– Виктор Сергеевич! Вы случайно, не в ту сторону идете?

Его окликнула молодая женщина, еще, по-видимому, комсомольского возраста, в полосатой шубке, стройная и холеная, со светлыми, выбивающимися из-под круглой лисьей шапочки волосами, и сияющим румянцем на щеках, налитых здоровьем. Вечер кончился, народ растекался по Красной площади по домам, и он стоял на крыльце, под входной аркой, под звуки доносящегося из фойе прощального слоуфокса, держа в руках красную коленкоровую папку с тиснением, в которую была вложена его грамота, и размышлял, куда же двигаться дальше в этот вечер: то ли ехать домой, то ли еще пройтись и посмотреть, как преобразился центр. Подмораживало, воздух был чист и на небе сияли крупные звезды.

В женщине Виктор узнал ту самую художницу-абстракционистку, которую награждали на мероприятии. Махала рукой она как раз в направлении остановки трамвая.

– Нина Лонова, или Нилон, как я обычно подписываю свои работы, – отрекомендовалась она. – Почти как найлон, – она хихикнула, – так что можете звать меня просто Нинон, так привычнее. Понимаете, время позднее, мало ли, хулиганы, или еще кто, так что если есть попутчики… особенно такие, которые спасают женщин грабителей.

– Ну, на моем месте каждый поступил бы так же. Идемте, тем более, я как раз хотел прогуляться по центру.

– Знаете, на селе проще, там всех с детства знаешь, а здесь в городе, столько людей и все незнакомые. Мало ли кто может девушку обидеть, правда? – и она заразительно рассмеялась.

– Наверное. Так вы из района?

– Денисовка Суземского. Там у нас речка есть, Нерусса, слышали?

– Конечно, слышал. Нер-русса, нер-река. А еще возле Лодзи есть река Нер и в Нидерландах.

– В рейхе, значит… Жаль.

– А ваши произведения в художественном музее есть, или бывают выставки в галерее? Еще не доводилось видеть брянской абстрактной живописи.

– И не увидите. Это все идет на экспорт.

– Все на экспорт? И ничего не остается?

– Ничего. Собственно, это моя идея. Хотите леденец? Нет? Не отучаетесь от курева? Никогда не пробовали? Счастливый человек.

Они с Нилон дошли до угла Советской и повернули к Сталинскому Проспекту. Нилон продолжила свой рассказ.

– Собственно, приехала я сюда из района и поступила в художественное. Жили еще тогда не очень, родители тоже помочь не могли. Что делать? Подрабатывала натурщицей – тогда скульптур много было надо, а девчонки в натурщицы не идут, и стесняются, и сплетни ходят про скульпторов и художников этих. Вот и бегала к этому позировать, к другому позировать, половина текстильщиц, стропальщиц, девушек со снопами и мячом в Брянске – это я. По ночам готовишься к занятиям, на танцы бегать некогда. Да еще сама стала изучать модернистские течения в живописи – надо же чем-то отличаться, а не просто устроиться в ДК афиши малевать? Тут и набрела, что в НАУ начинается волна беспредметной живописи. Вот, думаю, тут золотая жила. Взяла и написала в Кремль, самому – дескать, упускает наше государство возможность получать инвалюту. Раз за океаном общество разлагается и в искусстве есть спрос на ташизм, то есть, по русски, на хаос, значит нам надо этот хаос им же и предложить за деньги. И люди, способные дать нашему государству хаос, у нас есть. Написала, отправила, вообще тогда по молодости не боялась ничего, потом думаю, еще посадят, что же это я сдуру сделала… И представляете – приходит ответ, вызывают в Москву с работами. Я к тому времени десятка полтора полотен потихоньку подготовила, последние уже в спешке, перед отъездом, ночь не спала…

Они пересекли проспект у светофора и направились по скверу Советскому в направлении Дома Стахановцев. Виктор про себя заметил, что территория, по которой они шли, была вовсе не темными закоулками, а, скорее, напротив. Или темнее всего под фонарем?

