Книга: Жернова истории-2
Назад: Глава 14. Стихи, стихи…
Дальше: Глава 16. Вот засада!

Глава 15. Разговор

Несмотря на все страхи Лиды, путешествие до Малого Левшинского и обратно прошло успешно и безо всяких происшествий. Даже подгулявшие, по воскресному времени, компании навстречу не попались — вот удивительно!
Вечером позвонил Михаил Евграфович, и, как это частенько бывало, сообщил, что ночевать ему придется на работе — совсем закопался со сверкой и правкой переводов стенограмм. Так что весь вечер и ночь оказались в нашем распоряжении, и потому на работу я отправился немного не выспавшийся, но достаточно бодрый, да еще имел возможность весь путь до ВСНХ проделать рука об руку со своей милой. Кстати, на этом пути тоже ничего не приключилось.
Если вы думаете, будто точно угадали, чем я занимался вечер и ночь 29 марта, то спешу вас разочаровать. Большая часть времени была потрачена на то, чтобы исписать своим Паркером чуть ли не целую кипу листов бумаги. Теперь же эта кипа лежала в моем портфеле, с каковым и отправляюсь в приемную Дзержинского. Знакомого мне секретаря, Павла Аллилуева, на месте не застаю. Выясняется, что он отправился на север, в Норильск, во главе геологоразведочной экспедиции Урманцева. Впрочем, это ничего не меняет — записываюсь на прием к Феликсу Эдмундовичу «по срочному кадровому вопросу». Однако секретарь помечает у себя в журнале — «условно».
— Если у Феликса Эдмундовича останется время после всех плановых посетителей, то, возможно, он вас примет — объясняет секретарь.
А пока до вечера, когда в ВСНХ должен был появиться Дзержинский, оставалось много времени, усаживаюсь за свой письменный стол, и пытаюсь прикинуть, что же может крыться за этим банковским делом, к которому случайно удалось прикоснуться? Для начала перебираю в памяти свой вчерашний телефонный разговор с Красиным, которому я позвонил из квартиры Лагутиных. К счастью, у меня из головы не выветрился номер его домашнего телефона, а он оказался дома…
После обмена приветствиями, Красин стал расспрашивать о моей новой работе.
— Да вот, — говорю, — погряз в канцелярщине. Все бумажки строчу. По вашему-то ведомству куда как веселее работать было. То и дело на память приходит двадцатый год, поездки в Ревель, в Ригу. Кстати, я же там виделся с вашим давним знакомым. Вот только фамилия его из головы вылетела — помню только, что он машинистом был. Даже неудобно как-то.
— Вот незадача какая, — отвечает Леонид Борисович, — и я не помню. Старею, наверное. А вы-то как, — что, на новом месте совсем уже за границу возможности съездить нет?
— Да вот, не получается.
— Жаль, жаль, — голос полпреда во Франции полон искреннего сочувствия. — Последнюю загранкомандировку в Германию вы же так все время в Берлине и просидели?
— Так уж получилось, что только там и крутился, — отзываюсь на немного задевшие меня слова «просидели».
— Выходит, повидать те места, где в 1918 году отметились, не вышло? Ни в Гамбург не попали, ни в Фюрстенберг?
— Не попал, а очень хотелось. — Елки-палки, а при чем тут Фюрстенберг? Что это за город такой, и с чего его Красин приплел? Неужели… подсказка? Вот конспиратор! Не забыл еще эту науку. Но в чем подсказка-то?
Больше ничего содержательно в разговоре с моим бывшим начальником не всплыло, и, обменявшись дежурными любезностями, мы распрощались.
И вот, сижу над листом бумаги, и пытаюсь вычертить какую-нибудь версию того, с чем столкнулся. К кому шли странные «бандиты» в Ревеле-Таллине? Если речь шла о больших деньгах, уплывших на зарубежные счета, то напрашивается версия, что использовался тот же канал, что и в деле Гохрана, оформившемся примерно в то же время. А там был замазан торгпред Гуковский… К нему? Не факт, и не спросишь ведь — помер он в сентябре 1921 года, там же, в Таллине, от воспаления легких, и благополучно ускользнул таким образом от любопытства чекистов, жаждавших его заполучить в Москву.
