Глава 10
Три против одного
К пятому июля тысяча восемьсот шестьдесят пятого года на моем рабочем столе собралось четыре очень важных бумаги. Четыре неожиданных известия, три из которых были скорее добрыми, чем злыми, и одно – совершенно отвратительное. По традиции начну с плохого.
Во второй декаде июня на телеграфной станции Томска приняли депешу из канцелярии генерал-губернатора за подписью статского советника, члена совета Главного управления Западной Сибири от Министерства юстиции Виктора Ивановича Спасского. В телеграмме этот чиновник – как не преминул обратить внимание Герасик, даже имевший ниже, чем у меня, чин, – ссылаясь на депешу главного управляющего Вторым отделением собственной Его Императорского Величества канцелярии графа Панина, предписывал немедленно арестовать практически всех томских нигилистов. Само по себе из ряда вон выходящее событие – младший осмелился что-либо предписывать старшему, так еще и ни о каких обвинениях в послании не говорилось. Будто не в империи живем, где властвуют государь император и закон, а в каком-то средневековом арабском княжестве. Я понимаю, что графа Панина некоторые неокрепшие умы боятся до дрожи в коленях, но не за четыре же тысячи верст!
Жаль, Дюгамеля к тому времени в Омске уже не было. Убыл в Москву, о чем я был заранее оповещен. Оставайся Александр Осипович на боевом посту, очень может быть, я этой странной телеграммы вообще бы никогда не увидел. Генерал-лейтенант, насколько мне известно, ни к какой партии не принадлежал и явного предпочтения не выказывал. А был более всего озабочен… Как бы выразиться-то поточнее… Скажем, степенью благосклонности государя к его скромной персоне. И раз царь к действительному статскому советнику Лерхе явно благоволит, то, значит, и со стороны Омска у меня проблем быть не должно.
Хотя, нужно признаться, что не истратил бы я столько сил на приручение этих диких областников, не обнаружил бы в их деятельности несомненную пользу, так и не заметил бы легкого юридического произвола. И, пожалуй, тоже не рискнул бы ссориться с лидером столичных консерваторов. Но так сложилось, что Потанин ко времени получения предписания уже вовсю развернулся в Кош-Агаче, и вернувшийся в губернскую столицу князь Костров был от широко известного в узких кругах путешественника в полном восторге. О перемещениях Ядринцова с компанией я получал еженедельные отчеты Варежки, причем большей частью весьма благожелательные, и иногда почитывал рукописи пересылаемых с оказией статей для коммерческого приложения к «Томским ведомостям».
Бывший артиллерийский поручик Колосов прислал из Кузнецка развернутый отчет с описанием процесса переселения семей мастеровых с закрытого Томского железоделательного завода. Дельный такой и неплохо проработанный план с указанием должностных лиц Кузнецкого окружного правления, которые хоть как-то могли повлиять на его исполнение. Молодец! Замечательный ход! Три к одному, что отставной пушкарь, прежде чем отдать письмо на почту, озаботился ознакомить с его содержанием местных чиновников. Воспитывал энтузиазм в не блещущих трудолюбием крючкотворах, так сказать. И напомнил мне о существовании этих господ. Теперь, если что-то пойдет не так, как задумывалось, строгий губернатор сможет вызвать кого-нибудь в Томск и наказать кого попало.
Кузнецова, пока в гимназии летние каникулы, я отправил в Красноярск. С двумя конвертами. Один он должен был передать тамошнему губернатору, а текст из второго – зачитать от моего имени купцам. Оба послания в первую очередь касались будущей железной дороги. Пора было привлекать восточных соседей к нужному всей Сибири делу.
Последний из известных мне областников, поручик в отставке Усов, в компании с десятком надежных казачков и моим Артемкой уплыл с попутным пароходом в Бийск. Там он должен был забрать у купца первой гильдии Гилева посылку для меня и в сопровождении пары конвойных вернуться, а денщик и остальные бородачи, купив по три лошади – верховую и по две заводных, – совершить рывок в Чуйскую степь. Месяц туда, месяц обратно. Месяц там. Казачок получил собственноручно мною нарисованную схему и прямой приказ – вернуться в срок, даже если эти проклятые зеленые камешки не найдет. Ну и, естественно, никому добычу, если она будет, не показывать и о целях этого разведывательного налета ни с кем не разговаривать. На всякий случай я оформил на себя всю долинку речки как старательский участок, а Артемке выписал доверенность. Для гарнизона же тамошней крепости и гражданских властей порученцы имели бумагу, согласно которой я послал их выяснить возможность заселения предгорий хребта Чихачева.
Так что, радостно улыбаясь, написал ответ в Омск господину Спасскому, примерно такого содержания: «Сударь статский советник. Извольте слать предписания своим подчиненным. Я же начальник и старшее должностное лицо МВД в Томской губернии, а не служащий его сиятельства, графу Панина или Министерства юстиции. Хотя и отношусь к ним со всем уважением. Кроме того, соблаговолите указать, в чем именно перечисленные господа обвиняются. Действительный статский советник Герман Густавович Лерхе».
Знающий внутренние обычаи чиновничества должен оценить такое лаконичное – все уместилось в шесть строк – послание. На молчаливом языке писарей и журналистов это прямое намеренное оскорбление. А если учитывать, что отправил я его посредством обычной почтовой корреспонденции – так и подавно.
Что будет дальше, нетрудно было спрогнозировать. Через неделю, когда письмо неспешно дотелепает до Омска, Спасский побежит к другому члену совета Главного управления – действительному статскому советнику Александру Степановичу Воинову, представителю МВД в Западной Сибири. Я с ним лично не знаком, но слышал, что господин этот служит в наших краях давно, в специфике администрирования этих огромных и слабозаселенных территорий отлично разбирается и ценность образованных людей хорошо понимает. Еще он либерал и сторонник реформ. Писал даже Валуеву в Санкт-Петербург докладную о необходимости включения губерний Омского правления в перечень земель, на которые должна распространиться земская реформа. При его непосредственном участии в столице наместничества уже парочка училищ открылась.
Прогрессивный, в общем, человек. Я мог надеяться, что с запросом в министерство касательно исполнения предписания Минюста об аресте людей без предъявления обвинения он торопиться не станет. В идеальном случае дождется возвращения Дюгамеля. А вот потом все закрутится-завертится. Александр Осипович – человек мягкий. Граф Панин для него – влиятельный столичный вельможа, приближенный к особе императора. Значит, предписание Второго отделения – это чуть ли не рескрипт самого царя. Приказ, который требуется немедленно и со всей старательностью исполнять.