– Ну вот, поселили в Москве, в гостинице, номер – вообще, и думаю – вот хоть пару дней, как человек, поживу, а там будь что будет. На вернисаже значит, мои полотна вывесили, иностранцев пригласили, они сразу заворковали – куль, куль, нравится, значит. А один старичок через переводчика меня и спрашивает – никак вот не могу понять, что выражает вот эта работа. А ему и говорю: «Это секс в колхозном стогу. У вас секс в колхозном стогу был?» «Нет, говорит, только в автомобиле». «Потому, говорю, вы и не можете понять». – Она снова заливисто засмеялась. – Меня, конечно потом за этот секс пропесочить хотели, но выяснилось, что у меня от природы, оказывается, особый дар художественно-эстетического чувства есть, и он в этих работах проявился. Это неправда, что абстрактную картину нарисовать – просто случайно намазать и все, это не так. Это только у единиц на самом деле бывает такой талант работы с цветом и формой и он у меня сам собой проявился. Вот, и картины эти сразу вот тот самый старичок купил, и когда внешторговцы выручку подсчитали, меня вызвали и говорят – все, Нина Игнатьевна, будет у вас творческая мастерская, все условия, только творите больше. Сначала сама рисовала все, потом поставила на поток – набрали человек двадцать, я даю творческую идею, подправляю работы и все на экспорт. Государству валюта, ну и мне кое-что…

Они подошли к одному из подъездов Дома Стахановцев. Темно-коричневые двустворчатые дубовые двери с квадратными пирамидками филенок, с массивным литьем бронзовых ручек, заключенные в обрамление красного гранита вели в какой-то иной, незнакомый Виктору мир. Легкие снежинки тихо кружили под ярким светом молочного шара над входом и садились на шубу Нинон.

– А давайте ко мне, – сказала она. – Там и дорасскажу.

– Ну, не знаю… Как-то неудобно, мы ведь практически незнакомы.

– Да бросьте, – отпарировала Нинон. – Вы всегда такой робкий?

– Просто как-то неудобно в гости с пустыми руками.

– Мы же современные люди. К чему такие условности?

В памяти всплыло: «Виктор, вы не представляете, какие там квартиры шикарные…»

– А ведь верно. Человек не сегодня-завтра в космос шагнет. Почему бы нет?

– Добрый вечер, Василиса Степановна!

– Нина Игнатьевна, добрый вечер! – в коридоре дежурная консъержка подала Нинон ключи, и они прошли к решетчатым дверям лифта с кабинкой, облицованной деревом. Почему-то все это напомнило Виктору фильмы про старый Чикаго, и он ожидал увидеть в кабинке еще и лифтершу, но лифт оказался автоматическим и Нинон нажала большую черную кнопку четвертого этажа. Лифт начал спокойное восхождение в центре лестничной клетки, окрашенной в золотистый цвет.

На четвертом этаже на площадку выходило две двустворчатые двери. Нинон открыла левую и щелкнула выключателем. На потолке засиял круглый светильник с хрустальными подвесками. Вопреки ожиданиям, внутри он не увидел какой-то ну уж очень потрясающей роскоши, хотя все было комфортным и каким-то стильным. Из прихожей, размером чуть поменьше спальни в хрущевке вели три двери, по одной в каждой стене: в столовую, гостиную и небольшой коридорчик, из которого можно было попасть в ванную, на кухню и спальню. Возле кухни располагалась служебная комната прислуги, а из гостиной вели двери в кабинет и обратно в спальню. Стену и потолок наверху соединял изящный лепной бордюр; обои тепло-золотистых оттенков с рисунком, образовывавшим в прихожей строгую вертикальную полоску, создавали впечатление уюта.

– Раздевайтесь, проходите в гостиную. Сейчас чего-нибудь сообразим. Прислуга сегодня выходная…

– Ну что вы, Нина…

– Не «ну что вы», а проходите. Это моя квартира, в ней больше никто не живет, честная доля от государства за вырученную им валюту. У нас каждый может жить в такой, главное – суметь найти свою деловую идею. Что-то изобретете, или откроете, или найдете способ в разы перевыполнить норму, а доля от этого – ваша. Государству нужны деловые люди.

