Книга: Орден для Поводыря
Назад: Глава 10 Паровозы
Дальше: Глава 12 Ein gott! Ein recht! Eine wahrheit![1]

Глава 11
Тонкая линия

Схематично, тонкими черными линиями, обозначены русла рек, береговая линия Ледовитого океана и Урал. Каллиграфическим почерком выведены названия главных населенных пунктов. Рядом с "кляксами" городов и поселений квадратики, обозначающие фабрики и заводы. Маленькие, но легко узнаваемые якоречки показывают места расположения важнейших портов, и речных и морских. И все эти географические точки связывают целые пучки, "веники" торговых и грузовых маршрутов.
Страна Утопия. Томск, как Город Солнца, и его идеальная округа. Миллионы крестьян, сотни тысяч рабочих, десятки тысяч чиновников и полицейских. Целый флот грузовых кораблей с командами и опытными, готовыми провести свое судно среди льдин Приполярного океана. Школы в каждой деревеньке, технические училища и духовные семинарии в селах и городках. И университет.
Красиво, гармонично и до рези в глазах жалко, беспомощно. Особенно когда совершенно точно знаешь, что неоткуда взяться этим людям, и никто не рискнет вложить миллиарды в строительство всего этого. Да, по большому счету, и не разрешат. Просто потому, что не рискнут ссориться с европейскими державами, которым такой мощный производитель на мировом рынке нужен, как зайцу стоп-сигналы.
Во вроде всем хорош Михаил Константинович Сидоров. Светлая голова! Энергия через край. Но такой, блин, идеалист, что я сам себе столетним прожженным циником и проходимцем кажусь. Нет еще у меня иммунитета на разглагольствования о Судьбе России, какой в другой жизни выработался на рекламу из телевизора. Не могу я пока еще такие разговоры мимо ушей пропускать. Не привыкну никак, что здесь и сейчас прожект спасения Державы у каждого имеется, и каждый готов с тобой основными идеями поделиться. Хочешь ты того или не хочешь.
Бумаги красноярского купца Сидорова, а с недавних пор – и нашего с Асташевым компаньона, я хотел видеть. Много слышал о Михаиле и о его предложении передать специальной комиссии шесть своих приисков для финансирования устройства в Сибири университета. Но совершенно не был готов встретить этакую-то Утопию…
Хотя несколько рациональных зерен в нагромождении фантазий и фантастики, все-таки есть. Северный морской путь – штуковина несомненно нужная, и развивать ее надо. Только вот полностью полагаться на сезонный вид транспорта для грузооборота и с Россией и с Восточной Сибирью, по меньшей мере – странно. А, если вдруг случится война, то и преступно. Зря все-таки он не доверяет железным дорогам…
И он абсолютно прав. Без государственной программы содействия массовому переселению крестьян из переполненных европейских губерний России, быстро промышленность в Сибири не поднять. Да она и смысла не имеет.
Ну, вот выстрою я металлургический комбинат. За пару лет он мне три тысячи верст рельсов наварит. Потом, допустим, еще сотню пароходов с паровозами и штук шестьсот-семьсот вагонов. А дальше? Что производить потом? Ведра с лопатами? Подковы с шурупами? Сотни тысяч пудов гвоздей в Сибири просто не продать! За Урал на подводах везти? Ха-ха три раза.
Продолжить рельсы тянуть дальше? Через Урал на запад и вокруг Байкала до Владивостока? Так это ж где такие деньжищи взять? Во всей стране нет столько денег, чтоб на эту мегастройку хватило. По нынешним временам, меня с таким проектом на смех поднимут.
Понятно, что какая-то часть металла уйдет Чуйским трактом в Монголию и Китай. Что-то потребуется на востоке и в Туркестане. Но это тоже не решает проблемы. Начать, что ли китайцам пушки лить? Или броненосцы на Оби строить да через Карское и Баренцево моря в Балтийское отправлять? Так и на них госзаказ нужен. Не дарить же! Тем более что все равно не оценят…
И, честно говоря, с точки зрения эффективной логистики, гораздо экономичнее было бы построить Мурманск и уже там собирать крупные боевые корабли. Во-первых, море там не замерзает, а во-вторых, появление нашего Северного флота для одной малодружественной державы – хороший щелчок по носу! А вот железо можно и из Томска пароходами. На крейсера его всегда много уходит…
Так и представил себе, как я, покровительственно похлопывая Александра II по плечу, выговариваю: "Мурманск тебе нужен, Саша! Место там хорошее дредноуты строить. Ты слушай, что тебе опытный товарищ советует. Запоминай, а лучше – конспектируй. Если у самого тяму нет"…
Интересно, кстати, дредноуты уже есть, или еще только-только деревянные кораблики начали стальными листами обшивать? Вот, блин, как хреново историю не знать! Да и не учили таким вещам в советских школах. Броненосец "Князь Потемкин", кажется, только в 1905 году по Черному морю хулиганить начнет. И примерно в это же время японцы наш "Варяг" где-то в окрестностях Кореи поймают. А до этого что было?
Ну, понятно. Великие реформы, отмена крепостного права, завоевание Средней Азии. И все что ли? Ни одной серьезной войны? Та-а-ак! А господин Акунин гамбиты с турками когда разыгрывал?
Я прикрыл глаза, пытаясь припомнить виденный однажды фильм… И толи сам вспомнил, толи Герочка как-то в наших с ним мозгах порядок навел, но перед глазами всплыла вдруг дата – 21 августа 1877 года. Значит, у страны впереди было еще целых двенадцать лет мира!
Жаль, в том фильме корабли не показывали. Я бы хоть представление имел – стоит или нет к флотским лезть со своей сталью. Не прямо сейчас, конечно. Теперь-то у меня еще и завода нет, и в шахтах никто ни железную руду, ни уголь не добывает. Да и пока чугунку от Красноярска до Омска не дотянем, перепроизводство нам не грозит.
Слава Богу, если весной на место будущей Анжерки люди дойдут, да под управлением приказчиков начнут избы ставить, а маркшейдер пока шахты разметит. К осени, в лучшем случае, первые пуды угля появятся.
