Глава 31
К ЧЕМУ ПРИВОДЯТ МОЛОДЕЦКИЕ ЗАБАВЫ

Сработала моя затея насчет оставшихся в столице ляхов. Изрядно поднабравшегося на халяву (оказывается, это слово сладко звучит не только для русского человека) пана Зигмунта Корытко из свиты Станислава Мнишка потянуло на амурные подвиги. Как ни удерживали его товарищи, но гусару море по колено, и он рванул на поиски любви, принявшись приставать к идущим мимо их подворья к церкви горожанкам. Поначалу были галантные слова, от которых те почему-то шарахались в разные стороны. Отчаявшись, он взвыл во весь голос:

— Ну почему они столь робки?! Даже слушать меня не хотят!

— А ты кокошник у нее с головы сними, — лениво посоветовал сидящий поблизости от него нищий. — Кокошник али кику. Тогда уж точно, покамест не вернешь обратно, до конца дослушает, потому как ей без него никуда.

Корытко кивнул и незамедлительно последовал его совету, погнавшись за одной из приглянувшихся. На его беду, кокошник снять с ее головы у него и впрямь получилось. Девица истошно взвыла, а Зигмунт — и трех минут не прошло — схлопотал по полной программе. Вначале он сам, затем и трое шляхтичей, вступившихся за своего товарища.

Роль моих тайных спецназовцев, оказавшихся поблизости, если не считать коварного совета Лохмотыша, сперва была пассивной — наблюдали, и только. А чего влезать — и без них желающих почесать кулаки о шляхетские скулы хоть отбавляй. Но когда те, прижатые к забору, изловчась, достали свои сабли, они вступились, помня мое слово: «До смертоубийства не допускать». И не допустили — Лохмотыш метнулся одному под ноги, подскочивший Вихлюй ловко пнул другого по руке, Лисогон третьего носком ноги в пах… Словом, свалили, скрутили и сноровисто поволокли в съезжую избу, во владения Давыда Жеребцова. А особо жаждущим, но не успевшим потрудиться над шляхетскими рожами указали на подворье — лучше туда поворотитесь, а то вон сколь людишек на выручку повылезали. Те и поворотились, загнав шляхту обратно за забор.

Далее все то же происходило, как я и предполагал, за исключением того, что освободить своих товарищей из острога поляки и не пытались. Не до того им было. Заняв глухую оборону, они со своего подворья и носу на улицу не показывали — чревато. Но штурмовать клятых ляхов москвичам не дали. Все тот же Лохмотыш немедленно метнулся ко мне в терем, и заранее предупрежденный, как действовать в таких случаях, Багульник выслал к их подворью два десятка гвардейцев — всех, что под рукой. Количество не ахти, но зато слава велика. Многие знали, чьи это люди, а потому вмиг угомонились и понемногу разбрелись, успокоенно приговаривая, что теперь-то Федор Борисович вместях с князем зададут им перца.

И вместо визита в Вознесенский монастырь я направился в Разбойный приказ — требовалось проконсультироваться. По счастью, послеобеденная сиеста закончилась, и народу там хватало. Увы, но сообщение дьяка Федора Янова меня не устроило. Оказалось, за причиненное бесчестие виновникам полагалось не столь и много — всего-навсего штраф. Усомнившись, я потребовал Судебник. Обиженный недоверием, Янов незамедлительно извлек его и отчеркнул желтым кривым ногтем нужную статью. Ну да, все правильно, штраф. Ладно, придется применить запасной вариант. Пусть их товарищи делают налет, чтоб освободить узников.

По дороге к своему подворью, прикидывая, как половчее и понадежнее сработать, я, с головой уйдя в свои мысли, даже не заметил, сколько у меня собралось гостей. Чуть ли не половина свиты пана Мнишка толпилась у ворот. Сам ясновельможный с десятком шляхтичей был внутри, сидя в ожидании князя в трапезной. Увидев меня, он бодро вскочил и, по своему обыкновению, закатил целую речугу о величайшей несправедливости, которую свет не видел, попутно цитируя огромные куски из Библии.