А этот, Ноймарк, в Риге? Кто это такой, и как это выяснить? Ноймарк, Ноймарк… А уж не Неймарк ли? При плохом знании немецкого эту фамилию могут произносить не по немецким правилам. И тогда… Тогда… Был такой Неймарк в рижском торгпредстве, известный мне тем, что с ним контактировал Михаил Александрович Лурье, бывший в 1922–1923 годах рижским резидентом ГПУ под фамилией Киров. А потом этот Неймарк сбежал в Германию. И не исключено, что не далее как в январе этого года Михаил Александрович мог пересекаться с этим же Неймарком-Ноймарком в Берлине, где Лурье пребывал под фамилией Александров, что вряд ли уже кого-то могло обмануть. И в Германии же находится Фюрстенберг, на что зачем-то наводил меня Красин…
Есть еще и такая болезнь — склероз называется. Ну как же я мог забыть, дубина! Фюрстенберг — это же фамилия Якуба Ганецкого! Вот, теперь все сходится: Ганецкий в июне 1920 год был-таки в Риге, в составе нашей делегации на переговорах с Латвией. Он и есть Машинист.
…Сижу, жду. Сижу в приемной председателя ВСНХ уже не первый час. На моем достопамятном Мозере уже половина десятого. Наконец, из дверей кабинета показывается Дзержинский. На лице — уже привычная печать усталости.
— Кажется, все на сегодня? — с надеждой интересуется он у секретаря. Тот кивком указывает на мою скромную персону.
— Что там у вас? Только коротко! — сдерживая раздражение, спрашивает Феликс Эдмундович.
Надо как-то его зацепить, иначе прием отложится, и каковы будут последствия — предугадать невозможно. Ведь Лида уверена, что меня «пасут».
— Показания.
— Какие показания? — мой начальник немного сбит с толку.
— Мои. Собственноручные.
Эти слова заставляют председателя ОГПУ моментально подобраться.
— Пройдемте в кабинет, — коротко бросает он.
Без обычного обмена приветствиями прохожу вслед за Дзержинским к письменному столу, достаю из портфеля исписанные мной листы бумаги и протягиваю ему (схемки, которые набрасывал днем, предпочел уничтожить, позаимствовав у сослуживцев-курильщиков спички — о версиях лучше поведать устно). Как-то довелось сравнить свой нынешний почерк с почерком прежнего Осецкого при помощи нескольких старых черновиков, найденных в его кабинете. Очень похож, только, пожалуй, буквы сталь чуть покрупнее, и сам почерк, вроде бы, кажется не столь каллиграфическим, но остается вполне разборчивым. Думаю, для всех это сойдет за возрастные изменения.
Феликс Эдмундович погружается в чтение. Первый вопрос, который он задает, оторвавшись от моих бумаг:
— Вы тут упоминаете вещдоки. Где они?
— Пожалуйста, — достаю из портфеля книгу, письмо, вложенное между двумя листами бумаги, и снимаю с руки часы. Все это водружаю на стол:
— Вот письмо, вот книга, которая использовалась в качестве тайника для его перевозки, — видите, тут форзац отклеен, а это те самые часы, которые упомянуты в письме.
Дзержинский внимательно читает записку, осматривает предъявленные ему предметы, снова обращается к письму, но я прерываю исследовательский процесс словами:
— Но это еще не все.
— Не все? Что еще? — председатель ОГПУ вскидывает голову.
— Считаю своим долгом поделиться некоторыми версиями, которые требуют проверки. Нельзя исключить, что это поможет облегчить расследование.
— Что же, поделитесь своими версиями. — В голосе Дзержинского чувствуется некоторый скептицизм, но в то же время он не хочет упускать возможности получить какие-нибудь дополнительные зацепки.
