У Командора ключ от номера. Командор его забрал у портье, пока я сидела на цветастом диване. Командор лукаво показывает мне ключ. Я должна сообразить.

Мы возносимся в половинке яйца, стеклянном лифте, мимо увитых лозами балконов. Я также должна сообразить, что меня выставляют напоказ.

Он отпирает дверь. Все такое же, совершенно такое, как в стародавние времена. Те же портьеры, тяжелые, пестрые, под цвет покрывала — оранжевые маки на ярко-синем, и тонкие гардины от солнца; письменный стол и прикроватные тумбочки, прямоугольные, безличные; лампы; картины по стенам — фрукты в чаше, стилизованные яблоки, цветы в вазе, лютики и ястребинки, в одном ключе с портьерами. Все то же самое.

Одну минуту, говорю я Командору и ухожу в ванную. В ушах звенит от дыма, джин переполняет меня апатией. Я сую под воду махровую салфетку и прижимаю ко лбу. Через некоторое время смотрю, есть ли брусочки мыла в обертках. Есть. С цыганками, из Испании.

Я вдыхаю запах мыла, запах дезинфекции, и стою в белой ванной, слушая, как где-то журчат краны, сливается вода в унитазах. Странным образом мне уютно, я дома. В туалетах есть что-то утешительное. Хотя бы функции организма остались демократичны. Все на свете срут, как выразилась бы Мойра.

Я сижу на краю ванны, гляжу на однотонные полотенца. Когда-то они бы меня тронули. Когда-то они означали бы последствия любви.

Я видела твою матушку, сказала Мойра.

Где? спросила я. Меня дернуло, сбило. Я поняла, что считала, будто мама умерла.

Не живьем. В том кино про Колонии. Крупный план, это она была, не ошибешься. В сером с ног до головы, но я ее узнала.

Слава богу, сказала я.

Почему слава богу? спросила Мойра.

Я думала, она умерла.

Вполне может быть, что и умерла, сказала Мойра. Я бы на твоем месте пожелала ей смерти.

Не помню, когда я видела ее в последний раз. Он сливается со всеми прочими разами; какой-то банальный был повод. Наверное, она заехала к нам; она так делала, влетала в мой дом и вылетала — можно подумать, это я мать, а она ребенок. Резвости по-прежнему хоть отбавляй. Иногда, если она переезжала, только въехала или только выехала, она стирала в моей стиральной машине. Видимо, она заскочила что-то одолжить — кастрюлю, фен. У нее имелась такая привычка.

Я не знала, что этот раз последний, — иначе запомнила бы лучше. Я даже не помню, о чем мы говорили.

Через неделю, две, три, когда все обернулось хуже некуда, я ей звонила. Но никто не подходил, и никто не подошел, когда я попыталась снова.

Она не предупредила, что уезжает, но, с другой стороны, может, и не предупредила бы — она не всегда предупреждала. Машина у нее была, возраст позволял водить.

Наконец я дозвонилась до управляющего дома. Он сказал, что в последнее время ее не видел.

Я тревожилась. Я думала, может, у нее инфаркт или инсульт, такое нельзя исключить, хотя, насколько я знала, она не болела. Она всегда была такая здоровая. По-прежнему урабатывалась на тренажере, плавала раз в две недели. Я говорила друзьям, что мама здоровее меня, и, возможно, так оно и было.

Мы с Люком проехали через весь город, Люк напугал управляющего до полусмерти и заставил открыть мамину квартиру. Может, она лежит там мертвая на полу, сказал Люк. Чем дольше пролежит, тем хуже вам. Вы вообще представляете, какое будет амбре? Управляющий что-то лепетал про разрешение, но Люк умел уговаривать. Ясно дал понять, что мы не планируем ни ждать, ни исчезнуть, Я заплакала. Может, это и было последней каплей.

Управляющий открыл дверь, и внутри мы обнаружили хаос. Мебель перевернута, матрасы взрезаны, ящики комода кверху дном на полу, их содержимое раскидано ровным слоем и курганами. А мамы не было.

Я звоню в полицию, сказала я. Я перестала плакать; я похолодела с ног до головы, у меня стучали зубы.

Не надо, сказал Люк.