Дюгамель отпишет мне. На этот раз – в виде прямого распоряжения. Я отвечу, что поименованных господ в Томске нет. И еще раз поинтересуюсь, в чем конкретно их обвиняют. Он что-то ответит, потом снова я… И так, вполне возможно, до самой весны и будем бумагу пачкать.
А тем временем и из столицы ответят. Я ведь сразу после оскорбительной записки Спасскому сел депеши строчить. Великой княгине Елене Павловне, принцу Ольденбургскому, великому князю Константину. Ну и царским деткам, конечно.
Владимиру – его влияние в придворной камарилье еще не слишком велико, но он определенно набирает очки. Причем удивительно быстро. Все-таки ясного ума человек.
Александру. Для него нужно тщательно слова подбирать. Никаких компромиссов, никаких серых цветов. Пока еще для этого великого князя есть только черное и белое. Любой нюанс, любая оговорка послужит причиной, чтобы Александр, вместо того чтобы помочь, примет сторону ретроградов. Хотя, честно говоря, до этого случая младший брат цесаревича неизменно выказывал мне свое особое расположение.
Николаю. Он многое может. Царь в последнее время таскает с собой наследника на все сколько-нибудь важные совещания. В конце весны ввел в Госсовет и поручил начальствовать сразу над несколькими комиссиями. Жаль, что послание мое цесаревич прочтет последним. Ему сейчас попросту некогда.
Пятого июля 1865 года его императорское высочество государь цесаревич, великий князь Николай Александрович венчался с ее королевским высочеством датской принцессой, великой княжной Марией Федоровной – Дагмарой. И я считаю, что это просто отличная новость! Раз молодые решились связать себя узами брака, значит, Николай достаточно оправился от болезни, чтобы не опасаться оставить любимую Минни вдовой в расцвете сил.
Церемония прошла в дворцовой церкви Екатерининского дворца в Царском Селе, в присутствии ближайших родственников и немногочисленных, особо приглашенных друзей. В одном из писем, что с неизменной периодичностью – раз в месяц – приходили от наследника, однажды прозвучало, что он был бы рад видеть меня на будущей свадьбе. Но я поспешил отговориться бесчисленными делами, которые не в силах оставить без присмотра, и официального приглашения так и не последовало.
А вот генерал-лейтенант Дюгамель отправился в столицу без приглашения. Быть может, на само венчание его и не допустили бы, но засвидетельствовать свое почтение и пожелать счастья молодоженам от имени всей Сибири, конечно, ему никто не в силах был помешать.
Телеграмму с поздравлениями в Аничков дворец я все-таки отправил. И немедля, сразу после получения депеши о радостном событии, велел начать организацию праздничного приема. Жаль, пушек в Томске не сыскалось. Стреляли бы на радостях.
Кстати сказать, еще недавно, до этого чертова предписания от Панина, я немало тяготился необходимостью ежемесячно писать в Санкт-Петербург. Шесть обстоятельных, подробных отчетов о проделанной работе и успехах в нелегком труде индустриализации отдельно взятой губернии нашей Великой Родины.
Наверное, время сейчас такое. Эпоха обширных и многословных писем. Телеграммы оскорбительно лаконичны, а до телефонов или, того пуще, эсэмэсок наука еще не доросла. В ответ на свои известия я получал тоже достаточно пухлые пакеты.
Кое-что было действительно интересно. Например, откуда бы я еще узнал, что буквально через месяц после моего отъезда из столицы государь внял мольбам и подписал разрешение на изыскание пути под Уральскую горнозаводскую дорогу. От Перми до Тюмени. А в начале лета Елена Павловна смогла назвать мне и имена отправленных на Камень инженеров и основных акционеров. Те же и они же. Кокорин, Губонин и еще несколько громких фамилий из московского купечества. Непонятно только, каким боком туда Людвиг Эммануилович Нобель попал. Я, будучи в Санкт-Петербурге, специально братьями Нобелями интересовался. Альфред, уже успевший сбежать в Швецию, исследовал секреты нитроглицерина и готовился запатентовать там страшную тайну динамита, а Людвиг тихонько ковырялся на своем механическом заводе. Большей частью станки производил, ну и оружейным производством начинал интересоваться. В списках богатых, способных инвестировать в островную железную дорогу несколько миллионов, не значился. Я подумал, что скорее всего Людвига интересует не железная дорога сама по себе, а высококачественное железо с Урала. Во всяком случае, это худо-бедно объясняло странный энтузиазм подданного шведского короля.
Интересно было узнать, что в Морском ведомстве мои рисунки броненосцев вызвали… гм… скандал. Прославленные адмиралы рвали на себе бакенбарды и клялись бессмертной душой, что такие корабли неминуемо «утопнут, аки утюги». Кричали, что никто так боевые суда не строит. Под «никем» подразумевались, конечно, англичане с французами. Но что самое занятное, великий князь Константин, всему столичному свету известный как ярый англоман, вдруг проявил необъяснимое упорство. И отдал распоряжение Морскому техническому комитету подготовить проект артиллерийского корабля с указанной компоновкой. И совершенно без парусного вооружения!
Я не понял, зачем Константин Николаевич решил поделиться со мной этой новостью. Зато отлично осознал, что нынешние военные с понятием секретности еще не знакомы. В то, другое мое время начало разработки нового типа оружия стало бы едва ли не самым охраняемым секретом государства. А тут генерал-адмирал преспокойненько выдает мне военную тайну и даже не уточняет в послании, чтобы я держал язык за зубами. Нетрудно догадаться, что и чертежи нового корабля окажутся на столе какого-нибудь Джона – морского министра Британии, одновременно с представлением их великому князю. Едрешкин корень! Что я мог еще сказать?
В остальном меня кормили придворными сплетнями и слухами. О том, как Серж Шереметев уговаривал Катеньку Ольденбургскую принять его руку и сердце и как та, заливаясь слезами, рассказывала графу о своей неразделенной любви к цесаревичу Николаю. И будто бы даже молодой поручик кавалергардского полка Шереметев в казармах грозился вызвать наследника престола на дуэль, но был успокоен великим князем Александром и приглашен в личные адъютанты второго сына царя.