— Куда шли курьеры с часами и запиской? — начинаю с вопроса. — То, что это курьеры, а не простые бандиты, думаю, очевидно. В Ригу, к Ганецкому? — При упоминании Ганецкого Феликс Эдмундович чуть дергает бровью. Для него-то псевдоним «Механик» никакой загадкой не является — они тесно контактировали с Ганецким в подполье, во времена СДКПиЛ. Но вот то, что и мне известен владелец псевдонима, не оставило его полностью равнодушным. — Нет, Ганецкий только должен был помочь добраться до Таллина, безо всякой информации о поручении курьера. К кому должен пойти курьер в Таллине? Неизвестно. Неизвестно даже, там ли находился адресат записки. Но к кому мог обратиться курьер в Таллине? — делаю небольшую паузу, не для театрального эффекта, а просто, чтобы перевести дух. Устал к концу дня, ведь со вчерашнего утра весь на нервах.
— Мне достоверно известен только один канал, по которому утекали золото-валютные ценности на Запад в 1920 году. Это канал, обнаруженный по делу Гохрана — Александрова, Пожамчи, Шелехеса. Курьер, представляющий группу, так же сплавлявшую ценности на Запад, весьма вероятно, пользовался и тем же каналом. И это выводит нас на фигуру тогдашнего торгпреда в Эстонии Гуковского, к сожалению, покойного. Кстати, я не говорил бы о деле Гохрана исключительно в прошедшем времени, — и снова вижу едва заметную мимику на лице Дзержинского как реакцию на эти слова. — Возможно, утечки оттуда шли не только по вскрытым в 1921 году каналам. Поскольку в расхищении фондов Гохрана участвовали высокопоставленные лица, то под прикрытием крайне небрежно документированной выдачи ценностей этим лицам к Гохрановскому источнику мог присосаться кто-то еще.
— Кто же, по-вашему? — Феликс Эдмундович не очень-то доволен сказанным мною. — Вы думаете, что следствие нами не было доведено до конца?
— Не мне об этом судить, но состояние отчетности в Гохране тогда было таково, что даже установить объемы выдач ценностей по запискам «сверху», а так же установить точные размеры хищений, произведенных оценщиками, было попросту невозможно. Тут главный вопрос в другом…
— В чем же? — настойчиво спрашивает председатель ОГПУ.
— Кто в Советской России мог организовать до начала 1920 года широкомасштабный вывоз золотовалютных ценностей за рубеж и размещение их в швейцарских банках? «Белые»? Не в нашем случае, ибо курьер использовал связи среди советских работников. Коминтерн? Нет, ибо для таких операций у него были собственные «окна» за границу, и не было необходимости устраивать авантюру с прорывом под прикрытием вылазки «зеленых». Мы имеем дело с организацией в нашей среде, но такой, которая не могла воспользоваться «окнами» и «тропами», организованными, например, Коминтерном или ВЧК, — показываю на своего собеседника пальцем.
— К чему вы клоните? — Дзержинский начинает проявлять нетерпение.
— Мне известна только одна группа, которая подпадает под указанные признаки. Возможно, могут найтись и другие, но мне известна только одна, и то — предположительно. Можно назвать ее остатками группы Свердлова, — пристально слежу за реакцией своего собеседника.
— Причем тут Яков Михайлович? — Феликс Эдмундович мрачнеет. Знает что-нибудь не слишком приятное? Или недоволен утечкой сведений? Все возможно…
— Сам Яков Михайлович, вероятно, тут как раз не причем, — спешу немного успокоить Дзержинского. — Но история, как мне известно, приключилась такая. В 1918 году, когда Советская Россия съежилась до одной двенадцатой Российской империи, Политбюро поручило Свердлову организовать за рубежом условия для нелегальной работы на случай поражения большевиков в гражданской войне. Была создана группа, которая готовила в Европе конспиративные квартиры, подложные документы, счета в иностранных банках. К 1920 году надобность в этой работе отпала, и вся эта конспиративная техника вместе с валютными фондами была передана Коминтерну. Есть у меня, однако, подозрения, что некоторые участники этой группы могли оказаться нечисты на руку. Условия нелегального вывоза ценностей за границу и реализации их там были таковы, что строгой финансовой отчетности по таким операциям в принципе не могло быть. Кроме того, сам Яков Михайлович умер в 1919 году, погибли от тифа или в гражданской войне и некоторые товарищи из его группы. Так что концы тут отыскать крайне трудно. — После этого монолога мне снова требуется передышка.
