Глава 7
Ветры Барнаула
В начале лета 1864 года войска командующего Оренбургской экспедиции, полковника Веревкина и подразделения командующего Сибирским отрядом, полковника Черняева, вошли в соприкосновение. Овладев кокандскими крепостями: Туркестаном, Чимкентом и Аулиэ-Ата, они соединили Сибирскую и Сырдарьинскую оборонительные линии и двинулись вглубь Средней Азии. Из нескольких захваченных и пары вновь построенных укреплений была образована новая передовая Кокандская линия.
Между тем, на северо-западе Китая, в провинции Синьцзянь разгоралось пламя мусульманского мятежа. Бунт перекинулся уже на города Кашгарии, и затем и в Илийский край. 30 июля 1864 года наместник провинции Синьцзян, Мин И, направил генерал-губернатору Дюгамелю послание с предложением вернуть эмиссаров и продолжить переговоры о границе. И в первых числах сентября переговоры в Чугучаке возобновились.
Цинские уполномоченные попытались все же отстоять права Цинской империи на территории Чуйских двоеданцев, заявляя, что теленгиты "более зависимы от Китая, чем от России, и по своим нравам более китайцы, чем киргизы". Однако эти аргументы не оказали никакого влияния на русских представителей, информированных Дюгамелем о существовании русской крепости с крепким гарнизоном в Чуйской степи и разгроме прокитайского восстания чуйских туземцев. В ответ на претензии китайских дипломатов были сделаны предложения, в конце концов, удовлетворившие обе стороны. Проект положения границы лишился вычурных изгибов, рубеж выравнялся, а полоса богатой пастбищами земли на ручье Богаты была объявлена нейтральной, но свободной для торговли зоной.
Двадцать пятого сентября, к тому времени, как я разглядывал медленно и трудно ползущий от Барнаула на наш, правый берег, паром через Обь, в Чугучаке был окончательно согласован и подписан долгожданный протокол. Согласно его положениям, кроме всего прочего, Китай, а потом, в будущем, и Монголия, навсегда лишались прав на богатейшие Акзам-Озерные месторождения серебра. Чуйская степь, плато Укок и южный берег озера Зайсан были окончательно закреплены за Российской империей.
Конечно, тогда я всего этого еще не знал. Но настроение все равно было превосходным. Пусть кому-то это покажется циничным, но я откровенно радовался постигшим горных начальников несчастьям. Барнаул отсюда, с другой стороны великой сибирской реки, казался полностью выгоревшим. Уничтоженным. Как Сталинград сто лет спустя…
Я прекрасно осознавал, что с возвращением, так сказать, в лоно цивилизации, вынужден буду окунуться в мир политики, с ее интригами, скользкими отношениями, лавированием и поиском компромиссов. Что мое большое путешествие окончено. Что впереди, там за рекой, ждет меня бездна работы. Переговоров, согласований и уговоров.
Только отчего-то это меня тогда совершенно не пугало. В конце концов, я профессиональный чиновник, а вовсе не кризисный менеджер, не путешественник и не полководец. И то, чем я занимался с мая по сентябрь – совершенно не характерная для меня деятельность.
И все-таки, в пути я ловил себя на мысли, что будет жаль расставаться с дорогой. Снова заключать себя, как в тюрьме, в тесном кабинете. Отгораживаться целым батальоном конвойных, столоначальников и секретарей от удивительных, ярких и таких настоящих людей живущих в моем краю. Тех, что раньше воспринимались всего лишь статистическими единицами, этаким виртуальным народом, во благо которого – все мои усилия…
В городе царил тот, что ни с чем иным не спутаешь, запах сгоревшего домашнего уюта. Почему-то, прежде обитаемое пепелище, пахнет совершенно иначе, нежели прах сожженных дров. Какой-то горьковатый привкус появляется, словно разрушенные надежды могут быть каким-то образом почувствованы.
Я, конечно, ожидал некоторых затруднений с размещением отряда в "подкопченном" Барнауле. Однако в действительности это оказалось самой настоящей проблемой. В единственной на всю столицу горного округа гостинице свободных мест не оказалось, а требовать выселения сразу нескольких семей погорельцев мне показалось неприличным.
Постоялые дворы, все шесть, оккупировали собранные по округе крестьяне. Похоже, их мнения никто не спрашивал – входы-выходы охранялись солдатами десятого Барнаульского батальона. Но, наверняка, горная администрация уже приступила к разборке сгоревших строений, обеспечив таким экзотическими способом себе дополнительные рабочие руки.
Оставалось или искать еще не сданную в наем часть чьей-нибудь усадьбы, или, сделав морду кирпичом, внаглую заявиться к Фрезе. Как горный начальник, он имел право жить в шикарном двухэтажном каменном особняке на Московской улице. Я знал, что он не посмеет отказать. Другой вопрос – хочу ли я хоть сколько-нибудь зависеть от капризов такого хозяина?
С арендой жилья тоже было все не слава Богу. Начать хотя бы с того, что вернулся я в Барнаул, имея с собой рублей сто с мелочью. Письмо Гинтару, у которого на хранении оставались мои наличные капиталы, отправил еще из Бийска, и надеялся вскорости получить ответ. Но где-то жить и что-то есть нужно было уже сейчас.
Конечно, для любого крестьянина этого времени, сто целковых – гигантская сумма. Гораздо больше, чем он зарабатывает лет за пять. Но ведь ему и не нужно приводить в порядок дорогущее, приличествующее действительному статскому советнику, платье. И арендовать помещение, минимум метров в сто квадратных – не нужно. Я уж не говорю о необходимости кормить тринадцать здоровых, увешанных оружием мужиков с их лошадьми. Так что я рассчитывал, наличествующих капиталов хватит едва ли на неделю…
В конце концов, не шнырять же нам было по всему городу в поисках пристанища! И я отправился к дому Степана Ивановича Гуляева, прямо у паромной переправы за пятак наняв шустрого пацана в проводники, и помолясь чтоб ветер странствий не унес этого замечательного человека куда-нибудь в глубины Алтая.
