Глава 16
НЕ МЫТЬЕМ, ТАК КАТАНЬЕМ

Проводить мы их решили не в Передней палате, а в комнате, соединявшей ее с жилыми покоями государя. Ранее право доступа туда имели исключительно ближние бояре, потому она считалась как бы почетнее. Ну и не столь велика, как Передняя, всего-то метра четыре на четыре. Для восьмерых самое то. Но дабы заседание одних не мешало другим и в то же время чтобы у нас всегда была возможность появиться в Думе, договорились совещаться в иные дни, то бишь по вторникам, четвергам и субботам.

А сесть я предложил за круглым столом, о приобретении и установке которого позаботился заранее. Тайная цель, которую я при этом преследовал, — не позволить Мнишковне, как венчанной царице, единолично усесться во главе.

Идею мою приняли, хотя и со скрипом — пришлось уламывать бояр, недовольных отходом от вековых обычаев. Но с ними я управился, втолковав, что ранее такого института, как Опекунский совет, на Руси вовсе не было, потому никаких отклонений нет. Зато потом, когда рассаживались…

Если с Мстиславским, солидно усевшимся по правую руку от Федора, все было ясно, то на следующий стул оказалось сразу два претендента, и Нагой явно не с добрыми целями уже стал задумчиво коситься на бороду Романова. И мне выказывать столь явное предпочтение конюшему как-то не с руки. Да и самому хотелось сесть рядом с учеником — хоть на ногу ему смогу наступить, если понадобится, или в бок незаметно толкнуть. А как это сделать? Через Федора Ивановича тянуться? А ну как ноги перепутаю да невзначай его любимую мозоль прижму.

И с другой стороны тоже не пристроишься — там Марина уселась. Ее с места сдвинуть и вовсе нечего думать. А рядом с нею уже пан Мнишек — попробуй сковырни.

По счастью, пока бояре ожесточенно спорили, у меня возникла новая идея. Мол, давайте рассадим Марину Юрьевну и Федора Борисовича по разным местам. Тогда получится, что тот, кто ближе к престолоблюстителю, невольно окажется дальше от наияснейшей, и наоборот. А чтобы никому из парочки не было обидно, с левой стороны от Годунова усядусь я.

Мнишковна, опасливо поглядывая на Нагого с Романовым, согласилась, хотя и с видимой неохотой. Федор тоскливо покосился на экс-царицу, но, видя, что деваться некуда, очередной мордобой почти назрел, тоже дал «добро» и подался в мою сторону. Следом за ним и Мстиславский. Федор Никитич сориентировался быстро. Едва Годунов пересел на указанное мною кресло, как он добродушно заявил Михаилу Федоровичу:

— И впрямь негоже мне с тобой тягаться. Чай, ты все-таки конюший, старее некуда. Пущай по-твоему будет, оставайся.

Нагой, довольно ухмыльнувшись, плюхнулся на оспариваемый стул, и лишь когда Федор Никитич уселся по левую руку от Мнишковны (справа уже находился ясновельможный), до него дошло, что Романов его надул. Теперь получалось, что он — единственный, если не считать Власьева, кто сидит не рядом с Годуновым или экс-царицей. Он недовольно нахмурился, но деваться было некуда — сам только что дал «добро».

Фу-у, управились. Теперь можно и приступить к обсуждению дел…

И уже после второго по счету заседания я пришел к выводу, что тягаться с Мариной на равных, как ни стыдно в этом признаваться, мне чертовски тяжело. Деваха оказалась врожденным политиком. Азарт как у бойцовского петуха, упертость как у быка, хватка крокодила, а вдобавок иезуитская хитрость и умение протягивать нужные ей логические цепочки, ведущие прямиком к ее конечной цели. Ну и плюс железная воля. Все это в совокупности делало ее чертовски опасным противником.

Почему я столь отчаянно противился всем ее попыткам встать у руля и взять верховную власть в свои руки? Дело вовсе не в чужеземных корнях. Елена Глинская тоже родом не из Рязани, а Екатерина II приехала в Петербург не из Урюпинска. Но обе были прагматичными особами, не лезли в чужой монастырь со своим уставом и понимали: православие не замай. Возможно, по складу души им на религию было вообще наплевать, но какое значение имеют причины? Главное — они правильно поступали, а почему — несущественно.

Эта же была и осталась упертой католичкой, отнюдь не собирающейся изменять римскому папе и канонам веры. А то, что она обвенчалась с Дмитрием согласно православному обряду, лишь временное тактическое отступление, не более.

Между прочим, во время нашей вчерашней вечерней встречи она не притронулась ни к одной скоромной закуске. Тогда я не придал этому значения. Может, была сыта к моему приходу, почем мне знать. Да и изобразить отсутствие аппетита, на которое ссылался ее батюшка, тоже требовалось. Но на следующий день я сообразил кое-что и как бы между прочим задал пару вопросов патеру Чижевскому. Не подозревая подвоха, он честно поведал мне, что у них давно начался Великий пост. Это у нас еще была Масленица, поскольку на Руси Пасху станут праздновать двадцатого апреля, а они в этом году будут отмечать ее куда ранее, двадцать шестого марта, а если по нашему счислению, то шестнадцатого. Получалось, наияснейшая постится согласно католическому, а не православному календарю.

