Глава 25
С ПОЛИЧНЫМ

Вывод напрашивался один — мне нужен Мстиславский. Вывод второй гласил — я себя неправильно с ним вел. Вместо того чтобы взывать к его чести и прочему, надо либо заинтересовать его, либо найти слабое, уязвимое местечко. Последнее отыскалось в разговоре с Михаилом Нагим. Оказывается, с недавних пор их клан в родстве с Федором Ивановичем, женившимся на их родственнице Прасковье Ивановне Нагой. Критикуя скупость Мстиславского, Нагой невольно подсказал мне, в каком направлении действовать.

Коль боярину жаль тратить деньги на наряды да на драгоценности молодой супруге из собственного кармана, мы подставим ему свой. Бери, дорогой, пользуйся. Одно плохо — не знал я, как половчее дать взятку. В той, прошлой жизни мне как-то не доводилось общаться с чиновниками — все больше с порядочными людьми, а потому совать в лапу совершенно не умел.

Про трюки подьячих мне слыхивать доводилось. Просители могли и под образа мешочек с серебром положить, и в гуся монеток напихать — словом, изгалялись по-всякому. Но Мстиславский — не подьячий, его десяткой не купить, и сотней тоже. Чтоб мои тысячи разместить, не гусь — корова нужна.

А положить их на полочку под образа… Даже в пересчете на золото одна тысяча весит больше пяти килограммов. Про серебро вообще молчу — четыре пуда. Под такой тяжестью вмиг все рухнет вместе с самой полочкой.

Купить у него какую-нибудь задрипанную деревеньку, заплатив за нее тысячу? Не пойдет, чересчур явная липа. Вмиг пойдет слух, и всем все станет ясно. Тогда как?

Помогли… англичане. Отчаянно жаждая всучить нам кредит и выцыганить под него уйму льгот, ушлые ребятки с Туманного Альбиона приперлись ко мне в гости, предложив взятку. Случилось это за несколько дней до рассмотрения на совете их предложения. Разумеется, взятка взяткой не выглядела — все пристойно и деликатно. Мол, они просят у меня, как у их земляка, имеющего шотландские корни, в долг на пять лет сорок тысяч рублей, обязуясь выплачивать аж двадцать пять процентов годовых.

Здорово, правда? И ведь при всем желании придраться невозможно: ну и одолжил я англичанам, имею право. И вообще, не ваше дело. Мои деньги, что хочу с ними, то и ворочу.

Я сделал вид, что колеблюсь, и тогда Джордж Гафт, представлявший компанию, пояснил, подтверждая надежную кредитоспособность, что они и ранее неоднократно занимали деньги у русских бояр, всегда отдавая их вовремя. Да и выплату процентов никогда не задерживали. А в перечне бояр, у которых они ранее занимали, прозвучала среди прочих фамилия Романова. Нет, не Федора Никитича — его папочки.

Я выразил горячее желание ссудить им просимое серебро, но попросил время на сбор денег. И, продержав их в неопределенности, отказался от сделки лишь накануне заседания, где должен был окончательно решиться вопрос, брать у них кредит или нет.

Более того, не желая рисковать, едва англичане покинули мое подворье, я из опасения, что они могут отправиться с этим предложением к Мстиславскому, решил провернуть с боярином их трюк. Правда, мой заем у Федора Ивановича был вдвое скромнее, но процент тот же, и оба участника сделки превосходно поняли друг друга.

Поглядев, с каким пылом Романов на совете отстаивает необходимость займа, я пришел к выводу, что сынок явно пошел по батюшкиным стопам. Взяв слово после боярина, я в своем выступлении выразил сомнение, надо ли нам связываться со столь ненадежной компанией, ибо мне точно известно, что их подлинное финансовое положение в настоящее время весьма и весьма плачевно. А в качестве доказательства привел в пример их попытку занять деньги у меня. Мол, серебро под такой дикий процент берут только те, у кого дела из рук вон плохо. И тут же предложил в будущем воспретить членам Опекунского совета брать у иноземцев деньги или давать им в долг, разразившись целой тирадой на эту тему.

Ох как взвился Романов. Но большинство в лице Мстиславского наконец-то оказалось на моей стороне. Вот так Русско-Английская компания, сама того не желая, помогла мне взять верх в Опекунском совете. Жаль, конечно, выкладывать за здорово живешь каждый год по пяти тысяч рублей Федору Ивановичу, но задаром одни птички поют. Да и то абы как, а не те песни, что хотелось бы. А коль надо, чтоб пели нужное, не скупись.

