IX
Зычное эхо троицкого колокола, отражаясь от подмерзшей земли, катилось по широким монастырским полям, застревая в голых сучьях бесстыдно обнажившегося, не прикрытого еще первым снежком леса. Уже виден был монастырский частокол, и надвратная церковь над главным входом манила усталых путников, обещая скорый отдых.
Перед полуприкрытыми воротами Адаш и Сашка спешились и, ведя за собой лошадей в поводу, прошли внутрь. Остановились у коновязи, осмотрелись. Большой двор пустынен: вся братия была на вечерней службе. И лишь через мгновение путешественники заметили чернеца, спускавшегося к ним сверху, из башни.
— Эй, монах, — крикнул Адаш, — позаботься о лошадях, мы к преподобному Сергию с письмом от боярыни Вельяминовой!
— Вся братия на службе и преподобный там же, — ответил монах, откидывая назад капюшон.
— Ба-а! Брат Ослябя! — радостно завопил Адаш. — Ты ли это?! Сколько лет, сколько зим! — Старые знакомые крепко обнялись и троекратно расцеловались. — Вот уж где не ожидал встретить старого вояку!
— Где ж мне еще быть, как не в монастыре? — грустно усмехнувшись, ответствовал монах. — Не завел семью вовремя, деток не нарожал, теперь приходится встречать старость в монастыре. Но ты-то как, брат Адаш? Где умудрился приткнуть свои старые кости?
— Это я-то старый? — захорохорился Адаш, подкручивая одной рукой длинный вислый ус, а второй хлопая по плечу старого товарища. — Да мне только прошлым летом сорок исполнилось. Я еще и жениться успею и сынов себе завести. Ты-то постарше меня годков на десять будешь? А, старый греховодник?
— На одиннадцать… Э-эх-хе-хе, грехи мои тяжкие, — притворно завздыхал монах. — Так, где теперь службу несешь, Адаш?
— Вот, — Адаш указал на Сашку, — сынок нашего тысяцкого, Тимофей Васильевич.
— Ну-у… Похож, похож. — Ослябя поклонился Сашке, а когда тот протянул для рукопожатия руку, несколько замешкался, видимо от неожиданности, но потом, спохватившись, ответил крепким рукопожатием хваткой еще руки.
«Е-мое, — тем временем думал Сашка, — тот самый Ослябя! Ведь это ж я его могилу видел!»
— Добрый воин растет, — похвалил своего воспитанника Адаш, — весь в отца. Ему бы только разок в большой битве побывать, чтобы опыту поднабраться, и…
— Гм, гм-гм, — закашлялся Ослябя, перебивая товарища. — Поговаривают, что недолго больших битв ждать осталось. Это правда?
— О том и говорить с преподобным присланы, — опередил Сашка Адаша.
— Знаете что… — Ослябя заложил в рот два пальца и лихо, по-разбойничьи, свистнул. — Паисий, поди сюда. — Вечерние сумерки уже сгустились настолько, что только по грохоту подкованных сапог о ступени можно было догадаться, что с башни кто-то спускается.
— Да, отец Андрей… — раздался ломкий юношеский басок, столь неожиданный при такой мелкой и тощей фигуре, как у приближающегося к ним монашка.
— Запирай ворота, Паисий, да отведи коней в конюшню, да подпругу не забудь ослабить, да выводи их…
— Да знаю все… — обиженно загудел Паисий. — Сделаю.
— Вот и хорошо, — согласился с ним Ослябя. — А я путников в странноприимный дом провожу. Действуй, Паисий. Пойдемте, — сказал он, обращаясь уже к Сашке и Адашу. — Нет вам смысла преподобного дожидаться. Службы у нас длинные, а сегодня особенно. Потрапезничаете да спать ляжете. С дороги-то устали небось. А завтра утром и с преподобным поговорите.
Путники, согласившись с Ослябей, последовали за ним.
— А скажи-ка, брат Ослябя, извини, отец Андрей, — начал издалека Адаш, — не благословишь ли уставших путников на принятие толики хлебного вина под трапезу? А? — Он выразительно похлопал себя по бедру, где у него висела пристегнутая к поясу внушительного вида фляга.
— А что ж не благословить? Благословлю. Вино и монаси приемлют. А вы люди вольные, никаким уставам неподотчетные.
— Может быть, и ты, отец Андрей, как-нибудь…
— Эх-хе-хе, — завздыхал старый солдат, — да уж замолю как-нибудь.
Проснулся Сашка от яркого белого света, наполнившего всю светелку. Свет был так ярок, что резал глаза даже через закрытые веки.