В гостиной, залитой светом семирожковой люстры, кроме дивана и кресел, Виктору бросилось в глаза огромное овальное сооружение из полированного дерева, напоминающее комод примерно метр шириной и чуть побольше высотой; огромный вырез с овальными сторонами и закругленными углами на передней стенке был обтянут радиотканью; посредине в углублении располагалась широкая шкала с крышками, под которой виднелись ручки и кнопки; Виктор вдруг понял, что это музыкальный центр. В углу стоял и телевизор в двадцать один дюйм на массивной тумбе с полированными ребрами акустической линзы. Нинон подошла к музцентру, щелкнула клавишей. Звуки «Our love» в исполнении бэнда Олега Лундстрема мягко затопили комнату и обволокли Виктора.

– Посидите, сейчас что-нибудь привезу.

«А действительно», – задумался Виктор. «Вот наградили ее, и после вечера она приходит одна в огромную пустую квартиру. Даже поговорить не с кем. Свихнуться можно.»

В гостиной непривычно чувствовалась даже не то что ее просторность, а какая-то незаставленность ее мебелью. Начиная с семидесятых, количество мебели в квартирах росло быстрее, чем метраж, люди стали использовать каждый сантиметр, окружающие плоскости заолнили стенки и полки, на шкафах поднялись антресоли и, наконец, начали обстраиваться иконостасами местилищ одежды, белья и прочих ве диваны. Здесь же на торцевых стенах глаз натыкался на открытое пространство обоев тех же золотистых оттенков, но с более сложным узором, образующим что-то вроде изящных вензелеподобных ромбиков, а две боковые стены представляли собой большие шкаф-перегородки из лакированного дуба. Среди этого простора, помимо радиоаппаруры, вольно расположились полированный сервант с гнутыми дверцами, обитый шелком диван с ностальгическими валиками, журнальный столик, несколько кресел и еще хватало места, чтобы гостям можно было танцевать.

Нинон вкатила в комнату столик на колесах, на котором стояла бутылка белого полусладкого столового вина, пара нешироких, чуть суженных кверху прозрачных бокалов, крабовый салат, заливная рыба и бутерброды с сыром. Она была в шелковом обтягивающем платье-футляре цвета кофе с молоком; глубокий вырез лифа окаймляла тонкая полоска меха.

– Продолжим торжество. Хорошо иметь электрохолодильник – все приготовил, положил…

Бутылка вина и бокалы вызвали в памяти у Виктора стойкие ассоциации со сценой в гостинице из «Бриллиантовой руки». Поэтому он не стал уподобляться Семен Семенычу, а взял инициативу в собственные руки – открыл вино, разлил по бокалам на три четверти и предложил один из них даме. «Если туда что-то и кинули, то пусть это будет гусарская рулетка».

– А вы становитесь решительным… За что же мы будем пить?

– За наше случайное знакомство!

– Вы всегда предлагаете то, от чего невозможно отказаться? – Нина отпила вина и отложила себе на тарелку крабов. – И не боитесь случайных знакомств?

– Знаете, я так долго жил правильной жизнью, что в ней пора делать какие-нибудь ошибки. А то коллектив не поймет.

Нина засмеялась.

Вино оказалось по вкусу похожим на Liebfraumilch, а заливная рыба оказалась судаком, и, если бы ее попробовал Рязанов, то, скорее всего в «Иронии судьбы» про подобное блюдо были бы абсолютно другие реплики.

Они опустошили бокалы; Виктор снова наполнил на три четверти.

– Виктор, а вы до революции жили в дворянской семье?

– Какой революции?.. А, понял. Нет, как-то ехал в поезде с официантом из московского ресторана, он всю дорогу рассказывал… Но я смотрю у вас тоже художественный вкус не только в живописи.

– Да это приходится в Москву ездить на приемы, связанные с продажей картин, там и переняла.