По Большой Тобольской улице поднялись от реки к Московскому проспекту с пешеходным бульваром посередине. Обогнули дом начальника АГО, и по Петропавловской, держа курс на колокольню Петропавловского собора, выехали на шикарную по меркам Сибири Демидовскую площадь.
Похоже, Барнаульский горный госпиталь и здание Томского губернского присутствия строили по одному проекту. И красили из одной бочки. Дома были похожи, как двое из ларца. А вот здоровенный свеженький каменный корпус с романскими арками окон, который я принял за какую-нибудь школу или гимназию, оказался Алтайским горным правлением. Причем, начинали его строить именно, как я верно догадался, для горного училища. Только Фрезе решил, что столь большое строение для сотни кадетов будет великовато.
С третьей стороны, придавленное собственным весом, расплылось одноэтажное здание Инвалидного дома. Портик с классической крышей и греческими колоннами были достойны храма какому-нибудь античному богу, а вся остальная постройка представляла собой неимоверно вытянутую вдоль площади избу.
От реки, монументально и градообразующее, площадь ограничивали цеха сереброплавильного завода. Ну и обелиск с барельефом Демидова в центре. Если не присматриваться, не обращать внимания на все еще не убранные кучи строительного мусора, на серые от грязи окна дома Инвалидов, на жирную грязь и навозные кучи под ногами, то легко было себе представить, что стоишь не у черта на куличках, в четырех тысячах верст от Москвы, а где-нибудь на окраинной площади Санкт-Петербурга. Сильно не хватало мостовой. Или, хотя бы асфальта…
Тихонечко, шагом, чтоб не поднимать в воздух облака пыли, выехали на Иркутскую.
Та ее часть, что была ближе к центру, к Демидовскому столбу, пожарами оказалась не затронута. Знакомая уже по Томску деревянная, с украшенными прихотливой резьбой, двухэтажными пряничными домиками, улочка. Клены и березы вдоль разъезженной до колеи дороги. Веселая травушка-муравушка вдоль заборов. Сирень в палисадниках. Другой мир, другой город. Провинция, трогательная и настырная в попытке прыгнуть выше головы.
Наконец нашли дом Гуляева. Вваливаться сразу во двор посчитал неправильным, и отправил на разведку Артемку. Тот отважно открыл не запертую дверь и отправился в глубину дома. Слышно было, как казачок кричит "Ваше высокоблагородие"!
Не пробыв внутри усадьбы и пяти минут, денщик выскочил, и, как-то боком, судорожно сжимая рукоять шашки, подошел.
— Что там?
— Боязно мне, вашество. А ну как этот… перекинулся?
— Чего?
— Там, ваше превосходительство, чучелы везде сидять. Дохлые вроде, а зенками так и зыркают! Не иначе, хозяин тутошний – колдун, и зверев тех заморозил. А можа и сам в кого перекинулся, штоб, значицца, нас к себе завлечь.
— Это все? — веселился я.
— Ну, там, Герман Густавович, исче камни везде. И на камоте, и на полках валяются. Мнится мне, есть и блескучие як золото. А в дальней горнице в штофах стеклянных что-то варится и булькает.
— А сам хозяин чего же?
Артемка выпучил глаза и развел руками.
— Не видать, ваше превосходительство.
Еще раз хмыкнул, глядя на испуганную рожицу молодого казачка, и спрыгнул с лошади. Поймал себя на мысли, что получается теперь это у меня легко и непринужденно. Как у прирожденного кавалериста. Ну, быть может и не совсем как у казаков, но уж точно лучше, чем у меня же полгода назад.
— Коней во двор заводите. И сами там ждите… Артемка, за мной. Посмотрим на твои чучела…
— Тфу-тфу-тфу, — сплюнул тот через левое плечо и перекрестился. — Нету там моего. Звери только…
Сумрачные сени, с заставленными бочонками и коробками углами. По-сибирски широкая, с низкой притолокой, дверь из толстенных – медведя выдержат – досок. Дом старый. Бревна благородного, темно-коричневого, с каким-то маслянистым блеском, цвета. Нижние венцы толще, темнее, и явно из другого сорта древесины. Но вряд ли строение сохранилось с тех времен, когда по этим местам еще дикие животные бродили. Значит, просто иначе здесь строить не умеют. Пришла артель рукастых мужичков с вострыми топорами, и срубили по-старинке, как деды и прадеды строили.
Горница. Она же – прихожая и гостиная. Стол с белой скатертью, комод – действительно заваленный образцами камней и серыми, неприглядного вида, "колобками" чернозема. Очень много книг. Простенки между окнами, внушительный книжный шкаф, полки-полки-полки на каждом свободном месте стены. Расставленные в одному хозяину ведомом порядке. Большие и маленькие форматы – вперемежку. Сразу понятно – не для красоты, не для утверждения образованности владельца. Ими пользуются, читают. В некоторых торчат закладки – веточки, сухие листья, веревочки какие-то…
Чучел оказалось не так уж и много. У страха глаза велики – так, кажется, говорят? Тем более что крупных животных в этом "музее" и не представлено было. Горностай, ласка, соболь, хорь, лисица. Несколько разных сов. Пара хищных – понятия не имею кого – ястребов что ли?
На подоконнике, в медном блюде – горка светло-серого крупнозернистого, похожего на соль, порошка. Поверх – угловатый, с прямыми углами сколов – пирит. Золотая обманка. Сколько пацанов, приняв его за драгоценный самородок, хватало потными руками? Пот и пирит – химический, долго не заживающий, ожог – первый урок прикладной химии.
Попробовал "соль" на язык. Селитра! Непонятно, чего хотел добиться хозяин, соединив с ней золотистую обманку – в химии я дуб дубом – но оба вещества совсем не добрые.
Беленый монумент печи голландки. Вдоль нее – проход в глубину усадьбы и лестница наверх. Идем с Артемкой дальше. Топаем громко. Вдруг Степан Иванович прилег отдохнуть?! И где, спрашивается, слуги? Ни за что не поверю, что этакий домину возможно обиходить без прислуги.