Хорошо бы, если удастся уговорить генерала Чайковского поехать со мной в Сибирь. Тогда, быть может, получится к лету и моих мастеровых, с Томской железоделательной мануфактуры вывезенных, на место поселить…
Я задание Менделееву дал, чтоб он, как мои молодые рудознатцы с Алтая вернутся, начал готовить сразу три экспедиции. Одна – на север. К загадочному Масляному озеру. А ну как Господь услышал мои молитвы, и есть в моем краю месторождение нефти, где не нужно бурить дыры в две версты глубиной. Две других – на юго-восток. К Анжерке и к речке Ампалык. Точки на карте я отметил, но нужно определить наиболее удобные места на местности и для рабочих поселков, и для производства, и для каторжных острогов.
А еще весной из Томска должен выйти отряд под командой инженер-капитана Волтатиса. Он, во время моего короткого пребывания в губернской столице, такой подарок сделал, что, была бы моя воля, в генералы бы произвел! И я не новую мостовую на всех центральных улицах имею ввиду. Все ж таки, отсев – это временная мера. Я о другом.
Не поленился же тщательно, включая все мало-мальски значимые ручейки и речушки, перерисовать кусок той Большой Губернской карты, что от Томска до Мариинска! С куском Томи, конечно. Расставить отметки высот, пометить углы спусков и подъемов. И, уже поверх этого, вычертить тонкую карандашную линию – трассу первой очереди железной дороги. Нужно ли говорить, что в тот день ни у Юрия Ивановича, ни у меня, ни на что другое времени больше не нашлось? До самой поздней ночи мы вновь и вновь, доказывая друг другу и разбивая доводы в пух и прах, прокладывали будущую чугунку.
Где-то он не был оповещен обо всей глубине моего замысла, в другом месте – я оказывался полнейшим дилетантом и фантазером, но поздним утром следующего дня капитан принес мне топографические планы с окончательной версией трассы. И именно этот лист поехал вместе со мной в Санкт-Петербург.
Ключевым моментом было месторасположение моста через Томь. Я предполагал, что самым лучшим местом станет относительная узость реки в районе Черемошенских причалов. Волтатис – что строить там железнодорожный мост излишне дорого, и что он может помешать речному транспорту. Почему-то раньше я на нужды речников в таком ракурсе не смотрел, так что пришлось согласиться с капитаном. Будущая переправа переехала выше по течению, в район лагерей Томского батальона. Соответственно, вместе с мостом существенно сместился и вокзал. Теперь он должен был появиться несколько ближе к реке, к востоку от Михайловских кирпичных заводов.
Дальше на восток путь пошел вполне предсказуемо – по водоразделам мелких речек, и до будущих угольных копей, по моему мнению, ничуть не отступал от ветки Томск-Тайга из моего мира. А вот дальше, инженер, не ведая, что немного восточнее вскоре должен будет появиться новый промышленный район, провел линию неверно. От железорудного месторождения до ближайшей станции получалось никак не меньше чем сорок верст. Меня это совершенно не устраивало, но и поставить точку на карте, и объявить что – вот, здесь будет город, я не мог. Требовались консультации специалистов. И геологов, и металлургов. Но изогнуть тонкую черную линию так, чтоб она прошла максимально близко к речке Железянке, это было в моей власти. Не думаю, что возникнут споры из-за пары верст, на которые я мог ошибиться.
Зато потом, преодолев северные отроги Салаирского кряжа, дорога выходила практически на равнину. До самого Красноярска не существовало сколько-нибудь значимых препятствий. Местность изобиловала речками и ручьями, так что проблем со снабжением паровозов водой быть не должно. К сожалению, Юрий Иванович был слабо знаком с той местностью, так что углы спусков и подъемов указать не смог. Это он и должен будет выяснить весной и летом следующего года.
Я намерен был приложить все усилия с тем, чтобы заинтересовать Государя этим проектом. Хотя бы уже потому, что без Высочайшего одобрения строительства новой железной дороги, мой металлургический комбинат не имел никакого смысла. И потому всю дорогу, на каждой станции, писал экономическое обоснование. Зря что ли у меня в дипломе значилась специальность – "экономика и управление народным хозяйством". И пусть к народному хозяйству история этого мира, моими стараниями, может и не повернет, но законы экономики вряд ли сильно отличаются. Кипа черновиков росла, и наконец, наступил момент, когда нужно было поставить точку, и отдать аккуратным писарям на окончательное оформление и копирование.
Шестнадцатого декабря 1864 года, в Герин двадцать девятый день рождения, мы с Иваном Дмитриевичем Асташевым сошли с поезда на Нижегородском вокзале, за Камер-Коллежским валом, в предместьях Москвы. И, двумя часами спустя, добрались до Николаевского вокзала на извозчике только чтобы узнать – просто купить билеты в Санкт-Петербург и сесть в ближайший же поезд – не получится. Требуется собственноручно написать заявление, с указанием цели визита в столицу, перечислить сопровождающих и уточнить – в какой именно гостинице Москвы мы станем дожидаться разрешения жандармов на дальнейшее движение. И, похоже, эти сложности удивили только меня. Асташев и Герочка восприняли искусственные препоны как нечто само собой разумеющееся.
— Пишите – Кокоринское подворье, Герман Густавович, — ласково улыбаясь, посоветовал золотопромышленник. — Давно хотел посетить это знаменитое место.
— Чем же оно так известно? — раздраженно брякнул я.
— Ну, кухня там, как говорят, выше всяческих похвал! — хихикнул старик.
Это и решило дело. Раз нельзя было провести Герин праздник в дороге, стоит воспользоваться случаем и отметить его в компании со всякими вкусностями.
— Вечером нас непременно навестит жандармский офицер, — поделился Асташев. — Нужно будет предстать перед ним в выгодном свете…
— То есть, Высочайшего повеления уже недостаточно?
— Нет, Герман Густавович. И они, знаете ли, правы. А ну как сочтут нас излишне опасными? Слыханное ли дело! Заговорщики при дворе! До вас ведь тоже донеслись эти печальные вести, касаемые готовящегося покушения на Его Императорское Высочество цесаревича?