Ну а окончательно меня убедило в приверженности Марины к католицизму ее предложение на первом заседании совета. Касалось оно строительства… костела в Москве. И ведь как виртуозно она собрала все в кучу. Для начала напомнила присутствующим о необходимости претворить в жизнь замыслы Дмитрия, который, дескать, не раз говорил о том, что нечестно, когда одни иноверцы (протестанты) имеют свою кирху, пусть и на окраине города, а другие (католики) нет. Спрашивается, чем они хуже? А кроме того, он, дескать, уже дозволил устроить костел в домике у церкви Сретенья. Одна беда — помещеньице так себе, потому желательно воздвигнуть нечто поприличнее.

Я посмотрел на бояр и понял: покойный действительно такое говорил, иначе покряхтывающий Мстиславский и нахмурившийся Михаил Нагой непременно бы встряли с опровержением, а они молчат. Да и домик этот я успел повидать — он стоял в двух шагах от Запасного дворца Годунова, с той стороны, что ближе к царским палатам.

Марина же помимо ссылки на заветы государя привела в подкрепление своего предложения и уйму других доводов. Мол, именно сейчас для его строительства самое время. И московский люд, пока его искреннее раскаяние в учиненных злодеяниях достаточно сильно, весьма благосклонно воспримет возведение католического храма. Да и власть этим указом — пускай в завуалированной форме — выразит сожаление по поводу погромов. Вне всяких сомнений, король Сигизмунд также сочтет строительство своего рода извинением за учиненный погром и убийство его подданных, что весьма важно. Таким образом, этот храм станет своего рода символом окончательного примирения двух великих ветвей одного могучего древа, имя коему христианство.

На робкое предложение Годунова отложить решение на пару дней она мигом нашла контраргумент: уж очень символичен сегодняшний день, который на Руси именуют прощеный и все друг у друга просят прощения.

Словом, мы с нею согласились. А куда деваться?

Довольная первой победой Марина ринулась в следующую атаку и выразила пожелание, чтобы воздвигли сей костел… в Кремле. Дескать, она успела приглядеть для него подходящее местечко. Нет, о Соборной площади, дабы католическая святыня взгромоздилась рядом с Успенским, Архангельским и Богоявленским соборами, она не заикнулась, о чем я искренне пожалел. Увы, ей хватило ума предложить уголок поскромнее, подле Знаменских ворот, прямо на бывшем подворье Семена Никитича Годунова, принадлежащем ныне ее батюшке. Дескать, многие бояре строят подле своих теремов домовые церкви. Так почему бы не позволить тестю царя построить храм согласно своей вере?

Разумеется, и пан Мнишек не удержался от реплики. Мол, он ничуть не возражает против строительства и согласен потесниться. Хотя если Опекунский совет прирежет к его подворью немного ничейной земли вдоль крепостной стены, то было бы и вовсе хорошо.

— Вообще-то там Борис Федорович разместил хлебные склады с запасами зерна на случай голодных лет, — возразил я. — И эти склады три-четыре года назад спасли жизнь многим москвичам, и не им одним.

Губы Марины скривились в презрительной усмешке.

— С одной стороны, хлопы, быдло, с другой — царский тесть. Князь решил уравнять столь разнящиеся по весу чаши?

— Уравнять? — фыркнул я. — Да ни боже мой! И не помышлял. Как можно!

— Тогда к чему его возражения? — прищурилась она.

— А к тому, — любезно пояснил я, — что для меня жизненно важные интересы московского народа представляются гораздо дороже, нежели удовольствие ясновельможного пана помолиться, не выходя за тын собственного подворья.

— Да когда еще наступит этот голодный год?! — вспыхнула Марина.

— Может, в этом году, а может, в следующем, — пожал плечами я. — Но на Руси есть хорошая поговорка: «Готовь сани летом, а телегу зимой». Посему считаю…

Мне удалось отстоять перенос места для строительства костела аж за Скородом, на Кукуй, где уже стояла лютеранская кирха. По моему раскладу получалось, что тем самым мы соблюдем равноправие между чужими верами, иначе, мол, на нас обидятся протестанты, в число коих, как известно, входят и англичане, с которыми у нас самая большая торговля, и шведы. Решающим доводом оказалось мое уверение, будто строительство католического храма в Кремле король Карл непременно воспримет как намек, что мы становимся на сторону Речи Посполитой. И тогда-то война обеспечена, но в этом случае свеи выступят не против Марии Владимировны, а напрямую против Руси.

Воевать собравшиеся не хотели и потому встали на мою сторону.

Марина опустила голову, поняв, что на сей раз проиграла, но переживала недолго и спустя минуту, когда речь пошла о деньгах для костела, вновь вступила в бой. По ее словам, от казны в строительство требовалось вложить немного, каких-то сто тысяч рублей, даже пятьдесят, а остальное готовы вложить она сама и ее батюшка.