– Нина… а можно вам теперь задать личный вопрос?

– Почему я не замужем?

– Да. – Виктор не ожидал такой проницательности от дамы. – Вы молоды, очаровательны, у вас головокружительный успех, и мужчины должны просто пачками лежать у ваших ног и засыпать вашу комнату букетами цветов.

– Должны, – грустно вздохнула она. – Только некогда. С этой мастерской я пашу как шахтерская лошадь – все время надо идеи, идеи, идеи… Глаза закроешь – цветные пятна, линии… Сюда приходишь просто ничего не видеть и не слышать. За эту квартиру рассчитаться, родичам в Денисовке высылаю, чтобы дом новый поставили, потом осталось только машину взять и дачу, это такой домик загородный, чтобы ездить отдыхать, где-нибудь рядом с речкой, и все, жизнь устроена, и детям что останется. Это же все ненадолго, еще пять-шесть лет, и волна абстрактного стиля пройдет, поп-арт все удавит… тогда гнездо и наполним. А пока – мне двадцать семь и, как женщина, я чувствую себя как горячая и хорошо смазанная паровая машина, – она похлопала себя по бедру. – Слушайте, а давайте перейдем на «ты», а то ей-богу, чувствуешь себя как перед телекамерой…

– А перед телекамерами сложнее, чем было перед художниками?

– Художник человек, его видишь, чувствуешь, что он думает… а там неизвестно сколько глаз и что у них там у всех в головах, тоже не видно. Короче, предлагаю – за переход на «ты».

– То-есть, на брудершафт?

– Брудер… Это, что, как в рейхе, что ли?

– Не в рейхе, давно, еще до рейха, до революции, в общем, студенческий обычай. Надо переплести руки локтями…

Нина придвинулась к нему на диване, и он действительно почувствовал жар ее бедра; она ловко переплела свою руку с бокалом с его локтем, и, озорно улыбаясь и глядя ему в глаза, пригубила солнечную жидкость, как будто медленно поцеловала бокал.

Невидимый саксофон из музыкального центра выводил старый фокстрот «My resistance is low». «Обалдеть» – подумал Виктор. «Сцена как по нотам»

Он поставил бокал, встал и подал ей руку; Нина тоже поставила свой и вышла на середину гостиной. Фокс танцевала она легко, привычными движениями, хорошо чувствуя партнера; Виктор даже удивился.

– А говорила, на танцы бегать некогда, – сказал он, когда они снова устроились на диване.

– Потом пришлось учиться. Промоушен все это называется. И речи пришлось самой заново учиться. Хорошо фрезеровщику – он дал полторы нормы, ему машина на перфокартах полторы нормы пробила, против машины никто слова не скажет. А здесь, чтобы пробиваться – по-городскому говорить надо, академически правильно. Как Элизе Дулиттл, вот только осваивать пришлось без Хиггинса… Слушай, бери крабов, они полезные. У меня в холодильнике еще есть.

– Спасибо… И все-таки, Нина, интересно…

– Почему случайно и почему ты? Верно? – Она засмеялась.

– До чего с тобой легко. Ты читаешь мысли.

– Они у тебя на лице написаны… Ты никогда не замечал, насколько легче рассказать о себе, поделиться мыслями с совершенно незнакомым человеком?

– Замечал.

Еще бы не заметить! Столько народу в наше время ради этого лезут на форумы, в чаты, заводят аськи и прочие мессенджеры. Именно чтобы найти совершенно незнакомого человека, которому почему-то рассказывать проще, чем близким или друзьям: не надо думать, что и как сказать, не надо ждать какой-то реакции, просто взять и облегчить душу.

– А еще спрашиваешь. Ну и как это все будут называть в век кибернетики?

– Мы с тобой чатимся в привате.

– Чего-чего?

– Ну это молодежный жаргон такой. Чатится – это от английского «чат», говорить, беседовать, а «в привате» – это отдельно от других, в уединении.