— Да-да, слышал что-то… Краем уха…
— А для чего же вы, сударь мой, дружбу с майором Кретковским водите, коли он вам об этаких-то вещах не докладывает? — искренне удивился старый лис.
Ха! Так я ему и сказал! Да и слишком долго бы объяснять пришлось. Не предназначенное для чужих ушей рассказывать. И о кавалерийском налете на царский двор с целью спасения цесаревича. И о обещанной начальником Третьего отделения, "фрондером" Мезенцевым, поддержке в отделении юга Алтая от АГО, и о "операции принуждения" одного нерадивого питейного надзирателя к справедливому разделу неправедно нажитого…
Дело в том, что сыск августовских Барнаульских поджигателей получил неожиданное продолжение.
В Киприяне Фаустиповиче Кретковском произошли разительные перемены. Если раньше он представлялся мне этаким крысом-переростком, гротеском на популярных в мое время мультипликационных мутантов, сейчас уже и не припомню – то ли героев, то ли – злодеев. Теперь же главный Томский жандарм выглядел скорее – барсуком. Тоже огромным, с той же вытянутой хитрой мордой… хм… лицом, но совершеннейше другой по повадкам. Куда только делась едва сдерживаемая, присущая грызунам, суетливость! Теперь передо мной сидел уверенный в себе господин, барин, легко разглагольствующий о судьбе державы и умеющий тысячей слов так ничего внятного и не сказать.
Это все потому, что за заслуги перед Отечеством томского жандармского штаб-офицера повысили в звании сразу до полковника, и наградили орденом – таким же, как у меня Станиславом третьей степени. Больше того! Миша поделился секретом, что представительство тайной полиции у меня в губернии планируется серьезно усилить. Будто бы в Томск должны были даже перевести из Омска к постоянному пребыванию целый эскадрон конных жандармов и еще три или даже четыре офицера.
— …Таким образом, Герман Густавович, невзирая на кажущуюся бунтообразность, разбойные и противоправные действия содержащихся в пересыльном остроге поляков, никаких признаков политических причин волнений нами не обнаружено, — вещал Кретковский, поблескивая влажными глазками.
Не нравился он мне такой. Сытый, сильный, ничего не боящийся и уверенный в благоволении начальства. Как с ним работать, если он ничего больше не хочет? Не-е-ет! Мне нужен здесь в Томске жандарм голодный и злой. Чтоб, когда я скажу: "заговор! Взять!" он прыгал и в глотку вцеплялся, а не вопросы задавал – кто да почему я так считаю.
— Что там у нас, господин полковник, с расследованием покушений? — самым наглым образом перебил я жандарма.
— Покушением, ваше превосходительство?
— Да-да! Покушением. Как раз – на мое превосходительство. Незадолго до моей экспедиции к китайской границе, вы приняли сыск по этому делу. Неужто ничего не открылось?
— А разве…
— Вы хотите, видно, спросить – не открыл ли господин Пестянов какие-то новые обстоятельства? Не буду вас томить ожиданием. Открыл. Однако же, в отличие от вас, Ириней Михайлович не имеет чести состоять на службе при штабе жандармского корпуса. И расследования покушений на убийство… да-да, Киприян Фаустипович – убийство государевых людей – это не его планида.
— Но я…
— Господин полковник! Вы скрыли от меня важнейшие сведения! Больше того! Вы ввели губернатора в заблуждение относительно личной его безопасности! Думаю, его превосходительство, господин Мезенцев войдет в мое положение…
— О!
А как ты хотел? Конечно – о! Пупом земли себя почувствовал? Самым страшным зверем тайги? Так я тебе открою дедовскую тайну. Самый страшный – тот зверь, что за спиной!
— Да о каких, милосердный Боже, сведениях, ваше превосходительство, вы изволите говорить?
— У вас что, пятнадцать заговоров в розыске? Или вы считаете, что несчастные польские солдаты в Барнауле не связаны со злодеями, стремившимися пролезть мне в окно?!
— Полноте, ваше превосходительство, — расслабился барсук. — Промежду Барнаулом и Томском более четырех сот верст. Где уж им…
— Таким образом, господин полковник, вы отрицаете возможность сношений между землячествами ссыльнопоселенцев разных селений губернии?
Я многое не знал. Дознание по делу о поджогах в Барнауле вел по большей части поручик Карбышев, но допросами подозреваемых занимался штабс-капитан Афанасьев. И как только услышал из уст Александра Мокроницкого, что, дескать, еще на пути в Сибирь, на этапе, поляки планировали организацию местных ячеек повстанческой организации и договаривались о способах связи, немедленно выделил расследование в отдельное делопроизводство.
В Барнауле, после раскрытия истинных виновников пожаров, Миша снова стал исполнять обязанности моего секретаря, а Николай Андреевич, с открытием санного пути через реки, отправился в Бийск и Кузнецк. Карбышев имел основания полагать, что и там имеются заговорщики, замышлявшие что-то недоброе.
И уже здесь, в Томске, конечно, стараниями Варешки, стало известно, что жандармы учинили настоящее просеивание содержащихся в остроге ссыльных, выявляя участников безымянной пока организации. И будто бы даже кого-то из пересылки забрали. Расследование продолжалось, и мне просто необходимо было вмешаться. Из самых корыстных побуждений.
Все дело в том, что Гинтар устроил-таки мне встречу со знаменитым уже на всю губернию золотопромышленником Цыбульским. Тем самым, которого мой старый слуга нашел в своем дровяном сарае, и с которым дорожные тати меня спутали и пытались убить. Причем свидание наше было организованно в лучших традициях провинциального детектива. Два опрятно, но не богато одетых господина, прибывших с разных сторон и в разное время на станцию Тагильдеево, что в тридцати верстах от губернской столицы на север, оживленно беседовали за обеденным столом. Обычная картина, не правда ли?