Я не мешал ему разглагольствовать. Наоборот, сочувственно кивал. Да и на его просьбу повидаться с «несчастными страдальцами, волею судеб и мрачного рока угодившими в тенета» тоже ответил согласием. Однако поставил условие — сопровождать его должно не более пяти человек. Остальным надлежит вернуться на подворье и сидеть там. Но насчет того, чтоб по пути к съезжей захватить с собой пана Станислава, я не возражал. Пусть посмотрит. Мальчик он с норовом, горячий, что мне на пользу — ускорит дело. А перед выездом, тихонько отозвав в сторонку Багульника, распорядился быстренько погрузить на телегу трехведерную бочку с водкой, отправив подводу вместе с нами.

Прибыв на подворье к Станиславу, я заявил мгновенно обступившим меня шляхтичам, что во всем разберемся по справедливости, сам я на них зла за содеянное их товарищами не держу, а в качестве доказательства тому — вот пожалуйста. И я указал на телегу с бочкой. Ехать с нами в съезжую, невзирая на водку, охотников оказалось предостаточно, но я и тут ограничил их число до пяти. Ни к чему, чтоб они попытались действовать сразу же — я пока не готов.

Ехать до владений Давыда Жеребцова было недалеко, но я все равно успел устать от вдохновенных речей старшего пана Мнишка, безумолчно твердившего мне, что не годится поступать с благородными точно так же, как с простецами. Вот у них в Речи Посполитой… В конце концов мне надоело, и я бесцеремонно оборвал его, процитировав высказывание римлян: «Закон суров, но это закон». Мнишек, обидевшись, умолк, и вовремя — мы приехали.

Я не стал говорить Жеребцову, чтобы он вызвал арестованных шляхтичей в допросную. Вместо этого я предложил навестить их в самом остроге. Давыд попытался нас отговорить, но я настоял. Пусть панове воочию убедятся, что справедливость соблюдается неукоснительно и шляхтичи находятся точно в таких же условиях, как и прочие арестанты.

По серым от грязи ступенькам крутой лестницы мы спустились вниз, в подклет. Тяжелая вонь немедленно шибанула в нос. Пахло не как в хлеву — гораздо хуже. Гнилой, спертый воздух, смешанный с запахами пота, мочи, гноя, исходившего от язв и струпьев, создавал такой удушающий смрад, что было удивительно, как люди, находящиеся здесь, еще живы. Впрочем, чему удивляться — я и сам некогда проторчал здесь пару суток, и ничего.

Воспоминание о тех днях помогло. Я ободрился и, обведя рукой ворох серых, грязных, вонючих тел, скорчившихся на полу, невозмутимо заявил:

— Вот видите, ясновельможный пан, и ваши тут, и наши тоже. Все строго по справедливости.

— Да-да, — торопливо закивал старший Мнишек и взмолился: — Давайте обратно, князь.

— А-а-а, не нравится ляхам русская вонь! — завопил кто-то, заросший и волосатый, поднимаясь с пола. — А вы бы поближе к нам, поближе. Здеся нюхните! — И словно по команде большой ком сплетенных тел зашевелился и к нам из него потянулись руки. Много рук.

Чего хотели арестанты — не знаю, но эти руки доконали шляхтичей, рванувшихся наверх. Я мужественно прикрывал их беспорядочное отступление, задержавшись и сказав караульному, чтобы разыскал и вывел всех четверых в допросную.

Поднявшись наверх, я с удовлетворением обнаружил, как непривычный к подобным зрелищам польский народец высыпал на крыльцо, с наслаждением дыша свежим воздухом. Пан Станислав, очевидно как самый благородный, а потому воспринявший увиденное острее прочих, вообще банально блевал, свесив голову с перил. Его батюшка стойко держался, но тоже находился на грани.

Передышка закончилась через десять минут, когда меня и Мнишков позвали в допросную, куда привели шляхтичей. Выглядели ребятки не ахти. Рожи поцарапаны (женский пол постарался), у кого глаз заплыл, у кого кровь из носа, а у главного виновника опухшее левое ухо было раза в два больше правого. Эдакий синьор Робинзон после очередного испытания. Словом, сразу видно, что и мужской пол поучаствовал. Ну и пребывание в остроге, даже кратковременное, тоже наложило отпечаток. И на одежду, которая немилосердно воняла, и на тела — на моих глазах у одного с головы на плечо свалилась жирная вошь.

