскую Избу шляхта съедется.

– И тут ничего дурного не видится мне.

– Погоди! – вскипел полковник. – Не перебивай! Я еще над тобой командир, а не наоборот! Имей терпение!

– Прости, пан Симон, – едва заметно улыбнулся Войцек.

– «Прости»! Ладно. В память об отце твоем покойном. Мне пан Чеслав, князь Купищанский, с голубем весточку прислал. Выговская шляхта совсем с ума посходила. Возврата к старому хотят. Отмены Контрамации. И грозинецкий Зьмитрок выговчан к тому подстрекает. А значит, каждый чародей нынче под подозрением у нас должен быть, каждый проверки требует. Ну что, сотник, понятно я тебе разъяснил?

– Понятно. Понятнее некуда. Я тебе вот что отвечу, пан Симон. Радовиту я верю. Он не за страх, а за совесть служит. Молодой, правда, еще, крови боится, но ничего, оботрется.

– Ладно. Надежный так надежный. Пускай служит. Это хорошо. Плохо, что баба свидетельствовать не сможет.

– Не сможет.

– Тогда грош цена, пан сотник, всем нашим речам. Как выберут нового короля… Мы-то, понятное дело, будем насмерть за Януша князя Уховецкого стоять. Но человек предполагает, а Господь располагает.

– Что ж делать, пан Симон? Как правду утвердить?

– Да не надо ее утверждать. Пока не надо. Победим, тогда начнем утверждать. А нет, не победим, дозволим не тому, кому надобно, на троне воссесть, не до того будет. Уж ты поверь мне, пан сотник.

– Ясно. – Войцек побарабанил пальцами по столешнице. – Яснее ясного. Обедать будете? И ты, пан Симон, и пан Пячкур. – Он кивнул на молчаливого гостя – невысокого, тонкого в кости, с девичьи нежными щеками, но смоляными усами, закрученными лихими кольцами, и стальным взглядом полуприкрытых глаз.

– Обедать? Обедать – это хорошо. – Полковник одернул жупан. Поднялся. Потом снова сел. – Ладно, Войцек. Как ни тяжело, а говорить надо…

– Что еще, пан Симон? – Шпара уже выбрался из-за стола, выжидающе глянул на командира сверху вниз, засунул большие пальцы за пояс. – Чем еще я прогневил гетманов и корону?

– Эх… Это… Ладно, Войцек… Ты… Это… Тьфу ты, пропасть!

– Да говори уже, пан Симон. Что ты, мычишь, ровно девке первый раз в любви признаешься?

– Эх! Войцек… По приказу пана польного гетмана не сотник ты больше в Богорадовке.

– Так… – Войцек ничем не выдал удивления или возмущения. Только плечи стали чуть жестче. – Это как понимать?

– А понимай, как можешь. Или как хочешь. Это все, что для тебя, горячая ты голова, пан Чеслав Купищанский и пан Зджислав Куфар сделать смогли. С сотников убрать. Чтоб и имя с гербом твои в реестре не поминались до поры до времени. Чтоб у грозинчан и повода рта раскрыть не было. А равно и у выговских… Тьфу, проклятущее семя, хлыщи столичные, на границу бы их да в ночной дозор, зимой в мороз или в дождь, в слякоть! Эх!!! – Полковник взмахнул кулаком, но об стол, как намеревался, не ударил. Просто махнул рукой.

– Так… – протянул богорадовский сотник, вернее, бывший сотник. Дернул щекой, задрожал кадыком от гнева. – Добро… Вот и награда за службу безупречную. Вот тебе, Войцек Шпара, и за кровь в стычках с зейцльбержцами пролитую, за ночи бессонные…

– Не трави душу, слышь, сотник, – тряхнул седым чубом полковник. – Без тебя тошно.

– Я т-т-т-только в той стычке пятерых бойцов п-по-отерял, надежных, проверенных товарищей. Думал, не зря. Д-думал, службу королевству сослужу, измену преступную открою. Ан нет… Не ну-ну-нужна, выходит, наша служба. Зазря порубежники скачут, задницы об седла м-м-мозолят, руки-ноги м-морозят…

– Войцек, перестань!