Интересный человек. Хотя бы уже тем, что не сломался под гнетом проблем, и не зазнался резко разбогатев. Умный, веселый и без излишней подобострастности. И умеющий быть благодарным. А уж седой прибалт постарался – расписал в красках мои приключения, отвлекающие внимание разбойной шайки от действительной их цели.
Кстати сказать, теперь, узнав Захария Михайловича, я нисколько не сожалел о выпавших на мою долю неприятностях. Было даже в какой-то мере приятно, что вот так, даже ничего о его существовании не ведая, умудрился помочь отважному промышленнику добиться своего.
После веселого обсуждения случившихся со мной недоразумений, перешли к деловому разговору. Как я уже, кажется, говорил, была у меня идея использовать его энтузиазм и опыт в разработке весьма и весьма перспективного золотоносного района на севере Алтая, вдоль реки Ануй. Там и в мое-то время добыча только-только подготавливалась, а сейчас и подавно – о двух десятках богатых золотым песком ручьев, стекающих с отрогов Плешивой горы, никто и не знает.
У меня, конечно же, оказалась с собой карта, где давно уже отметил это, и еще штук пятнадцать других, всяких месторождений. Жаль только – не догадался сделать для Захария копию. Ну да переживет. Память у него хорошая – сам минуту назад хвастался, уверяя, что век не забудет оказанную мной услугу.
Цыбульский удивился. Он что, думал – я с него мзду попрошу? Вот еще! Миллион он мне и не дал бы, а в меньшую сумму я свою жизнь и не оцениваю. Тот, кто хоть раз уже умирал, деньги на жизнь не променяет! Это я как специалист утверждаю.
Еще его сильно заинтересовал источник моей информированности. На карте-то моей разные подземные вкуснятины были карандашом обведены да подписаны. Тут вот – золото, а вот здесь – медь. И буковки рядом – большое, среднее, мелкое. Графит, известняк, кварцевые, годные для варки оптического стекла, пески. Железо, серебро, и уголь, уголь, уголь…
— Богатства, — прошептал золотопромышленник, разглядывая лист плотной бумаги. — Вот где богатства-то Сибирские! Не опасаетесь, Герман Густавович, этакое чудо чужим людям в руки давать? Глаз у меня, истинный крест, острый. Узрю, где настоящие ценности скрыты, да и вас с носом оставлю.
— Нет, Захарий Михалыч. Не боюсь. Пока я этой земле хозяин, ничего не получится. А ежели охота будет в разработке полезных человеку даров Божиих поучаствовать, так еще и помогу. И в долю попрошусь. Деньгами, или еще чем…
— Ха. А чем же еще кроме денег?
— Долгами, например.
— Ну да, — помрачнел Цыбульский.
— Насколько мне известно, у господина Лавицкого изрядно ваших наследных векселей собралось?
— Да уж, верно известно. Оська и за полушку удавит, а тут дело, пожалуй, что и миллионом пахнет. Все надеждой тешится отсудить у меня и "Золотой ключик" и прочее тестюшки наследство.
— Это понятно. Но что вы скажите, Захарий Михалыч, если я векселями этими к вам в дело вступлю? Нет! Не в те прииски, что уже у вас есть. А те, что вы по моей карте откроете.
— О! Так они уже у вас? Скажу, Герман Густавович, что буду рад приветствовать нового компаньона. Однако же, на какую долю вы рассчитываете?
Под чай с пирогами пришли к соглашению, что пятнадцать процентов с прибыли – вполне справедливая цена за мои наводки. Ну и конечно, за уничтоженные на глазах должника векселя его тестя. Которые, хотя Цыбульский об этом и не догадывался, все еще находились в руках питейного надзирателя. Моего личного врага и организатора на меня покушений.
Вот по поводу этих самых векселей я и пригласил к себе домой, где теперь вел все дела, полковника Кретковского. Я размышлял так: поляки что-то затевают и создают у меня в краю организацию. Арестованный после покушения на мое убийство – поляк. Мог заказчик участвовать в организации ссыльных? Конечно, если сам поляк или им сочувствующий. А не достаточно ли того, что Лавицкий вполне польская фамилия? И не откажут ли мне жандармы в любезности, и не схватят ли этого… человека, да не допросят ли с пристрастием? А заодно уговорят и векселя на меня переписать. Простая логическая цепочка, не правда ли?
Но почему же тогда жандармского полковника моя мысль совершенно не воодушевила?
— Герман Густавович, ваше превосходительство, — хорошенько обдумав, выговорил, наконец, Киприян Фаустипович. — Весной сего года, когда вы изволили показать мне письма ко спасению Его Императорского Высочества цесаревича, я не имел сил отойти от выбранного вами пути. Ибо нерешительность могла дорого стоить, а опасаться расплаты за вашу излишнюю впечатлительность, пребывая в Сибирской дикости, и так не приходится. Теперь же, вновь выступая поводырем для слепца, вы заставляете меня подменить службу государю на услужение вам лично. Или вам, ваше превосходительство, действительно что-то известно о роли коллежского асессора в учиненном лиходействе?
Вот почему, спрашивается, пока дело не доходит до так называемых высших материй, эти люди способны изъясняться совершенно понятным для жителя двадцать первого века языком? Но стоит коснуться чего-либо связанного с самодержавием или и того пуще – державой, немедленно всплывают этакие вот умопомрачительной древности словесные кружева.
— Однажды я уже предлагал вам, господин полковник, сменить хозяина. И вы, насколько мне припоминается, отказались. Тем не менее, теперь вы орденоносец и полковник, к вашим сообщениям прислушиваются в Петербурге и, коли так пойдет и дальше, впереди отличные перспективы. И все это лишь потому, что одному приезжему чиновнику вздумалось начать сотрудничать с жандармским корпусом несколько плотнее, чем это принято. И он, этот странный чиновник, не требовал прежде от вас сколько-нибудь серьезных одолжений, но напротив – все к чему прикладывал руку, служило к пользе и государю и Отечеству. Поправьте меня, если я в чем-то ошибаюсь…
— Помилуйте, Герман Густавович! Вы выставляете меня совершеннейшей неблагодарной скотиной! Конечно же, все вами сказанное – истинная правда. Однако же теперь вы просите учинить следствие над человеком лишь заради того, чтоб завладеть его имуществом… Или здесь… Господи! Ваше превосходительство! Неужели те же самые Силы Небесные донесли вам о провинностях этого…
— Лавицкого.