— Здоров же ты спать, государь, — услышал он голос Адаша. — Сразу видно, что совесть твоя пока чиста. Нет на ней еще пролитой кровушки.
Спросонья Сашка чуть было не принялся разубеждать Адаша, но вовремя спохватился. Поднявшись, он выглянул в окно. Пушистое белое покрывало укрыло грешную землю, от чего божий мир казался новеньким, чистым и умиротворенным, и только парящих ангелов с большими белыми крыльями не хватало над всем этим великолепием. Сашка натянул штаны и босиком выбежал во двор. Чуть-чуть подзадержавшись, за ним последовал Адаш. Сашка, уже умывшийся первым снегом, встретил припозднившегося наставника большим пушистым снежком.
— Сразу видно — потомственный воин, — с удовлетворением констатировал Адаш, когда они вернулись в светелку и растирались жесткими холщовыми полотенцами. — А иначе откуда тебе знать ордынский обычай?
— Наверное, зов крови, — отшутился Сашка, не вдаваясь в объяснения. — Много я проспал-то?
— Да уж заутреню отслужили.
— Поспешим. Оденемся и сразу идем искать преподобного.
Но искать никого не пришлось. Едва посланники боярыни Вельяминовой успели облачиться, как за дверью раздались шаги. Дверь распахнулась, и в светелку вошел преподобный в сопровождении Осляби. В простом черном одеянии, седобородый, высокий, худой. Из-под косматых бровей на них пристально глядели глубоко посаженные строгие глаза.
— Мир вам, путники.
— Благословите, отче! — Адаш бухнулся перед преподобным на колени, громыхнув об пол уже пристегнутым к поясу мечом.
«Сам Сергий Радонежский! Вот это да! Неужто настоящий?» — успела промелькнуть у Сашки шальная мыслишка перед тем, как он вслед за Адашем преклонил колени перед одним из самых чтимых в русской истории людей.
— Благослови, отче!
— Бог благословит, — молвил преподобный, осеняя их крестным знамением. — Что у вас ко мне?
— Письмо от матушки моей, боярыни Вельяминовой, — ответил Сашка, поднимаясь на ноги.
Отец Сергий сломал печать, развернул свиток и принялся читать послание, писанное крупными, ровными буквами.
— Значит, в Кострому, к князю Дмитрию отправляетесь, юноша? — строго спросил он у Сашки, завершив чтение. — И что намерены там сказать, чего добиваться?
— Войны нельзя допустить, отче! Это все Некомат Сурожанин козни строит, хочет одних русских людей на других натравить. Не в наших это интересах, а на руку только врагам Руси. Использовал Некомат семейный конфликт и теперь его раздувает. А семейные дела внутри семьи и должны остаться. Пусть князь Дмитрий хоть слово доброе молвит моему и своему брату Мамаю, пусть хотя бы символически протянет ему руку, и я, Тимофей Вельяминов, клянусь, что мы с матушкой отправимся в Орду и упросим ли, заставим ли, но добьемся того, чтобы Мамай признал свою неправду. Наш род не стремится к тому, чтобы встать выше всех на Руси. Мы признаем главенство князя Дмитрия, хотим лишь справедливости, чтобы блюлись древние обычаи и установления.
«Вот это я речугу затолкнул самому преподобному Сергию, — дивясь самому себе, подумал Сашка. — Жаль, что никто из наших ребят этого не видит».
— Что ж, это похвальное стремление. А можете ли вы, юноша, ручаться за весь ваш род? — чуть прищурившись, как бы оценивая Сашку, спросил преподобный.
— Матушка моя может, — твердо ответил Сашка. — Я лишь посланник ее; передаю в точности слова и волю ее.
— Что ж… У вашей матушки государственный ум и железная воля. Ее слову можно верить. Я дам вам письмо для князя Дмитрия. Я поддерживаю стремление боярыни сохранить мир на Русской земле, не допустить до большой войны. А на словах скажите князю Дмитрию, что я благословил вас на вашу святую миссию.
— Благодарю, отче, — смиренно склонил голову Сашка под рукой преподобного.
— Когда ехать думаете?
— Да как письма дождемся, так и выедем.
— К-хе, к-хе, — закашлялся Ослябя. — Дозвольте слово молвить, отче?
— Говори, отец Андрей.
— Верхами они да без сменных лошадей. В такую погоду удобней будет на ямских лошадях добираться. С другой стороны, пару-тройку дней обождать надо, чтобы лед на переправах окреп окончательно.
— Хорошо. Доставишь до ямской станции, а когда ехать, пусть сами решают. Я их из монастыря не гоню, — высказался преподобный.