О том, что начались переговоры о женитьбе великого князя Александра Александровича на младшей дочери Максимилиана Баварского, Софии Шарлотте Августе. К той, правда, сватался еще и Людвиг, родной брат Франца Иосифа, императора Австрийской империи. Там вообще выходила какая-то запутанная история. Австрия усиленно продавливала рокировку на баварском престоле. Молодой Людвиг Второй, по мнению венского двора, был слишком увлечен идеями объединения Германии и излишне дружен с Отто Бисмарком. Другой Людвиг, австрийский, более естественно смотрелся бы на троне приальпийского королевства. Причем этот самый братик императора еще и имел наглость домогаться руки Софии Шарлотты. В общем, русская царская семья после консультаций с князем Горчаковым – начальником МИД империи, приняла решение щелкнуть наглой Австрии, фигурально выражаясь, сапогом по носу.
Из отпуска был срочно вызван генерал-фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский и будто бы назначен командующим одной из западных армий. В это же время в рейхстаге германской нации послы Российской империи при поддержке представителей Пруссии предложили поддержать права Людвига Второго Баварского на собственный трон. Ну и под занавес в Мюнхен отправилась делегация для переговоров по поводу союза Александра с Софией. Володя… гм… великий князь Владимир Александрович писал, что такое тройственное наступление на предавшую Россию Австрию вызвало в столице настоящее воодушевление. Некоторые горячие головы уже даже принялись делить земли, которые должны были достаться империи после разгрома врага. Благо история эта до газет еще не добралась, пребывая лишь в головах особо приближенных к государю.
Энтузиазма придворных не разделял собственно сам почти жених – Александр. И, естественно, княгиня Мария Мещерская. Еще бы! Из-за каких-то вздорных политических интересов лишиться такого покладистого, влиятельного и щедрого поклонника, как второй сын царя!
В письмах мне Саша жаловался на жестокость судьбы и тут же «стучал» на младшенького Володю, всерьез заинтересовавшегося маменькиной фрейлиной Сашенькой Жуковской.
В общем, жизнь в Санкт-Петербурге кипела. Весеннее обострение плавно переходило в летнюю озабоченность. На счастье – или моя сиделка снова оказалась мудрее головы – эта постоянная связь с близкими к власти людьми вот как могла пригодиться. Я надеялся, что любовь-морковь не помешает моим покровителям урегулировать вопрос с графом Паниным.
А ведь иногда приходилось корябать и еще одно, седьмое послание – для Николая Владимировича Мезенцева. Он моду взял через меня проверять расторопность своих подчиненных. После того памятного похода в «польский» клуб пришлось ему едва ли не роман отсылать. Едва-едва в обычный почтовый конверт стопку бумаги впихнули. На его участие в судьбе моих нигилистов я тоже вправе был рассчитывать. В конце концов зря, что ли, мы с Кретковским ему настоящий заговор с планирующимся покушением на его императорское величество практически раскрыли?!
У молодого человека, пытавшегося ткнуть меня острой железякой в подворотне возле клуба Карины Бутковской, было несколько имен. В Томск вместе с несколькими сотнями других арестантов он прибыл как Анджей Сапковский, осужденный на десятилетнее пребывание в моей губернии. Однако из Омска этот террорист вышел еще Эдуардом Хайно, а судили его и вовсе в качестве Иосифа Шленкера – активного «кинжальщика», «жандарма-вешателя» и сына одного из руководителей восстания. И если бы не двойная смена имен, копать бы ему ближайшие лет двадцать уголь на Нерчинской каторге.
Тем не менее ему удалось каким-то образом, весьма интересным жандармам, подменить бумаги и уже через пару дней после появления в Томске выйти из охраняемого острога. Поселился мой невезучий убийца в доме Карины, где и стало известно его настоящее имя. С той поры люди Киприяна Фаустиповича стали приглядывать за паном Шленкером.
Постепенно проявлялись связи высокопоставленного бунтаря. Он вел переписку со ссыльными не только и не столько внутри губернии. Гораздо большее количество писем приходило ему из Варшавы, Санкт-Петербурга и, как ни странно, из Иркутска с Красноярском. Сотрудники Третьего отделения стали подозревать, что затевается что-то глобальное и совершенно неприятное для власти.
Подобраться к Йосе оказалось не так просто, как казалось. С уже завербованными жандармами поляками «Сапковский» охотно общался, но в планы спешно создаваемой организации посвящать не спешил. Так и кружили бы заговорщики с тайной полицией друг вокруг друга в странном танце, если бы один из очередных «подсадных» не указал однажды ночью в клубе на меня. Вот, дескать, смотри, товарищ. Вот он – здешний самый главный начальник и враг. Оба были под хмелем, поэтому легко и просто сговорились зарезать губернатора, когда он покинет гостеприимный дом мадемуазель Бутковской. Пробравшийся в стан врага разведчик едва-едва успел предупредить начальство, как я стал собираться навстречу судьбе.
Пока два доморощенных убийцы прятались во мраке подворотни, а я пытался попасть в рукава пальто, еще один заговорщик, только-только бежавший с каторги Сигизмунд Минейко, разогнал всех извозчиков от клубных ворот. Беглец был профессиональным военным, даже окончил Санкт-Петербургскую военную академию, поэтому отдавал себе отчет в том, что зарезать высокопоставленного чиновника – это половина дела. Гораздо сложнее потом не попасться в руки жандармов.
Пан Минейко взял на себя организацию благополучного отхода злоумышленников с места преступления. А заодно и согласился побыть в некотором роде тревожной сигнализацией.
И вот я вышел. Весь такой расслабленный, в расстегнутом пальто, с глуповатой мечтательной улыбкой на лице. Шленкер напрягся и вытащил нож. А их бывшее благородие заметил медленно приближающуюся пролетку и вышел из проулка ее остановить. Счет пошел на секунды.
Сначала двое безобидно выглядевших господ ловко выскочили из коляски и в один миг скрутили бывшего военного начальника повстанцев Ошмянского уезда. Они… да что уж там… Миша Карбышев с Варежкой только-только успели заткнуть повстанцу рот кляпом и погрузить его в пролетку, как в сумрачной подворотне громыхнул выстрел.
Мне из-за облака порохового дыма было не видно, как вроде бы запертые ворота усадьбы резко отворились и оттуда выскочили сразу несколько жандармских унтеров. А через забор на противоположной стороне улицы уже перепрыгивали другие специалисты контртеррористических операций. Потом я и вовсе растерялся, когда пока еще безымянный второй злодей вдруг попенял мне за пальбу и отобрал пистолет.
Мне дали выспаться. Злодеев отправили в уютный подвал жандармского управления на Духовной улице и всех действующих лиц этой комедии отпустили по домам. А к обеду следующего дня, когда я пришел в себя, то ли пообедал, то ли позавтракал и решил почтить своим присутствием неприметный домик неподалеку от епархиального училища, Апанас доложил, что в приемной ожидает жаждущий встречи Киприян Фаустипович Кретковский собственной персоной.