— Да-да, Лавицкого. Вы непременно знаете, что именно он отправил татей по вашу душу, но не имеете возможности это доказать? Неужто снова?
— Да что же – снова-то? — глядя на выпученные глаза обарсучевшего крыса, не смог удержать я смеха.
— Снова вставать под знамена Паладина Господа, в ваш святой орден, молясь Ему, чтоб дальше Сибири не сослали!?
— Перестаньте уже, Киприян Фаустипович. Скажете тоже… Но питейный надзиратель – это действительно "ящик Пандоры". Никогда не знаешь, что может нам открыться, если его потрясти, как следует! Что же касаемо векселей, так, по большому счету, они мне и не нужны. Меня вполне устроит, если они потеряются или сгорят. Или, вот еще – у вас в архиве водятся крысы?
— Крысы? — ошарашено выдохнул полковник. И, правда – чего это я? В стародавние времена, когда кошка была чудным заморским зверем, наши предки выучивали крысу-каннибала, которая полностью вычищала дом от грызунов. Две крысы в одном архиве не выживут…
— Жаль. Было бы интересно узнать – едят ли эти твари долговые расписки.
В общем, вовсе не полковничье выражение лица у моего жандарма получилось. Зря, все-таки, его так резко в звании подкинули. Заговор против цесаревича, хоть и выдуманный, не Кретковский раскрыл, а гражданский Томский губернатор. Все его расследования ни к чему не привели, и все заслуга местного штаб-офицера только в том, что вовремя доложил, кому следует. По мне, за это и ордена бы хватило.
Вот Кошелев, Юрий Тимофеевич – это настоящий полковник. Одни усы чего стоят! Выдающиеся, прямо-таки – буденновские, усы! Какому-нибудь подпоручику-выпускнику кадетского корпуса о таких только мечтать. Как, впрочем, и об осанке, сурово сжатых губах и блестящих оружейной сталью темно-серых глазах. Прежде думал, что и глаз-то такого цвета в природе не существует, но явился командир Одиннадцатого Томского батальона, и оказалось – все-таки бывают и такие.
Вот паровозы и члены царской семьи – прибывают. Купцы и мещане – приходят. Армии – входят или вторгаются, а военнослужащие – непременно являются. О чем тут же и сообщают:
— Ваше превосходительство, господин генерал-майор! Полковник Кошелев явился по вашему приказанию.
И ведь не соврал ни единым звуком. Я и превосходительство, и генерал, и приказ такой действительно отдавал. Голос, правда, у полковника оказался – так себе. Ни фига не командный, с дюгамелевским и сравнить грешно. Слишком какой-то интеллигентный, и даже где-то плаксивый голос. Вот в салоне великой княжны Ольги Павловны – ему самое место. Там много таких – считающих себя самыми умными на всем белом свете, заумствующих господ.
Это я к тому, что не понравился мне этот полковник. Только и проку от него, судя по вверенной его подразделению охране пересыльного острога, что на парадах выправкой блистать, и молчать.
Вокруг, а кое-где и вместо, рассыпающегося, давным-давно сгнившего забора вокруг дюжины вросших в землю холодных и сырых бараков, кто-то догадался сложить стену изо льда. И даже угловые башни не забыл. Найти бы этого таинственного архитектора и отблагодарить от имени всего облегченно вздохнувшего города, да не судьба. Сколько ни спрашивал – никто брать на себя честь изобретения не стал. Жаль. Мне смекалка и административная отвага такого человека бы пригодилась…
А на ледяных башнях в карауле стояли солдаты карташевского батальона. На пронизывающем ветру в кожаных сапогах и тонких шинелях. А на руках, которыми леденючие железные ружья нужно держать – парадные тряпичные перчатки. И так по четыре часа без смены! Десяток гимназистов этих вояк снежками бы разогнать могли. Много ли насторожит этакий, промерзший до костей воин? И что с его пальцами станется, если учесть, что до теплых казарм еще через весь город маршировать?
Благо, временная слобода моих томских мастеровых в сотне саженей. Жалостливые мужички нет-нет, да принесут взвара горячего, или хлебного вина чуток. Так и то – пока фельдфебель не видит. Иначе – отвлекать караульного от несения службы нельзя! У солдат даже сопли в носу в сосульки обратились, а им – нельзя. Что за театр абсурда?
Покричал я на полковника вволю. Пригрозил заставить из его командирского жалования оплатить лечение простывших и обморозившихся! И тут же, как начальник всех расквартированных в Томске воинских отрядов, выдал приказ номер один: у ледяного острога устроить деревянную избу с печью и запасом дров, караулы впредь назначать двойные, и сменять на башнях каждые полчаса. С тем, чтоб половина службу несла, а другие в это время отогревались.
— Для господ офицеров, назначенных в караул, так же изволите избу ставить? — уточнил Кошелев.
— На ваше усмотрение, — отмахнулся я. Заботливый командир таких вопросов не задает, а меня судьба его подчиненных не волновала. Офицеры-то имеют право и в ближайшем трактире временный штаб разместить. Знай только вестовых посылай, да чайком с плюшками балуйся.
— По моему усмотрению, ваше превосходительство, я бы уже весной в отряд полковника Черняева отбыл, — капризно пожаловался Юрий Тимофеевич. — Чай уж там бы я пользу Отечеству принес. Не то, что здесь, рванье кандальное карауля…
Ха-ха – три раза! Хотел я ему сказать, что если он здесь, в глубоком тылу, о своих людях позаботиться не смог, так и там такое же было бы. Или под пули зазря солдат бы отправил, или без припасов в поход выступил бы. Типичный гарнизонный герой – этот Кошелев. Только и может, что о воинских подвигах мечтать, офицеров действующей армии критиковать да детей "строгать". Шесть человек уже наделал! Старшая дочь в Мариинской женской гимназии рукоделие преподает…
Слава Богу, в Туркестанском корпусе другие командиры есть. Такие, как герочкин брат Мориц, например. Уж он-то не побоялся устроить настоящий скандал Омскому кригкомиссару, когда выяснил, что выделенная для похода в Туркестан амуниция устаревших, давно списанных, образцов, а припасы не соответствуют списку. А ведь мог плюнуть и не портить с военным чиновником отношения.