Денщик осмелел, на меня глядючи. Шашку свою рукой придерживает, чтоб о мебель не билась, но за рукоять не хватается. Стыдно, должно быть, стало пугаться, когда командир не боится. Шел за мной следом, головой вертел. Только прикасаться к чужим и непонятным вещам – все равно опасался.
В устроенную рядом с кухней лабораторию входить не стали. Заглянули с порога, убедились, что ни одной живой души там нет, и вернулись к лестнице.
На втором этаже, наверняка, располагались спальни, и я замер на минуту, размышляя, стоит ли туда соваться. Мало ли. Вдруг там найдется кровать неубранная с ночи, или еще чего-нибудь в этом роде. Не хотелось смущать хозяина…
На счастье, и не пришлось. Оглушительно, словно выстрел пушки, бабахнула входная дверь. Вздрогнули и задребезжали стекла в оконных рамах. С солнечных лучах взвились фонтанчики пыли из половиц. Артемка пискнул, и в один миг оказался у меня за спиной. А я, к стыду своему, тоже несколько ошарашенный, схватился за ребристую рукоятку револьвера.
— Какое непотребство! — воскликнул седой, с совершенно горьковскими, густыми и обвислыми усами, весь какой-то выпуклый пожилой господин, останавливаясь у стола в гостиной. — Жандармы! Везде эти жандармы! Какое… Жандармы сыск учинят!? Им то, что проку в том сыске?! В кандалы заковать кого ни попадя, или в солдаты забрить – это они могут. А сыск-то им на кой?!
— Гм… Простите великодушно, — прерывая продолжающийся с кем-то невидимым спор незнакомца, выговорил я. — Вы, не Степаном ли Ивановичем Гуляевым будете?
— Ага-а-а! — жизнеутверждающе и отчего-то радостно вдруг воскликнул тот, разглядев нас с Артемкой. — А вот и вы! Споро вы… Я полагаю, господа… господин из жандармского корпуса по мою душу?
— Нет, Степан Иванович, — вынужден был огорчить я замечательного ученого и краеведа. — Но я тоже горю желанием встречи с офицерами из Томской жандармерии.
Гуляев вскинул густые, богатые брови, как бы предлагая мне таки представиться.
— Герман Густавович Лерхе, исправляющий должность начальника Томской губернии, к вашим услугам. Простите за невольное вторжение…
— Ага! — снова обрадовался хозяин усадьбы. — Так даже лучше! Вы, значит, ваше превосходительство, так же на судилище прибыли?
— Судилище?
— Ну как же, как же! Несчастных ссыльных во всех грехах тяжких обвинили. Мещан еще Барнаульских, кто полякам жилье сдавал. И даже ребенка, сынишку малолетнего аптекарского губернского секретаря Колокольникова под арест уволокли! Дескать, малец письмена шифрованные злодеям носил. Какая, право, глупость! Этак каждого доктора, что рецепты на латыни в аптеку отписывает можно в кутузку волочь! А Михайловского-то?! Замечательный же, гениальный, светлой души человек! И его – туда же. И еще смеют мне утверждать, дескать жандармы разберутся…
— Степан Иванович, — строго сказал я, догадавшись, что хозяин сейчас продолжит свой спор с неведомым собеседником. — Прошу вас. Успокойтесь. Давайте вот, сядем, и вы мне все подробно расскажете. Особенно то, что касается Дионисия Михайловича.
— Ага, — тряхнул усами Гуляев и, резко выдернув стул из-за стола, рухнул на сиденье. Пришлось мне, не дожидаясь приглашения, садиться тоже. Артемка встал за спиной. Похоже, он все еще побаивался громогласного ученого.
— Итак?
Итак, вот что удалось выяснить: Двадцать второго августа, в город из Бийска приехал мой добрый лекарь, Дионисий Михайлович Михайловский. Получив мои записки с воспоминаниями о якобы читанных иностранных трудах по медицине, он развил бурную деятельность. Откуда только силы взялись! Вроде всего ничего времени после нашей встречи прошло, а он успел вычертить план будущей больницы, обдумать и составить список требующегося для лабораторий и аптеки оборудования, и наметить основы штатного расписания. Прихватив эти бумаги, он и отправился в горную столицу.
Все совершенно логично! Михайловский, будучи врачом от Бога, все-таки весьма далек от архитектуры, и ему требовались исправления инженера к проекту здания. Ближайшее место, где он мог получить нужные консультации – это Барнаул. Тем более что и часть инструментов, микроскопы и лабораторную посуду здесь приобрести не проблема. А Горное училище выпускает гораздо больше молодых людей, чем требуется для Горной администрации. Быть может, он планировал кого-то увлечь работой в новой лечебнице…
Юзеф Быстройновский, сосланный из Вильно на юг Западной Сибири, устроился служить при провизорской Горной аптеки. Молодой человек изучал медицину в Варшавской Главной школе, но окончить курс наук не успел.
В Барнауле, при аптеке, существует аптекарский сад. Ну, скорее – огород. Ибо выращивают в том "саду" лекарственные растения, а не яблоки с грушами. Вот именно этим огородом молодой поляк и увлекся. На чем и сошелся со Степаном Ивановичем – также изучающим свойства алтайских трав. А потом, после приезда Михайловского, и со старым лекарем, который, исходя из моих записок, тоже планировал начать культивировать некоторые местные травки.
— Нет, ну каков молодец! — кричал Гуляев, заставляя меня морщится от боли в ушах. — Вы только представьте! Он утверждает, что некоторые виды хлебной плесени, обладают противомикробным действием! Вы, ваше превосходительство, хоть можете себе представить, во что это может вылиться?
— Да, — крикнул я. Это был единственный способ вклиниться в его монолог. — Я могу. А вы?
— Ага-а-а-а! А я… Что вы сказали?
— Если получится выделить и научиться выращивать эти виды плесени, мы получим прекрасное средство от любых воспалений.
— Господи! — придавил выпуклые усищи выпуклой же, пухлой рукой ученый. — Господи Боже Всемилостивый! Неужто Ты сподобился дать нам образованного начальника!?
— Полноте, Степан Иванович. Вы меня смущаете.
