Глава 20
ГАРДЕ КОРОЛЕВЕ

Ободрился я на следующий день, когда к нам с Федором в руки попал второй приговор, как именовались думские решения, где речь шла о конкретных рекомендациях хранителям царицыного чрева, «яко подсобити государыне лучшее блюсти русские обычаи». По счастью, передать его поручили моему родичу князю Федору Долгорукому, а он, вопреки чинам, не поехал к царевичу, а вначале разыскал меня на моем подворье.

Разумеется, я моментально усадил его за стол, мы с ним махнули чарку-другую, неспешно поговорили о том о сем… Словом, к Федору в Запасной дворец я с этими листами попал лишь к вечеру и с готовым планом дальнейших действий.

Нет-нет, я и раньше работал одновременно в двух направлениях. Помимо изоляции Марины требовалось, чтобы и мой ученик как можно реже с нею встречался. А как это лучше сделать? Отвлечь и по возможности развлечь. И я отвлекал, начав с организаций его встреч со стрелецкими головами, со старостами, представлявшими так называемые городские сотни или слободы.

Потом дошел и до предложений переодеться попроще и тайно прогуляться по московским улочкам. Должен же будущий государь знать, чем дышит его народ. Поначалу Федор усомнился, как-то оно того, не принято, но у меня наготове была уйма примеров. Помимо багдадского халифа Гаруна аль-Рашида я сослался на римских императоров: Марка Аврелия и равноапостольного Константина, затем, покончив с античной историей, перешел к средневековой, на ходу изобретая подходящие афоризмы, которые якобы произносили французский Людовик IX Святой, английский Ричард Львиное Сердце, мой пращур шотландский король Дункан, император Священной Римской империи Максимилиан II и многие-многие другие. Все они как один, если судить по моим рассказам, только и делали, что шастали по улицам, смотрели, наблюдали, запоминали и, наглядевшись, принимали затем мудрые законы и указы.

Словом, погуляли мы с ним. Правда, маловато. Увы, не всегда срабатывало. Слишком часто, на мой взгляд, он вспоминал Мнишковну. Увидит какое-нибудь привлекательное украшение и ко мне: «А к ее глазам здорово бы подошло». Подметит нечто смешное — и снова о ней: «Вот бы Марину Юрьевну сюда. Поглядела бы, как они тут забавно торгуются…»

Сейчас, учитывая, что Годунов оказался хранителем царицыного чрева, яснейшая с ее чарами представлялась мне опасной вдвойне. Времени у нее теперь на раздумья благодаря изоляции предостаточно, и я не сомневался: ушлый польский воробышек употребит его с пользой для себя. Получалось, срочно требовалось нечто куда более радикальное. В идеале — отъезд Годунова из Москвы. На время, разумеется. Вот я и прикидывал, как бы его устроить.

Лицо моего ученика при чтении рекомендаций Думы надо было видеть. Не успел он дойти до середины текста, как его первоначальная улыбка сменилась оторопью, затем перешла в мрачность, и он решительно отодвинул листы в сторону, не дочитав их до конца.

— Что ж они ее, ровно монахиню какую, норовят в затвор усадити?! — вырвалось у него.

— И впрямь сурово, — согласился я и развел руками. — Но делать нечего, придется выполнять.

— А с другой стороны взять, она же не девица — вдова, — рассудительно заметила Ксения, которая по моему настоянию тоже присутствовала на нашем узком «семейном» совете. — И не праздная. А обычай — не клетка, его не переставишь.

— И еще одно. Как я понимаю, на Руси все боярыни и княгини так живут, и ничего, — пожал плечами я, перехватив у нее эстафетную палочку.

Лицо Федора скривилось.

— Да тут хуже клетки! — выпалил он. — И потом, она не все, она — царица!

— Кто бы спорил, — не стал возражать я. — Но тогда тем более обязана подавать достойный пример своим подданным.