– К-королевству нашему ва-ажнее, чтоб выговские шляхтичи слова худого про князя Януша и князя Чеслава не сказали. Чтоб была в королевстве тишь, гладь да Господня благодать. Вро-вроде как благодать. Снаружи. Как орешек лесной. Гладкий, ровный, скорлупка блестит, ну-у чистая яшма, а раскусил – трухи полон рот. Вот я уже вашей трухи, панове, наелся. Бла-агодарствую.

– Да прекрати же ты, пан сотник! – взревел полковник, аж витражи задрожали, едва не вывалились. – Ноет, будто шляхтянка, которой муж платья нового к Великодню не справил!

– Ну, прости, пан полковник. Не сдержался. Прости великодушно! – Войцек Шпара шутливо поклонился, дернул себя за ус, крякнул от боли. – Кого ж теперь на мое место?

– А вот, пан Либоруш Пячкур… – Полковник полуразвернулся к изящному молчаливому шляхтичу.

Тот склонил голову. В отличие от Войцекова, его поклон вышел сдержанным и церемонным. Любой придворный обзавидуется. Проговорил негромко:

– Я сожалею, пан Войцек. Не мое решение. Не мне менять.

Шпара окинул его внимательным оценивающим взглядом. Не годится абы кому, неизвестно в какие руки сотню отдавать. Попадется человек мягкий и бесхарактерный – распустит буйных, охочих до драк и воинской потехи порубежников. Попадется суровый и жесткий – сгнобит бойцов, с которыми ты уже сроднился не хуже, чем с братьями единокровными. Да что там с братьями! Пролитая вместе кровь да хлеб, разделенный на привале, они почище родных уз людей сближают.

– Что-то ты, пан Либоруш, на истинного воина не похож. Щупловат. Куда тебе кончаром махать.

На бледном лице Пячкура не отразилось ни возмущения, ни согласия. Да и вообще он никаких чувств не выказывал. Словно и не человек вовсе, а кукла фарфоровая. Только сказал тихонько:

– Я понимаю твою обиду, пан Войцек. На твоем месте я бы с ума сходил. Пожалуй, уже подоконники грызть начал бы. А воин я или не воин – на южных рубежах поспрошать надо. Можно и наших – они не хотели меня отпускать, едва бунт не затеяли. А можно и кочевников, гаутов и аранков. Только мало кто из них, с моим десятком повстречавшись, обратно за Стрыпу ушел.

– Говоришь т-ты гла-адко.

Пан Либоруш блеснул глазами из-под густых бровей, но сдержался. Не ответил. Видно, наслышан был, скольких шляхтичей Войцек на поединки вызвал за насмешки над своей речью. На словах-то он запинался и давился, а вот с саблей не в пример вольнее обращался. Скажем прямо, пела сабелька в руках порубежника соловьем и мелькала легким мотыльком.

– Тихо, Войцек, не лезь на рожон, – с нажимом проговорил полковник. – Назначение нового сотника не моих рук дело. Гетманский приказ. Ты ж меня знаешь, я тебя словно сына родного…

– То-то я и вижу, – угрюмо, но уже без прежнего азарта бросил Меченый. Вздохнул, перекатился с пятки на носок. – В-выходит, это теперь твой дом, пан Либоруш. Владей.

– Можешь жить тут, сколько душа пожелает, – твердо проговорил новый сотник. – Я – человек холостой, бездетный. Сюда даже без денщика прибыл, авось среди местных найду.

– Так и у меня семья не велика… – Войцек начал успокаиваться. Он слыл горячим, но отходчивым. – Побудьте тут, панове, я распоряжусь моим собираться. У Радовита переживу – дом через площадь. Да ты видал его, пан Либоруш. Красная черепица и ставни петухами расписаны.

Пячкур открыл рот, чтобы возразить, но полковник незаметно дернул его за рукав – не лезь, мол, со своей добротой, только пуще обидишь.