Наверное, и за эту, немецкую скрупулезность и заботу, солдаты Морица и любили. И шли за ним и в непроходимые горы, и в смертельную атаку.
В Москве, на другой же день после прибытия, принесли мне в номер свежие столичные и местные газеты. Из них и узнал, что Герин брат серьезно ранен…
В самом начале октября корпус полковника Черняева оказался у стен Ташкента. Полторы тысячи солдат, дюжина пушек и несколько сотен казаков на стотысячное население и тридцатитысячный гарнизон богатейшего города впечатление не произвели, и на предложение сдаться ответили пушечной пальбой.
Командующий русским отрядом приказал ставить укрепленный лагерь в местности Ак-Курган, и организовать разрушение глинобитных стен огнем артиллерии. Наконец, после двухнедельного обстрела, разведчики доложили, что преграда разрушена. На пятнадцатое ноября назначили штурм, который возглавили подполковники Обух и Лерхе.
Преодолев защитные валы, русские солдаты обнаружили, что стена разбита только наполовину. Тем не менее, несмотря на шквальный ружейный огонь с поддержкой пушек, артиллерист Василий Васильевич Обух решился продолжать атаку.
С большим трудом, имитировав попытку штурма укрепления в другом месте, Михаилу Григорьевичу Черняеву удалось выручить залегших во рву солдат отряда Обуха и Лерхе. Однако всех погибших пришлось оставить, чтоб спасти хотя бы раненых.
Два офицера и шестнадцать нижних чинов погибли. Подполковник Обух и подпоручик Рейхард умерли от ран, не приходя в сознание, в Чимкенте. Мориц Лерхе получил пушечную картечину точно между левой рукой и ребрами. Господь милостив – рана была очень болезненна, но не смертельна.
Кокандцы, оборонявшие Ташкент, спустившись после ухода Черняева, в ров, сняли одежду и отрубили головы у шести мертвых солдат. Нацепив черепа на пики, они пронесли их по городу. Гарнизон праздновал победу, но в течение зимы более трети жителей покинули Ташкент, побоявшись мести русских.
Казенные издания сухо приводили факты и сожалели о потерях. Для войны в Средней Азии, восемнадцать человек погибших и почти сотня раненых – невероятно много. В частных газетках к новостям добавляли недоумение – какого черта полковника Черняева вообще на Ташкент понесло? Оборонительная линия замкнута. Укрепления за лето выстроены, снабжены припасами и гарнизонами и готовы к весеннему – с первой травой – набегу кочевников. Штурм крупного торгового города, а заодно последней серьезной преграды по дороге к Ферганской долине, в эту доктрину никак не вписывался. Изучением карт и потребностей русских промышленников эти писарчуки себя не утруждали.
Какой смысл было вообще затевать этот поход, если не забрать самые плодородные и густонаселенные части Туркестана?! Киргизские степи хороши для выпаса миллиона лошадей с коровами, и для хвастовства необъятными пространствами. Для земледелия черные степи бесполезны.
Тогда еще, полторы сотни лет вперед, попал однажды на симпозиум по вопросам землепользования целинных районов Сибири. Ехал – думал, это очередной повод для глав регионов встретиться, хорошо выпить и славно закусить, попутно решив пару вопросов. В конце концов, так оно и вышло. Но вот в начале, пока министр сельского хозяйства, сославшись на неотложные дела, не улетел, пришлось слушать доклады ученых. Говорили они долго и нудно, и почти непонятно. А вот одного старичка-профессора хорошо запомнил. В первую очередь – за сарказм. Он не просто констатировал очевидное, как большинство его коллег, но и объяснял – почему так получилось и даже кто в этом виноват.
Так вот этот по-ленински плешивый дедок, используя за основу воспоминания Никиты Хрущева, рассказывал, что будто бы освоение целины началось без всякой предварительной подготовки. При полном отсутствии инфраструктуры – дорог, зернохранилищ, квалифицированных кадров, не говоря уже о жилье и ремонтной базе для техники. Природные условия степей не принимались во внимание: не учитывались песчаные бури и суховей, не были разработаны щадящие способы обработки почв и адаптированные к этому типу климата сорта зерновых.
Огромные ресурсы были сосредоточены на воплощении этого проекта: за 1954–1961 гг. целина поглотила пятую часть всех вложений СССР в сельское хозяйство. Из-за этого аграрное развитие традиционных российских районов земледелия осталось без изменений и застопорилось. Зато распахали в три раза больше земель чем планировалось…
Новые земли первые годы давали сверхвысокие урожаи, а с середины 1950-х годов – от половины до трети всего производимого в СССР хлеба. Однако желаемой стабильности, вопреки усилиям, добиться не удалось: в неурожайные годы на целине не могли собрать даже посевной фонд, в результате нарушения экологического равновесия и эрозии почв настоящей бедой стали пыльные бури. Попытки мелиорации привели к засолениям и минерализации. Потом, конечно же, что-то придумали. Новые методы вспашки или семена какие-то хитрые применили, только сверхбольших урожаев все равно больше не получали. А после распада Советской Империи, более пятнадцати миллионов десятин… тьфу… гектаров в Казахстане попросту бросили. Или, как тогда говорили – вывели в пастбищные угодья, блин.
А вот на юге, в окрестностях Ташкента и в Ферганской долине – рай на земле. Именно там и хлопок, и зерно, и фрукты, и черт лысый, и баба в ступе. Там, как говорится – сунь палку в землю – она в дерево вырастет. А народец там живет простой, трудолюбивый и многочисленный. И очень уважающий силу. Добро да уговоры за слабость почитающие. Как же туда без пушек приходить? Без пушек – они купцов ограбят, и налоги платить не станут. А имамы им и идеологическую платформу сляпают.