Но Федор не внял моей логике, продолжая буравить злым взглядом бумажный свиток. Если б мог, он бы его, наверное, испепелил, но увы.

— И нам с таковским идти к ней?! — горько спросил он меня.

— И не просто идти, но требовать точного исполнения написанного, — напомнил я. — Да чего ты расстраиваешься? В конце концов, не мы эту бумагу составляли, посему на нас вины нет. Хотя в одном ты действительно прав. Не думаю, что Марина Юрьевна станет особо разбираться. Дума далеко, а предъявители их требований — вот они, под боком. На них, то бишь на нас с тобой, она и обрушится. Да и когда дело дойдет до исполнения всего, что понаписано, тоже не на них — на тебя и на меня гневаться станет.

— Вот-вот, — уныло поддакнул Годунов и жалобно уставился на меня.

Я сделал вид, будто не замечаю его тоскливого взгляда. Он кашлянул. Лишь тогда я повернул к нему голову.

— Княже, а может, ты покамест того… один с ентой бумагой к ней съездишь, а? — попросил он. — Она ж зачтет и непременно в слезы ударится. И как быть?

— Ну поплачет, и что с того, — вновь вступила в разговор Ксения. — У баб да у пьяных слезы дешевы. А чем больше их унимать, тем хуже.

— Поплачет, — усмехнулся я. — Плохо ж ты ее знаешь, Ксения Борисовна. Озлится — дело иное.

— Час от часу не легче, — всплеснул руками царевич. — А на кого озлится-то? Сам сказывал — на того, кто писулю ихнюю принес.

— Ну и что? — равнодушно хмыкнул я. — Ничего страшного. В конце концов, она — не восточная шахиня и при всем желании не сможет приказать отрубить голову «черным гонцам», принесшим ей худую новость. Возненавидеть может, но не более.

— А тебе, я зрю, все трын-трава! — возмутился Годунов и выпалил: — Вот и езжай к ней один, коль тебе ее гнев яко с гуся вода. А мне… — Он опустил голову.

Вот и славно. Чего я хотел, того и добился. Зато потом я смогу столько рассказать Федору про ее ненавидящие взгляды и про громы с молниями, которые она метала, в том числе и в наш адрес, да так все распишу, чтобы он надолго зарекся у нее появляться. Во всяком случае, в ближайшем будущем. А там, глядишь, приедет Любава, и как знать, может, и получится одолеть прекрасную полячку, которая на самом деле далеко не прекрасна.

Но если столь удачно все складывается, грех этим не воспользоваться и не выжать максимума.

— Вот только… — задумчиво протянул я, почесывая затылок.

— Что?

— Да проку с того, что ты завтра не появишься? Или ты думаешь, на следующее утро ее гнев спадет? Ох навряд ли. Да и за два-три дня она не угомонится.

— Это верно, — поддержала меня Ксения. — У шляхтянок сердце не скоро остывает. Тут не менее двух седмиц выждать надобно.

— А ежели я… захвораю? — осенило Годунова.

— Не годится, — отмел я его идею. — Мало ли. Вдруг узнает, что ты здоров. Опять-таки при простуде двух-трех дней для выздоровления за глаза.

— Тогда как быть? Может, мне ногу сломать? — осведомился он, оживившись. — А что? С лошади, к примеру, свалиться, и ежели умеючи, то… Подсобишь, княже, а?

Ксения ахнула, возмущенно всплеснув руками:

— Ишь чего удумал! Вовсе умом тронулся?!

Я был более сдержан, но тоже, не удержавшись, крякнул, укоризненно заметив:

— Ты и впрямь, Федор Борисович, того. Все ж таки престолоблюститель, да и лета у тебя немалые, восемнадцатый год пошел, а рассуждаешь, ровно малое дите.

Он не унимался, упрямо заявив:

— Да по мне, что хотишь сломать куда легче, чем пред ее ясными очами… — И, не договорив, пренебрежительно махнул рукой. Мол, нам со своими убогими умишками его тяжких страданий и превеликих душевных мук нипочем не понять.