— Оно, конечно, в возке удобней и быстрей будет, однако воину как-то неудобно… — засомневался Адаш.
— Поедем в возке, на ямских лошадях, а своих оставим у вас, — окончательно решил вопрос Сашка. — Но ждать не будем. Поедем, как письмо будет готово. Морозы уж неделю как стоят. А встретится переправа… Там видно будет.
В нанятом крытом возке на ямских лошадях продолжили свой путь посланцы боярыни Вельяминовой. Ослябя снабдил их валенками и широкими, долгополыми тулупами. Сашка и Адаш полулежали на мягких подушках, укрывшись поверх тулупов меховой полстью. Впереди маячила широкая спина ямщика, заслоняя обзор так, что казалось — весь мир съежился до размеров возка. Легкое покачивание саней, ритмичный топот копыт по утрамбованному насту и монотонное звяканье колокольчика навевали дремоту. Да Адаш все бурчит себе под нос, никак не уймется: «Всю жизнь в седле… А тут, как баба, под тремя шубами, на мягких подушках… Да что как баба… Того хуже… Как поп толстомясый. Как из люльки выбрался да в седло сел…» А иногда впереди раздастся:
— Эге-ге-гей! Не спи! Посторонись!
— Эге-ге-гей! — ответит ямщик да привстанет с облучка, крепко беря в руки вожжи. — Посторонись!
Топот копыт нарастает, усиливается, колокольчики звенят все веселее, и фр-р-р! — промчится встречная тройка, и лишь снежная пыль заклубится, искрясь на свету и оседая на лицо теплым туманом. «Хорошо, — сквозь дрему думается Сашке. — Гораздо лучше, чем в машине».
Днем ехали, а ночевали на постоялых дворах при ямских станциях. Эти пять дней, проведенных в дороге, слились в Сашкином сознании в один долгий, скучный день, лишенный не только каких-либо событий, но и намека на них. Лишь только пятый в этой череде стоял особняком.
С ямской станции выехали ранним утром, до света, и, по всем прикидкам, в Костроме должны были быть еще засветло. Но то ли ямской смотритель, плут, лошадок подсунул плохо отдохнувших, то ли свежевыпавший ночью снег был тому виной, но к Волге они подъехали уже в сумерки.
— Вона Кострома-то, на том берегу, — обернувшись к седокам и указывая кнутовищем вперед, с какой-то непонятной обидой проговорил ямщик.
— И чего встал? — выкарабкиваясь из липкой дремоты, спросил у него Адаш. — Давай пошевеливайся. Темнеет уже. Не то ворота в городе на ночь закроют, и придется в чистом поле ночевать.
— Дык это… Не получится в Кострому-то… Вона полынья какая… Провалился кто-то. Опасно.
Только тут Сашка услышал слабый звук, доносящийся от реки, будто кто-то звал на помощь. Как будто выброшенный из возка пружиной, он бросился вперед. На широком снежном поле чернела большая продолговатая полынья, над которой возвышалась длинная, метров в пять, крыша какого-то экипажа. Санная колея обрывалась у полыньи. Ни лошадей, ни людей видно не было.
— Вона, дураки… Рыдван-от какой на лед загнали, — раздался за Сашкиной спиной резонерский комментарий ямщика. — А лед-то молодой ишшо, не матерый. Он и того… Лошадок жалко, — заключил он.
И тут снова послышался слабый крик, сносимый в сторону ветром:
— По-мо-ги-те…
— Кричит кто-то, — не очень уверенно сказал Адаш.
— Веревку… вожжи давай, — скомандовал Сашка и кинулся к полынье.
Последние несколько метров перед полыньей они проползли на брюхе. Рыдван возвышался надо льдом почти на метр, дверь в задней стенке была приоткрыта, и именно из-за нее и доносились крики о помощи. Открыть дверь шире и выбраться наружу человек, видимо, не мог — мешала кромка обломившегося льда. Адаш, перекатившись набок, вытащил из ножен меч и крикнул:
— Эй, кто там есть, отойди от двери, сейчас рубить буду!
Хватило одного могучего удара, и сорванная с петель дверь была тут же подхвачена быстрым течением и унесена под лед. В освободившемся проеме завиднелась голова, торчащая над поверхностью воды.
— По-мо-ги-те…
— Руку, руку давай! — Человек был так близко, что стоило ему протянуть руки, и Адаш с Сашкой вытянули бы его на лед, но человек будто не видел их, лишь повторяя, как заведенный:
— По-мо-ги-те!
