Глава 8
ВНИЗ ПО МАТУШКЕ ЛУАРЕ
Форштевень барки с тихим шипением резал пологую речную волну. Река стала шире и глубже. Берега — каменистей. Опасности мелей отступили назад, и шкипер поднял парус — грубую конопляную тряпку прямоугольной формы. Тем более что ветер посвежел. Парус захлопал полотном, но быстро выдулся пузырем, слегка накренив палубу. Сказать, что мы сильно прибавили в скорости — покривить душой, но продвигаться стали несколько шибче.
После утренних водных процедур сидел в одних этих средневековых труселях по колено, подставив белое тело утреннему солнышку на своем лежбище около мачты, и терпеливо ждал, пока Микал наточит свой маленький ножик. Ногти мне пора обрезать, а вот ножниц нормальных тут нет и не скоро появятся. Простая, казалось бы, вещь, а додумались до нее только в шестнадцатом веке. Но мне столько ждать влом: надо подсказать какому-нибудь кузнецу, как их сделать. Попрогрессорствовать, так сказать, для собственного удобства. Но это уже дома.
До Нанта осталось всего ничего. Надо приводить себя в порядок. Принял у Микала ножичек и занялся педикюром. Молодые ногти довольно легко резались. Кусачки им не скоро понадобятся. Хотя и их сделать заодно с ножницами не помешает. «Вообще на маникюрных несессерах озолотиться можно тут, особенно если суметь правильные пилки для ногтей сделать», — мечтал я о светлом будущем, аккуратно срезая с ногтей лишнее.
Микал тут же подбирал за мной стриганки и выбрасывал их за борт.
Остро запахло свежеразворошенным конским навозом.
С трюма доносился бубнеж занятых уходом за лошадьми стрелков. Я особо к ним не прислушивался, пока не уловил знакомое слово el unicornio — единорог.
— Сам он совсем не такой, каким его на гобеленах господам малюют, — бубнил голос постарше и пониже. — Уникорн телом мощен, спиной широк, ноги имеет лохматые, как у шайра, а рог у него не во лбу, как иные умники думают, а на самом носу. Но увидеть его не всем удается. Осторожен, бестия, и очень хитер. Выманить его из чащи можно только на запах непорочной промежности.
— Слышал я про то, что он только девиц к себе подпускает, которые еще с парнем не миловались, — второй голос был моложе и звонче. — Совсем нецелованная должна быть.
— Вранье, — уверенно ответил ему старший. — При чем тут нецелованность? Главное — чтобы деве целку не сломали. Потому что тогда запах у баб меняется. Уникорн это чует и не подходит.
— И как же его тогда словить?
— Только на истинную девственницу. Приводишь ее на полянку, сажаешь под дерево и оставляешь одну. Предварительно не кормить и не поить. Остальным скрыться в окрестных кустах. И лучше всего себя заранее звериным дерьмом обмазать, чтобы посторонний для леса человечий запах отбить. И ждать. Иной раз очень долго ждать. Посему если за день уникорн сей девой не заинтересовался, надо уходить. Скорее всего уже не придет он вовсе. Потом можно будет повторить, но уже с другой.
— А почему же это — с другой, дядька? Она же целка…
— Целка-то целка, да только уникорн ей уже побрезговал. Не принял он ее за настоящую непорочную.
— Как так — не принял?
— У нас свои понятия, у уникорна свои. Ловим мы кого? Уникорна! Стало быть, под него и подстраиваемся, а не под деву.
— А если досталась девка такая, как надо?
— Тогда магический зверь выходит к ней из чащи, кладет ей голову на колени, утыкаясь носом в сосредоточение ее девичьей чести, и шумно дышит через ноздри.
— И тут вы…
— Нет. Тут сиди и жди, а то спугнешь. Дождись, пока он, надышавшись ее запахом, повалит эту деву на землю, раздвинет ей ноги и в ее лоно воткнет свой рог. Вот в этот момент он ничего не слышит, не видит и не чует. Подбегай к нему и смело вяжи сетью живьем.
«Ни хрена себе версии у местных поклонников фэнтези!» — подумал я и даже ногти стричь бросил. Хотя вполне логично: возможно, средневековые хронисты считали, что их читатель и так все знает и умеет видеть между строк. Это мы в своем далеко видим только текст, утратив все возможные контексты за полтысячелетия…
Но дослушать эту историю мне не удалось. Сержант прорычал какую-то команду, и стрелков из трюма вымело.