У-у-у, до чего клятая любовь людей доводит. С одной стороны, искренне жалко парня, ведь ни в чем не виноват, ибо никто не властен над своими чувствами. Сдержать их можно, хотя дано не каждому, а остальное — увы. Но с другой — государственные интересы настоятельно требуют, чтобы он с Мариной не встречался. Конечно, ломать ногу я помогать ему не стану, благо имелась подходящая альтернатива. Но выкладывать ее рановато, чтоб ничего не заподозрил.

— На Руси говорят, утро вечера мудренее, — напомнил я ему. — Верно, Ксения Борисовна? Поэтому поступим так. Ногу твою, руку, равно как и прочие конечности, оставим в покое. Ты нужен державе крепкий, красивый и здоровый. А насчет причин твоего отсутствия не волнуйся — обещаю что-нибудь придумать, а завтра поутру я тебя извещу. Подойдет — хорошо, а коль нет, снова сядем и подумаем.

А идея моя была проста. Дескать, Годунов дал обет после приезда в Москву в течение двух недель съездить в Троице-Сергиев монастырь помолиться у раки великого святого Руси — Сергия Радонежского, отслужить благодарственный молебен и прочее. Две недели на исходе, а со святыми лучше не шутить, тем более с такими влиятельными. Именно потому престолоблюститель в ближайшее время никак не сможет появиться на заседаниях Опекунского совета и поручает мне обеспечить и претворить в жизнь все рекомендации Боярской думы. Что же касается голосования, то он, подобно Марине Юрьевне, оставляет свой голос князю Мак-Альпину, благо князь всегда с ним за один.

Так что занимался я весь вечер не тем, что продумывал для престолоблюстителя приемлемый повод не появляться перед экс-царицей, а разрабатывал дальнейшую стратегию своего поведения — все ж таки я как-никак двойной агент.

Годунов согласился, задав один-единственный вопрос:

— А мне и взаправду туда ехать?

— Лучше съезди, — посоветовал я, — а то мало ли. Мы ведь и впрямь в Эстляндии и Лифляндии победили столь малой кровью, так что, как мне кажется, без его помощи действительно не обошлось. За такое грех не поблагодарить. Но уезжай быстро, чтоб к обеду тебя в Москве не было, да и там, в монастыре, особо не мешкай. Лучше на обратном пути загляни в наши старые казармы и хотя бы с недельку позанимайся как следует на наших снарядах вместе с ребятами. А лучше две.

— А это зачем? — удивился он.

— Предстанешь перед всеми не только посвежевшим, но стройным и подтянутым, чтоб кто ни глянул на тебя, сразу в восторг пришел, — намекнул я. — А то ты все больше на арбуз становишься похожим. Живот растет, а хвостик сохнет.

— А и вправду, — оживился он, самокритично заметив: — Эвон, и спереду, и с боков сальцо появилось. Не дело.

— Вот-вот, — согласился я, сделав вид, что не понял, перед кем он в первую очередь хочет продемонстрировать изящество своей фигуры.

Рекомендацию мою Федор выполнил от и до. Появившись на Опекунском совете, он сообщил о своих намерениях, передал мне свой голос и еще до обеда покинул Москву. На заседании, прошедшем при пяти членах совета, мы вновь ничего не решили, ибо Мнишек снова поднял вопрос о выплате денег полякам. Правда, на сей раз речь шла не о компенсации, но о деньгах для проезда. Впрочем, что в лоб, что по лбу — сумма-то оглушительная, аж четыреста двадцать тысяч злотых. Даже в переводе на рубли это выглядело о-го-го — сто сорок тысяч, а в казне, как бодро отрапортовал Власьев, восемьсот двадцать пять рублей да двадцать пять денег с полушкой.