— Замерз… Сознание отключилось, — быстро сообразил Сашка и мигом, не вставая со льда, скинул с себя одежду.
Адаш не успел еще и слова сказать, как он уже был в ледяной воде, внутри рыдвана.
— Принимай, — скомандовал Сашка, подтолкнув человека, как неодушевленный предмет, к самой кромке льда.
Сначала Адаш вытянул на лед тонувшего, затем Сашку.
— Баба, — констатировал Адаш.
— Ба-ба, — щелкая зубами, согласился с ним Сашка. — Потащили?
— Потащили.
— Эхма, огня надобно… — засуетился ямщик, переступая с ноги на ногу, когда Адаш и Сашка дотащили утопленницу до берега.
— Поди лучше на лед — одежду собери, — распорядился Адаш и тут же Сашке: — До возка бегом, не то околеешь совсем. — Адаш и раньше не отличался склонностью к расхлябанности и метафизической задумчивости, а тут, когда они добежали до возка, таща на себе утопленницу, стал особенно собран, резок и краток. — Натирайся. — И плеснул водки в подставленные ковшиком Сашкины ладони. Пока Сашка кое-как натерся, Адаш разголышил утопленницу. — В тулуп. Натирай ее. — И уложил женщину на тулуп рядом с Сашкой. Вновь плеснул водки и принялся растирать и утопленницу, и Сашку.
— Прижми ее к себе. Крепче. — Он запахнул тулуп, сверху укрыл их вторым, а поверх еще и меховой полстью. — На! — Сунул он под этот ворох свою флягу. — Сам глотни и ей влей. Дышит?
— Вроде дышит… — донесся из-под вороха шуб сдавленный Сашкин голос.
А тут и ямщик подошел с ворохом Сашкиной одежды.
— Здесь жилье поблизости есть? — спросил у него Адаш.
— Дык… кабы видать… А то и справа от дороги деревня должна быть и слева…
Пока они возились с утопшей, окончательно стемнело, на небе кое-где появились первые звездочки и узкий, похожий на серп, месяц уже начал свое путешествие по небосклону, а на противоположном берегу Волги, в пригородных слободах зажглись огни.
— Живая! — раздался радостный Сашкин вопль. — Говорит что-то!
Адаш склонился и, слегка разворошив меха, проорал спасенной ими женщине чуть ли не в самое ухо:
— Жилье здесь поблизости есть?
— Есть! — ответил за нее Сашка. — Полверсты по дороге назад и налево еще с версту. Имение у нее там. А поворот с дороги хорошо видно, нельзя не заметить.
— И то верно, — обрадовался ямщик, хватая коренника под уздцы. — Я вот тоже припоминаю…
— Разворачивайся! — скомандовал Адаш и вскочил на облучок.
И месяц светил знатно, и путники глядели во все глаза, так что поворот не пропустили, а от поворота наезженная санная колея вскорости привела их к высоким воротам чьей-то усадьбы.
— Отворяй! — взревел Адаш, яростно колотя крыжом меча в створку. — Отворяй, барыня домой вернулась! — За воротами вроде послышалось какое-то шевеление, и Адаш заколотил пуще прежнего. — Открывайте, чертовы дети! Не то ворота разнесу и вас всех в кровавую колбасу порубаю!
Уже перед самыми воротами согревшийся Сашка выскользнул из-под накрывавших его тулупов и в мгновение ока (морозец все ж таки стоял знатный) облачился в свою одежду. «Нехорошо, — решил он, — представать хозяйке дома перед своими домашними в обнимку с голым незнакомцем».
Скрипнули петли, и в воротине приоткрылось маленькое оконце, где показалась физиономия, подсвеченная фонарем.
— Чего колотишь, добрых людей пугаешь!? Кто таков!?
Но Адаш мгновенно продемонстрировал вопрошавшему, что с ним подобные штуки не проходят и горлом его не возьмешь. Молниеносно метнув руку в оконце, он ухватил человека за нос и подтянул его к себе так, что крупный, мясистый носище оказался за воротами.
— Открывай без разговоров, а не то чикну мечом и останешься без носа.
Подобный аргумент оказался весьма убедительным, потому что загремели отодвигаемые запоры и поползли в стороны раздвигаемые створки.
— То-то. — Адаш бросил чужой нос и отер пальцы об одежду. — Заезжай! — Махнул он ямщику и прошел во двор.