– «Мы с тобой беседуем в уединении»… Как красиво… – мечтательно произнесла Нина и слегка округлила глаза с длинными ресницами. – Совсем как в романах. Я совсем не против чатиться!

По радио зазвучала неторопливая блюзовая мелодия, в ярких свинговых тонах. К своему удивлению, после длинного вступления Виктор узнал в ней обработку «Лили Марлен».

– О! Одна из моих любимых. Дамы приглашают кавалеров! – И она, вскочив, потянула Виктора за собой.

«Дас ист фантастиш. Никогда не думал, что буду танцевать танго под «Лили Марлен», в стиле свинг, с советской ударницей креативного бизнеса.»

– А что это за мелодия? Очень знакомо, кажется, в кино слышал.

– Не в кино. Одна из запрещенных в рейхе песен.

– А-аа… Точно.

– Вроде «Катюши», про девушку, которая солдата ждет. «Даже из могилы, засыпанный землей, найду вернуться силы, чтоб встретиться с тобой. Призрачной тенью сквозь туман я вновь продолжу наш роман…» Хорошая песня. Жалостливая.

«Я шизею в этом зоопарке… Хотя… Мы вообще тащились от всего подряд, не думая о тексте… Ra-Ra-Rasputin, Russia's greatest love machine… Чем Лили Марлен хуже? Не плачь девчонка, пройдут дожди…»

Они уже двигались в квикстепе под оркестрового Sandman'а – видимо, он сейчас был очень популярен. Хм, а приличные знакомства тут примерно по одному образцу… проводить, перекусить, поговорить, потанцевать, интересно, что будет дальше… Хотя, с другой стороны, если ей хочется потанцевать, не на танцплощадку же идти? Там небось одни старшеклассницы и пацаны перед армией.

– Ну вот, а второе – знаешь, я просто вдруг как-то почувствовала, что ты не такой, как все. – продолжила Нина снова уже на диване.

– Это… в каком смысле?

– Как тебе объяснить-то… Ну… Ну вот ущипни меня.

– Зачем?

– Так надо!.. Ай! Ну, нельзя же так буквально! – воскликнула она, потирая бедро. –Ладно, проехали. Понимаешь, ты не такой по привычкам, как держишь себя… это незаметно, но мне чувствуется. Как тебе объяснить… ты какой-то внутри свободный. Наши сразу не решились бы ущипнуть, даже если знают, что без подвоха. Они знают, что два часа – это не знакомство! А ты или не знаешь – но тебе же не десять лет – или тебе все равно.

– Верно. Я всегда выглядел белой вороной Есть такой недостаток.

– Не увиливай. Если бы я не знала, то решила бы, что ты из НАУ. То-есть не совсем из НАУ, а очень долго там жил. Я же часто их в Москве вижу. А говоришь и думаешь, как все наши.

– Откуда ты знаешь, как я думаю? Ах, да… И почему из НАУ, а не из рейха или Японской империи? – и Виктор показал руками косые глаза. Нина засмялась.

– Ты очень веселый, с тобой легко… Пошли, я покажу, как я тебя вижу.

Они вошли в кабинет. Виктор ожидал увидеть там что-то вроде творческой мастерской, но на большом двухтумбовом столе дремали только коленкоровые папки и рогатый телефон коричневой пластмассы; очевидно, здесь творилась прозаическая хозяйственная деятельность фирмы, а весь креатив оставался в мастерской; впрочем, за стеклами шкафов дремали толстые книги по искусству, художественные альбомы и каталоги. Нина включила массивную бронзовую настольную лампу, вынула мягкий карандаш из стаканчика настольного прибора из серого мрамора, вынула чистый лист из одной из папок, и, не воспользовавшись дубовым полумягким креслом с низкой спинкой в виде дуги, а присев на край стола, начала быстро рисовать. Шуршал грифель, и под этот тихий шорох на потолок забралась огромная тень Нины; казалось, вместе с тенью, она полностью ушла в работу, изредка бросая на Виктора молниеносные взгляды.

– Примерно так, – сказала она, закончив, и протянула листок.