Вот как, скажите мне на милость, без применения пыток, сыворотки правды или сильного и продолжительного психологического давления добиться того, чтобы идейные борцы, герои борьбы за польскую самостийность начинали делиться сведениями на первом же допросе? То, что жандармы пытки не практиковали, – это совершенно точно. Встретился я потом с покушавшимися на меня злыднями. Сытые, румяные рожи. Ничуть не похожие на измученных царскими палачами революционеров из фильмов времен СССР. Тем не менее всего несколько часов спустя после ночного инцидента полковнику уже было чем со мной поделиться.
Во-первых, Киприян Фаустипович подсунул мне на подпись рапорт о необходимости продлить арест надзирателя Пятого питейно-акцизного округа коллежского асессора Иосифа Михайловича Лавицкого. Он обвинялся в оказании финансового вспомоществования подпольщикам и в попытке организации убийства высшего должностного лица в губернии. Раньше, еще зимой, Лавицкий был задержан по подозрению. Теперь же эти подозрения переросли в уверенность.
Во-вторых, Шленкер и Минейко подтвердили опасения штаба корпуса жандармов в создании ссыльными поляками обширной организации в Сибири. Шоком стал только масштаб заговора. Оказалось, что невидимые нити связывают и Нерчинские каторжные тюрьмы, и каторгу на Кругобайкальской дороге, и поселения поляков на юге Алтая, и забритых в солдаты бунтовщиков. Больше того, через того же Шленкера лидеры готовящегося восстания поддерживали связь и с единомышленниками в России. Фамилии Серно-Соловьевича, Ляндовского, Шарамовича, Ишутина ничего мне не говорили, но в исполнении главного жандарма губернии звучали они чуть ли не ругательствами. Уже существовал польско-русский революционный союз. Уже было готово воззвание к народу, войскам и ссыльным. Разосланы инструкции. Единственное, с чем вышла заминка, так это с планом единого восстания.
Во вновь созданном «тайном клубе» не было единства. Русская часть сговора, молодые идеалисты, входящие в революционную организацию «Земля и Воля», настаивали на всероссийском восстании. Сигналом к которому должно было стать покушение на царя ранней весной следующего же, 1866 года.
У польской части «клуба» были несколько иные планы. Большинство шляхтичей не интересовала борьба за освобождение чужого им народа от какого-то гнета. Более того, они и сами не прочь были бы поугнетать земледельцев. Вернуть, так сказать, золотое времечко Речи Посполитой.
Другие, успевшие заразиться французскими идеями свободы, равенства и братства, охотно поддержали бы русских братьев по революции, но не хватало знаний. Ссыльные дворяне в отличие от них имели навыки руководства и организации, а часть – вообще были профессиональными военными.
Шляхетскую часть заговорщиков поддерживали бунтовщики, успевшие скрыться от возмездия в Австрии. В приготовленных к пересылке в Иркутск письмах прямо говорилось, что капитаны английских кораблей, стоящих у причалов портов Китая, готовы взять бежавших с каторги борцов за Великую Польшу. А Австрия предоставит им гражданство, убежище и кое-какое оружие для продолжения борьбы.
Нарциз Целинский, бывший штабс-капитан русской армии, предлагал прорываться через Монголию и Китай к кораблям. Ареной настоящей битвы он видел только Европу, а восстание, даже успешное, в глубине Сибири, по его мнению, было бессмысленной тратой сил и жизней.
Бывший пианист Густав Шарамович призывал земляков к священному походу «За нашу и вашу свободу» на запад по Сибирскому тракту. Он предполагал, что по пути к его отряду станут присоединяться не только другие польские патриоты, но и стремящиеся к идеалам свободы русские каторжники. К тому же Шарамович надеялся разжиться золотом и оружием на многочисленных приисках. Пианист считал, что на пути они не встретят сколько-нибудь серьезного противодействия. Убеждал своих соратников, что городовые батальоны давно уже стали прибежищем пьянчуг и идиотов, а наиболее боеспособные части казачества воюют с киргизами в Туркестане.
Для выработки единого плана в Восточную Сибирь вскоре должен был отправиться хорошо известный жандармам государственный преступник Николай Александрович Серно-Соловьевич. С собой у него должны быть многочисленные документы – планы готовящихся выступлений в обеих столицах, заявления о поддержке со стороны революционеров в эмиграции, письма ряда политических деятелей Европы. Нам оставалось лишь дождаться, когда отважный борец довезет доказательства своего смертного приговора до Томска. Выпускать этого матерого бунтовщика дальше мы с полковником жандармерии не собирались.
Дело в том, что нашему, составленному совместно с Кретковским, донесению Мезенцев не поверил. Киприян Фаустипович получил от него предписание провести дополнительное расследование и озаботиться более достоверными доказательствами, чем показание двоих заговорщиков среднего звена. Мне же Николай Владимирович писал, что не видит еще причин вновь привлекать внимание государя. Что он конечно же ценит помощь, оказываемую штабу жандармов в губернии, но не станет ли это известие криком того пастушка, что кричал «Волки, волки!»?
Честно говоря, было совершенно все равно, поверил он нам или нет. И я действительно не собирался снова привлекать к себе внимание. Два заговора подряд и оба «раскрыл» гражданский начальник далекой сибирской губернии? Это даже не смешно. Единственное, на чем я в ответном послании настаивал, – чтобы к безопасности царя весной будущего года отнеслись более тщательно. Если уж какой-то кандальник и убийца знал, что Александр частенько прогуливается в Летнем саду практически без охраны, то что уж говорить о столичных обывателях.
Решили с Кретковским не торопиться и дождаться Серно-Соловьевича. А пока Киприян Фаустипович продолжал разработку и проверку многочисленной информации, лившейся из попавшихся на «расстрельном» преступлении поляков.
Я был рад уже хотя бы тому, что мои врачи-экспериментаторы Михайловский с Зацкевичем к «тайному клубу» оказались совершенно непричастны. Отчеты, которые бийский городничий мне время от времени присылал, радовали резким снижением детской смертности. А практически все губернские врачи уже давно заказывали требующиеся лекарственные средства в аптеке при бийской окружной больнице.
Еще я попросил Дионисия Михайловича составить инструкцию для докторов, которые станут осматривать датских переселенцев. Новенькую томскую пересыльную тюрьму уже временно переименовали в «карантинный лагерь».