Почему? спросила я. Я уставилась на него, я уже злилась. Он возвышался посреди руин гостиной и просто смотрел на меня. Сунул руки в карманы — бесцельный жест человека, который не знает, что бы еще сделать.

Просто не надо, ответил он.

Матушка у тебя классная, говорила Мойра в колледже. А потом: ну и драйв у твоей матушки. А еще потом: она клевая.

Она не клевая, говорила я. Она моя мать.

Да господи, отвечала Мойра, ты бы на мою посмотрела.

Я представляю, как мама подметает смертельные токсины; как раньше старух в России заставляли мести грязь. Только эта грязь ее убьет. Я не вполне верю. Ее дерзость, ее оптимизм и энергия, ее драйв вытащат ее. Она что-нибудь придумает.

Но я знаю, что это неправда. Это я, как всякий ребенок, сваливаю ответственность на мать.

Я ее уже оплакала. Но буду оплакивать снова и снова.

Я силком возвращаю себя назад, в гостиницу. Вот где я должна быть. И теперь в большом зеркале под белыми лампами я гляжу на себя.

Внимательно гляжу, неторопливо и ровно. Я развалина. Тушь снова потекла, как Мойра ни старалась меня починить, багрянец помады размазался, волосы торчат не пойми как. Полинявшие розовые перья безвкусны, как ярмарочные куклы, блестящие звездочки кое-где отвалились. Может, их вообще не было, а я не заметила. Я — карикатура, в дурном макияже и чужом наряде, подержанном блеске.

Не помешала бы зубная щетка.

Можно стоять и об этом думать, но время идет.

До полуночи надо вернуться в дом; иначе превращусь в тыкву — или это карета превратится? По календарю завтра Церемония, значит, сегодня Яснорада захочет, чтобы меня обслужили, а если меня не будет, она выяснит почему, — и что тогда?

А Командор для разнообразия ждет. Я слышу, как он вышагивает по комнате. Вот замирает у двери в ванную, прочищает горло театральным кхегхм. Я включаю горячую воду — сигнализирую готовность или приближение к ней. Надо с этим кончать. Я мою руки. Берегись инерции.

Когда я выхожу, он лежит на большой двуспальной кровати — без ботинок, замечаю я. Я ложусь рядом, приказа не требуется. Я бы лучше не ложилась; но лежать приятно, я так устала.

Наконец-то наедине, думаю я. Все дело в том, что я не хочу быть с ним наедине — и уж точно не на кровати. Лучше с Яснорадой. Лучше сыграть в «Эрудит».

Но мое молчание его не отпугивает.

— Завтра, так ведь? — тихо говорит он. — Я подумал, мы можем и поспешить. — Он поворачивается ко мне.

— Зачем вы меня сюда привезли? — холодно спрашиваю я.

Вот он гладит мое тело, от носа до кормы, как говорится, точно кошку, по левому боку, вдоль левой ноги. Замирает на ступне, пальцы на миг браслетом обнимают лодыжку там, где татуировка, шрифт Брайля, который он разбирает, тавро. Знак обладания.

Я напоминаю себе, что он не злой человек; что при других обстоятельствах он бы мне даже нравился.

Его рука останавливается.

— Я подумал, ты развлечешься в кои-то веки. — Этого мало, он понимает. — Пожалуй, это был такой эксперимент. — И этого мало. — Ты говорила, что хочешь знать.

Он садится, начинает расстегивать пуговицы. Будет ли хуже, если содрать с него могущество одежды? Он в рубашке; затем под ней, как ни грустно, животик. Завитки волос.

Он стягивает бретельку с моего плеча, рукой проводит между перьев, но без толку — я лежу, точно дохлая птица. Вероятно, он не чудовище. Я не могу себе позволить гордость или отвращение, ныне требуется отбросить миллионы разных вещей.

— Пожалуй, я выключу свет, — говорит Командор, напуганный и несомненно разочарованный. Секунду, пока не выключил, я вижу его. Без формы он меньше, старше, какой-то высушенный. Проблема в том, что я не могу с ним быть иной, нежели обычно. Обычно я безучастна. Должно же нам остаться хоть что-то, кроме тщеты и пошлости.

Притворись, ору я про себя. Ты же должна помнить как. Давай с этим покончим, а то ты всю ночь тут проторчишь. Давай, просыпайся. Двигай телом, громко дыши. Хоть это ты можешь сделать.