– Я быстро, – тряхнул чубом Войцек. – А после пойдем, сотню покажу. Представлю.

Широко шагая, он вышел из горницы и плотно притворил за собой дверь.

Пан Симон сокрушенно покачал головой:

– Видишь, какой он, пан Либоруш.

– Вижу, – отозвался шляхтич. – Чтоб его в друзьях иметь, я пять лет жизни не пожалею. Жаль, что он ко мне не очень…

– Ладно, ничего, даст Господь, возведем пана Януша на престол, к себе заберу, в Берестянку. Хорунжим или наместником, на выбор. Добрый воин. Да ты садись, пан Либоруш, в ногах правды нет.

Полковник, подавая пример, грузно опустился на лавку.

Новый сотник помедлил. Шагнул к стене с оружием, легонько дотронулся ногтем до ножен старой сабли.

– Хороша! Чудо как хороша! Сейчас таких не делают.

– Это ему от отца досталась, – пояснил пан Симон. – А тому – от деда. Лет сто сабельке, не меньше.

Либоруш развернулся на пятках, сбив вышитый «елочками» половик.

– А что он про семью говорил? С женой, поди, живет, детишки… Годков-то пану Войцеку немало.

– Тридцати нет еще. Не от годов, а от горя он поседел, – покачал головой полковник, потянулся, достал платок, снова полез вытирать взмокшую шею. – Нет у него жены. Была, да померла шесть лет назад. От родов померла. Дочка у пана Войцека осталась. Боженка. Ангел Господень, а не дитя. – И, предвосхищая дальнейшие расспросы, прибавил: – А кроме, никого у Войцека больше нет. Про резню у Ракитного слыхал, пан Либоруш?

– Да так… Краем уха. Давно это было.

– Верно. Давно. Тогда я сотником в Богорадовке был. Это сколько же весен минуло? Дай сосчитаю. Двадцать пять. Ровно двадцать пять. А его батька, пан Игнац, как раз в Ракитном. Тогда большой отряд рыцарей-волков Лугу перешел. С колдунами, должно быть. Но за это не ручаюсь. Сам не видел. Как так случилось, что город врасплох застали, ума не приложу. Зевнул, верно, пан Игнац. А может, и мороком каким вражьи чародеи разъезды заморочили. Битва была славная, о такой песни слагать можно. Остатки сотни, посеченные да окровавленные, в его доме защищались до последнего. Ну, понятно дело, и те из горожан, кто помочь реестровым не побоялся. Да только сила солому ломит: на каждого нашего по два рыцаря пришлось, не считая пешцов-кнехтов. Убили всех. Мы-то поспели с подмогой, да аж на другой день. И пан Игнац, и жена его, пани Людослава, там погибли. В куски их зейцльбержцы изрубили. Опознавали по одеже. Войцека малого – четырех лет тогда еще не сравнялось мальчонке – нянька спасла, Граджина. В погребе, за бочками с вином, схоронилась. Счастье, что из Зейцльберга находники были – пьянство у них не в чести. Налетели бы грозинчане, сыскали бы…

– Невеселую историю ты мне рассказал, пан Симон. – Либоруш расправил сапогом половик, прошел через комнату. Присел на лавку.

– Да уж, чего веселого? Эта Граджина и сейчас при нем. Дочку растит. А кроме них, и нет у Войцека никого. Ладно, чего там…

Скрипнула дверь. На пороге возникла широкоплечая фигура Меченого. Он успел надеть темно-синий жупан и поверх перепоясаться перевязью.

– Что, панове, пошли сотню смотреть? – почти весело произнес он, снимая со стены дедовскую саблю и цепляя ножны к перевязи.

Молодые порубежники вежливо пропустили вперед пана Симона, а после Войцек с полупоклоном указал на дверь пану Либорушу. И едва слышно, чтоб полковник не разобрал, заметил:

– Жалеть меня не вздумай, пан сотник. Не потерплю.

Пячкур вспыхнул алым маком и, ничего не ответив, стремительно выскочил на лестницу.