Так что, прав Черняев. Хлопок русской промышленности нужен, а беспокойный да вороватый сосед – нет. Вот и выходит, что нужно брать все. Чтоб разбойники перестали жить грабежами и принялись работать – они должны начать бояться Власти больше, чем тяжкого труда.
Несчастье брата всерьез расстроило Германа. Газеты сообщали, что ранение опасности для жизни подполковника Лерхе не представляет, но он все равно принялся меня уговаривать отписать государю, и рвануть в Верный, или даже в Чимкент. И начал успокаиваться только когда я предложил ему задуматься над тем, что я там делать-то стану? Ну, приехали, повидались, посочувствовали. Дальше что? Вывозить Морица в Томск? Или в Петербург? Или все-таки лучше помочь с деньгами и настропалить старого генерала забрать старшего сына из чимкентского госпиталя. В Крым, что ли вояку нашего свозит, или в Баден-Баден. Тому полезно будет отдохнуть от грохота ружейных залпов…
Кстати о ружьях! Оказалось, что Асташев не забыл о дне моего рождения. Вечером, когда мы выбрались в один из четырех ресторанов огромного гостиничного комплекса, старый золотопромышленник преподнес мне подарок. Первую модель знаменитого "Винчестера". Бронзовая ствольная коробка, легко узнаваемая скоба перезарядки и длинный, на четырнадцать патронов, подствольный трубчатый магазин. Сверху, у прицельной планки было выбито – "B Henry. New Haven Arms Co". О господине Винчестере, который, как я всегда полагал, и изобрел этот вид перезарядки, не говорилось ни слова.
— Малый запас зарядов я вашему, Герман Густавович, денщику передал, — добавил к поздравлению довольный моей реакцией старик. — А коли изволите продолжить отстрел лиходеев, так во многих лавках пульки сии в продаже имеются.
— Жаль, нет инструкции, — специально заглянув в коробку, констатировал я. — Я не нашел отверстия для заряжания. Не подскажете ли, любезный Иван Дмитриевич, знакомого с этим механизмом человека?
— Отчего же, — все-таки картавость его была чем-то исключительным. Я так и ждал, что Асташев вот-вот поднимет ладонь и выдаст: "вегной догогой идете, товагищи". — На завтра у меня назначено у господина Ершова, Александра Степановича. Он, знаете ли, директорствует в Московском ремесленном учебном заведении, и с практической механикой знаком не понаслышке. Старый мой знакомец. Он, лет уже, наверное, с пять, как при училище своем механические мастерские открыл. И детки там всяческие заказные механизмы строят. Александр Степаныч писал мне осенью еще, что выдумал кто-то из его питомцев хитроумное устройство, шибко полезное для промывки золотоносной породы. Звал взглянуть, или приказчика башковитого прислать. Мнится мне, что и с американским механизмом профессор сей разобраться в силах.
— С превеликим удовольствием составлю вам компанию, — поклонился я. — Любопытно будет взглянуть на опытное производство и на таланты будущих мастеров-механиков.
— А и верно. Вы же, господин губернатор, железо добывать планы имеете? И, люди говорят, паровые движители строить обещались. Вам-то пуще того в Ремесленной школе любопытно будет побывать.
На следующий же день мы отправились в Немецкую слободу, где в Слободском дворце и располагалось Ремесленное учебное заведение.
Господин Ершов выглядел нездоровым. Высокий лоб, уверенные и вместе с тем – мягкие манеры. Любезность и словоохотливость, присущие человеку, привыкшему много и часто объяснять непростые вещи. Но вид у него был… Да, блин, я словно в зеркало смотрелся, и видел не теперешнего пышущего жизнью и здоровьем Германа, а того, другого себя – загнанного и больного. Стоящего на пороге инфаркта и… того Нигде, откуда не возвращаются. Мне даже казалось, что от него уже исходит запах… Это невозможно выразить словами… Легкий аромат иного мира, что ли. Я вдруг со всей отчетливостью понял, что жить ему осталось совсем немного.
Жаль было этого замечательного человека. Сколько ему? Сорок пять? Сорок семь? Ходил за ним следом, слушал, даже что-то спрашивал и уточнял. Кажется – шутил. И знал, что вижу директора первый и последний раз. И ничего, совершенно ничего уже нельзя поделать.
С моей новой игрушкой Александр Степанович разобрался, простите за невольный каламбур – играючи. И это несмотря на то, что директор был человеком сугубо штатским, и явно впервые в жизни держал в руках нечто настолько смертоносное.
Заряжание магазина происходило со стороны дула. Мне и в голову бы это не пришло, но патроны, один за другим, просто впихивались в трубку капсюлем вперед, а потом поверх последнего одевалась пружина. Как справляться с этой системой в седле на скаку, или лежа на животе в окопе? Совершенно неясно. Ружье явно требовало доработки.
— Весьма и весьма, — легко оттягивая скобу и возвращая ее на место, проговорил Ершов. — Занимательная система. Быть может, слегка более сложная, чем могла бы быть, но определенно – остроумная!
— Вы не поверите, Александр Степанович, но за многозарядными винтовками – будущее. Наверняка и наши генералы это вполне осознают. Однако же, кроме этого механизма, сколько-нибудь стоящего варианта пока и нет. Я уж не говорю об отечественных мастерах. Хотя…
— Хотя? — Господи! Как же он легко ловился на простейшие ловушки. Даже слегка стыдно было.
— Вы позволите лист бумаги и карандаш? Я много размышлял о способах перезарядки пехотного ружья, и о механике автоматической подачи патронов…
Художник из меня никакой! А чертежник – так вообще. Ершов, кроме нескольких прочих, вел курс начертательной геометрии. Представляю, каково ему было смотреть на мои каракули. Но джентльмен не тот, кто не говорит, что у вас вся спина белая, а тот, кто сделает вид, будто не заметил этого. Я надеялся, что упрощенная схема продольно-скользящего затвора системы Мосина, тем не менее, пробудит в учителе инженерное любопытство.