Ямщик лихо подкатил к дому, развернувшись перед самым крыльцом. Не обращая никакого внимания на десяток мужиков с дрекольем и факелами, Адаш вложил меч в ножны, прошел к возку, вытащил оттуда женщину, завернутую в тулуп и, взвалив ее на плечо, крикнул:
— Чего застыли, остолопы?! Живо баню топить! Хозяйка ваша в полынью провалилась, чуть жива, а вы тут истуканами стоите! Шевелись!
Произнося эту пространную тираду, Адаш поднялся на крыльцо, открыл дверь и вошел в дом. Обладатель массивного носа, видимо главный среди местной дворни, засеменил за ним. Следом двинулся и Сашка. А Адаш уже гремел внутри дома.
— Бабы! Бабы! Бабы где? — спросил он у подоспевшего дворецкого.
— Счас будут, сей момент, ваше сиятельство.
Повадка Адаша, судя по всему, произвела неизгладимое впечатление на местное население. И действительно, тут же подоспели девки, и Адаш свалил им в руки сверток с хозяйкой.
— Баня?
— Уже топят. Хотя с утра еще топлена, не простыла.
— Все равно, нагрей хорошо. Хозяйку твою мы из полыньи достали. Сколько в воде пробыла — неизвестно. А остальные все сгинули вместе с лошадьми. Был с ней кто?
— Не-э. Только дворня.
— Ладно. Нам бы тоже передохнуть да согреться после трудов праведных.
— Пожалуйте в горницу, вот сюда, — засуетился носатый. — К печке, к печке садитесь поближе.
— Кучера нашего покорми да спать уложи, да за лошадьми присмотри.
— Всенепременно.
— Тебя как зовут?
— Плахотко.
— Это кто ж тебя так назвал?
— Родители. В младенчестве очень плох был, думали, не жилец.
— А крестное имя есть?
— Есть, как же… Епифаний.
— Так чей же это дом, Епифаний?
— Боярина Тютчева, ваше сиятельство.
Услышав фамилию, Адаш незаметно пихнул Сашку локтем в бок.
— Стало быть, это мы боярыню Тютчеву из полыньи вытащили?
— Совершенно верно.
— А где сам боярин?
— Боярин в Костроме при великокняжеском дворе состоит, а боярыня у великой княгини в свите, и детишки там же, в Костроме, при родителях. А сюда боярыня приезжала по делам хозяйственным — посмотреть, что да как. Да вишь, какое дело приключилось… — Сокрушаясь, Епифаний покрутил головой и тут же спохватился. — Да что ж это я баснями кормлю дорогих гостей… Сейчас ужин будет. Сей момент. — И умчался.
— Выходит, мы тещу твою будущую от лютой смерти спасли, — осклабился в похабной улыбке Адаш.
— Да будет тебе… — отмахнулся Сашка.
— И как тебе будущая теща? — не унимался Адаш.
— Не знаю, не рассмотрел, не до того было.
— И не пощупал? — снова ощерился Сашкин наставник.
— Да ну тебя… — Неожиданно для самого себя Сашка понял, что смущен, более того — похабные намеки Адаша ему неприятны.
— А я рассмотрел. Очень даже ничего бабочка. Не знаю, годков тридцать есть ли ей? Но вряд ли старше.
А тут и Епифаний со своими людьми подоспел, и в мгновение ока стол был так заставлен яствами и напитками, как будто за него собиралось сесть не менее дюжины человек.
— Ну что ж, отдадим должное гостеприимству наших хозяев, — торжественно провозгласил Адаш, усаживаясь за стол. — А ты что это примолк, Тимофей Васильевич? Как себя чувствуешь? Часом, не заболел ли? — забеспокоился он. — Может, и тебе попариться в баньке?
— Нет, все нормально, — упокоил он Адаша, усаживаясь за стол. — Просто подустал что-то.
Сашке вовсе не хотелось говорить Адашу о том чувстве неловкости, что никак не хотело его отпускать. В этом было что-то новое и необычное для него. Когда он держал в объятиях эту женщину помимо ее воли и грел ее теплом своего тела — это было нормально и естественно. А теперь, когда она уже не с ним, ему почему-то стало стыдно, как будто он взял нечто чужое, не принадлежащее ему. Стыд ли это? Или нечто иное? Точного ответа на этот вопрос он не знал, отчего чувство смущения, испытываемое им, только удваивалось. Рассказать такое Адашу он, конечно, не мог. Старый, суровый воин, наверное, только рассмеялся бы. Да и сам Сашка, скажи ему о чем-то подобном сутки назад, только покрутил бы пальцем у виска.
Адаш разлил вино по кубкам.
— За второе рождение рабы божьей… Как боярыню-то зовут? — осведомился он у прислуживавшего им Епифания.
— Ольгой, ваше сиятельство.