Но ныне я сам поддержал ясновельможного. Гостей действительно следовало выпроводить из первопрестольной как можно скорее, пока не вскрылись реки, иначе жди худа. Дело в том, что поляки снова стали наглеть. Кровавая баня, устроенная им, действовала на шляхту не больше недели, в течение которой московский люд бесплатно угощал их на торжище пирожками, воблой, снетками, давая запить солененькое квасом и сбитнем. Да и на прочие товары делал изрядные скидки, как мне доносили мои ребятки из тайного спецназа. Однако всего этого ляхам стало казаться мало. Тормозов для наглости у подавляющего большинства шляхтичей, как я понял, вообще не имелось, и особенно отличалась их отсутствием свита пана Станислава Мнишка, которая в открытую начала горланить, как много должны им москали.

Изложив свои опасения и наиболее вероятный прогноз на ближайшее будущее, я осведомился у членов совета:

— Как я понимаю, если б серебро в казне имелось, то возражений выделить часть его на доставку гостей до наших западных границ ни у кого нет?

Все промолчали.

— Одно непонятно, — подал голос Власьев, посетовав: — Уж больно много серебра ты запросил, ясновельможный пан. Урезать-то никак нельзя?

Мнишек побагровел от возмущения, сердито зыркнул на неугомонного дьяка, но я моментально поддержал Афанасия Ивановича:

— А ведь Власьев дело сказывает. И впрямь хотелось бы знать, на что уйдет такая прорва деньжищ.

— Я передал список с фамилиями, — пробурчал Мнишек. — В нем и указал, что каждого шляхтича надлежит наделить пятью сотнями злотых и каждого пахолка — тремя. И урезать суммы никак нельзя, ибо мои секретари рассчитали с точностью до гроша. В конце концов, — возвысил он голос и патетически поднял руки кверху, — меньшую сумму вручать благородному рыцарю негоже. То в зазор его чести и шляхетскому достоинству.

— Кто бы спорил, — примирительно заметил я. — Но все-таки ты повели своим секретарям расписать отдельно, сколько предполагается потратить на еду в дороге, на закупку коней, на платье и на прочее. Им этот труд невелик, раз уж они все рассчитали. Зато нам будет что показать Боярской думе, если те вдруг заинтересуются.

А по окончании совещания я притормозил ясновельможного пана Мнишка, заявив, что нам с ним надо кое-что обсудить в связи с поступившими рекомендациями Боярской думы, указывающими, как надлежит вести себя матери будущего государя всея Руси.

Чем дальше пан Юрий читал, тем сильнее округлялись его глаза, длинные, задорно топорщившиеся усы, напротив, уныло свесились, утратив свою пышность.

— Но это же уму непостижимо?! — повернулся он ко мне.

Я лишь развел руками, давая понять — наше дело, как хранителей чрева, маленькое. Есть приговор Думы, следовательно, надлежит его выполнить.

— Да что она, холопка?! Предлагать таковское даже благородной шляхтянке, не говоря про королеву, — это… — Он задохнулся от возмущения.

— Как раз холопке такого никогда бы не предложили, — возразил я. — Но выбор за вашей дочерью. Если она до сих пор полагает себя благородной шляхтянкой, то вправе отказаться от исполнения рекомендаций. Но если рассчитывает удержать за собой титул русской царицы, придется соответствовать.

Разговор продолжился вечером и в присутствии Марины Юрьевны. Поначалу та тоже настолько возмутилась своим будущим распорядком дня и налагаемыми ограничениями, что была не в силах скрыть этого, возмущаясь глупостями «варварской страны», нелепыми должностями и прочим.

Что касается нелепой должности, то я сразу осадил ее, пояснив, что она взята из опыта просвещенной Франции. Все остальное тоже освящено вековыми традициями и обычаями. Заодно напомнил, что и на Руси кое-какие европейские обычаи — например, регулярное, раз в десять лет, мытье — тоже считают варварскими, предпочитая бывать в баньке каждую неделю, а то и чаще. Однако прибывшим послам ни слова не говорят, как от них смердит, стойко выдерживая благоухание, исходящее от их немытых тел.