— Ничуть, ничуть, дорогой Герман Густавович. И это замечательно! За-ме-ча-тель-но! — ученый, и по совместительству горный чиновник – коллежский секретарь, и советник Пятого отделения по делам частных золотых приисков, откинулся на спинку стула. — Сам Господь привел вас к моему скромному дому…
— Господь… Да… Я смел надеяться, что вы не откажете мне, с моими людьми в постое… На время, достаточное для разбирательства с этим… делом.
— Ага, — сколько значений может быть у простого слова, если говорить его с разными интонациями! — Вот значит как. Ну, что же. Почту за честь. Жаль только я прислугу отпустил… Надзиратели до полутора рублев в день разбирателям пожарищ платят. Вот и мои… испросились. А повариха-матушка в собор отправилась. Они там снопами ржаными да рябиной к Покрову прибирают…
— Артемка? — тихонько позвал я не отрывающего глаз ото рта разглагольствующего ученого. — Двоих на рынок за продуктами. Апанас выдаст червонец. Кто там у нас кашеварит? Пусть на кухню идет. Чай, и чего-нибудь поесть пусть готовит. Остальным – коней прибрать и отдыхать. На крыльцо – конвой.
— Так точно, ваше превосходительство, — так же негромко ответил казачок и умчался.
— Мне сообщили, кроме господ Быстройновского и Михайловского, арестованы еще… — я сверился с письмом Карбышева. — Еще Мокржецкий и Войникас. Это что за люди?
— Солдаты, — одним словом отделался Гуляев. — Только с неделю назад еще троих в казарме заточили. Мещан Юрасова с Чернегиным, и дворянина Ванятку Бутковского.
— Ванятку? — удивился я. Странно было слышать, чтоб взрослого человека, да еще и дворянина, так называли.
— Ага. Юродивый он. Вырос в сажень, а разума едва-едва. Сестрицу его, Карину Петровну из Варшавы выслали, вот и он с ней.
— Юродивого и арестовали?
— Так это Николаю Филиппычу Тихобаеву, городничему нашему щеголевские приказчики выдали, что видели, дескать, Ванятку как раз перед пожаром возле усадьбы.
— Щеголев – это у нас кто?
— Пелагея Ивановна-то? Щеголева? Купчиха наша первогильдейская. Крупяные мельницы у нее и артелей несколько на приисках. Поговаривают, чуть ли не в двести тысяч капиталов. Усадьба ее амбаром к каретному сараю коллежского советника Константина Павловича Платонова выходит. А как полыхнуло, то оба домовладения-то и погорели. Потом уже ветер и дальше разнес. Александра Армолаевича и братьев Пранг дома занялись. Остальные-то в другой день подожгли…
— Остальные?
— Бухгалтера Сохинского, инженеров Давыдова и Рекса. Третьим днем и за купцов принялись. Басинские хоромы и Зуевские. Оттуда и на иных задуло.
— А мне вот сообщали, что пожары с гауптвахты начались.
— А-га? То-то пожарная команда с полпути от Платоновского дома развернулась. Сперва колокола ударили, что Щеголиха горит, после уже – гауптвахта. Обыватели наши, Герман Густавович оттого в панику и ударились, по дачам разбежались, что показалось им будто город со всех сторон сразу подпалили…
Сильно пожалел, что не было тогда со мной Варешки. Со слов ученого выходило, что город подожгли несколько не связанных между собой злодеев. Потом уже, в другие дни, чья-то "хорошая" мысль пришла в голову еще одной группе чем-то обиженных и оскорбленных. И пошло-поехало. Шестьдесят с лишним домовладений и две казенных постройки – пресловутый символ крепостничества – гауптвахта и, расположенная вовсе в стороне от основных очагов возгораний – конюшня Барнаульской пожарной команды. Ирония судьбы…
— Ага, — невольно передразнил я Гуляева. — Ветер, говорите… А где жандармы-то заседают? Куда мне ругаться ехать?
Прибывшие в Барнаул офицеры политической полиции обосновались в местном, конечно же – горном, полицейском управлении. Только никуда я в тот день не поехал.
— Баньку, ага? Ваше превосходительство? — допивая приготовленный моими казаками чай, предложил хозяин. — А уже завтречки с утра и за дознание свое приметесь. Поди, не в крепостном каземате Шлиссельбургском наш любезный Дионисий Михайлович пребывает. В казармах солдатских. Чай, ему-то, крепостному лекарю, не привыкать…
Против баньки я возражений не имел. Забыл уже, когда и баловал березовыми веничками свое новое тело.
— А после, мы с вами, Герман Густавович наливочки на травках моей отведаем. Или пива? Пиво Барнаульское весьма недурственно. Там вы и о походе своем на Чую расскажете. Ходят, знаете ли, слухи, будто бы вы там целую армию цинского наместника разбили…
Жарко протопленная парилка, пара исхлестанных до голых прутьев веников, влажный и тяжелый квасной пар. Потом холодное, до зубной ломоты, пиво. Сначала в охотку – большими глотками. Потом уже – смакование янтарного, с еле уловимым привкусом меда, напитка. И мясо. Не то, плохо прожаренное на костре, жесткое, что приходилось заставлять себя проглатывать. Нет! Это – под нежно-желтой сырной корочкой и со сливочной подливкой. Тающее во рту и заедаемое рассыпчатой вареной картошечкой, посыпанной зеленым лучным и укропным прахом.
Это кухарка, как нельзя кстати вернувшаяся из собора, расстаралась. Маленькая, моему Безсонову наверно едва до пояса бы достала макушкой, шустрая старушка, с добрыми морщинками у глаз. Сумевшая каким-то невероятным образом в один миг настолько внушить почтение суровым казакам, что они ее иначе как матушкой и не называли.
— Ага-а-а! — сказал потом тоном Пятачка, сообщающего кенгурихе о пропаже Крошки Ру, воскликнул Гуляев, и торжественно поставил на скатерть четверть с темно-золотистым напитком.
— Что это, Степан Иванович? Неужто…
— Она, — с дрожью в голосе кивнул тот. — На травах. Нектар. Уж на что Василий Васильевич слаб на застольную беседу, а и он, отведав, весьма и весьма лестно отзывался.