Увидев меня, и особенно Мнишков, все четверо радостно загомонили, решив, будто их забирают отсюда. Надо было видеть их вытянувшиеся лица, когда они узнали, что им придется провести здесь еще не одну ночь. Когда же я добавил, что все зависит от приговора — возможно, и не один год, — самый слабонервный, Ян Забавский, хлопнулся в обморок, а прочие ринулись взывать к справедливости.

— Это сколько угодно, — согласился я. — На Руси ее много, перепадет и на вашу долю, а как же.

Касаемо желания ясновельможного переговорить с ними у меня возражений не имелось, но здесь я все передал на откуп Жеребцова. Мол, он тут главный, ему и решать. Тот вопросительно посмотрел на меня, уловил согласие и широко развел руками — об чем речь. Я еле заметно кивнул ему на дверь и быстренько вышел в сени, но подался не на крыльцо, а в другую комнату. Давыд за мной следом.

— Ты вот что, — негромко распорядился я, — повели-ка удвоить караулы. Чует мое сердце, нынче или завтра ночью товарищи полезут их выручать.

— Тогда я лучше всю сотню сюда доставлю.

— Сотню — это хорошо, — согласился я. — Можно и две. Но не сюда, а на мое подворье. Когда начнется, тогда и они подойдут. Здесь пока хватит и удвоенных караулов. А заодно повели поднять всех остальных из полка, чтоб ждали сигнала. Думаю, и он лишним не окажется.

Жеребцов, правда, усомнился, подоспеет ли подмога из Кремля, не говоря про Сретенскую слободу, откуда до Занеглименья и вовсе чуть ли не верста, но я заверил его, что задержки не будет. Один дробный часовец, считая с первого раздавшегося выстрела, и обе сотни появятся. Что касается слободы, то мой гонец отправится туда еще до того, как шляхта нападет.

Я не подвел, приведя людей Жеребцова вместе со своими гвардейцами именно тогда, когда поляки успели взломать ворота, проникли внутрь и послали перепуганного караульного в подклет — сами не полезли. Наше появление оказалось для них полнейшей неожиданностью.

Надо отдать им должное — нашлось немало отчаянных, пошедших на прорыв, ибо пьяному море по колено, но первый залп в упор угомонил их. Трех особо буйных — навеки, хотя я и распорядился бить по ногам, ну и у остальных тоже запалу поубавилось. К тому времени, когда подоспели остальные сотни, никто и не помышлял сопротивляться, и к утру арестантского народу в остроге изрядно прибавилось.

На сей раз я был неумолим. Как ни упрашивали меня прискакавшие поутру Мнишки — и старший и младший, — я неизменно отвечал одной фразой:

— Это уже не татьба, но воровство, и за него придется держать ответ по всей строгости.

Изображать раздражение и гнев не требовалось, я действительно был на них зол — единственный день недели, когда можно проспать хотя бы до восьми-девяти утра, и на тебе, подняли ни свет ни заря. Лишь спустя полчаса я «смягчился» и нехотя заявил:

— Постараюсь порадеть, так и быть, но не знаю, что из этого выйдет.

Однако мои намерения резко изменились сразу после визита к Годунову. Оказывается, пока я возился с изгнанием остатков поляков из Москвы и подбирал ему приличных невест, он успел меня опередить и выбрать наиболее подходящую. Кого? Да Марину Юрьевну, прах ее побери. То-то ее батюшка столь старательно стремился загрузить меня делами, а стоило мне оказаться на своем подворье, постоянно наведывался в гости.

Я-то полагал, такая любезность вызвана исключительно его прошлыми грехами, а он попросту препятствовал моим попыткам навестить Годунова. Нет, не из-за того, что в это время там находилась его дочь, а чтоб я не узнал о ее визитах к моему ученику. Стоило же мне заикнуться о том, что надо бы заехать навестить Федора Борисовича, как он заявлял, будто недавно от него и тот как раз уснул, а потому лучше бы его не тревожить понапрасну, ибо нынче престолоблюстителю гораздо лучше, чем вчера.