— Неправда! — горячо возразил Мнишек. — Послы Речи Посполитой перед отправлением на Русь непременно моются.

Я с трудом сдержал улыбку, не став напоминать, что с учетом дальней дороги — не меньше месяца, а то и двух — толку с этого мытья в чане с теплой водой немного.

— Но до сего дня народ безмолвствовал, да и бояре помалкивали, хотя я ничего из этого не выполняла, — вопросительно уставилась на меня Марина.

— Вынужден разочаровать — народ не безмолвствовал, а терпел, хотя и ворчал, — пояснил я. — Правда, тихо, шепотом, но чем дальше, тем больше. Кроме того, до недавнего времени у Марины Юрьевны имелось отличное прикрытие. Согласно варварским обычаям Руси за поведение жены в ответе ее муж. Сейчас спрос, в случае чего, целиком и полностью будет с нее самой.

— Но у меня есть защитник, — намекнула она, напоминая о нашей договоренности. — Или я ошибаюсь и его уже нет?

Впрочем, ответ на этот вопрос она, судя по ее взгляду, знала сама. Во всяком случае, мне так показалось, равно как и то, что с должностью двойного агента придется распрощаться. Однако пока она до сих пор ничем не выдала, что мой статус в ее глазах изменился: говорила мягко, вкрадчиво, да и про свою резиновую улыбку не забывала, а посему я старался вести себя соответственно.

— Защитник есть, — подтвердил я. — И против ратных холопов бояр мои люди устоят, можно не сомневаться. Но если дума воззовет к народу…

Мнишковна вопросительно уставилась на меня, ясновельможный тоже. Я скорчил страшную рожу и туманно заметил, позволив себе маленький плагиат:

— Страшен русский бунт — бессмысленный и беспощадный.

Марина кивнула и в задумчивости прошлась по комнате. Я спокойно ждал, наблюдая за нею. Наконец остановившись напротив меня, она надменно вскинула свою головку. От резкого движения царский венец дрогнул и чуточку сполз набок, словно символизируя уплывающую власть.

— А если я не подчинюсь?

— Скорблю вместе с яснейшей, но перечить не советую, — вежливо ответил я. — Пойти на открытое неповиновение Боярской думе чревато самыми серьезными последствиями, вплоть до… — Я неопределенно покрутил пальцами, изобразив в воздухе нечто вроде петли, и, чуть помешкав, для вящей убедительности добавил: — Или…

На сей раз моя рука резко рубанула воздух ребром ладони. Марина вздрогнула, и царский венец еще сильнее сполз набок.

— Неужто они посмеют?! — взвыл ее батюшка.

— Они все могут посметь, решительно все, — заверил я его. — Ты, ясновельможный пан, их не знаешь, а я нагляделся вдоволь. У-у, это страшные люди. Ни перед чем не остановятся.

— Но ведь она мать будущего государя, — не унимался Мнишек.

— Так что с того? Достаточно вспомнить, как они поступили с самим государем. Кстати, в случае неповиновения Марины Юрьевны у них появится великолепное оправдание своих последующих действий. Раз она отказывается выполнять их требования, следовательно, не поменяла свою веру, ибо православной женщине, будь она хоть трижды царица, такое непокорство и в голову бы не пришло. А коль она по-прежнему латинка, каковых здесь иначе как безбожными, клятыми и погаными не именуют, то… Короче говоря, благодарите всевышнего за то, что они назначили в хранители чрева яснейшей именно меня и Федора Борисовича.

— Да-да, Федора Борисовича, — охотно закивала Марина, и венец еще заметнее накренился влево. В глазах же ее появился некий огонек, мне не понравившийся, и я поторопился ее разочаровать:

— Сам Годунов, как человек глубоко православный, разумеется, не станет ни в чем перечить Думе, особенно в требованиях соблюдений домового правила и прочих церковных ритуалов. Но он во всем доверяет мне, а я… Что ж, желая блага Марине Юрьевне, я могу пойти на кое-какие нарушения.