— Василий Васильевич?
— Ага. Профессор Радлов. Он ныне в Петербурге. Я рекомендации ему к вступлению в члены Русского Императорского Географического общества отписал. Вот он и… Вы, кстати, Герман Густавович, не имели ли намерения? Ваше сообщение о походе в дебри… гм… да… дебри, несомненно, имело бы успех!
— Нет уж, увольте, Степан Иванович. Я в экономическом состою… А от географического с нами был штабс-капитан Принтц, Андрей Густавович. Вы не знакомы? Замечательный, опытнейший путешественник, офицер и славный во всех отношениях человек.
— Приму на веру, Герман Густавович. Приму на веру. Сейчас, Слава Господу, все больше молодых людей принимают долг расширять границы изведанного… А что касаемо Экономического собрания, — Гуляев сделал паузу. Занят был. Прищурив один глаз, отмерял в небольшие тонкостенные стаканчики свою фирменную настойку. — Да. Что качается Экономического, так и я имею честь состоять. Днями вот и Великой княгине, на соискание Еленинской медали труды свои отослал. Касаемо селекции плодовых деревьев в Сибирских землях…
Выпили без тоста. На меня после бани, пива и плотного ужина какая-то расслабуха навалилась. Все тело вялым стало, мягким, податливым. Казалось, еще немного, и я растекусь по плетеному стулу словно тесто…
Понятия не имею, какие именно травы добавляет барнаульский коллежский секретарь в свои настойки, но что-то навевающее сон – однозначно. Как еще объяснить тот прискорбный факт, что вот только что я вроде сидел за столом, и тут же открыл глаза в непривычно-белой постели утром следующего дня.
Жандармов искать не пришлось. В гостиной, в стороне от накрытого к завтраку стола, меня ждал Миша Карбышев одетый в непривычный серо-голубой мундир поручика жандармерии. Артемка, пока помогал умываться, успел рассказать, что Степан Иванович уже убыл на службу, но моего секретаря, явившегося рано поутру, все-таки успел обругать нехорошими словами.
Сдоба у матушки вышла не очень. Не сравнить с бесподобными творениями поваров в тецковской гостинице. Но мне, соскучившемуся по домашней пище, сошла и эта стряпня.
— Рассказывай, — только и успел выговорить я, до того как рот наполнился слюной.
Темный, почти черный чай, обильно сдобренный травами. Кажется – бадан, медуница и еще что-то, придающее напитку чуть сладковатый привкус. И булочки. Слушать я еще мог, а вот говорить – уже нет.
— Все по-прежнему, Герман Густавович, — пожал плечами Миша, не переставая широко улыбаться. — После писанного вам, в Томске никаких новостей. Теперь вот Киприян Фаустипович на погорелое дело нас с Афанасьевым отправил. Я о том вам тоже писал…
— М! — поморщился я с полным ртом. — Мммм?
— Вы не получали мое послание из Томска? — догадался тот. — Я в конверт господину Мартинсу вкладывал…
— М-м, — согласился я. И рукой предложил секретарю изложить суть.
— Я так понимаю, известия от Гинтара Теодорсовича также до вас не дошли?
Письмо так и валялось в сумке нераспечатанным. Как-то все руки не доходили. Находились дела поважнее, или настроение не подходящее было.
— М, — я развел руками.
— Однако, — думал улыбнуться еще шире невозможно. Я ошибался. — А ведь мы с Гинтаром Теодорсовичем раскрыли причины и следствия на вас покушений. После уже, я изыскал возможность…
Миша понизил голос и заговорчески оглянулся.
— Я смог прочесть протоколы допросов арестованных жандармерией воров. Сведения в них содержащиеся не подтверждают наши с господином Мартинсом догадки. Но и не опровергают. Тем не менее, эта версия господину Пестянову представляется наиболее привлекательной.
— М-м-м? — это должно было значить – "Ага?", но Карбышев понял по-своему.
— Ириней Михайлович? Я взял на себя смелость отписать ему в Томск о необходимости его присутствия здесь, в Барнауле. Имею опасение, что без его сведений, мы это дело изыскивать будем до, как вы, Герман Густавович, однажды изволили выразиться, морковкиного заговенья. Сущая путаница здесь. Множество свидетелей, и каждый фантазии свои за истину пытается выдать…
— М! — рубанул я ладонью. Мне подробности расследования пожара были тогда менее интересны. Тем более, я не сомневался в способностях Варешки вызнать все необходимые подробности. Оставалось лишь надеяться, что мой сыщик уже успел решить свои семейные дела, и я не оторву его отчего-либо важного.
— Да-да, конечно, ваше превосходительство. Это потом… Так вот. В мае, неделей спустя, как вы войско на Алтай повели, дворовые люди господина Мартинса, доложили ему, что в конюшенной пристройке, в чулане для овса, почивает вполне себе прилично одетый господин…
Эта история началась восемь лет назад, когда умер золотопромышленник Емельян Бибиков. Приставы Томского губернского суда вскрыли завещание почившего, и выяснили, что все семь золотых приисков, а самое главное – долги на сумму в сто пять тысяч рублей серебром, он завещал мужьям своих дочерей, коих у Бибикова было четыре. Две старших были замужем за богатыми иркутскими купцами Серебренниковым и Трапезниковым. Самая младшая – за надзирателем Пятого питейно-акцизного округа, коллежским асессором, Левицким. А четвертая, средняя, Федосья – за тогдашним управителем дел в канцелярии Томского губернатора, Захарием Михайловичем Цыбульским.
Из всех зятьев, дела наделавшего перед смертью долгов золотопромышленника рискнул принять только Цыбульский. Со службы он уволился, и отправился в Мариинский округ принимать хозяйство.
Между тем, остальные свояки, побоявшиеся, что, если у Захария получится увеличить добычу и рассчитаться с долгами, останутся вовсе ни с чем, выкупили векселя тестя и предъявили их в суд. Для Левицкого не составило труда добиться решения в свою пользу. Губернский суд постановил арестовать Бибиковские прииски, и выставить их на продажу, для погашения займов.