Дело в том, – и это вторая хорошая новость, что к началу июля из Санкт-Петербурга пришел объемистый пакет с информацией о прибывших в империю датчанах. О тех, естественно, кто выбрал для себя местом пребывания до получения гражданства Томскую губернию.
Прямо гора с плеч. Фон Фалькерзаму удалось одним своим явлением в столице решить большинство проблем с переселением земляков Дагмары. А заодно, конечно, и собственные – ему разрешили-таки вернуться в Париж. В послании, приложенном к объемистому пакету, барон извещал меня, что от дел, связанных с размещением иностранцев на сибирских землях, он отстранен. Ему поручена организация высочайшего визита во Францию, планирующегося на 1867 год. Государь изъявил желание лично почтить своим присутствием Парижскую выставку.
Как же меня иногда бесит эта их неторопливость. Я имею в виду – чиновников и придворных вельмож. У купцов все совершенно по-другому. Эти и сейчас понимают: время – это деньги. Не успел сейчас, не подсуетился, не подумал – потерял прибыль. А вот так называемые государственные мужи от такого подхода к ведению дел весьма далеки. Какая, дескать, для ее величества Истории разница, сейчас или через год? Потомки все равно станут говорить – «в эпоху Александра Второго». Простейшие решения проходят по инстанциям годами. Создается бесчисленное количество комиссий, в которых старые маразматики переливают из пустого в порожнее. Будто бы судьбы, едрешкин корень, вселенной решают.
Вот с той же железной дорогой на Урал, к заводам, казалось бы, чего проще? Последний кретин поймет, что раз большая часть металлургического производства, на которое сейчас, по большому счету, завязана вообще вся индустрия века железа и пара, находится на Урале, так и дорогу туда необходимо строить в первую очередь. Так нет! Связали чугунными магистралями крупнейшие города, едва-едва дотянулись до хлебных провинций и бросились создавать сетку вдоль западных рубежей. Все вроде логично. Случись война, войска по железке перебрасывать куда как сподручнее. Только один нюанс! Рельсы приходится в Англии и Пруссии закупать. Тратить, при жутком дефиците наличности, валюту. Развивать экономику заклятых друзей.
Слава богу, хоть на островную горнозаводскую дорогу решились. Но и то! Когда еще моя дорога дойдет до Тюмени? Я даже не спрашиваю, когда будет построен этот трансуральский путь Пермь – Екатеринбург. Всякий, кто хоть раз путешествовал из Сибири в Россию, должен помнить те длиннющие тоннели и серпантин. Там без динамита работы лет на десять.
Но почему хотя бы до Перми железку не проложить? Там по дороге еще и Вятка – тоже немаленький промышленный район. Неужели в Министерстве путей сообщения одни идиоты собрались? Так ведь, на Мельникова глядя, и не скажешь…
Ну да ладно. Опять меня от датчан куда-то в сторону унесло.
Во-первых, голштинцев – так они официально назывались – в этом, 1865 году решившихся на непростое путешествие в Томск, оказалось всего шесть тысяч шестьсот шестьдесят пять. Причем меньшая, самая обеспеченная их часть – около трехсот человек, к началу июля уже ожидала оказии в богатом торговом селе Самаровском – будущем Ханты-Мансийске. Это практически в устье Иртыша, верстах в десяти от места слияния Иртыша с Обью. Остальные частью еще брели трактом где-то между Екатеринбургом и Тюменью, частью – уже грузились на плавстредства в конечном пункте трудного пешего отрезка пути.
Первых ласточек можно было ожидать буквально с недели на неделю, а последние, по мнению Карла Васильевича Лерхе, прибудут в мою губернию не позднее конца сентября.
Конечно, труднее всего будет с первыми. Дядя ставил меня в известность, что с караваном управляющего томского отделения Госбанка князя Кекуатова, уже двигающегося Сибирским трактом, отправлено в мое распоряжение три миллиона рублей ассигнациями. Я не отказался бы от такого подарка, но, к сожалению, деньги частично предназначались на возмещение уже понесенных расходов и организацию второй волны переселения, ожидающейся этой зимой. А больше половины этой гигантской для Сибири суммы поступит в фонд помощи размещения иностранцев. Мне предлагалось самому выбрать надежный банк, организовать работу и решить вопрос с покупкой и передачей в аренду земли. Секретарь его высочества принца Ольденбургского полагал, что одних процентов с удачного размещения наличных будет довольно для основных трат. Наивный. Я уже векселей более чем на триста тысяч выписал. И для поддержания слепой пока веры в мою чуть ли не бесконечную платежеспособность эти долги намерен немедленно оплатить. Немедленно по прибытии денег в Томск, разумеется.
Особенно порадовал перечень профессий мужчин первой волны орды. Два десятка врачей, тринадцать инженеров, два гидролога, более двухсот – это из примерно тысячи – люди, знакомые с промышленным производством. Как мы и предполагали, большинство, шестьсот семьдесят семей, намеревались заняться сельским хозяйством. Карл Васильевич рекомендовал изыскать возможность расселения голштинцев компактными группами с образованием деревень с преимущественно датским населением. Возможно, с теми, кто не поместится в предоставляемые казаками усадьбы, так и придется поступить.
А быть может, и нет. Особенно если им показать на карте те точки, где достаточно места для образования новых населенных пунктов. Юго-запад Барабинской степи, обширное плато в верхнем течении Катуни – это где в мое время Усть-Кокса была, или отвоевывать землю под распашку у тысячелетней тайги на юго-востоке Мариинского округа. Такой вот невеликий выбор. А вдоль трактов все давно заселено. Причем очень плотно. Там раздвигать старожилов себе дороже. Народ тут лихой живет. Станут датчане в тайге целыми семьями «теряться», а мне потом отвечай.
Есть, правда, еще один вариант. Кулундинская степь! Но его я для второй волны решил приберечь. Дело в том, что 30 июня 1865 года, и это третья отличная новость, высочайше утверждено положение комитета министров «О порядке переселения в Западную Сибирь»! И разговоры в кулуарах стали законом империи.
Жителям центральных и северо-западных нечерноземных губерний, прибалтийских, польских и финляндских губерний, отныне дозволялось своей волей отписываться в оставляемых общинах и переселяться на территории от Урала до Енисея. Паспорта вменялось в обязанность выписывать уездным и волостным исправникам без согласования со старостами общин на срок до трех лет. По истечении этого срока рискнувшие отправиться на восток обязаны были либо приписаться к существующим общинам, либо подать в присутствие заявление на образование «нового поселения на пустолежащих землях». Наделение пригодными для земледелия участками должно было осуществляться согласно положениям указа от 1843 года – по пятнадцать десятин на семью. Переселенцы освобождались от рекрутской повинности, всех поборов и платежей на пять лет со дня приписки на новом месте жительства.