Впрочем, в последнем ясновельможный не лгал — Годунов действительно поправлялся очень быстро. Это я знал точно, ибо, не полагаясь на сообщения пана Мнишка, регулярно отправлял к нему Дубца. И тот по возвращении из Запасного дворца, светясь от радости, сообщал, что царевич «лучшеет прямо на глазах».

Меня Годунов встретил счастливой улыбкой и, чуть попеняв, отчего столь долго не заходил, взволнованно сообщил, что он, слава богу, во всем разобрался. На вопрос, в чем именно, Федор снисходительно пояснил, что, как он и полагал с самого начала, я попросту ошибся насчет Марины Юрьевны. Да, были монахи, но пришли они к ее батюшке, и кулич предназначался ясновельможному. Испуг же государыни был вызван исключительно тем, что она решила, будто я возомню недоброе о ней самой, кое и произошло. Более того, хотя он сам ей тотчас поверил, она на всякий случай привела в качестве свидетеля одного из монахов, отца Каспера Савицкого, и тот, положив руку на Библию, клятвенно заверил, что все происходило именно так, как поведала Марина Юрьевна.

— Ну не мог же он солгать, верно?!

«Еще как мог, — мрачно размышлял я. — Для иезуита, один из принципов которых: „Цель оправдывает любые средства“, сбрехать в таком деле нечего делать».

Я попытался обратить внимание моего простодушного ученика на несуразность — монахи-то и без того проживают на подворье пана Мнишка, так какого черта они подались в царские палаты. Однако и тут ответ нашелся. Дескать, инициатива пана Мнишка. Решил он доставить удовольствие своей дочке, напомнив о светлых и безвозвратно ушедших днях детства, вот и…

Словом, пытаться доказать что-либо нечего и думать. Вон как довольно улыбается. Рот чуть ли не до ушей, а в глазах такое безмерное счастье, что пытаться омрачить его — превеликое свинство. Остановило меня от дальнейших возражений и еще одно обстоятельство. Я уже на днях сделал ему операцию на сердце, притом без наркоза, — не хватит ли? И во второй раз рука со скальпелем у меня не поднялась. Тем более в запасе оставался резервный вариант — сама яснейшая. Ее сердце, в отличие от годуновского, оперировать можно смело, ничего не боясь, по причине его отсутствия.

Именно потому в разговоре с Федором я ограничился тем, что строго попенял на нарушение всяческих устоев, традиций и элементарных приличий. Мол, понимает ли он, как себя скомпрометировала Марина Юрьевна этими посещениями? Тот начал было оправдываться, но быстро сник и согласился со мной, что придется с этим закончить. Он даже клятвенно пообещал, что их следующая встреча состоится только на женской половине царских палат, куда он заглянет после своего окончательного выздоровления и, разумеется, в сопровождении ее батюшки.

Теперь можно потолковать по душам с Мнишковной и ее батюшкой. И я прямиком от Федора направился к ним, злющий как собака.

Ну Марина, ну Марина! Правильно про нее Пушкин сказал. Что значит гений — ни разу не видел ее, а угодил в самую точку.

Но яснейшей повезло — пана Мнишка на половине дочери не было, а потому меня… попросту не пустили. Да-да, мои же гвардейцы и не пустили. Оставалось… похвалить их (а куда деваться, коль они строго следуют инструкциям) и попутно поинтересоваться, отчего государыня беспрепятственно выходила за пределы своих покоев. В ответ получил исчерпывающее объяснение, что запрета на ее уход я не давал, тем более всякий раз она покидала их в сопровождении родного батюшки.

Ну да, я ведь не ожидал с ее стороны эдакого нахальства.

Пришлось вносить соответствующие поправки и… идти искать хитрого Ёжика. Разыскал. Тот поначалу заупрямился, чуя недоброе, но я был настойчив, и он подчинился.

Едва мы уселись втроем за стол переговоров, как я, напомнив о наших договоренностях, взял быка за рога и заявил, что, коль они нарушили собственные обязательства, я имею право похерить свои. Увы, атака в лоб не удалась, поскольку пан Мнишек ехидным тоном попросил напомнить, в чем именно князь видит нарушения. Да, помнится, он действительно обещал мне голосовать на Опекунском совете так, как угодно Годунову и мне. Но разве он не выполняет этого?