И еще одно явление обнаружил я, наблюдая за местным социумом. Пока я сидел на палубе практически голый, меня мало что никто не только не потревожил, но и даже взгляды в мою сторону бросать стеснялись. Все. Даже матросы, которые бегали босые по палубе в одних только широких штанах ниже колена — в этаких длинных шортах из конопляной парусины и красных косынках на голове.
Косяк, однако.
Надо взять на заметку и впредь меньше развлекать местный народ футурошоком. Ладно пока мы на барке, где практически все свои… А вот ежели еще где случится…
М-дя.
Чую, загорать мне придется между зубцами стен замка, выставив по углам боковое охранение.
Закончив с ногтями, отрезал я у дежурных шоссов те места, которые изображали носки, и показал Микалу, как нужно обметать и подшить нижний край. А сам занялся изготовлением «тормозов», благо портянки были длинные, и откуда оторвать две полосы суровой бязи шириной в три пальца, нашлось.
В армейской юности нам каждую неделю выдавали после бани чистое белье и портянки. Так вот, из-за самодельных «тормозов» некоторые полотнища напоминали формой носовые платки. Вот уж когда обидно ругались обделенные матросы с баталером, которым с нами служил турок-месхетинец из Средней Азии. До драки, правда, не доходило — силен был, зараза, и резкий как понос, несмотря на то, что росточком не вышел. Но после каждой такой выдачи запирался он у себя в каптерке и жалобно пел: «Гиль… Гиль…» Его тоже понять можно — ему из прачечной портянки мешками выдавали. Где там каждую портянку на длину рассмотришь, когда хохол-прапор считает их быстрее денежной машинки и тут же в мешок сует.
А фабричные «тормоза» — что на солдатские галифе, что на матросскую рабочую робу — делал вредитель, которому за такую конструкцию сразу десять лет расстрела без суда можно давать; шириной в сантиметр, и из такой тонкой и дерьмовой материи, которая сразу же загнивала и сворачивалась в трубочку. Ходить было просто невозможно. А без «тормозов» все торчало из сапог мешком, за что нас сурово дрючили отцы-командиры: не тот внешний вид. Вот и выходили мы из положения матросской смекалкой. В увольнение, правда, ходили не в робе, по нормальной матросской форме с ботинками, вот только куда там ходить было в этом богом забытом холодном городишке в тонких носках и кургузом бушлате…
Наконец-то все обметано и «тормоза» собственноручно мною пришиты, вызвав неподдельный интерес моей «скамейки» к такой несложной, но очень полезной конструкции.
Натянул шоссы (или теперь уже леггинсы?). Повертелся.
Однако «тормозами» шоссы лучше натягиваются, чем родными композитными «носками».
Подглядел я тут за местным модниками… Я худею, дорогая редакция. Шевалье д'Айю натягивает на себя эти шоссы тонкого сукна, предварительно хорошенько намочив, и высыхают они у него уже на ноге. Зато весь рельеф мышц на его тонких ногах — как скульптурный. Дамам, наверное, такое нравится.
Надел поверх пуфы, из которых давно уже приказал Микалу выкинуть всю паклю, а то уж вид был больно педерастический: два шарика на заднице, из которых торчат цыплячьи ножки. Намотал портянки и вбил ноги в сапоги, отвернул вниз раструбы ботфортов по методу киношных мушкетеров господина Дюма. И остался своим видом весьма доволен.
Сверху только батистовая рубашка-камиза осталась. Не стал я полностью одеваться.
Тепло.
Солнышко пригревает.
И ветерок ласковый.
Стоило одеться, как тут же ко мне нарисовались посетители, которые до того меня просто не замечали.
Первым по рангу подсел ко мне на аудиенцию дон Саншо с неделикатным вопросом.
— Феб, у тебя сколько денег осталось? — И сверлит меня единственным глазом.
— У меня их вообще не оставалось, как помнишь. Не заметил я как-то на себе кошелька, когда в лесу очнулся. Я, брат, вроде без мошны на двор в Плесси-ле-Тур вышел. А трофейных денег осталось девяносто семь золотых франков.
Было сто. Один я дю Валлону отдал и по одному осчастливил Микала и Филиппа. Так что все правильно.
— И у меня двадцать три флорина, не считая горсти серебра, — добавил инфант. — Всего сто двадцать. Маловато будет.
— На что маловато?