Однако прежде чем подвергать аресту теперь уже собственность Цибульского, по закону следовало предъявить определение суда лично Захарию. Так началось восьмилетнее бегство господина Цыбульского от кредиторов, полиции и судебных приставов, уже само по себе достойное пера писателя.
Чего он только ни выдумывал, как только не хитрил, чтоб обмануть неповоротливую государственную машину. Пока его с бумагами искали в Томске – жил на приисках. Когда же чиновники отправлялись за ним туда, спокойно пребывал в Томске. Однажды его даже вывезли из осажденного полицией дома в телеге с мусором…
И тут осенью 1863 года к нему пришел некто Нагорнов, бывший рудознатец другого золотопромышленника – Петра Кузнецова. Как-то получилось, что Нагорного выгнали, не заплатив обещанных денег, и тот этим обстоятельством весьма огорчился. Тем более что, буквально за несколько дней до увольнения – нашел богатую россыпь по ключику, устьем выходящим к приисковым постройкам этого самого Кузнецова на реке Кызасу.
Мало того, что Нагорнов не поделился новостью со своим бывшим работодателем, так еще и выдал Цыбульскому, что сильно разросшийся кузнецовский поселок давно "выполз" за черту участка, и есть возможность затребовать с дорогого Петра Иваныча плату за сохранение зданий на чужой земле.
Захарий с Нагорновым ночью, как настоящие партизаны, привели на ключ разведочную партию и вкопали заявочные столбы. Днем позже бумаги на новый приисковый участок были и оформлены.
Но, хотя золота в ручье было много, оказалось, что основной пласт находится глубоко под торфом и сильно затапливается. Для дальнейшей разведки и разработки месторождения требовались средства, а их у Цыбульского как раз и не хватало. Поэтому зимой 1863-64 года он отправился в Санкт-Петербург, искать инвестора.
Которого и нашел, в лице известного золотопромышленника и уральского заводчика, генерал-майора в отставке, Всеволода Ненюкова. Было оформлено товарищество "Золотой ключик", где половинную долю получил инвестор…
Зимой 1864 года, на Московском тракте, трое лихих дядек поджидали богатую карету, в которой Захарий Михайлович Цыбульский должен был везти документы на новый прииск и двадцать пять тысяч рублей серебром, выданные его новым компаньоном, генералом Ненюковым. И отчего-то они решили, что тяжелый дормез – вполне достойный золотопромышленника экипаж…
И нарвались на три тяжелых пули из моего Адамса.
— Ага! — вызвав нервное хихиканье моего внутреннего Германа, воскликнул я. Рука с очередным произведением кулинарного искусства матушки так и не дошла до рта. — И кто же это такой шустрый? Кто-то ведь навел злодеев на этого… как ты там говорил? Цыбульского?
Сам Захарий Михайлович задержался на Урале. Заказывал там машину с насосом для откачивания воды. Так что до Томска добрался как раз ко времени, когда моя экспедиция уже выходила из устья Томи в Обь.
В губернской столице золотопромышленника немедленно опознали и устроили на него настоящую охоту. Благо деньги на наем промысловых рабочих и строительство прииска, он все же успел передать другому своему компаньону – молодому Нагорнову. Который, никем не задерживаемый, и отправился руководить на ручей.
А Захарий Михайлович, оставшись без всяких средств к существованию, продолжил прятки. Теперь уже не только с кредиторами, но и с убийцами. Так, в конце концов, он и оказался в овсяном чулане моего Гинтара.
И должен был благодарить прибалтийский темперамент бывшего моего слуги. Ибо, прежде чем выдать незнакомца полиции, Гинтар все-таки потрудился вызнать, кого именно и, самое главное – почему этого господина к нему Бог привел. А потом, выслушав историю незадачливого предпринимателя, пригласил к себе в усадьбу Карбышева. И уже Миша, через прокурора Гусева, получивший документы из губернского суда, выяснил, кто именно больше всех был заинтересован в смерти Цыбульского.
Все нити сходились к свояку Захария Михайловича – коллежскому асессору Иосифу Михайловичу Лавицкому. Он обладал большей частью долговых обязательств Емельяна Бибикова. Он был отлично знаком с бесследно исчезнувшим Караваевым и имел какие-то связи с криминальными авторитетами с окраин губернской столицы.
— Очень интересно, — только и смог выговорить я. — Ну ладно, я понимаю. Первый раз – ошиблись. Потом-то чего ко мне лезли?
По словам попавшего в жандармские застенки бандюгана, никто и не собирался меня убивать. Отчего-то они решили, что я, новый Томский губернатор, и есть тот генерал, ссудивший Цыбульскому деньги. И, по их разумению, было вполне вероятно, что именно у меня находились и документы на новый прииск. Потому и устроили пожар в "Гостином дворе" – надеялись под шумок порыться в моих бумагах. И потом, уже в Тецковском "Сибирском подворье", лезли именно в кабинет. Никто из них и предположить не мог, что я, генерал, могу сидеть в неосвещаемой комнате с револьвером в руке!
А Гинтар оказался самым прагматичным из моих соратников. Ничтоже сумняшеся, он выдал Захарию десять тысяч рублей из моих капиталов в рост под залог этого самого "Золотого ключика". Так что я теперь, вроде как – совладелец золотого прииска…
— Едрешкин корень, — сказал я. Просто потому, что нужно было что-то сказать. Вот что мне теперь делать? Перепутали, не предположили, подумали… Детский сад какой-то. И я тоже хорош. Покушение! Заговор! Тьфу!
Но с этим, винно-водочным надзирателем что-то нужно было решать. Причем, недостаточно тихонько придавить этого прохиндея где-нибудь в темном переулке. Покушение на мою жизнь было? Было! Шлепнуть меня ни за здорово живешь могли? Да легко! Бог уберег – иначе и не скажешь. Отправлял лиходеев ко мне он? Выходит, что он. Значит, нужно показательно его уничтожить. Чтоб другим и в голову не могло придти хоть отдаленно что-то похожее. Мне еще только тут доморощенных террористов не хватало…
Но террор – это заботы жандармов и Третьего отделения. А вот показательно наказать зарвавшегося чиновника – дело святое. Только есть еще один немаловажный аспект! Должность господина коллежского асессора!