В четырнадцатый день второго весеннего месяца пашня во всех храмах города Выгова звенели колокола. И в Святого Анджига Страстоприимца девятиглавом соборе, и на Щучьей горке в храме Жегожа Змиеборца, славном чудотворной иконой Господа, мироточащей и предсказывающей засухи и половодья, и в деревянной церквушке на взвозе, старейшей церкви в Великих Прилужанах. Служили литургии в монастыре Святой Лукаси Непорочной, что в двух верстах от Южных ворот столицы расположен, где собрались скромные черницы, известные по всей округе тончайшими рукоделиями, и в монастыре Святого Петрониуша Исцелителя, где монахами дан обет безмолвия и служения всем больным и страждущим, невзирая на происхождение и народность.

Церковь и народ скорбели вместе, ибо в тот день объявлено было о кончине его величества Витенежа, короля Великих и Малых Прилужан, заступника Морян и владыки Грозинецкого княжества.

Сам Богумил Годзелка, митрополит Выговский, патриарх Великих и Малых Прилужан, вышел к столпившемуся перед храмом Анджига Страстоприимца люду. На глазах прелата стояли слезы, когда он благословлял выговчан трехзубой веточкой, старой, корявой и засохшей, помнившей, согласно преданиям и записям в церковных книгах, прикосновение пальцев Господа, снизошедшего в последний раз на грешную землю. Кто знает, от чего плакал суровый старец, способный одним усилием воли подчинить хоругвь взбунтовавшихся драгун? От жалости к старому соратнику и, чего там греха таить, другу или от страха за грядущее своей земли, служению которой он посвятил всю жизнь?

Посланники князей Руттердаха и Зейцльберга выразили искренние соболезнования от лица своих правителей, в знак траура они украсили круглые шляпы с узенькими полями не белыми, как обычно, а черными перьями цапли. Зареченский посланник плакал, не скрывая слез, и вымочил три платка. Одноглазый, покрытый шрамами, как старый бойцовый кобель, боярин Рыгораш из Угорья хранил суровое молчание, только стрелял из-под мохнатой брови в сторону прилужанского подскарбия пана Зджислава Куфара, будто ожидая подвоха. Грозинецкий князь Зьмитрок почтил выговский двор личным присутствием.

После похорон и торжественной панихиды по его величеству гонцы помчались по всем концам королевства. В Уховецк и Хоров, в Тернов и Таращу. По городам и застянкам местным предводителям шляхты вменялось в обязанности провести малый Сеймик и выбрать по одному представителю-электору на каждую сотню благородных шляхтичей, с тем чтобы прибыл тот в Выгов не позднее начала серпня для участия в Посольской Избе великого Сейма.

В народе, среди кметей и мещан, ремесленников и купцов, пошли разговоры о дурных знамениях, сопровождавших нынешнюю весну. В Хорове видели волка с человеческой головой, который не выл, как порядочному зверю положено, а пророчествовал неисчислимые беды, мор и глад. В Жулнах, стольном граде далекого Угорья, вился над крышами домов гигантский нетопырь – размах крыльев едва ли не две сажени, у всякого, кто его видел, кровь в жилах стыла. В Заречье водяницы и хукалки истоптали, бегаючи в хороводах, озимые посевы в трех десятках деревень, а косматые лесовики среди бела дня стали выходить на дорогу и вроде как желали что-то сказать проезжим людям, поделиться некой тайной, да только люди не расположены к беседам с дикой нечистью.

А в самом Выгове и окрестностях видели, говорят, Смерть-Мару. Бродила по улицам, слепо закатив глаза, высокая – не всякий мужик в глаза ровно взглянет, – худая, словно месяц голодом морили, баба в поневе, расшитой на старинный манер узором из крестов с загнутыми кончиками, с белыми, не седыми почему-то, а именно белыми, бесцветными волосами, сбитыми в колтун, и с красным платком в сухой мосластой руке.

Видели ее и в Уховецке, и в Заливанщине, и в далеких восточных Бехах.

Страна замерла в предчувствии страшных, неведомых прежде бед.