— На переезд морем до Сантандера. На каждого коня с рационом клади по пять золотых. Уже сто двадцать. А еще за наш проезд возьмут сколько-то. Прожитье в Нанте — тоже затраты. И на себя, и на коней. Хотя не такие и крупные. Молебен еще отслужить надо за избавление от напасти — тоже денег стоит. Я надеялся у сеньора де Реца перехватить в долг, но ты сам видел, какая тут катавасия случилась.
— А как так получилось, что ты не знал, что маршал погиб за десять лет до твоего рождения? — Этот вопрос был для меня интересен. Мне ведь тоже предстоит информацию получать из таких же источников.
— Об этом никто как-то не потрудился сообщить, — вздохнул дон Саншо. — Отец только хвалился, как он воевал с ним и служил у него пажом. И как тот возвел его в башелье среди костров военного лагеря. В пример мне его ставил. Ну и про Жанну-деву часто любил рассказывать. А вот про то, что было после, — не говорил. Домой он вернулся, в Реконкисте принял участие — мавров воевал. Вот про тех мог часами хвалиться, как он их рубал. Я и подумать не мог, что такой великий человек, как маршал, может так плохо кончить.
Саншо понурил голову и отвернулся.
— А в Нанте мы разве не можем перехватить денег у ростовщиков? Под вексель? — спросил я его.
— У ростовщиков под вексель вряд ли, разве что только под залог, — не оборачиваясь, отозвался он. — Вот если там будут наши купцы, то…
Тут я многозначительно хмыкнул. Заложить нам было нечего.
— Можно пару коней продать, — предложил я выход. — Андалузцы здесь в цене.
— Они и дома в цене, — возразил мне дон Саншо. — А мы и так прилично потеряли хороших коней. Я как про своего дестриэра вспомню, так мне сразу хочется носатого Паука душить. Долго чтобы хрипел, подлюка. Я на этом жеребце четыре турнира выиграл.
— Ладно, проснемся — разберемся, — ответил я фразой из анекдота про Машу и медведей, закругляя тему.
Я не хам вообще-то, просто заопасался, что дон Саншо будет мне до вечера рассказывать, какой хороший был у него конь. Он уже пытался мне этой темой по ушам ездить: но слава богу, что для этого у него всегда наготове уши сьера Вото.
— Когда проснемся? — не понял меня дон Саншо.
— В Нанте, когда проснемся, что-нибудь придумаем, — обнадежил я друга.
— Да… — вздохнул Кантабрийский инфант. — Как говорит твой шут — дорога дорога. Накладно нам вышло это посольство к руа франков.
— Воевать еще дороже, — поддакнул я ему, — однако придется.
Река снова поменяла свой норов. Берега выглядели положе. Леса на них стало меньше, да и тот, что есть, весь изъеден проплешинами полей. В самом русле появилось много узких длинных островов, покрытых высокой зеленой травой. По виду — сочной и мягкой. Идеальный выпас, однако никто не пользуется. Даже не косит, хотя сейчас самое время.
— Нант уж скоро. Завтра в нем будем, — удовлетворенно сказал шкипер, ворочая кормовым веслом.
Вроде как бы он для себя молвил, но очень громко. Все слышали. И обрадовались. Каким бы приятным путешествие ни было, но человек всегда радуется его окончанию. Пусть даже для нас в Нанте будет всего лишь «промежуточная посадка».
Дю Валлон пришел ко мне похвалиться собственным рукоделием. Красно-желтой шапочкой с тремя набитыми паклей рогами, свисающими концами вниз.
— Вот, куманек, оцени мои регалии, — сказал он, надевая эту шапочку на свою плешь. — Ничего, что пока без бубенчиков?
Красуется, как модель, а лицо у него при этом такое хитрое-хитрое: наверняка задумал какую-нибудь пакость. Надо поостеречься.
— Для дурака сойдет, — усмехнулся я. — Дома сделаем вам хорошую шапку. И не из обрезков моих шоссов, а из добротного шелка. Как и весь костюм. И бубенчики золотые. Мой дурак будет самым нарядным дураком на Пиренеях.
— Ловлю на слове, куманек. Кстати, не слышал ли ты такую вот историю о лягушке, которая сидит на берегу и…
— …полощет в воде шкурку от лимона? — засмеялся я старому анекдоту, вот не думал только, что он настолько древний. — Слышал.
Потом сделал серьезное лицо и спросил в свою очередь:
— А ты, шут, знаешь, за что Каин убил Авеля?
— Все знают, что из-за ревности в жертвоприношениях, — с академическим апломбом ответствовал мессир Франсуа, в котором моментально проснулся профессор Сорбонны.