— И я по-прежнему смогу видеться со своими соотечественниками…

— Нет, — перебил я. — Касаемо мужских посещений поблажки чреваты. Меня и Федора Борисовича отстранят, и тогда… придут иные, — зловещим голосом закончил я.

Мнишковна зябко передернулась, торопливо вставив:

— Не надо. Не хочу… других.

— Значит, отныне все, включая даже духовных особ, согласно отданным мною указаниям гвардейцам, могут навещать яснейшую только в сопровождении отца. Исключение одно — прибывшие для совершения домового правила священнослужители. В связи с тем что там будет не один, а как минимум два или три человека, тут разрешается послабление.

— Выходит, в одиночку меня могут навестить токмо мой отец, ты, князь, либо…

Ишь чего захотела! Как бы не так!

— Увы, — вновь разочаровал я ее. — Только пан Мнишек. Мы же, равно как и братья Николай и Станислав или дядюшка Ян, не будем пропущены, если придем одни.

— Сдается, у меня теперь наступает жизнь куда скучнее, нежели в медвежьей берлоге, — уныло поморщившись, прокомментировала она и вдруг, не в силах больше сдерживать свои эмоции, отчаянно выкрикнула: — Да неужто ничего нельзя сделать?! — и гневно уставилась на меня.

Я помялся и нехотя протянул:

— Конечно, тем самым я изрядно рискую, но…

— Да-да, — заторопился ясновельможный. — И князь не прогадает. Мы, Мнишки, умеем быть благодарными, и тот, кто оказывает нам услугу, никогда в том не раскаивается, ибо мы, подобно…

«Ну понеслось», — подумал я, рассеянно кивая в такт его многочисленным примерам из Ветхого Завета.

— Князь не договорил, — перебила его Марина, первая устав слушать.

Пан Юрий осекся, недовольно посмотрел на дочь, но замечания не сделал. Взяв себя в руки, он рассыпался передо мной в извинениях, попросив продолжать.

Я был краток, рассказав о… некой хитрой боярыне. Мол, всем она была хороша: и умна, и красива, и домовита, да вот беда — очень любила поспать по утрам. Впрочем, она и вечером не больно-то рвалась помолиться. Имеется в виду, в том объеме, который требовался согласно церковным правилам. И тогда она, пользуясь тем, что была отгорожена от дьяков и священников перегородкой из плотного материала, не позволяющей ее увидеть, подобрала себе девицу, чей голос походил на ее собственный. Каждое утро и вечер та усердно и громко молилась, замещая таким образом свою госпожу. А для страховки, чтоб кому-то из священнослужителей не взбрело в голову заглянуть за перегородку, вместе со священниками молилась еще одна девица.

— А больше я ничего рассказывать не стану, — улыбнулся я. — Умному и без того с лихвой.

— И впрямь, — согласилась Марина, — куда больше. — И поблагодарила меня кивком головы, милостиво протянув для поцелуя свою руку и в очередной раз растянув свои губы, отчего на ее щеках близ носа появились две жесткие складки. Но глаза ее выдавали. Взгляд, устремленный на меня, оставался тяжелым и не сулил ничего хорошего.

«Кажется, моей карьере двойного агента приходит конец», — подумалось мне. Оставалось легкое сожаление, но, с другой стороны, рано или поздно это все равно должно было произойти, и скорее рано, чем поздно. Увы, но на Штирлицев в МГУ не учат. Однако я честно постарался сыграть свою роль до конца и, поцеловав ее руку, бодро пообещал:

— Со временем постараюсь поведать еще какой-нибудь случай… из жизни сей ловкой боярыни.

Мнишковна вяло кивнула, погруженная в свои безотрадные мысли. Ну и ладно. Что она не оставит своих попыток уцепиться за ускользающую власть, понятно, но по крайней мере в ближайшие дни помешать мне не сможет. Теперь можно заняться разборками с англичанами и отправкой ее соотечественников.