А ведь и впрямь не придерешься. Я и не стал пытаться, вместо этого заявив, что пришел сюда нынче не для внесения изменений или дополнений в наши соглашения, ибо их время кончилось и наступила пора ультиматума.

— То есть как?! — подскочил Мнишек, не дослушав и ошарашенно вытаращив на меня глаза. — Я не ослышался? Ты, князь, в своем уме, говоря об ультиматуме русской царице?!

Он оглянулся на дочь с немым вопросом в глазах (правильно ли говорит?). Та благосклонно кивнула в ответ, подтверждая, и слегка поправила на голове свой венец. На мой взгляд, он и без того сидел безукоризненно, а если это намек, то…

— В своем, — хладнокровно подтвердил я. — Ибо предлагаю я его не русской царице, но тайной католичке, отнюдь не перешедшей в православие, да и впредь не собирающейся этого делать.

— Так в чем состоит твой ультиматум, князь? — холодно осведомилась Мнишковна, продолжая сохранять спокойствие.

— С Федором Марина Юрьевна видеться больше не должна, — отчеканил я. — Причины? Да какие угодно. Тут я ни в чем не собираюсь препятствовать фантазиям яснейшей панны.

— А князю не кажется, что он слишком много на себя берет? — прошипела Марина, и ее тонкие губы превратились в ниточку.

Смотрела она зло, но испуга в ее глазах я не увидел. Ну-ну.

— Не кажется, — отчеканил я. — И вообще, дискуссию по этому поводу объявляю закрытой. Иначе…

— И что же будет, если мы не подчинимся? — Ее батюшка выглядел тоже весьма уверенно. — Учитывая, что наияснейшая панна уже пояснила Федору Борисовичу, как на самом деле все происходило в тот день, мне кажется, твои козыри, князь, кончились.

— Не стоит верить всему, что кажется, — усмехнулся я. — Может, и кончились, да не все. Ты, конечно, умен, ясновельможный пан, спору нет. Про таких на Руси говорят: где прыжком, где бочком, где ползком, а где и на карачках, но своего добьется. Да и наияснейшая панна мудра не по годам. Вертлява настолько, что в нее и в ступе пестом не угодишь. И мне тягаться с вами во всевозможных увертках и прочей казуистике и впрямь бесполезно. Не потяну. Да я и… не стану. Лучше я поступлю проще, но и надежнее.

— Это как? — насторожилась Марина.

Ага, сползла ухмылка с лица! То-то! А ясновельможному и невдомек — продолжает улыбаться. Ну-ну, сейчас мы и у тебя ее с лица сотрем.

— Полагаю, вы оба слыхали про гордиев узел? — осведомился я.

Они молча кивнули.

— Ну так вот, я собираюсь поступить подобно Александру Македонскому.

— Князь считает себя равным ему? — ядовито поинтересовалась Марина.

— Ни в коей мере, — заверил я. — Но ведь мне и не надо завоевывать персидскую державу. Достаточно полоснуть саблей по тому, что вы тут навязали. И поверьте, она у меня достаточно остра, и я сумею управиться с вашими петлями.

— Я не мыслю, что Дума… — начал Мнишек, но Марина, положив ему руку на плечо, остановила:

— Подождите, батюшка. Полагаю, нам сначала следует до конца выслушать князя. Итак, продолжайте, Федор Константинович.

— Да-да, — закивал ясновельможный. — Что за таинственный козырь?

— Имя моему козырному тузу — народ, — почти весело сообщил я и повторил: — Именно народ. Федор Борисович по своей наивности поверил вашему вранью, все так, но поверит ли московский люд? Думаю, его на мякине не проведешь. Так вот, в случае непринятия моего ультиматума на следующий день по Москве поползут слухи о том, что венчанная на русское царство Марина Юрьевна — безбожная латинка, продолжающая исповедовать свою поганую веру.

От последних слов яснейшую аж передернуло. Пришлось любезно пояснить, что сам я против католичества ничего не имею, но именно так именует русский народ латинян, а я лишь цитирую будущие высказывания московских людей. А помимо празднования Мариной Юрьевной католической Пасхи у меня есть и иные неоспоримые доказательства, связанные с самими обрядами замужества и венчания на царство. Думается, их сможет подтвердить любой священник, не говоря про епископов, митрополитов и патриарха.