— А вот и нет, — задорно показал я на шута пальцем. — За то, что он рассказывал старые анекдоты. Вот!
И радостно засмеялся. Задорно так. Давно мне так весело не было.
— Я что-то не пойму, куманек, кто тут из нас шут? — задумчиво произнес дю Валлон и, не удержавшись, прыснул в кулак.
— Вы, — утвердил я, — вы у меня шут, мессир. И ваша очередь развлекать сегодня команду. А то что-то люди нос повесили.
Через два часа окрестности реки огласились хором сорока глоток, горланящих слегка вразнобой: «„Я женюсь, я женюсь, я женюсь“, — Луи сказал»…
Мой шут стоял на носу барки, балансируя на фальшборте, одной рукой придерживаясь за ванты, другой дирижируя этим импровизированным хором. При этом хитро и гордо поглядывал на меня, стоящего у мачты. Отличник партполитработы, епрть! Победитель социалистического соревнования.
Что шут им наговорил, я не знаю, но стрелки старались глотки драть, как нанятые. Впрочем, матросы от них не отставали.
Стоит надеяться, что через небольшое время эту песню будет орать вся река. А за ней и вся земля в домене Паука.
Хочешь не хочешь, а пришлось выдать команде по кружке анжуйского. За усердие.
Пока команда развлекалась хоровым пением, я, не беспокоясь о том, что меня тут могут застукать за чем-нибудь неблагородным, тряханул Микала за его проделки с пергаментом, но зашел с фланга.
— Я так и не полюбопытствовал — некогда было, — что у этого скоттского барона в седельном чемодане нашлось?
— Ничего особенного, сир, — пожал плечами раб. — Два комплекта запасного белья. Шелкового. Ношеного. Полотенце холщовое. Бритва с бруском песчаника для правки. Наждачный камень для заточки оружия. Маленький горшочек перетопленного нутряного жира для смазки его же. Ветошь. Запасные удила для дестриэра и пара запасных подков. Да ухналей горсточка в тряпке завязана. И молоточек для них. Все.
— Белье и полотенце можешь забрать себе.
— Благодарю, сир.
— А приказ Паука там же лежит?
— Какой приказ, сир? — выпучил он на меня честные-честные гляделки.
— Тот, что ты у барона вытащил.
— Так не было же никакого приказа. Вы же сами, сир, тогда заявили, что всякий благородный на этой палубе может поклясться, что никакого приказа не видел. И вы не видели.
Вот как оно, значит. Заботится о моей репутации раб, охраняет господина от клятвопреступления.
— Приказа я не видел — это точно, — подтвердил я свои слова. — Да вот только заметил я тогда ненароком, что ты какой-то пергамент у барона утянул. А вот сейчас подумал, сложил вместе и предположил, что это МОГ БЫТЬ приказ о нашем аресте. Надеюсь, ты его не выкинул по дороге?
— Как можно, сир, выбрасывать такие документы? — Возмущенный раб посмотрел на меня как на маленького. — Вдруг когда пригодится… Ну там, как царя Давида достать из рукава в нужное время… Вы мне только подморгните — и этот пергамент тотчас будет у вас в руках.
— Что в нем хоть написано было? Любопытно же.
— Ничего особенного, сир. Догнать. Поймать. Привезти в Плесси-ле-Тур живым, со всем уважением и бережением.
Луи Одиннадцатый, конечно, тот еще король — аналог нашего Ивана Грозного, только хитрее. Поэтому скорее он будет аналогом Ивана Великого, своего современника. Ага, именно сейчас в Москве правит Иван Третий Великий Грозный. И политика у него с Луи Пауком одинаковая — превратить все государство в единый царский домен, а независимых феодалов извести как класс; а не получится — так низвести с владетельного состояния до служебного.
Но в таком разрезе я ничего не понимаю, что там такого могло случиться и за что следовало ему на мою тушку нападать в собственной резиденции? Я же для Паука как великий князь Литовский для великого князя Московского. Практически в равных чинах. Практически; а на деле?
— Микал, а когда я стал пэром Франции? Случайно не помнишь?
— Лет десять назад, сир, — тут же выдал мне справку мой номенклатор.
— А точнее не скажешь?
— Точнее? — задумался Микал. — Точнее… это было через два года после гибели вашего батюшки. В тысяча четыреста семьдесят втором году по Рождеству Христову. Девять лет назад.
— И мне было…
— Пять или шесть лет, сир. Вы тогда только-только стали графом де Фуа.