— Откуда вам известно об этом поручении Политбюро? Это ведь совершенно секретное решение! — голос Феликса Эдмундовича стал жестким.
— От самого Старика, — небрежно пожимаю плечами. Блеф? Да, тот же блеф, что прокатил с Троцким. А ты пойди, проверь! — Я узнал об этом даже раньше, чем Свердлов. В наше поражение мне не верилось, но следует считаться с неизбежными на войне случайностями. Поэтому посоветовал Ильичу поручить это дело группе молодых образованных товарищей, владеющих языками, но практически неизвестных по своей работе в партии, поставив их работу под негласный контроль ВЧК. Ведь если строить конспиративную технику на старых партийных связях, то за эту ниточку в первую очередь и потянут. Мне тогда показалось, что он согласился. Однако, — вздыхаю, — в Политбюро решили иначе. И по составу группы, и по методам контроля — тоже.
Дзержинский встречает мои слова то ли с недоверием, то ли даже с каким-то подозрением. Ожидаемая реакция, и ее надо преодолеть:
— Теперь, Феликс Эдмундович, из моих отношений с Владимиром Ильичем уже можно не делать особой тайны. Была у нас договоренность, еще до войны, что внешне мы с ним порываем отношения — даже ссору в Брюсселе для этого разыграли, — а на самом деле он будет использовать меня для анализа острых ситуаций, чтобы иметь взгляд человека, так сказать, со стороны. И, как видите, — на моих губах появляется усмешка, — нашу конспирацию никто так и не раскрыл.
— Хорошо, пусть так… — тянет Дзержинский, — но давайте вернемся к делу. Вы что-то хотите еще добавить к вашей версии?
— Разумеется, — киваю ему в ответ. — Остаются еще два принципиальных вопроса. Первый — кто автор письма? Мне известен человек, который подходит под имеющиеся признаки. Он был связан с зарубежными финансовыми операциями тогда, когда было написано это письмо, — и связан с ними до сих пор. Сейчас он возглавляет ARCOS Banking Corporation Ltd. Его партийный псевдоним совпадает с подписью автора письма — «Андрей». Это — Александр Александрович Квятковский.
— Квятковский? — переспрашивает мой начальник. — Вы, случаем, не из-за своих личных конфликтов в Лондоне хотите приплести его к этой истории?
Гляди-ка, он и такие детали в уме держит. Да, «железному Феликсу» палец в рот не клади.
— Да, у меня с ним сложились очень плохие отношения, — зачем отрицать очевидное? — и, полагаю, не без оснований. Однако я не собираюсь его никуда приплетать. Считаю лишь, что совокупность обстоятельств располагает к тому, чтобы эта версия была проверена — и только.
— Приму к сведению, — откликается Дзержинский. — Ну, а второй принципиальный вопрос?
— Нужно исходить из того, что группа, вывозившая ценности на зарубежные счета, действует и сейчас… — председатель ОГПУ тут же перебивает меня:
— У вас есть основания так считать?