Ни о какой финансовой помощи добровольным переселенцам речи не шло. Да я в принципе на это и не надеялся. Прекрасно понимал, что основному локомотиву закона – крупным землевладельцам Урала, хозяевам многочисленных заводов, сытые и довольные жизнью крестьяне были не нужны. Они в отличие от меня небезосновательно надеялись, что существенная часть народа, который неминуемо должен ломануться из голодной России в не бедствующую Сибирь, останется сразу за Камнем. И рано или поздно пополнит армию заводских рабочих.
Этим же законом губернским правлениям предписывалось создать переселенческие комиссии, состоящие из землемеров, полиции и врачей, под председательством вице-губернаторов или самих начальников губерний. А к шестнадцати пунктам всеподданнейшего отчета для сибирских регионов добавлялся семнадцатый: «сведения, касающиеся вновь освоенных пустолежащих земель и их населения». То, что мы делали полуофициально, высочайше дозволено. Ура! За зиму нужно было приготовить фотоальбомы, а весной отправлять моего «капитана» Кухтерина на запад.
Порядок и правила поселения добровольцев на кабинетных территориях в пределах АГО существенно отличались. Там, например, пятилетней амнистии по податям не существовало. Однако кто-то очень умный или хитрый внес в параграфы, касающиеся царевой вотчины, интересный пунктик. Мой личный юрисконсульт Герочка сразу оценил и обратил на это внимание. Теперь дозволялось, во-первых, покупать кабинетные пахотные земли с оплатой ежегодных, но сильно уменьшенных податей. А во-вторых, впервые применительно к частной собственности монаршей семьи прозвучало слово «концессия». Законом устанавливались правила получения разрешения на разработку любых, кроме золотоносных, месторождений, и приводились таблицы для расчета ежегодных платежей.
У меня даже ладони вспотели, едва я осознал открывающиеся перспективы! Железо Кузнецкого округа. Медь, асбест, графит – Бийского. Да что это я! Теперь можно совершенно легально затевать разработку гигантского Асгад-озерного серебра. Вот закончит Суходольский Чуйские бомы взрывать – и сразу… И рудники в Мундыбаше. Там такая богатая руда, что Чайковский плакать от счастья будет! В чугун ее прямо там переплавлять и по Томи сюда сплавлять. Там, к югу от Кузнецка, и угля полно!
Едрешкин корень! Запрет на «огневые» производства так и не отменили! А как руду плавить без огня?! Придется пока камни по реке возить, а в Тундальской уже переплавлять… Еще одну каторгу построить? И где на все это деньги брать? И людей?
Перспективы перспективами, а реальность диктовала свои условия. Медленно, очень медленно, но дела, слава богу, начинали продвигаться. Сдвигаться с мертвой точки. В июне вывезенные мной с Томского железоделательного завода мастеровые только начали обустраиваться на новом месте. Выкопали как временное жилище землянки и приступили к строительству дамбы на успокоившейся, смирившейся после весеннего буйства речке Тундушке.
Чайковский, старавшийся контролировать каждый этап устройства новых заводов, стал в Томске редким гостем. Однако ради того, чтобы представить мне приехавшего наконец Пятова, старый неугомонный генерал выбрал-таки время.
– Вот, ваше превосходительство, – топорща от гордости седые усы, провозгласил Илья Петрович. – Гордость нашего Отечества! Замечательный, талантливейший инженер, Василий Степанович Пятов. Уж теперь-то мы за дело всерьез возьмемся!
– Доброго дня, ваше превосходительство, – обозначил поклон опальный металлург. Честно говоря, гением он не выглядел. Обычный, слегка грузный сорокалетний мужик с потемневшими от копоти и навечно въевшихся мельчайших крупинок железа руками. Коротко стриженный и чисто выбритый. Ни усов, ни бакенбард. Мешки под глазами и усталые, чуть ли не еврейские – с рождения скорбные – глаза.
– Здравствуйте, господин Пятов, – жестом предложив гостям присаживаться к столу, поприветствовал я долгожданного инженера. – Как добрались? Вам уже показали эм… апартаменты?
– Да, благодарю, ваше превосходительство. Мне, право, неловко. Илья Петрович принимает такое участие…
– Мы вас заждались, – улыбнулся я. – Господину Чайковскому будет на кого свалить часть хлопот. У вас репутация изобретательного инженера. В наших условиях это весьма ценное качество.
– Репутация? – вскричал Пятов и порозовел. Сразу проявилась тончайшая капиллярная сетка на одутловатом лице. – Вот уж никогда бы не подумал. И кто, осмелюсь спросить, ваше превосходительство, меня рекомендовал?
Я уже не рад был, что нечаянно затронул болезненную для металлурга тему. Вот что мне стоило просто пожелать успехов и отправить специалиста к новым трудовым свершениям? Ну то есть в Тундальскую слободку.
– В столице я многих просил рекомендовать мне хорошего и не занятого металлурга, – осторожно выдал я. – Сразу несколько человек назвали ваше имя.
– Не ошибусь, если и в Морском министерстве осведомлялись? – скривился гость.
– Вполне возможно, – пожал плечами я. Пятов мне уже не нравился. Какая ему разница? Уж что я со всей достоверностью выяснил, прежде чем писать ему на Урал, так это то, что он весь в долгах как в шелках. И что вынужден заниматься нелюбимым делом, чтобы хоть как-то выплачивать займы.
– Все ясно, ваше превосходительство, – насупился Пятов. – Решили задвинуть куда подальше, чтобы не путался под ногами. Коли я не мозолю глаза, так и Отчизну иностранцам продавать сподручнее…
– Вы это о чем, сударь?
– Василий Степанович изобрел новейшую методу изготовления броневых листов для кораблей русского флота, – поспешил вмешаться Чайковский. – Однако же Морское ведомство от услуг Василия Степановича отказалось. Дескать, денег в казне нет. Господин Пятов подозревает…
– Да полно вам, Илья Петрович, – фыркнул инженер. Он окончательно покраснел и затараторил, будто бы заранее отрепетировал речь: – Давайте уже скажем, как оно есть! Их благородия намеренно дождались окончания срока моей привилегии, а ныне строят бронепрокатный цех на ижорских заводах. Только мой метод ныне стал называться «английским». Тут уж и деньги у них нашлись, и великий князь…
– Василий Степанович! – Мне пришлось повысить голос, чтобы совсем уж разошедшийся в гневе Пятов меня хотя бы услышал. – Господин Пятов! Немедленно перестаньте! Вы сейчас договоритесь до того, что… Прошу не забывать, что вы находитесь в кабинете должностного лица!