— Значит, сам я испрашивать у Паука такую милость не мог… — задумался я вслух над проблемой.
— Фуа — вассальная земля короне франков. Вы же должны знать, сир, что даже английский кинг одно время был вассалом этой короны, — напомнил мне существующие реалии Микал.
— Твою маман! — вырвалось непроизвольно вместе с многоэтажной русской матерной конструкцией, вызвавшей неподдельное восхищение у моего раба.
Мы замолчали, невольно слушая, как уже довольно слаженно надрывается сводный хор матросов и стрелков про то, как «если б видел кто портрет принцессы той — не стал бы он завидовать Луи».
А я думал над этой засадой — французским пэрством, что не только ставит меня в подчиненное положение к Пауку, который таким образом становится моим сеньором, даже когда я буду полноценным королем, но и тем еще неудобством, что этот конклав французских пэров вправе меня судить. За что? Захотят — найдут. «Было бы за что, вообще б убили»…
Твою маман, Франсуа! А ведь наверняка хотела баба как лучше; в своем понимании, конечно. Наваррская корона тогда даже на горизонте не сверкала, а Фуа — графство хоть и маленькое, да свое, не на апанаже от французского короля, как ее герцогство. Защиты искала вдова так не вовремя подставившегося на турнире графа. С двумя маленькими детьми на руках к тому же. Хотела как лучше… Да вот получилось как всегда. Понять ее можно. Но понять — не всегда значит простить. К тому же она мать только этому телу, а вот моему сознанию эта баба — никто.
Приеду в Наварру — первым делом озабочусь хорошим легистом. Знающим, грамотным, беспринципным проходимцем, настоящим крючкотвором, хитрым аки аспид и зубастым как акула.
Последняя ночевка перед Нантом у очередного длинного острова, которые я и считать перестал, ознаменовалась незапланированной побудкой и ярким заревом в ночи.
Часовые, не поняв в чем дело, подняли на всякий случай всех по тревоге.
— Большой пожар впереди, мон сьеры, — сказал зевающий шкипер. — Что-то горит в Нанте. И сильно горит.
— Сам город горит? — уточнил я.
— Нет, ваше высочество, горит что-то близко к порту, — пояснил он.
— Как ты это определяешь? — усомнился сержант.
— По ориентирам. Если бы горел замок дюка, то это было бы намного правее и ближе. А так… скорее, порт горит или склады рядом с портом. А может, и корабли в порту.
— Большой тут порт? — Это шевалье д'Айю подал голос из темноты.
— Не столько большой, сколько длинный, мон сьер. В самой Бретани морских кораблей больше, чем у Англии и Франции вместе взятых — около полутора тысяч. Это не считая речных. А еще других флагов купцы заходят часто, — выдал шкипер справку.
— Я надеюсь, все приличные постоялые дворы там не сгорят? — спросил дон Саншо о наболевшем.
— Это смотря в какой части города, ваша светлость, — ответил ему шкипер, — но цены за постой завтра поднимут все. И в пригородах тоже. Даже гадать не стоит.
— Так, — распорядился я, — нам самим ничего пока не грозит. Потушить такой пожар мы точно не сможем. Потому всем спать — завтра тяжелый день будет. Караул — по расписанию. Разойдись!
Разогнал всех, а сам стоял с Микалом и Филиппом у мачты, откуда мы долго еще смотрели на все возвышающееся завораживающее зарево на западе, скрывшее своей яркостью почти все звезды на небе.
Нант встретил нас сильным запахом гари, которую разносил по реке западный ветер с моря, что на взгорках крутил косые паруса ветряных мельниц.
С берега нас поприветствовали шлепками тряпок по воде прачки, которые уже с рассвета полоскали белье на мостках. Пожар не пожар, а клиент чистое белье ждать не будет — уплочено.
Сами мостки для постирушек были для меня весьма необычными. От берега все как у нас: нечто узкое, мостообразное на сваях; но венчала каждый такой мосток большая ротонда, в которую помещалось не менее пятнадцати прачек, причем место каждой было отделено столбами, поддерживающими коническую крышу этой беседки на воде. И таких ротонд вдоль берега стояло с полдюжины.
Увидев, что я заинтересовался этими женщинами в мокрых рубашках, эротично обтягивающих их спелые груди, шкипер охотно пояснил:
— В Нанте, ваш высочество, есть цех прачек, куда допускаются только женщины. Этот кусок берега под обрывом цех давно выкупил у города. Не меньше ста лет назад. И места для стирок они заказывали сами у цеха плотников. Удобно. Даже в дождь стирать можно. Работа без простоя — заработок больше.