Надзиратель питейно-акцизного округа, присматривающий и собирающий с производителей спиртсодержащих жидкостей государеву дань, не в последнюю очередь должность политическая. Понятно, что алкоголь нужен. Во-первых, свинья всегда грязь найдет, и те, кто пьет – так пить и будут. Две пережитые в той, прежней моей жизни, антиалкогольные компании, только подтвердили это правило. Во-вторых, спирт необходим для химического производства и вскоре, надеюсь, для медицины. Но, самое главное – в-третьих, при существующих сейчас условиях, выварка хлебного вина едва ли не единственный в Сибири регулятор спроса, и соответственно – цены на зерно. Останови я винокурни, и цены на плоды крестьянского труда мгновенно упадут. И уронят покупательскую способность большей части населения края. Особенно, южных, кабинетских округов.
Тем не менее, происходящее сейчас на рынке алкоголя, порядком никак не назовешь. Каждый творит что хочет. Стандарта сырья, на качество очистки и на крепость готового продукта не существует. Акциз берется с ведра спиртсодержащей жидкости по девять с четвертью копеек с градуса по металлическому спиртометру. И все. Водку только называют хлебным вином. На самом деле варят ее кто, во что горазд, и из чего попало. От опилок до лесных ягод.
По-хорошему, не дело губернатора пытаться навести порядок в этом сверхприбыльном бизнесе. Но хоть что-то сделать в этом направлении было нужно. Хотя бы уже потому, что к востоку от Томска располагалась огромная часть страны, нуждающаяся в дешевых и качественных сибирских продуктах. И это я еще о Монголии с Китаем не говорю! И когда по железной дороге в Красноярск отправится первый хлебный эшелон, господа винокуры и виноторговцы станут мне врагом номер один. Ибо цены на их сырье немедленно подпрыгнут.
Сейчас, несмотря на нахальство этого Лавицкого, вмешиваться в устоявшуюся структуру мне еще рано. Но иметь вменяемого, и, главное – управляемого чиновника на месте надзирателя я должен уже к началу строительства чугунки.
Кроме того, я прекрасно представлял себе размеры откатов спиртоваров собирающим акцизы господам. Если один Исаевский завод производит в год свыше полумиллиона ведер хлебного вина, то даже по копейке с ведра – пять тысяч рублей. А таких винокуров в одном Томске – семь. В карманы инспекторов падают огромные по нынешним временам суммы, а мне, понимаешь, заводы строить не на что! Так что, нужен мне был человек, готовый поделиться неправедно нажитыми деньгами.
Кстати, что бы этакое придумать, чтоб и этого, Иосифа Михалыча "взлохматить" на долю малую? Ну, или хотя бы – отобрать у него векселя представившегося Еремея Бибикова? Очень уж перспективный господин этот Цыбульский! Давно следовало присмотреться к золотопромышленникам, и выбрать кого-нибудь понадежнее. Были, помнится, на карте стратегических резервов несколько золотоносных районов, в труднодоступных местах Алтая. В том мире их разработку блокировали экологи. Там, едрешкин корень, Алтайский биосферный заповедник находился. При промывке золотого песка в двадцать первом веке массу всевозможных вредных для природы веществ применяли. Кислоты, ртуть… О перекореженных драгами сибирских реках Гринпис полгода по всем телеканалам выл. Это сейчас – все больше руки артельщиков, и окружающей среде ничего не угрожает. Скорее – наоборот. На Алтае, как оказалось, и тигры водятся с медведями. Не говоря уж о полудиких кочевниках, совсем не обрадованных вторжением русских на свои земли.
Тем не менее, золото там есть, и его не мало. Мне бы хватило. Только кому попало давать в руки это богатство не хотелось.
Эх! Столько дел накопилось, а я в Барнауле ерундой маялся.
— Что-то еще? — тяжело вздохнув, поинтересовался я у подозрительно веселого Михаила. — И чему ты, господин поручик, все время радуешься?
— Простите, ваше превосходительство. Просто…
— Что просто?
— Я рад, что вы вернулись, Герман Густавович. Теперь снова что-то начнет происходить.
— Гм… — поперхнулся я чаем. — Тебе мало этих погорелых горных чинов?
— Да уж, — легко согласился секретарь. — От господина майора из Томска пришло известие, что шестого августа пожары также охватили Тюмень. Огнем уничтожена вся заречная половина города. А четырнадцатого вспыхнуло в Сузуне. Сильно поврежден монетный двор. Сгорели дотла гауптвахта и заводоуправление. Пытавшегося в ночь на пятнадцатое августа запалить губернский суд в Томске, томского же мещанина, сторожа насмерть забили палками. Отдельные возгорания девятнадцатого, двадцатого и двадцать первого отмечены в Колывани, Мариинске и Кузнецке. Киприян Фаустипович усматривает в этом распространившемся поветрии признаки всесибирского злого умысла…
Я так смеялся, что даже слезы из глаз выступили.
— Фу-у-ух, прости Господи, — наконец отдышался я. — Вот дурость-то где… всесибирская… Хе-хе… Господин майор не усматривает в этом… блин, поветрии летнюю засуху и отвратительнейшее состояние пожарных служб?
— Не могу знать, ваше превосходительство, — нейтрально отговорился Карбышев. — Известие пришло лишь позавчера, с большой почтой.
— О!
Пробуя высчитать время реакции царской семьи на мои… попытки изменить историю, я установил для себя срок – двадцатые числа сентября. Начиналось двадцать шестое сентября, а меня никто не трогал и ничего от меня не хотел. Кроме местечковой суеты, конечно. И только сейчас до меня дошло – в чем собственно дело!
Но сначала, я должен объяснить – как именно работает почта в Российской империи, и почему письма от Петербурга до Томска добираются гораздо быстрее путешествующих тем же маршрутом людей. А главное – почему в Барнаул корреспонденция приходит с существенным опозданием.