— За второе рождение рабы божьей Ольги.
В кубки было налито доброе венгерское вино, но пить Сашке что-то не хотелось. Он лишь пригубил его и поставил кубок на стол. Еда тоже не лезла в глотку. Он долго жевал, не в силах проглотить, кусок вяленой оленины, показавшейся ему неимоверно жесткой и безвкусной. Адаш же ел за троих, пил за четверых и, казалось, был даже рад сегодняшнему приключению. Тому, что хоть что-то интересное случилось с ними за последние несколько дней. А так скучная дорога закончилась бы не менее скучным прибытием в Кострому.
В горницу, где обедали гости, неслышными шажками, как кошка, вошла прислужница и что-то пошептала на ухо Епифанию.
— Боярыня в добром здравии и интересуются, за кого ей всю свою оставшуюся жизнь Бога молить. Сами они к гостям сегодня выйти не смогут — слабы еще, а завтра утром самолично засвидетельствуют дорогим гостям свое почтение и неизбывную благодарность, — передал гостям Епифаний информацию, принесенную ему девкой.
— Скажи боярыне, пусть молится за боярина Вельяминова Тимофея Васильевича да рыцаря Адаша Арцыбашевича, — пробасил в ответ Адаш.
Девка убежала. Адаш откинулся на спинку стула, расстегнул кафтан и погладил себя по надувшемуся животу.
— Спаси бог. Насытился. — Он вытащил из кармана платок размером чуть ли не с простыню и тщательно вытер губы и усы. — Ну что, Тимофей Васильевич, баня, стало быть, уже свободна. А не попариться ли нам?
— Я не против.
— Оно, конечно, не очень хорошо на сытый-то желудок, но где наша не пропадала… Епифаний, как бы нам баньку сообразить?
— Нет ничего проще, ваше сиятельство. Счас покажу покои, вам отведенные, и провожу в баньку. Вещички ваши уже там, ежели чего нужно… Бельишко там, еще чего…
— Ну молодец, Епифаний. Показывай. — Адаш тяжело выбрался из-за стола.
Поднялся на ноги и Сашка, намереваясь следовать за Епифанием, но тут в горницу вновь вбежала та самая девка.
— Там опять стучатся, ночевать просятся!
— Кто такие? — скривившись, поинтересовался Епифаний.
— Купцы какие-то. Шесть душ да две повозки с товаром.
— Гоните их. Скажите, у нас и так уже полно.
— Ай-яй-яй, — неодобрительно покачал головой Адаш.
— Замерзнут ведь. Жалко людей. Мороз-то лютый, — добавил Сашка.
— Так купчишки же, — брезгливо наморщив толстый нос, попытался оправдаться Епифаний.
— Тоже люди. Пусть и не благородного происхождения. Пусти, будь милосерд. Устроишь их в людской, опять же тебе выгода — с купцов и денежку слупить не грех.
Епифаний махнул рукой.
— Пустите. Устройте их в людской, — сказал он девке, внимательно следившей за диалогом.
Комната, отведенная хозяевами путникам, вполне устроила Сашку. Постель застелена чистым, пахнущим морозной свежестью бельем. Посреди комнаты свалены их с Адашем баулы. В углу проходит широкая печная труба, отделанная бело-голубыми изразцами.
— Да, — констатировал Адаш, — скромненько живут бояре Тютчевы.
Сашку же интересовал не достаток хозяев усадьбы, а собственные вещи. Он вспомнил, что впопыхах вместе с остальными вещами бросил в возке и сумку с находящимися в ней рекомендательными письмами. Он разворошил багаж — слава богу, сумка была на месте. Он раскрыл ее и вытряс на постель драгоценные свитки.
— Ты чего, государь? — удивился Адаш.
— Письма проверяю — все ли на месте. — Сашка переложил их с места на место, вглядываясь в подвешенные к свиткам печати. — От матушки к дядьке Федору Воронцу, от матушки князю Дмитрию, от преподобного Сергия Дмитрию… А это незапечатанное — от невестки Елены к великой княгине. Сашка развернул свиток. — «Здравствуй, сестрица Авдотьюшка. Письмо это тебе передаст брат моего мужа Микулы Тимофей. Ты призри его, он у нас убогий. Он и говорить-то с полгода как начал…» — Хотя написанное было сущей правдой, Сашку это почему-то разозлило. — Вот коза!..
— Пойдем, государь, — позвал его Адаш, уже держась за ручку двери. — Потом дочитаешь. Белье чистое взял?