Дочка с папой тревожно переглянулись. Ба-а, никак мой блеф сработал. Значит, было что-то такое, чего быть не должно, или наоборот — чего-то не было. Ну что ж, тем лучше, тем лучше.

— А что подразумевает ясновельможный князь под иными неоспоримыми доказательствами?

«У меня их пока нет, но я знаю, где их искать», — подумал я, а вслух ответил:

— Федору Борисовичу мне их излагать бесполезно. Я уже убедился, как лихо вы находите объяснения. А потому узнаете о них от… мятежников. Они их процитируют все до единого, прежде чем начнут убивать. А произойдет это примерно через три-четыре дня. И на сей раз никто не придет на помощь — ни стрельцы, кто бы ими ни командовал, ни тем паче мои гвардейцы. Думаю, Библию вы оба знаете прекрасно. — Я встал, прошелся к чаше с водой, стоящей на небольшом столике в углу, и произнес: — Так вот, в случае отказа принять мои условия мне остается… умыть руки. — И я занес их над чашей, вопросительно уставившись на отца и дочь.

— У нас еще есть верные люди, — пролепетал пан Мнишек, глядя на меня, но усы его, как своеобразный барометр, уже поникли, указывая на «пасмурно».

Я усмехнулся, понимая, кого он имеет в виду. Свита. Жолнеры. Ну-ну.

— А это мой дополнительный запасной козырь, — сказал я, погружая пальцы в чашу. — Думаю, ясновельможный пан сам знает, какая кара следует на Руси за воровство, а шляхтичи из свиты пана Станислава напроказили так, что дальше некуда. Если собрать все обвинения в кучу, получится не одна — две, а то и три плахи на каждого. И поверьте, Опекунский совет окажется на моей стороне. Про Думу и вовсе молчу.

— А… если мы согласимся на твои требования? — задумчиво спросила Марина.

— Я добьюсь того, чтобы их выпустили, но с условием в двадцать четыре часа покинуть Москву. Тот, кого застанут в столице по истечении этого времени, будет считаться ослушником.

— Мы с батюшкой согласны.

— Но и это не все, — предупредил я. — Когда я стану ходатайствовать за них, меня непременно спросят, могу ли я обещать, что с их стороны такое не повторится впредь.

— Да! — одновременно выпалили оба.

— Нет! — отрезал я. — Ручаться за лихих польских гусар? Еще чего! Такого я никогда не стану делать. И тогда мне откажут. Но есть выход.

И я продиктовал условия: пан Станислав тоже уезжает в Речь Посполитую, прихватив с собой как свою свиту, так и всех жолнеров из свиты ясновельможного пана, за исключением десяти человек.

— Мы согласны и на это. Верно, батюшка?

Пан Мнишек растерянно уставился на дочь, но та уже не смотрела в его сторону. Повернув голову ко мне, она, усмехнувшись, ехидно заметила:

— Очевидно, пан князь не поверит мне на слово, а потому сейчас я принесу Библию и, положа на нее руку, клятвенно заверю, что выполню все требуемое.

И она действительно притащила Библию и, положив руку на книгу, произнесла нужную клятву. Я внимательно вслушивался в каждое слово, но никаких коварных уверток не обнаружил. Лишь гораздо позже я узнал, в чем скрывался ее подвох, но тогда, увы, я покинул царские палаты вполне удовлетворенный даденным обещанием.

А вот моя мысль о женитьбе Федора Марии Григорьевне пришлась не по душе.

— Молод он, — отрезала она.

Была мыслишка напугать ее Мариной Юрьевной, к которой ее сынишка неровно дышит, но я ее не стал озвучивать. Нехорошо получилось бы. Как ни крути, а такое попахивало предательством. Достаточно и того, что я действую за его спиной, а оно само по себе нехорошо. Кроме того, я был слишком успокоен клятвой яснейшей, а потому рассчитывал позже не спеша дожать свою будущую тещу — время позволяло.

Более того, спустя три дня мне продемонстрировали еще одно убедительное доказательство того, что Марина не собирается отказываться от своего обещания, хотя весьма тяготится им, ибо ко мне в качестве ходатая за яснейшую пришел весьма необычный гость…