— Есть, — уверенно заявляю в ответ. — И единственный способ раскрыть эту группу, как мне представляется — провести тщательнейшую проверку всех лиц, причастных к работе с золотовалютными ценностями там, где расходование соответствующих фондов по объективным причинам сопряжено со слабой степенью контроля. Мне известно несколько таких фондов. Во-первых, это фонды Коминтерна. Слишком много свидетельств, что эти фонды часто используются не по назначению. Во-вторых, это фонды Особого валютного отдела Наркомфина, который занимается операциями на «черной бирже» и нелегальными операциями на зарубежных биржах. И, в-третьих, это фонды, которые создаются ОГПУ и, не исключаю, так же и РУ РККА путем реализации за рубежом конфискованных ценностей. Те крайне подозрительный и нелепые методы, к которым прибегал Михаил Александрович Лурье для реализации бриллиантов в Берлине, не могут не натолкнуть на подобные мысли.
Дзержинский явно раздражен тем, что я лезу во внутренние дела его ведомства, и приходится немножко подсластить пилюлю:
— Впрочем, не исключаю, что фигура «жадного и неразборчивого в средствах» Лурье — всего лишь ширма для какой-то совсем другой операции. Тогда мои подозрения отпадают. Но, все-таки, даже и в этом случае — работа слишком топорная, а часть ценностей может уплыть на сторону, — недовольно качаю головой.
— А почему вы сообщаете о делах 1920 года только сейчас? — «соскакивает» Феликс Эдмундович со щекотливой темы.
— Тогда, во время стычки с бандитами, я заработал серьезную контузию. Револьверная пуля ударила в голову — по касательной, но мне и этого хватило. Очнулся лишь на короткое время, и едва смог разобрать обрывки разговора. Кроме того, после контузии было плохо с памятью, и по горячим следам вспомнить почти ничего не удалось. А сейчас, в самом конце военных сборов в 48-й дивизии, услышал, как красноармейцы песню поют — ту же самую, что пели в тот день, и как будто сорвалось что — воспоминания стали всплывать одно за другим.
— Так, так… И все-таки, Виктор Валентинович, — с нажимом говорит Дзержинский, — что заставляет вас полагать, будто группа валютчиков продолжает действовать?
Да, в хватке ему не откажешь. Ничего не упускает.
— Дело в том, что у меня имеется и еще один стимул, чтобы получше вспомнить ту давнюю историю. На меня идет охота. Вы думаете, мне очень улыбается уже целый год каждый день с собой пистолет таскать и думать: а не вылетит ли вот из этого или из того темного переулка пуля? Очень хотелось понять — из-за чего такая напасть. Теперь понял. Вот только охотники сменились. От прежних при удаче я сам мог отбиться. А нынешних я даже обнаружить не могу.
— Не можете? — Феликс Эдмундович едва заметно, почти одними только глазами, улыбается. — Так у страха глаза велики. Фантазия разыгралась, а?
— Две перестрелки и ножевое ранение — фантазия? — с возмущением реагирую на его предположение. — Да и не грохнули меня до сих пор только потому, что, похоже, я им живой нужен. Другое дело, что сейчас слежка вдруг стала вестись на хорошем профессиональном уровне, и стоит мне заподозрить в ком-то топтуна, как он тут же исчезает, — про то, что это подозрения Лиды, и про нее саму предпочитаю умолчать. — Если бы такое было один раз, можно было бы списать на разыгравшуюся фантазию. Но — увы! Дело серьезное.
— Да, назадавали вы нам задачек, Виктор Валентинович, — сейчас передо мной снова сидит измотанный работой, донельзя усталый человек. — Будем разбираться.
Пожав протянутую на прощание руку, я покидаю кабинет, и только тогда начинаю ощущать, как я сам измотан. В коридоре, у дверей приемной вижу Лиду, молча подпирающую стену.
— Давно меня ждешь? — обеспокоенно спрашиваю ее.
— Не больше часа, — беспечно бросает она.
— Могла бы и домой пойти…
— И не мечтай! А тебя кто проводит?
Вот, дождался! Не я девушку домой провожать буду, а она меня!
— Чекистка ты моя милая, — пытаюсь ее успокоить, — да ведь, считай, закончилось все. Теперь это дело целиком перешло в руки Феликса Эдмундовича.
— Бандитам ты тоже об этом сообщил? — язвительно буркнула она.