Зато с того дня мои дела пошли как по маслу. А кроме того, к четырем голосам вскоре добавился и пятый. Ушлый Романов, желая примазаться к победившей партии, встал на нашу сторону.

Однако проблема с Мнишком все равно оставалась. Видя, что теперь верх не за ним, он принялся пакостить иначе, действуя по принципу: не мытьем, так катаньем. То есть коль не получалось по его, то пусть не получается никак, ибо ясновельможный со своими придирками, уточнениями и дополнениями тянул резину как мог, постоянно выступая много и заумно. Попытки как-то остановить его или подсократить приводили к обратному результату. Когда после его очередной длинной речи все дружно переглянулись, ничего не поняв, я поинтересовался, в чем смысл его возражения. Он недоуменно развел руками и разразился второй речугой — столь же загадочной и еще длиннее. Как результат, решение по любому вопросу зависало — ни туда ни сюда. Я скрипел зубами, но до поры до времени помалкивал, дожидаясь своего часа, точнее — дня, благо он не за горами…

Дату католической Пасхи никто из поляков от меня не скрывал, и узнал я ее давно. Правда, показалось странным, что она должна наступить не на десять дней раньше православной, а шестнадцатого марта. Но помимо патера Чижевского я уточнил еще у нескольких человек, так что ошибки быть не могло.

Выяснял я не ради праздного любопытства. Коль Мнишковна считает себя католичкой, следовательно, свой пасхальный день она должна хоть как-то отметить.

Вообще-то до конца в ее тайном латинстве я не был убежден — доказательств не имелось. Почти не имелось, кроме двух. Во-первых, несмотря на подсказки, крестилась она по-прежнему всей пятерней, а не двумя перстами. Привычка? Не спорю, пусть так. Но имелось и «во-вторых».

Как я выяснил у ее православного духовника, благовещенского протопопа отца Федора, она ни разу ему не исповедовалась, ссылаясь на отсутствие грехов. А не исповедовалась, поскольку за этим следовало причащение, от которого она отказалась даже при своем венчании на царство. Об этом как-то вскользь обмолвился сам протопоп. Увы, но, когда я, заинтересовавшись, что еще было упущено во время ее двойного венчания — на царство, а затем с Дмитрием, — начал допытываться о подробностях, он спохватился и замолчал. Понятное дело, ведь, сознавшись в упущениях, протопоп ставил под удар в первую очередь самого себя — видел и не поправил, не настоял. Я попытался выяснить у патриарха, заправлявшего наряду с протопопом обеими церемониями, — бесполезно. Ладно, позже разберусь. А пока я готовился к католической Пасхе.

И едва пан Мнишек, сопровождая ксендза Франциска Помасского, отца Каспера Савицкого и монаха Бенедикта Анзерина, остававшихся проживать на его подворье, прошел в покои своей дочери, как заранее предупрежденные мною гвардейцы немедленно известили меня об этом.

Когда я ворвался к Марине Юрьевне, праздник был в разгаре, а на столе стояли все ритуальные блюда. Дверь, петли которой были накануне обильно смазаны, отворилась бесшумно, но выдало пламя свечей. Оно сразу заколыхалось, затрепетало, и все, кто находились в комнате, повернулись ко мне. А уже в следующее мгновение Марина — ну молодец, чертовка, соображает влет! — лихо смахнула со стола главное наглядное подтверждение пасхальной мессы — кулич. Правда, в отличие от головы руки Мнишковны сработали не столь виртуозно, и увесистый компромат, упавший под стол, через секунду бочком-бочком выкатился из-под него, направившись прямиком ко мне.

«Умница», — похвалил я подкатившийся к моим ногам колобок, но поднимать не торопился, продолжая сурово взирать на собравшихся в комнате. А за моей спиной безмолвно стояли аж пятеро гвардейцев — будущие свидетели-видоки.

Немая сцена продлилась недолго. Первым из ступора вышел ясновельможный, принявшийся путано пояснять, что это угощение принесли для него, а наияснейшая Марина Юрьевна тут совершенно ни при чем. Я продолжал молчать, позволив себе в качестве красноречивого комментария его слов кривую саркастическую ухмылку. Лишь дождавшись, когда он выдохнется, я задал вопрос, но адресовал его не Мнишку.

— Отец Бенедикт, а вы также станете утверждать, что это предназначено для ясновельможного пана, или в столь святой для католической церкви день солгать не осмелитесь, ибо ложь — всегда ложь, даже если она говорится схизматику.

Объемная фигура в черной рясе не пошевелилась. Зато вторая, по соседству с ней, подала голос:

— Что вы намерены со всем этим делать?