— Да взял, взял. — Сашка сложил письма снова в сумку, письмо Елены сунул под одеяло — почитать на сон грядущий. Сумку же, пошарив глазами по комнате, спрятал на всякий случай за печную трубу. — От любопытных глаз подальше, — пояснил он Адашу.
Парились не то чтобы наспех, но без того размаха, который обычно придает русский человек этому «мероприятию» — все ж таки и время позднее, да и место не то. Но вернулись к себе в светелку посвежевшими, сбросившими с плеч усталость, накопившуюся за дальнюю дорогу. Адаш захрапел тут же, едва коснувшись головой подушки. Сашка зажег свечу, попробовал читать, но тоже не смог противостоять навалившемуся на него сну.
Проснулись от какого-то негромкого шума за окном. Сашка вылез из постели, прошлепал босыми ногами к окну. В раскрытые настежь ворота выезжал тяжело груженный воз, покрытый сверху широкой попоной. Впереди, за воротами уже, катился, набирая скорость, крытый возок, запряженный парой резвых лошадок.
— Купцы уже уехали, — констатировал Сашка. — Поспешают.
— Добро ли ночевал, государь? — осведомился Адаш.
— С добрым утром. Пора и нам поспешать.
Адаш, как медведь из берлоги, выбрался, кряхтя, из постели и принялся одеваться.
— Ох уж эти мне перины, — ворчал он, — расслабляют они воина хуже всего… Ох-хо-хо… И где этот Епифаний? Мог бы сообразить и прислать человечка — умыться.
— Ничего. Снегом умоемся, — урезонил его Сашка.
Присев на корточки возле печной трубы, он засунул в щель между трубой и стенкой руку, пошарил там — сумки с письмами на месте не было.
— Черт, сумка пропала! — Он поднялся на ноги и вновь сверху донизу обшарил все запечное пространство.
Сумка исчезла. Письмо же к великой княгине, засунутое им вчера под одеяло, никуда не делось. Адаш внимательно следил за Сашкиными поисками.
— Ну, что?
Сашка лишь покачал в ответ головой, продолжая рыться в багаже.
— Епифаний! — взревел Адаш. — Епифаний! — Он толкнул дверь наружу. — Епифаний!
— Да, ваше сиятельство. — Епифаний уже семенил по коридору, спеша на призыв грозного Адаша.
— Епифаний, к нам в комнату заходил кто-нибудь, когда мы были в бане?
— Упаси бог, ваше сиятельство. Как вещи ваши занесли, так никто ни ногой.
— А что это за комнаты? Кто в них ночевал? — Сашка указал на три закрытых двери.
— Вот эти две холодных, мы в них теперь не топим, как боярин с боярыней в Кострому перебрались. Детские комнаты были. А в этой, которая рядом с вашей, купец сегодня ночевал.
— Какой еще купец? — удивился Сашка. — Ты ж их в людской разместить собирался…
— Так ведь… Людей купеческих в людской уложил, а самого купца… Нельзя его никак было в людскую. Это ж личный советник великого князя. Второй человек в государстве. Большой человек. Его в столице да в округе каждая собака знает.
— А имя у этого большого человека есть? — почти в один голос воскликнули Адаш с Сашкой.
— А то как же… Знамо, есть. Хоть и непривычное для русского человека.
— Имя! — И Адаш, и Сашка так взревели, что у Епифания даже ноги затряслись.
— Некомат Сурожанин кличут его… Большой…
— Лошадей! В погоню! — Сашка взвалил на себя багаж, а Адаш ухватил в охапку Епифания, и они бросились бегом к выходу во двор. Все это произошло так быстро, что только уже во дворе собравшийся с силами Епифаний сумел из себя выдавить.
— А лошадок-то нету…
— Как нету? — Сашка и Адаш остановились. — Где наш ямщик, где лошади?
— Так уехал он. Сказал, что вы с ним расплатились, и уехал. Самый первый, незадолго до купцов.
— Некомат, сволочь, его рук дело, — рассвирепел Адаш.
— Дай боярыниных лошадей, — ухватил его за грудки Сашка. — Дай, догоним Некомата, вернем.
— Так нет больше лошадок-то, утопли.
У Сашки опустились руки.
— Тьфу, бояре! — сплюнул в сердцах Адаш. — Достань лошадей в деревне, мы заплатим, только скорее.
Епифаний, похоже, рад был несказанно, что его выпустили, и, развив небывалую скорость, скрылся с глаз долой.
— Вляпались, — констатировал Сашка.
— Да уж, похоже, — согласился с ним Адаш. — Это моя вина, государь. Казни, как хочешь. Расслабился я вчера, как сопливый новобранец.
