– Почему от меня? – непроизвольно вырвалось у Виктора.

– Виктор, я знаю, что вас очень удивит мой странный выбор… – начала она тихо, – все это выглядит, очень непонятным и неразумным… но на самом деле все проще, чем вы могли бы подумать. Я хочу, чтобы в моем ребенке была Россия. Понимаю, что вы сейчас скажете, но, наверное, то, что называют наследственностью – не простая биология, это надо чувствовать здесь, чувствовать всей собой… В вас есть Россия, а я… я не хочу онемечиваться, я хочу, чтобы наша Россия продолжалась здесь, в рейхе, что бы они ни хотели. Вы, наверное, считаете, что я говорю глупости…

– Почему же… просто это так неожиданно…

– Нет, пусть, пусть глупости. Пусть это дворянские предрассудки… генеалогия, род, наследственность, чистота крови… пусть так. Но ведь должно быть что-то… ведь так скоро не останется французов, чехов, поляков, болгар, венгров, и нас, нас, русских здесь больше не будет, даже руин и музейных экспонатов, все перепишут на немцев, я так не хочу, не хочу… Не думайте, это не минутная слабость, я давно все обдумала, все решила для себя, просто это подходящий момент, такого больше не будет, может, никогда.

От волнения она раскрыла сумочку, вытащила оттуда пачку легких дамских сигарет, начала вынимать одну, но тут же сунула обратно, закопала пачку обратно куда-то в глубину сумочки и захлопнула защелку.

– Нет. Ни одной сигареты, ни капли вина больше.

– Правильно. Знаете, в СССР сейчас тоже бросают курить и переходят на трезвый образ жизни…

– Вы меня успокаиваете, как ребенка… – улыбнулась она, – а я со своим детством простилась очень давно… и это не розыгрыш.

Она легко поднялась со своего места, и не успел Виктор сообразить, как она опустилась на его колени, взяв правую руку Виктора в свою левую ладонь и положив свою правую руку ему на плечо. Он почувствовал тонкий и стойкий аромат «Запрета», любимых духов Одри Хепберн, и его вдруг словно озарило; он узнал в нем благоухание болгарских роз, что цвели в жаркие летние дни восьмидесятых в брянских скверах, то был запах юности и его малой родины. Плиссированное платье чуть приподнялось вверх, чуть приоткрыв ее колени, затянутые в терилен светло-телесного цвета с серебристым отливом; Наташа не стала поправлять его; она посмотрела прямо в его глаза и тихо повторила: «Это не шутка».

Виктор цеплялся за остатки логического мышления.

«Так не бывает» – думал он. «В этом доме не бывает случайностей. Но тогда для чего?»

Если это провокация, рассуждал он, то неясно в чем ее цель. То, что это провокация, это уже понятно, ему три раза предложили близость с женщиной, причем похоже, что времени у них нет. Они не ждали, что он влюбится и потеряет голову, а огорошили прямым предложением, правда, не столь примитивным. И времени на обдумывание нет. Надо хоть немного его потянуть…

– Я вас озадачила? – прошептала Наташа. – Но вас же не рассердила моя мечта…

– Я просто боюсь шуметь, чтобы вы не вспорхнули, как мотылек. Я не хочу, чтобы вы улетали…

В этом должна быть какая-то система, подумал Виктор. Ему три раза предложили женщину. Три раза. На третий раз в России не положено отказываться. Почему? Из вежливости? При чем тут вежливость? Во многих русских сказках выбирают три раза, может, они играют на особенностях русской психологии. Что предложили в первый раз? Интрижку с красивой горничной. Мечта обывателя. Обывателей большинство, логично, что в первую очередь. Обывателя, обывателя… А это не связано с делением по цвету штанов, о котором рассказал Альтеншлоссер? Первое предложение в расчете на обывателя, обывателей большинство. Второе – мелкое и грязное, мечты негражданина. Третье – да, Альтеншлоссер говорил слова «ради продолжения рода». Не для похоти, а для продолжения рода. И ради продолжения нации. Высокая идея… Близость с женщиной во имя нации, подчинение личного, интимного нации – в рейхе идеал гражданина. Третий выбор, от которого он не должен отказаться. А если он откажется от всех? Признают неполноценным? И как это скажется на задании?

– Вы, верно, боитесь, что я хочу вас на себе окрутить? Но вы лучше меня знаете, что мы с вами скоро расстанемся, и расстанемся навсегда.

– Я думаю о том, что произойдет с вами после этого. Не хотел бы поломать вам жизнь.

– Не поломаете. Даже наоборот… В рейхе с дефицитом мужчин целый культ матерей-одиночек. Для граждан, конечно, но брак с Вольфом дал мне паспорт гражданки рейха, это все равно, что раньше фольксдойче…

Рейхсфюреру, возможно, для контакта нужен именно гражданин, думал Виктор. А может, контакт будет строиться из того, как его, Виктора определят. Нет, слишком уж роскошно… Хотя что такое «роскошно» для интересов рейхсфюрера? Если это касается его личной любимой шеи, СС пол-Европы в позу поставит.