— Для начала я собираюсь вернуть кулич, — любезно ответил я отцу Касперу и, подняв с пола пасхальное угощение, подойдя поближе, положил его на стол. Повернувшись к гвардейцам, я осведомился у них: — Достаточно повидали?

Те дружно закивали головами.

— Чудненько. О том, что болтливой Варваре на торгу язык оторвали, тоже помните? — на ходу переделал я известную поговорку.

И вновь последовали дружные кивки.

— Тогда прикройте дверь с той стороны, а мне пока надо кое о чем потолковать с паном Мнишком и его дочкой. — Эпитет «наияснейшая» я опустил, лишнее.

Дверь закрылась. Ясновельможный одобрительно кивнул, торопливо вытер пот и вновь открыл рот, желая разразиться очередной тирадой, но я не позволил. Глядя на Каспера, Франциска и Бенедикта, я вежливо заметил:

— То, на чем я вас прервал, вы сможете возобновить через полчасика, а то и раньше. Но пока наш разговор должен пройти без свидетелей.

Я и впрямь уложился гораздо раньше. Нет, если бы передо мной был один ясновельможный, возможно, беседа растянулась бы и на три часа, ибо тот все время пытался оправдать свою дочь, в смысле соврать половчее. Но Марина сама оборвала отца, когда он сунулся с липовым истолкованием пребывания в ее покоях монаха, ксендза, отца иезуита, кулича и прочих наглядных атрибутов пасхального праздника.

— Мы у него в руках, — зло прошипела она отцу.

— Это точно, в руках, — благодушно подтвердил я и продолжил излагать свое предложение.

Сводилось оно к игре в «молчи-молчи». То есть пока пан Мнишек голосует на Опекунском совете так, как угодно Годунову и мне, я держу рот на замке и не оповещаю народ, что венчанная на русское царство Марина Юрьевна — тайная католичка, отнюдь не собирающаяся менять свою веру. Но едва ясновельможный начнет протестовать против какого-либо предложения, я рассказываю о его дочери всю правду. Впрочем, не сразу. Я и тут останусь великодушным, для начала напомнив о нашем уговоре — вдруг человек просто запамятовал о нем.

— Но я полагаю, все предложения, кои будут вынесены на обсуждение, ни в малейшей степени не затронут… — вновь начал пан Мнишек, но был в очередной раз перебит дочкой.

— Мы согласны! — выпалила она, буравя меня потемневшими от злости глазами.

— Вот и чудненько, — улыбнулся я ей. — Тогда я вас покидаю. Можете праздновать дальше.

И вышел.

Как выяснилось на следующий день, это был последний гвоздь, вбитый в каркас той конструкции, которую я сколотил, ибо отныне в Опекунском совете наступила тишь, гладь и божья благодать. Думаю, Годунову, когда он появится в Москве, останется умилиться воцарившемуся дружному согласию всех присутствующих.

Разумеется, времени на заседания стало уходило гораздо меньше, и я преспокойно успевал реализовать многие свои идеи. Особенно это касалось стрельцов и их учебы. Но не только. Времени вполне доставало и на то, чтобы затеять в Кологриве строительство первой на Руси мануфактуры по изготовлению валенок. Кострома-то далеко, пока довезешь, влетит в копеечку, а продавать на месте — спрос невелик. Не распробовал народец всех преимуществ новой зимней обуви. Заодно начал подумывать о постройке нового стекольного завода где-нибудь в Подмосковье.

Плюс застенки Константино-Еленинской. С народцем-то, сидящим там и обвиняемым в покушении на жизнь государя, поручено разобраться Годунову, а он взвалил все на мои плечи. Вот я и корпел, сортируя кого куда. Полностью никого не прощал — нельзя. Цареубийство — слишком тяжкий грех, какими бы благими целями ни руководствовался человек, иначе до рецидива рукой подать. Но приговаривал к смертной казни в основном тех, кто падал в ноги к Марине Юрьевне, да и то не всегда.

Простой люд, вроде ратных холопов, был помилован, хоть и не до конца. Каждому я предложил выбор: либо искупить свою вину честной двадцатилетней службой… в дальних острожках, расположенных в Сибири, либо отправляться дальше на восток, открывать новые земли. Две трети склонились к второму варианту.