— Стой здесь, дожидайся Епифания, — решился Сашка. — Я бегом. Будут лошади — догоняй.
Когда Сашка вылетел за ворота, купцов и след простыл, видимо, свернули уже на столбовую дорогу. Он добежал до дороги, потом до берега Волги — впереди никого, лишь только свежий санный след, описывающий широкую дугу вокруг вмерзшего за ночь в лед тютчевского рыдвана. Сашка постоял на берегу, мысленно обругал себя за ротозейство, плюнул и двинулся обратно, навстречу Адашу.
Но тот так и не встретился ему на дороге по самой банальной причине — Адаш с тютчевского двора и не выезжал. Сашка шагнул во двор злой, как черт, готовый ругмя ругать своего неторопливого наставника.
— Государь! — воскликнул Адаш, едва завидя Сашку. — Ты только взгляни, какую клячу притащил этот болван Епифаний! — Поодаль, понурив большую неуклюжую голову, стояла низкорослая гнедая кобыла с проваленной спиной и большим пузом, запряженная в крестьянские розвальни. — Догнать на ней мы никого не догоним, а в столицу въезжать — позору не оберешься. Мы уж лучше пешком две версты пройдем.
— Вы уж нас извините, Тимофей Васильевич. — Из-за Адаша выступила женщина в расшитой золотом парчовой шубе и собольей шапочке, надетой поверх белого шелкового плата, сколотого под подбородком золотой брошью. — Хотела благодарить вас за свое чудесное спасение, а тут такая неприятность, да еще у меня в доме… И с лошадками — просто беда…
Удивительно, что с первого взгляда Сашка заметил заморенную лошаденку и не увидел этой прекрасной женщины. Собольи брови вразлет, прямой точеный носик и застенчивая, виноватая улыбка, приоткрывшая ровные белые зубки. «Боярыня Тютчева! Утопленница… — сообразил Сашка. — Пожалуй, ей действительно нет и тридцати». Он подошел поближе и кивнул, представляясь:
— Тимофей Вельяминов. — Некоторое время он колебался, мучительно соображая, правильно ли он все сделал, и не должен ли он еще изобразить нечто, приветствуя женщину, равную себе по положению.
Но она разрешила все его сомнения, шагнув навстречу и взяв его руку в свои ладони. Этот естественный и совсем недвусмысленный жест почему-то смутил его. Он почувствовал, что заливается краской, как мальчишка. От стыда за себя ему захотелось убежать куда-нибудь, спрятаться от этих зеленых глаз, заглядывавших ему в самую душу и притягивающих его, как магнитом, но ноги словно приросли к земле.
— Так вот вы какой, мой спаситель, — чуть слышно, глухим, внезапно севшим голосом проговорила она. Тут и ее лицо покрылось густым румянцем. Она резко, словно ожегшись, отдернула свои руки и даже спрятала их за спину, словно спасаясь от чего-то.
— Ваша матушка Марья Ивановна писала о вас… Мы с супругом моим, боярином Тютчевым с великой охотой дали согласие за старшенькую свою, за Аленушку. Уж не думала, не гадала, что встречу вас раньше, чем прибудут сваты от вас…
Нельзя сказать, что неоднозначность происходящего, когда каждое движение, каждое слово содержит некий скрытый смысл, когда уста говорят одно, а глаза совершенно иное, укрылась от внимательного взгляда старого воина, взиравшего на эту сцену со стороны.
«Эге-ге, — подумал он. — Когда казак эдак смотрит на чужую жену, это еще ничего, но когда чужая жена так смотрит на казака, то жди беды. Пора спасать положение».
— Гм, гм, — откашлялся Адаш. — Сударыня, едем мы ко двору великого князя по важному государственному делу. Поэтому, хоть и не уполномочен на то боярыней Вельяминовой, должен сказать, что, пока Тимофей Васильевич с делом этим не покончит, сватовство придется отсрочить. А тут еще такая незадача получилась — украл проклятый купчишка у нас письма к великому князю. Так что, сударыня, благодарим за гостеприимство, но нам пора в путь-дорогу.
— Нет-нет-нет, — с искренним жаром воспротивилась хозяйка, — голодными я вас из своего дома не отпущу. Пожалуйте завтракать, а уж потом можете хоть на край света отправляться. А за это время Епифаний, может, и лошадок раздобудет.
— Ну разве что только перекусить на скорую руку. — Адаша, похоже, не могли лишить аппетита ни самые большие проблемы, ни самые крупные неприятности. — Ты как, государь?
— М-м-м-да… — согласно кивая, промычал Сашка.