-…После рождения ребенка одиноким матерям из числа граждан они дают пособие, такое, что можно не работать, пока дитя в младенчестве. Или можно работать, а для ребенка нанять няню, но я не хочу, чтобы это была няня, я хочу сама научить, передать все, что знаю, я хочу, чтобы ребенок слышал нашу, русскую речь, а не «Сказки перед сном» с телестудии, я сама расскажу наши сказки, я их все помню…

Но и в этом случае это может быть провокация, думал Виктор. Почему, почему его не предупредили, не проинструктировали… Никто ведь не сказал, ни Ковальчук, ни Хандыко, почему… Не знали, не предусмотрели? Да, как же. Прямо там такие простаки и сидят. Почему, почему… Как нарочно. Почему «как». Нарочно. Так что, им надо, чтобы он вляпался? А как иначе объяснить… Специально ничего не сообщали, чтобы влип и реагировал натурально, а не наигранно. Так что же, получается, по заданию он теперь должен… а чего с ним потом будет? Хотя кому какая разница, чего с ним будет…

-…Вы, наверное заметили, здесь во всех фильмах положительный герой, если он не совсем юноша, а возмужавший человек, берет в жены именно женщину с ребенком, а еще лучше, с двумя или тремя. Здесь считается, что это хорошая женщина, раз она решилась иметь детей, а если детей нет, то к ней относятся настороженно: то ли она не может иметь детей, то ли не хочет, а если так, она не может относиться к порядочным… Чтобы устроить личную жизнь, мне здесь все равно придется жить по их морали и сперва родить ребенка, а потом…

«Дурак я и эгоист», внезапно сказал себе Виктор. «Может, завтра звезданет бомба и разнесет все это к чертям собачьим вместе с домиком, а я сижу и думаю о своей шкуре, какие неприятности огребу. Да по фигу, какие неприятности, и чем оправдаюсь. Ничем не буду оправдываться. Все равно кранты были бы, а так – хоть люди на земле еще поживут… И в моем ребенке я буду жить тоже.»

Он вдруг резко привлек к себе Наташу – она ахнула, но не сопротивлялась – и жадно, словно обезумевший от жажды путник в пустыне к хрустальной фляге с родниковой водой, припал к ее губам, коснулся кончиком языка их изнутри. У Наташи вырвались короткие, прерывистые стоны, она быстро сомкнула руки у него на шее сзади, все, что видел Виктор перед собой – это ее закрытые глаза, аккуратное ушко, коротко остриженные волосы и пульсирующую жилку на виске.

– Сейчас, сейчас… Милый, спасибо, милый, милый…

– Подожди, тут… Тут нет кровати или дивана…

– Ничего… хватит кресла… я сейчас…

Тело Наташи выгнулось, как натянутый лук в руках стрелка, голова была запрокинута назад, глаза смотрели в балки потолка, из полуоткрытых губ вырывалось страстное дыхание, ее тонкие пальцы с неожиданной силой стискивали его плечи. Она вся уходила в порыв чувств, пронизавших, словно электрическим разрядом, ее плоть снизу доверху, и, казалось, она вот-вот упадет без признаков жизни. И когда она наконец упала, изможденная и счастливая, уронила руки и голову на его плечи и грудь, то Виктору почудилось, что она невесомее шелкового платка.

– Спасибо тебе… спасибо…

– Наташа… Может, мне как-то остаться здесь, мы поженимся, я буду обслуживать арифмометры и пишущие машинки, или в какую-нибудь торговую фирму… я хорошо угадываю, как развивается спрос на бытовую и счетную технику, мне везет всегда…

– Не надо… Мы скоро должны разойтись, не беспокойся обо мне…

– Ну а ты не пожалеешь?

– Non, je ne regrette rien… прости, я забылась и перешла на французский, мне говорили, что ты не знаешь…

– Эти слова знаю. «Я ни о чем не жалею.» Строка из песни Эдит Пиаф.

– Пиаф запрещена в рейхе, она хотела петь по-французски и уехала в НАУ, но там надо петь по-английски, и ее там мало кто знает, в основном французские эмигранты, и вроде последнее время она болеет… В Париже тогда я еще застала ее концерты…

«Бедная Пиаф, бедная Наташа… Неужели здесь, в этом мире, в скромном СССР, где люди ездят на трамвайчиках и где стандарт благополучия – квартира со всеми удобствами и высокими потолками, люди действительно счастливее, чем где-то еще на Земле?»

…Вечером гостиную вновь наполняла музыка Шопена; пальцы Наташи летали по клавишам стремительно и страстно, и что-то победно-торжественное отдавалось в мелодии.

Поднимаясь к себе наверх, Виктор вдруг увидел фройляйн Лизу; она стояла у окна и протирала мокрые щеки носовым платочком; глаза ее были красными.

– Что-то случилось? Они все-таки не оплачивают контракт? Или что-то с близкими?

– Нет, с контрактом все в порядке, простите… с близкими тоже хорошо, герр Виктор очень заботлив… Это так, чувства…

– Лиза… вы случайно, не ревнуете меня к фрау Вольф?

– Нет… это просто музыка, фрау Вольф чудно играет, это музыка сделала со мной что-то странное, я вдруг заплакала… Все хорошо, я уже в порядке, надо только помыть лицо…

«А ведь Шопен был польским композитором…»