С теми, кто познатнее, приходилось работать индивидуально, и то, что они падали в ноги Годунову, ничего не значило — все равно следовало разобраться, какой человек передо мной. Не обошлось и без блата — хоть и редко, но срабатывало ходатайство родственников. А куда деваться, когда вначале в ноги к Федору падает ясельничий Андрей Матвеевич Воейков, слезно моля за своего неразумного родича, а на следующий день, но уже мне бьет челом второй Воейков. И вновь за того же самого родича. А этот второй, помимо того что стрелецкий голова, имеет и еще заслуги перед Годуновыми, притом немалые. Приставом у Федора Никитича Романова, тогда еще старца Филарета, Богдан Борисович был отменным — сам читал его отчеты. Вот и пришлось миловать «несмышленыша» Ваньку Воейкова, который не колеблясь выбрал путешествие на восток, дабы «новыми землями государю Руси поклониться и полное прощение за то получить».

Но такие случаи были единичными, всего два или три, причем поддался я только на Воейкова. Сына боярского Григория Валуева отправили на Болото, то бишь на плаху, хотя за него ходатайствовал князь Трубецкой. Убийце Петра Федоровича Басманова пощады быть не может.

А закончив с арестантами, я ехал на свое подворье, где садился работать над будущими законами, которые надлежало рекомендовать Освященному Земскому собору, когда он соберется. С ними тоже оттягивать не стоило — начало лета не за горами. Но это по вечерам, ибо больше заняться нечем. Увы, но строгая изоляция Мнишковны имела и свою негативную сторону, ибо с Ксенией в отсутствие брата я видеться не мог. Коль вдовствующей царице не положено общаться с мужиками, то незамужней царевне тем паче.

Ох уж эти обычаи!

Нет, зная о том, что я — ее жених, мамки и кормилицы, вновь обступившие мою ненаглядную, возможно, и посмотрели бы сквозь пальцы, если б я попытался нарушить суровые запреты, но… А как мне оправдываться перед Годуновым, когда тот вернется в Москву? Он же перед отъездом, переминаясь от смущения с ноги на ногу, говорил мне, чтоб я потерпел и воздержался от встреч. И ведь не требовал — просил, а это похлеще приказа. Потому и пришлось ограничить себя, действуя в рамках, то есть общение было исключительно словесное: днем она получала от меня грамотку с очередными виршами, а вечером я удостаивался ее ответа.

Отправив же восвояси поляков (наконец-то!), я и вовсе возликовал. Мало того что в столице стало значительно тише, так я приобрел еще и нескольких информаторов. Припомнив рассказ Дмитрия, с кем он договаривался о поддержке, я пару раз в разговорах с Мартином и Юрием Стадницкими вскользь упомянул о короле и его несколько неразумной, на мой взгляд, внутренней политике. Хватило. Поддержали, принявшись излагать свою точку зрения и на его поведение, и на чрезмерную любовь к иезуитам. Выпивки было в достатке, и под конец оба разошлись не на шутку. Впрочем, они и с самого начала не очень-то стеснялись в выражениях в его адрес. «Немой швед», пожалуй, одно из немногих цензурных и деликатных, а остальные вообще стыдно цитировать.

Тогда-то я им и подкинул свой крючок с наживкой. Мол, вы — ребятки горячие, особенно братец ваш, Станислав, который остался в Польше. Не зря его прозвали ланцутским дьяволом. Потому боюсь я за вас, как бы худа не вышло — не любят короли, когда им перечат. Так вы на всякий случай помните — я целиком на вашей стороне. К тому же вы — родня наияснейшей, а потому, если вдруг судьба окажется неблагосклонной к вам, знайте: на Руси остались сочувствующие вам люди, готовые предоставить убежище. И пусть я не очень-то богат, но для друзей у меня всегда настежь распахнуты двери, и мне не жаль поделиться с ними последним куском хлеба. Что же касается более весомой поддержки, то для этого мне надо заранее знать о происходящих событиях. Тогда, если смогу, постараюсь помочь как словом, так и делом. Вот, к примеру, сейчас проходит очередной сейм в Варшаве. Так вы уж сделайте милость, известите, к какому мнению придут господа сенаторы насчет Марии Владимировны и ее королевства.

Пообещали. Насколько они сдержат свое слово — будущее покажет, но шансы есть, и неплохие. Очень уж им не по душе король Сигизмунд.

Часть своих ребят из «Золотого колеса», помогавших мне в качестве тайных лазутчиков в Эстляндии и Лифляндии и приехавших в Москву, я тоже отправил обратно в Краков. Жаль, пришлось оставить в Белокаменной Емелю и Андрея Иванова, но никуда не денешься — слишком сильно засветились в Прибалтике, их могли опознать. Зато — нет худа без добра — я поручил им заняться переводом Литовского статуса и сборника постановлений магдебургского права, привезенного ими же. Учитывая дату на обложке (выпущен всего пять лет назад и с санкции короля, то есть обязательный для всех польских городов), его надлежало перевести в первую очередь. Вполне вероятно, в нем найдется нечто полезное, применимое и к городам Руси.