Итак, вы – житель столицы – запечатали конверт, наклеили марки и отнесли свое послание на почту. Писари сверили адрес с перечнем населенных мест империи, проверили достаточность оплаты, проставили штемпель и сунули письмо в мешок. Как только поклажа на нужное направление наберет определенный вес, ее положат в первую же повозку к извозчику. И он не имеет права отказаться, если намерен пользоваться перекладными почтовыми лошадьми.
На следующей станции, пока первый кучер отдыхает и меняет коней, мешок добавят к грузу тому, кто уже трогается. И так далее, пока запечатанная пломбами поклажа не доберется до окружной станции. Там пломбы вскроют, добавят местные письма, отделят те, что требуется раздать адресатам в данном округе, и отправят дальше. Зимой, по санному пути письмо будет передвигаться не медленнее чем триста верст в сутки. Летом – двести. Весной и осенью, в распутицу – сто-сто пятьдесят. При самом отвратительном состоянии дорог, от Санкт-Петербурга до Томска ваше письмо доберется не позднее, чем на шестнадцатый день. Вот так-то! Теперь сравните со сроками доставки посланий Почты России начала двадцать первого века…
Предназначенную для горной столицы Алтая корреспонденцию отделяют от всей массы в Каинске. Потом, она пересылается в Колывань, где ждет, пока не наберется нужная масса. И лишь после этого – едет в Барнаул. Бывает, особенно в неспешную летнюю пору, алтайский мешок и по неделе лежит без движения. Зато единовременно приходит сразу много всего. И газет с журналами и писем с посылками. Большая почта – короче.
— Для меня… — голос обзавелся предательской хрипотцой, и мне пришлось прокашляться, чтоб взять себя в руки и продолжить. — Для меня что-либо в почте есть?
— Да, конечно, Герман Густавович. Вот. Я посчитал нужным отделить обычные прошения и доносы. Остальное – вот.
И протянул мне четыре обычных серо-коричневых конверта.
Да, Герочка! Я болван и неврастеник. Конечно, глупо было ждать известий от царя с обычной почтой. Естественно я подозреваю о существовании фельдъегерской службы. И хватит на этом!
— Герман Густавович? Вам не хорошо? У вас сейчас лицо такое…
Хотелось выматериться от души, загнуть что-нибудь этакое, в лучших традициях флотских боцманов или прорабов со стройки. Или рыкнуть на ни в чем не повинного Мишу. Устал я что-то от ожиданий. Хотелось уже, чтоб все решилось. Так или иначе – уже и не важно.
А еще я ощутил невероятной силы приступ одиночества. Подумалось вдруг, что в этом огромном, чудном и чудесном новом для меня мире нет ни единого действительно близкого человека. Партизанствующему в потаенных глубинах разума Герману не пожмешь руку и не взглянешь в глаза. Не выплачешься в жилетку и не разопьешь с ним бутылочку-другую.
Один я был. Абсолютно один… И один на один со своим Долгом.
— Все хорошо, Миша. Все хорошо… Так что-то… Задумался… Начинай отчет о ваших с господином штабс-капитаном изысканиях. Чего нарыли? И когда должен явиться Варешка?
Карбышев принялся рассказывать, а я – удивляться. Потому что следователи из политических полицейских были, прямо скажем – никакие. По большому счету, за месяц, что они уже в Барнауле баклуши били, кроме как опросить арестованных Горной полицией ссыльных и туземных мещан, сдававших несчастным полякам жилье, они ничего и не сподобились сделать.
— Конечно, нисколько не претендую на лавры нашего дражайшего Иринея Михайловича, — хмыкнул я. — Но одно могу сказать со всей определенностью – вы упустили очень и очень важные улики! Во-первых, вам просто необходимо отметить на схеме города места возгораний. Надеюсь, свидетелей этим событиям вы отыскали? Ну и отлично! Потом, выясните какого направления дул в те дни ветер, было сухо или шел дождь и так далее. Этим мы отделим намеренно подожженные дома от тех, что загорелись попутно, из-за ветра. Очень важно отметить время начала пожаров. И вызнать – где именно в примерно это время находились наши подозреваемые. Есть ли, кто подтвердит, что их видел. Понял? Отлично. Но главное, после того, как мы выясним, кого именно подожгли, выспросить погорельцев – не ссорились ли они с кем-то последнее время? Не заводили ли врагов или соперников. Не ходили ли хозяева на сторону, и не ловил ли их обманутый муж…
— Феноменально! — прошептал секретарь-поручик.
— Ничего сложного, для… — блин, для кого? Для прочитавшего на досуге пару тысяч детективов? Для чиновника, которому ежедневно на стол ложилась сводка совершенных за сутки в области преступлений? Для среднего телеобывателя, сидящего на "игле" бесконечных "ментовских" сериалов? — Для разумного, умеющего рассуждать логично человека. Неужели жандармских офицеров не обучают вести следствие?
— Это мне неизвестно, ваше превосходительство. Быть может в столице…
Полицейская школа! Срочно требуется училище для сотрудников правоохранительных органов. С ростом общего экономического благосостояния будет расти и число всевозможных убийц, грабителей и мошенников. И если уже сейчас не озаботиться обучением профессиональных сыскарей и специалистов по профилактике – очень скоро мы получим такой разгул преступности, что по вечерам на улицу страшно станет выходить. А если еще учесть, что продажа огнестрельного оружия в империи никак не регламентируется, так и вообще! Жуть!
Достал свой чудесный блокнотик и записал. На это необходимо изыскать средства и подобрать людей. Еще бы научиться, как Хоттабыч – выдернул волосинку из ноздри – получил грамотного и честного полицмейстера, из бороды – сотню таких же чиновников. В затылке почесал – десяток преподавателей сыскного искусства… А то, оглянулся – и выбрать некого. Читать с грехом пополам и то только один из шести умеет. А уж чтоб профессионалы… Я вот о прохиндее водочном надзирателе думал, а кем его заменить? В голове один Хныкин из Каинска крутится. Кадровый голод жесточайший, и нет от него пока спасенья.