– Так как же, – буквально простонал Пятов. – Коли они…
– Василий Степанович, – я, кажется, уже кричал, – скажите-ка мне, любезный! Что вас больше возмутило? То, что метод стал называться английским или что цех строят без вашего участия? Что для вас важнее? Слава изобретателя или крепость брони отечественных кораблей?
– Да что вы такое говорите?! Как же это я…
– Вот и я думаю! Милостивый государь! Извольте уже выбрать для себя истинную причину вашего раздражения…
– Позвольте нам откланяться, ваше превосходительство, – обиженно выговорил Чайковский, спасая инженера от последствия необдуманных заявлений. – Знаете ли, много дел.
– Не смею вас задерживать, господа, – сразу согласился я.
Пятов теперь мне и вовсе был неприятен. Еще парочка фраз, и я мог согласиться с Германом, предлагающим посадить этого обиженного на весь свет изобретателя в тюремный замок на недельку. Остудить, так сказать. Нашел, понимаешь, где на царского брата жаловаться. Неужели непонятно, что я, как государственный служащий, не имею права спускать кому бы то ни было такие выходки. А не дай бог, он в другом месте чего-нибудь этакое брякнет. Сразу же слухи поползут, что я всяческих бунтарей и нигилистов привечаю. И придет еще одна дурацкая телеграмма – теперь об аресте Василия Пятова.
Оставалось надеяться, что этот самоучка действительно настолько хорош в профессиональном плане, как о нем отзывался Чайковский. И еще – что он не какой-нибудь тайный революционер и не начнет агитацию в цехах моих заводов. На всякий случай написал записку Мише Карбышеву, чтобы приставил пока к этому типу какого-нибудь наблюдателя.
Что за проклятие такое, едрешкин корень! За что бы ни взялся – всюду толковых людей не хватает. Уже и жандармы стали жаловаться на дефицит специалистов по наружному наблюдению. Киприян Фаустипович так открытым текстом предложил выбрать – либо за этим Василием Пятовым присматривать, либо китайский купеческий караван из Бийска в Томск сопровождать.
Начальник штаба Сибирского округа полковник Аксель Самойлович Кройерус регулярно присылал мне сводки с последними известиями о русско-китайских взаимоотношениях. Еще в ноябре прошлого, 1864 года Мин Сюй, илийский цзяньцзюнь – это маньчжурский вариант нашего генерал-губернатора или наместника провинции – из осажденной Кульджи обратился к начальнику Алатавского округа генерал-майору Колпаковскому. Наместник просил военной помощи в борьбе с дунгано-уйгурскими повстанцами. Естественно, получил отрицательный ответ. «Сколь ни желательно мне доказать Вам дружественное расположение нашего правительства, – писал Колпаковский в ответном письме, – к сожалению, скажу, что на это я не уполномочен Государем. Однако же, если ответ правительства будет положительным, я не замедлю двинуться с войском наказать бунтовщиков и восстановить внутренний порядок и благоденствие в крае».
Вскоре из Санкт-Петербурга пришло подтверждение опасений начальника приграничного округа. Государь согласился с мнением Дюгамеля и повелел «воздержаться от прямого вмешательства в борьбу между маньчжурами и дунганами и употреблять наши войска только в том случае, если потребует сего безопасность и спокойствие наших пределов».
Параллельно с обращением к сибирским властям илийского наместника за военной помощью к России обратилось и центральное циньское правительство. Видный маньчжурский сановник Вэнь-Сянь вступил в переговоры с посланником империи в Китае, полковником Александром Георгиевичем Влангали с просьбой оказать осажденным в Кульдже маньчжурам военную и продовольственную помощь. В крайнем случае – прислать в провинцию Синьцзян оружие и инструкторов.
Будь воля Влангали или Колпаковского, уже в начале лета 1865 года несколько рот русской пехоты при поддержке батареи пушек и нескольких сотен казаков очистили бы окрестности Кульджи от бесчинствующих бунтовщиков. Кочующие туда-сюда, через границу и обратно, казахские роды доносили вести о состоянии дел в Синьцзяне. О том, как уйгуры именем Аллаха вырезают немусульманское население западно-китайских городов. «Нельзя отталкивать Китай полным во всем отказом, – писал в донесении правительству русский посланник. – При тех крайних обстоятельствах, в которых оказалась маньчжурская династия в Синьцзяне, она высоко оценит протянутую ей руку помощи».
Александр Второй, как всегда в таких ситуациях, вместо того, чтобы предпринять решительные и явно полезные для империи действия, стал искать никому уже не нужный компромисс. Серединка на половинку. Войсковую операцию на китайской земле запретил, а обучение китайских солдат в Сибири и продажу в Синьцзян продуктов питания частными лицами – разрешил. А чтобы илийский наместник под видом рекрутов не вывез из полыхающей провинции гражданское население, военный министр Милютин отправил Дюгамелю самые подробные инструкции.
В начале июня из Кульджи в Верный с письмом от илийского цзяньцзюня к Колпаковскому прибыли очередные посланцы с просьбой возобновить торговлю и отправить в осажденную цитадель купеческие караваны. На случай возможных провокаций со стороны повстанцев – с надежной охраной. Посланцы уверяли русские власти и купцов, а особенно находящегося в крепости кульджинского консула Павлинова, что у маньчжуров есть чем рассчитаться за поставки продовольствия. Кроме того, люди Мин Сюя просили пропустить их дипломатический караван через территорию империи в Кобдо. Наместник хотел спасти обширный архив туземной администрации и забрать хранящееся у кобдинского амбаня серебро.
Консул Павлинов от имени Российской империи выписал эмиссарам наместника сопроводительные документы, а военные власти выделили казаков в сопровождение. Я же получил телеграмму из Омска, что часть пути циньцы намерены проделать по землям моей губернии. Через Семипалатинск и Барнаул на Бийск и дальше, новым Чуйским трактом, в Кобдо.
И тут на тебе! Из Бийска приходит срочная депеша за подписями Южно-Алтайского окружного начальника Потанина и полицейского исправника Седачева, что из Кош-Агача в Бийск выдвинулся богатый, не менее трехсот вьючных лошадей, купеческий караван. А при командире торгового отряда находится письмо кобдинского амбаня, адресованное лично губернатору Томской губернии Герману Густавовичу Лерхе.