Одно плохо — уехали не все поляки. Дядя яснейшей, староста красноставский Николай Мнишек, укатил, и сын пана Юрия Николай тоже, но второй сынок, Станислав, остался, а с ним и те, кто входил в его свиту. Более того, людей после массового отъезда ляхов у последнего даже поприбавилось, ибо часть воинов не поехали обратно со своими панами, а перешли к нему на службу. К нему или к пану Юрию. Если судить по книгам Кормовой избы, по которым им выдавали продовольствие, у ясновельможного ныне числилось порядка полутора сотен (прислугу я в этот список не включаю), а у его сына около ста двадцати.

Кормить двести семьдесят дармоедов для Руси труда не составляло, но выгнать их желательно. Сделать это следовало исходя из психологии. Чем больше людей с саблями и пищалями окружает ясновельможного, тем он увереннее. Достаточно посмотреть, как гордо рассекает он на коне, направляясь на загородную прогулку или на охоту, сопровождаемый полусотней, а то и побольше вооруженных людей. А теперь представим, что его окружает куда меньше народу — два, а то и вообще один десяток. Совсем иное дело. Да вдобавок косые взгляды отовсюду. Ох как неуютно жить станет. Глядишь, и сам уедет подобру-поздорову. Пока живой.

Но об изгнании остатков польских жолнеров я не беспокоился — требовалось только время. Один конфликт с московским людом, второй, третий и… далее последует соответствующий ультиматум Мнишкам.

Что до самих конфликтов, то я решил не полагаться на русский народ. Очень уж его поведение похоже на наглухо закрытый — ни щелочки, ни дырочки — котел с водой. Бурлит в нем вода, закипает, а наружу ни единой струйки пара. Зато когда давление дойдет до критического, мало никому не покажется. Даже пословица есть соответствующая: «Терпит брага долго, а через край пойдет — не уймешь». И впрямь не уймешь, ибо рванет брага, и ломанутся они все разом очертя голову, с воплем: «Лучше пропасть, чем терпеть злую напасть». И тогда придется карать не одних поляков, но и своих.

Нет, нам такое ни к чему. Куда проще с помощью тайного спецназа заблаговременно проковырять в этом котле несколько дырочек, спровоцировав два-три малюсеньких локальных столкновения, без привлечения большого количества людей, и потихоньку да помаленьку начать изгонять особо буйных.

И я, собрав старших всех бригад, проинструктировал их, особо упирая на то, чтобы при разбирательстве всем сразу было ясно, кто виноват, а потому зачинщиками непременно должны быть поляки. А вот когда псевдомонах или липовые нищие, купцы или ремесленники удостоятся с их стороны первой плюхи, можно и самим тряхнуть мастерством, но и то не во всю прыть. Лучше дождаться, когда ляхи извлекут сабли из ножен. Однако до смертоубийства и членовредительства не доводить, и вообще кровь пускать умеренно. Словом, вести себя как подобает исключительно законопослушным гражданам: скрутили, прихватили поблизости видоков — и в Разбойный приказ с требованием принять незамедлительные меры.

Ну а коль ляхи решат силой освободить своего товарища — еще лучше. Групповое неповиновение русским законам звучит куда солиднее. Тогда можно и не дожидаться четвертого или пятого инцидента, а сразу ставить перед отцом и сыном Мнишками выбор: либо мы законопатим буйных молодцев далеко-далеко, либо отправляйте их обратно в Речь Посполитую. Всех. И в конце: ну ладно, коль так уж хочется, оставьте при себе с десяток, но, чур, самых тихих и скромных.

А впрочем, как мне кажется, и сам ясновельможный не станет особо кочевряжиться. Наймитам ведь надо платить, а расценки у них о-го-го, закачаешься. А где взять деньги? Из казны нечего и думать. Мало того что она пустая, так ведь и полная была бы — все равно его людям ни копейки из нее не перепало бы. Свита — дело хозяйское. Хоть тысячу ратников держи на подворье, но оплачивай их сам. На Руси так принято.

Словом, и тут особых сложностей не предвиделось. На всякий случай, для ускорения дела, я распорядился ежедневно посылать польским жолнерам на каждое подворье по два ведра хорошего меда и по четыре — водки. После такого ерша непременно должно потянуть на подвиги.

Все так хорошо складывалось, что я, признаться, позволил себе немного расслабиться и на время забыть про Марину Юрьевну. А зря. Очевидно, у яснейшей панны наступили критические дни, и Мнишковна, узнав, что она «пустая», отважилась на отчаянный шаг, решив любой ценой стать матерью будущего государя всея Руси.