— А зачем их выдвигать так далеко в реку?
— У берега, ваше высочество, вода не так чиста из-за частых обвалов обрыва. Глина… — сказал он последнее слово с небольшой протяжкой, как будто оно объясняло все на свете. — Зато она тут очень мылкая, и ей стирать хорошо.
Прачки со своим «конкурсом лучшей мокрой майки» медленно проплыли мимо борта и остались за кормой.
— Это единственный женский цех в Нанте? — задал я вопрос шкиперу.
— Истинно так, ваше высочество, если не считать цеха проституток.
— Интересно, как магистрат присваивает блудницам звание мастера? — засмеялся я. — Заочно или на мандатной комиссии?
Но шкипер оставил этот вопрос без ответа. Наверное, он его и сам не знал. Но скорее — не оценил моего юмора.
— И что, каждая проститутка в этом цеху — мастер? — уточнил я у шкипера.
— Нет, ваше высочество, сами проститутки у них как раз наемные подмастерья. А мастерами являются бандерши, как организаторы дела. Женщины для развлечения пользуются в Нанте определенным почетом и защитой города. А занятие этим ремеслом вне цеха преследуется магистратом в пределах городских стен как незаконное. А за городом передком подрабатывают дочери содержателей трактиров и постоялых дворов, не отрываясь от основных обязанностей. В порту еще были дешевые внецеховые бордели для непритязательных моряков, но, вероятно, они уже сгорели.
— Вот-вот, куманек… Я как раз на эту тему вспомнил смешную историю, — раздался за моей спиной голос моего же шута, — произошедшую в Мене лет этак двадцать назад. Загорелся бордель. Все бегают, хлопочут, кричат: «Воды, воды!» Тут отворяется одна дверь и хриплый дуэт кричит: «А в наш номер — анжуйского!»
Шкипер сложился от смеха так, что барка рыскнула по курсу.
А я спокойно спросил шута:
— Сам придумал?
Что поделать, мне все местные анекдоты будут казаться с бородой. Издержки попаданства.
— Зачем что-то придумывать, сир, — обиженно насупился дю Валлон, — когда это я сам кричал с Жоржеттой. Потом недели две весь город ухохатывался над нами до недержания мочи.
Река сделала очередной поворот, и стали видны стены города, плотно окутанные сизо-черным дымом. Как Москва от горелых торфяников.
К запаху гари примешался запах горелых специй. Мой нос выделял пока только запах гвоздики, но и ее перебивали запахи жженого пера и сгоревшего сукна.
— Да. Кто-то сегодня очень сильно погорел, — прокомментировал шкипер в окружающее пространство и обтер со лба пот своим полосатым колпаком. Помолчал немного, видя, что разговор в пустоту никто не поддерживает, и обратился уже персонально ко мне:
— Готов об заклад побиться, ваше высочество, что через некоторое время придут корабли, груженные пряностями. Причем за это время они вряд ли могли бы сплавать хотя бы в Магриб.
— Кто бы сомневался, — ответил я. — Даже спорить ne-sportivno. Конкурентная борьба дикого капитализма. Как это вечно под луной…
По мере приближения порта стало заметно, что город — ни на острове, ни на материке — не пострадал. Разве что сильно задымлен.
Сам же вытянутый вдоль берега порт торчал наклоненными в разные стороны обгоревшими мачтами, как могильными крестами на заброшенном кладбище. Догорало сотни полторы кораблей. Спаслись только те, что стояли на рейде или успели уйти из порта, когда только еще разгоралось.
За кораблями от множества выдвинутых к самой кромке берега плотно поставленных трехэтажных пакгаузов остались только обгоревшие столбы и головешки, которые растаскивали баграми закопченные люди, издали похожие на муравьев.
Небо искажалось в обманных лучах восходящего солнца, постоянно меняя свой оттенок. То ли от скопившейся в воздухе сажи, то ли от попадания в восходящие потоки разноцветных специй, красителей и редкого заморского дерева. Порывы ветра прибавляли новые ароматы: то мускатного ореха, то корицы, то шафрана…
Вдруг все мгновенно перебивалось зловонием паленого мяса и жженого перца.
И снова сладковатый пряный дым сгоревших специй создавал в воздусях благорастворение.
Самый большой порт Франции сгорел, но в благовоннейшим из пожаров. В последних порывах ветра слышались сильные ноты ладана, нарда и мирра. Как реквием по бывшему благополучию.