Виктор вздрогнул. На рисунке он стоял, опершись рукой на березу, двадцатилетний, с длинными волосами, баками и полоской юношеских усов, в клетчатой расстегнутой ковбойке, завязанной узлом на животе, в старых истертых джинсах с заклепками.

У него дома лежал такой снимок. Это было в стройотряде под Дубровкой. Даже пейзаж сзади, намеченный несколькими карандашными штрихами, был похож. Джинсы, кстати, не фирмовые, а вьетнамские, рабочие.

– Откуда… откуда у тебя такой талант? Потрясающе.

– Тебе нравится? Понимаешь, я не могу рисовать людей реалистично, как они есть, я рисую, как вижу, а это не всегда похоже на то, что видится всем… это еще одна причина. Вот ты – это он. Веришь?

– Конечно. Это я.

– А другие так не верят. Кроме художников. Ты не пишешь?

– Нет.

– Значит, просто другой. И не из рейха. В рейхе ковбойских штанов не носят, запрещено… так не причесываются, и себя не держат.

«Так. Здесь я еще и в двадцатилетнего пацана превратился. Внутренне. А может, я просто всю жизнь им был, и это просто здесь заметно? А что она еще вычислит? Надо что-то делать…»

Станция выдала очередной фокстрот, Виктор заметил, что она не дает даже перерывов на новости.

– Нина, ты гений и прелесть! Я в восторге! Пошли танцевать! – и он, подхватив ее за руку, увлек в гостиную и повел под музыку.

– Тебя так поразил мой рисунок, что ты пустился в пляс?

– Не то слово! Такие неожиданные и точные метафоры! Такое глубокое проникновение в характер и умение так необычно, двумя-тремя штрихами… иносказаниями… в общем… – и он вдруг порывисто поцеловал ее в округлые, соблазнительные губы.

– О! – воскликнула Нина.

– Прости, я просто не знаю, как выразить…

– Да ладно, – примирительно сказала она, чуть загораясь румянцем. – Еще никто от меня так оригинально не терял голову. Но раз уж ты ее потерял…

Она слегка склонила голову набок, и, чуть приоткрыв рот, медленно приблизила свои губы к его губам; дыхание ее становилось все более глубоким и частым, она постепенно разгоралась, сознательно оттягивая момент слияния в поцелуе, дразня себя, свою плоть близким присутствием мужчины; она выпивала его, как бокал вина, вначале взвинчивая и заряжая себя легкими прикосновениями своих уст. Ее движения постепенно становились все более непроизвольными, дыхание перемежалось легкими стонами, ее руки уже не контролировались разумом, но где-то в глубине, какими-то невероятными усилиями, она удерживала себя, как свернутую патефонную пружину, и, казалось, сами эти усилия, сама эта воля доводит ее до высшей точки накала. И вдруг пружина вырвалась – и в комнату словно влетела молния, сузив стены в бесконечно малую точку, внутри которой не было ничего, кроме их самих.

Кого она целовала? Его? Или того парня в джинсах под Дубровкой, которого в нем увидела? А может, Нине просто нужен был тот, который может оценить ее талант, и не только художницы? Виктор понял, что вряд ли это он когда-нибудь точно узнает.

Нина отпрянула от него легко, неожиданно, порывисто; ее глаза озорно сияли, краска на губах размазалась, она пыталась перевести дух и меховая оторочка декольте так и ходила от глубокого дыхания.

– Ну как? – кокетливым голосом спросила она.

– Ты шедевр…

– Тогда допиваем бокалы и продолжим свободно терять голову.

Нина щелкнула выключателем радиолы и отвезла столик на кухню, где хлопнула дверца электрохолодильного шкафа. Через пару секунд она уже показалась со стороны двери в спальню, освещенную люстрой с ностальгическим красным шелковым абажюром с бахромой. Размазанная помада была уже стерта с ее лица, горящего здоровьем и восторгом.

– Ну чего же ты стоишь? Выключай свет, и идем разлагаться.