Усмехнувшись, обнимаю ее за плечи и целую. А чего стесняться? В одиннадцатом часу вечера в здании уже почти ни души. Так, приобняв ее за плечи, и спускаюсь вместе с ней в вестибюль…
* * *
Для Дзержинского рабочий день отнюдь еще не кончился. После нескольких минут раздумий он взялся за телефон. Один разговор, второй, третий. Затем он позвонил заместителю Менжинского. Надо было проверить одно предположение…
— Извините Генрих Григорьевич, что беспокою так поздно.
— Ничего, Феликс Эдмундович, я же понимаю, что без дела не стали бы беспокоить.
— Вы не знаете случайно, кто приказал установить наблюдение за Осецким, Виктором Валентиновичем?
— Знаю, — тут же ответил его собеседник, — это Агранов отдал распоряжение.
— А в связи с чем?
— К нему поступила оперативная информация о странных контактах Осецкого в связи с подозрительными операциями, затрагивающими валютные фонды. — Ягода знал, о чем говорил. Ведь он сам и надиктовал примерное содержание «анонимного сигнала», который должен был поступить Агранову и стать предлогом для оперативной разработки Осецкого.
— Но почему этим занимается Секретный отдел, а не Экономическое управление? — со строгостью в голосе спросил Дзержинский.
— По словам Агранова, в одной или двух перехваченных шифровках РОВСа упоминался Осецкий как чекист. Ведь в него даже пытались стрелять какие-то беляки в Лондоне, летом 1923 года, — пояснил Ягода. — Вот потому дело и взял себе СО. — Тут Ягода был спокоен. Упомянутые перехваты даже не надо было изобретать. Они были самыми настоящими.
— Как чекист? — переспросил председатель ОГПУ с ноткой удивления. — Но ведь Осецкий ни в ЧК, ни в ГПУ ни дня не служил.
— Да, темное дело, — согласился Ягода. — Вот Агранов и копается.
— Хорошо. Наблюдение продолжайте. И глядите там в оба! Учтите — он мне нужен целым и невредимым! До свидания, — и Дзержинский повесил трубку, крутанув рычажок отбоя.
Настал Черед Генриха Григорьевича хвататься за телефон:
— Яков Саулович! Срочно снимай обе засады- и с Левшинского, и с Гнездниковского! Агентов наружного наблюдения отзывать пока не надо.
— Что случилось-то? — сонным голосом поинтересовался Агранов. — Какие засады?
— На Осецкого! — зло буркнул Ягода. «Во что втянули меня эти шаромыжники?» — зло подумал он. — «И я хорош — купился на их посулы!». Ягода немного лукавил — никто его не втягивал. Он уже давно сам втянулся по уши в неблаговидные дела, и уже не мог отказать в просьбе тем людям, с которыми был повязан.
— Что за спешка? Да и поздно уже. Не успеть, — флегматично отбрехивался заместитель начальника Секретного отдела.
— Дурак, этим делом заинтересовался сам Феликс! — не сдерживаясь, заорал в трубку Генрих Григорьевич. Зам начальника Секретно-оперативного управления струхнул не на шутку. — Если он узнает, что мы крутим какие-то левые дела, он сотрет нас в порошок!
— Никаких таких левых дел я не знаю, — ровным твердым голосом ответил Агранов. — Ты приказал — я выполнил.
— Ну-ну, — зашипел Ягода, — и ты, конечно, можешь предъявить приказ за моей подписью?
В трубке воцарилось молчание, нарушаемое лишь шорохом и потрескиваниями.
— То-то же! В одиночку с паровоза спрыгнуть хочешь? Не выйдет! — торжествующе прикрикнул Генрих Григорьевич. — Немедля подними своих сотрудников, кого найдешь, и бегом пошли снимать засады! Все, ничего больше слушать не хочу! — и Ягода в сердцах швырнул трубку.
Назад: Глава 14. Стихи, стихи…
Дальше: Глава 16. Вот засада!