Лет в двенадцать первый раз пальнул из дедовской трехлинейки. Никогда не забуду, как лошадиной отдачей меня с ног сбросило, я даже "мама" пискнуть не успел. И как потом, в течении всего лета, дважды в день, утром и вечером, чистил и смазывал старую винтовку. Чистил и смазывал. Смазывал и чистил. Пока не дошло до того, что мог собрать и разобрать мосинку с закрытыми глазами даже, наверное, под водой или будучи подвешенным кверху ногами. И все это только для того, чтоб старшие родичи взяли меня осенью на открытие охоты…
Однако одно дело знать устройство затвора так сказать – на ощупь, и совсем другое – суметь изобразить его на бумаге. Да еще когда в голове один наглый и злой молодой человек обзывает косоруким быдлом и кривоглазым чухонцем.
— А вот это сужение, позвольте полюбопытствовать, зачем?
Откуда я, едрешкин корень, знаю? У трехлинейки патроны похожи на бутылочки, и соответственно под эту хитрую форму выточен ствол. А почему?
— Чтобы патрон входил более плотно.
— Ага. Весьма и весьма… И где же, вы полагаете разместить отверстие, через которое эти… гм… патроны… стрелок должен будет вставлять в систему?
Еще через несколько минут, директор попросил меня сделать паузу и вызвал к себе в кабинет еще нескольких преподавателей и мастеров. Асташева это забавляло все больше и больше. Он не уставал, с французским прононсом, приговаривать: "Наш Герман Густавович и не таких удивлял. Это вы его еще не знаете!"
После мосинки, уже в присутствии целого консилиума высокоученых механиков, попытался изобразить принцип пулемета. ПКМ на патронах с дымным порохом замолчал бы после десятка выстрелов. А вот Максим, очень может быть, что и нет.
Движущийся ствол, кулачок, система амортизации и проталкивания ленты. Лента? Пришлось рисовать ленту. Получилось даже лучше скользящего затвора. В институте, на стенах военной кафедры это любимое оружие Анки было разрисовано в мельчайших подробностях.
Что дальше? Револьвер? Но как бы я не морщил лоб, ничего совершеннее Адамса я в руках не держал. А вот Макаров… А чем пистолет хуже револьвера? Принялся рисовать… Тонкие серые грифельные линии… Потом – магазин, и, после заинтересованных вопросов, пружину выталкивающую патроны из магазина.
— Ну, знаете ли, ваше превосходительство! Весьма и весьма… Перспективное направление для опытов! И весьма для России полезное…
— Почту за честь передать эти детские каракули в руки мастеров. И ежели что доброе выйдет, готов принять образцы для испытаний. На китайской границе неспокойно.
— Ежели и после такого Опекунский совет… — начал было говорить какой-то плотный бородатый мужик с испачканными маслом и металлическими опилками руками. Но сразу замолчал под пронзительным взглядом директора.
— Простите великодушно, Герман Густавович, — после минуты раздумий, осторожно выговорил Ершов. — Весьма и весьма соблазнительно было бы взяться за воплощение ваших замыслов. Однако…
Асташев чуточку вздернул лохматую бровь и прикоснулся указательным пальцем к большому. "Деньги" – выговаривали его безмолвные губы.
— Опыты с различными металлами могут стать весьма разорительными для вашего учебного заведения, — изо всех сил стараясь не засмеяться, перебил я Александра Степановича. — Мне бы не хотелось вводить вас в искушение… Потому – готов взять на себя финансирование разработок. Больше того! Я предвижу самую наибольшую трудность в работе с этими механизмами, в их, так сказать, зарядах. Патроны! Прежде чем испытывать сии системы, не мешало бы создать станки для выдавливания медных гильз из листа…
К чести преподавательского состава училища, о взносе наличными никто и не заикнулся. Мне предложили составить письменное техническое задание и назавтра непременно явиться в Слободской дворец снова для подписания соглашений.
Чека Государственного банка на десять тысяч рублей ассигнациями показалось мастерам вполне достаточно для начала опытов. Мастерам, но не мне. Я настоял на том, чтоб в договор обязательно был внесен пункт о продолжении финансирования проекта, если уже выделенных денег окажется недостаточно.
Первые экземпляры оружия один из преподавателей должен был доставить в Томск уже через год. В ответ на мое недоверчивое покачивание головой, Ершов самодовольно заявил, что, дескать, нет в стране такого устройства, которое они не способны были бы изобрести и заставить работать за целый год. Его бы слова да Богу в уши. Я продолжал сомневаться, но никак это больше не проявлял.
Не хотелось из-за пустяков портить наметившиеся отношения с руководством этого замечательного заведения. Тем более, что мы уже успели договориться о приеме на учебу сотни студентов из Сибири осенью следующего года. Естественно на платной основе, и с обязательным возвращением молодых специалистов в Сибирь. Причем я особо попросил, чтоб о моих посланцах, кто окажется способен к преподавательству, немедленно сообщали. Очень уж соблазнительной мне показалась идея открыть техническое училище у себя в Томске.
Верил ли я, что у обычных штатских мастеров и их учеников выйдет что-то путное? Трудно сказать. Хотел верить. "За слабо" и с помощью необъятной русской смекалки – может быть что-то и получится. Ну а нет, так быть может найдется среди учеников какой-нибудь честолюбивый молодой человек, энтузиаст, который по-хорошему заболеет моими неряшливыми схемами, и не сейчас, так потом, даже через пять, через десять лет создаст для русской армии самое лучшее на планете оружие. А деньги… Да черт с ними, с деньгами. Невелика потеря. Мне Цыбульский гораздо больше намоет…
На обратном пути Асташев прямо-таки лучился счастьем. И все как-то хитро на меня посматривал. Всем своим видом как бы сообщая – смотри, мол, каков я! В какое замечательное место привез! Чтоб ты без меня делал?
— Замечательный подарок вы, дорогой Иван Дмитриевич, мне сделали, — наконец не выдержал я. — Еще ни одного выстрела не сделавши, уже столько пользы он мне принес!
Назад: Глава 10 Паровозы
Дальше: Глава 12 Ein gott! Ein recht! Eine wahrheit![1]