Где Верный, а где Томск! Интерес китайцев к установлению какой-никакой связи с отрезанным от метрополии наместником в Кульдже можно было понять. Но при чем тут я? Торговать с Синьцзяном я не собирался и, несмотря на настоятельные рекомендации консула Павлинова, томских купцов от такой авантюры отговаривал. На месте приграничных русских властей я бы все-таки отправил к китайцам купцов, но под таким конвоем, что это здорово бы смахивало на частичную оккупацию. И не выводил бы «охрану», пока торговцы не вывезли бы из полыхающего Синьцзяна все сколько-нибудь ценное. Еще и древние, уже десятки лет, наверное, со времен Отечественной войны 1812 года, хранящиеся в арсеналах дульнозарядные фузеи нашим добрым соседям бы продал. Эти ружья все равно куда лучше того страха и ужаса, которым вооружены знаменные китайские войска.
Ну да не мое это дело. Мне бы с вдруг заинтересовавшимися северным губернатором «купцами» разобраться – и то ладно. Если даже простофиля Герочка не верил, что караван из Монголии ползет, просто чтобы торговать, то что уж про жандармов говорить. Кретковский, которому я весточку с юга показал, аж скривился весь. У него тут польский бунт, в который Мезенцев не верит, назревает, а еще эти с невыясненными целями ползут. Лишние хлопоты и волнения.
Донесение о нежданном «подарке» из сопредельного государства я немедленно отправил в Омск, полковнику Кройерусу. Подумал полчасика – и продублировал сообщение для директора азиатского департамента МИД Стремоухова. Мало ли… Вдруг под личиной купцов ко мне очередные просители едут и с политическими вопросами приставать начнут. Не верил я, что китайцы за сопредельными державами не присматривают. И о новом, обладающем определенным весом в столице, томском губернаторе не ведают. Надо же в конце концов знать, каким именно образом нынче положено «нет» говорить. Идти против общей политики государства у меня желания не было. Хотя, что уж тут скрывать, наладить надежные торговые связи с купеческой элитой Китая было бы здорово.
Официального ответа еще не последовало, а сам Аксель Самойлович рекомендовал с пришлыми торговыми людьми встреч избегать, пока не станут известны их действительные намерения.
Вместе с письмом Кроейеруса с почтой из Омска я получил весточку от Морица. Отец все-таки вывез Гериного брата из Верного и намерен был, как только полковник слегка оправится от трудной дороги, продолжить движение на запад. Сам Мориц утверждал, будто бы достаточно крепок, чтобы ехать, но Густав Васильевич в обычной своей манере не воспринимал никаких доводов, кроме собственной уверенности.
Большую часть письма от брата занимало описание случившегося наконец в начале июня успешного штурма Ташкента. Теперь наученный горьким опытом, ставший, кстати, генерал-майором, Черняев начал готовить завоевание богатейшего в Средней Азии города еще с зимы 1864 года.
В декабре в ставку Черняева прибыл бежавший из Ташкента сановник, бывший управляющий восточной частью города, Абдуррахман-бек. Он справедливо рассудил, что русские, оскорбленные издевательствами над телами погибших под стенами солдат, в покое Ташкент уже не оставят. И что победители, а Черняев твердо был намерен победить, неминуемо накажут виновных. Поэтому решил, что в момент падения города безопаснее всего находиться при штабе генерал-майора. Для этого и нужно-то было всего лишь быть полезным командиру русских войск.
К тому времени даже прежде не видевший необходимости в захвате Ташкента военный министр Милютин вынужден был согласиться с доводами сторонников штурма. Немаловажную роль тут сыграл Иван Давыдович Якобсон, составивший докладную записку на высочайшее имя с обоснованием немедленного захвата важнейшего политического, логистического и торгового центра региона.
От перебежчика стало известно об узком месте обороны огромного для тех краев города. В тридцати верстах от Ташкента, возле крепости Ниязбек, начинались оросительные каналы, питающие водой горожан. Достаточно было перерыть водоотвод из реки Чирчик, и Ташкент остался бы без капли влаги под безумным южным солнцем.
С другой стороны, с помощью «цивилизованного мусульманина», известного торговца Мухаммеда Саатбая, в течение зимы – весны 1865 года в Ташкенте была организована прорусская партия. Многие купеческие семьи жили за счет торговли с северным соседом, а большинство горожан опасались мести русских за глумление над телами погибших.
Не ведая о настроениях в кулуарах власти, генерал-майор отправил в столицу прошение о рекомендациях на случай, если «в Ташкенте произойдет бунт и жители обратятся с просьбой о помощи». О том, как эту просьбу они с Саатбаем намерены были организовать, командир благоразумно умолчал.
Тем не менее войск у Черняева было настолько мало, что прямого штурма он все еще опасался. О том, что вопрос с присоединением города к империи уже решен и что из Верного выдвинулись две роты пехоты, пять сотен казаков и батарея пушек, генерал не знал. Но беспокоился, что пришлют какого-нибудь другого военачальника, который на всем готовом овеет себя славой завоевателя ускользнувшего из рук Черняева города.
Поэтому, не дожидаясь вестей с севера, в последних числах апреля с десятью ротами солдат, полком казаков и двадцатью орудиями генерал-майор Черняев, назначенный военным губернатором Туркестана, подступил к стенам Ниязбека. На следующий же день гарнизон крепости сдался. Оросительные каналы были перекрыты.
Отряд выдвинулся к Ташкенту, надеясь встретить по дороге делегацию горожан с ключами от города. Однако вместо них Черняеву попалась шеститысячная армия кокандцев с множеством пушек. Девятого мая генерал дал сражение, окончившееся полным разгромом неприятеля. Ни одного русского военнослужащего не было убито. Кокандцы потеряли более трех сотен только убитыми и правителя ханства Алимкула в их числе.
В ночь с четырнадцатого на пятнадцатое мая начался штурм. Спустя три дня город пал. К Черняеву явились аксакалы и почетные жители Ташкента с заявлением от имени всего города. Купцы, старейшины и элита изъявили полную готовность подчиниться русскому государю. Всю зиму бредивший Ташкентом завоеватель Средней Азии, военный губернатор Туркестана въехал в город на белом коне.
О положении дел в отряде Черняева Мориц был прекрасно осведомлен. Только вот о состоянии наших с ним счетов ни словом не обмолвился. А мне новые траты предстояли. Все-таки письма от Герочкиного отца мне больше нравятся!