И снова мне не понравилась позиция бояр. Все трое продолжали дружно помалкивать, выжидая, кто кого одолеет. Хорошо, встрял Власьев. Именно благодаря его красноречивому рассказу о жалком состоянии казны мне удалось занизить вклад до действительно символического — тысячи.

Увы, но я и в последующие дни продолжал словесные баталии с Мариной практически в одиночку. Периодически встревал Годунов, но стоило экс-царице ласково ему улыбнуться или что-то примирительно проворковать, как мой ученик начинал расползаться в смущенной улыбке и мямлить, что в ее словах вроде как действительно имеется немалый резон, а потому стоит отнестись к ним повнимательнее и… При этом он виновато поглядывал на меня, но толку от этих взглядов, если на деле он занимал по отношению к ней не просто нейтралитет, но, я бы сказал, благожелательный нейтралитет.

Про ясновельможного и говорить нечего. Романов, прекрасно понявший, кто главный виновник думского побоища, тяготел к Мнишковне по принципу: «Враг моего врага — мой друг». Михаил Нагой, как оказалось, опасался, что, если одолеет Федор, ему придется распрощаться с богатейшими вотчинами под Москвой, конфискованными Дмитрием у Годуновых и переданными ему.

С ним я решил вопрос быстро, зазвав в гости. После второго литра меда он разоткровенничался, выложив все начистоту, а я сумел его не просто успокоить, но и повернул вопрос иначе. Дескать, если одолеет Федор Борисович, то, как водится, начнет с милостей. Да и я непременно замолвлю за него словцо-другое. А вот в ином случае Мнишковна непременно пойдет на то, чтоб отнять эти деревни и села. Надо же ей хоть чем-то смягчить сердце своего незадачливого конкурента. Нагой прислушался, послушно закивал и… полез ко мне целоваться, уверяя, что с самого первого раза почувствовал ко мне небывалое благо… Договорить не получилось — вырубился.

В результате Михаил Федорович стал действительно поддерживать меня. Увы, проделывал он это весьма неуклюже, в точности как медведь в известной басне Крылова. То ляпнет совершенно невпопад, то, перебивая меня, ринется продолжать мою мысль, но так выкрутит ее и исковеркает — хоть стой, хоть падай. Однако деваться некуда — такова плата за его голос в нашу пользу.

Но у меня все равно получалось меньшинство, ибо Мстиславский неизменно держался нейтралитета. Пока шли дебаты, он практически в них не встревал, выжидая и изредка мямля нечто невразумительное, чуть ли не дословно цитируя Салтыкова-Щедрина: «С одной стороны, нельзя не признаться, с другой стороны, нельзя не сознаться…» А когда требовалось определиться, с кем он, боярин, покосившись на помалкивавшего Годунова, присоединялся к яснейшей: «Я вместе с большинством».

Попробовал я поговорить с Федором Ивановичем по душам, заглянув к нему вечерком на подворье, однако не вышло… Поначалу он вообще отнекивался, всячески увиливая от прямых ответов, и осмелел лишь после третьего выпитого кубка меда.

— Ты вот в Думе о счастьице сказывал для всего русского люда. То хорошо. Яко Христос учил. Токмо в жизни инако, князь. Уж больно мало господь ентого счастьица люду отмерил, а потому, ежели у кого-то прибавится, у другого непременно на столько же поубавится. Ну как на торжище — либо купец промашку дал, стало быть, покупатель доволен, либо у торговца барыш большой, тогда купивший внакладе. Да что я тебе сказываю. Сам ведаешь, чем даже для Христа все закончилось. — И выдал мне «добрый» совет: — Лучшей всего за несбыточным не гнаться, а сидеть тихо, в сторонке, вот как я. Не наша печаль чужих деток качать, потому как своя рогожа чужой рожи дороже.

— Не можете служить богу и мамоне, — вспомнилась мне подходящая фраза из Библии, но я не на того напал, ибо тягаться с Мстиславским в знании Закона божьего смысла не имело.

Он мгновенно парировал, процитировав Книгу Премудрости Иисуса, сына Сирахова: «Не домогайся сделаться судьей, чтоб не оказаться бессильным сокрушить неправду…» — и перешел конкретно на мою личность:

— Потому и сказываю, князь, не след тебе в свару с Маринкой вступать. Эвон, сам престолоблюститель помалкивает, а тебе ровно боле всех надобно. Нет чтоб поначалу свою силушку измерить — одолеешь ли, а ты очертя голову на рожон прешься. А у того же Исуса Сирахова мудро сказано: «Не поднимай тяжести свыше твоей силы». Неужто не понял, что не осилить тебе ее, ибо венчанная она на царство? Да и дите у нее под сердцем от нашего государя. И чего выходит? А того, что года не пройдет, как она царицей-матерью станет. — Он важно поднял указательный палец вверх и поучительно добавил, вновь перейдя на пословицы: — Потому призадумайся, да не сметя силы, не подымай на вилы!

— Значит, по-твоему, режь, волк, чужую кобылу, да моей овцы не тронь?! — с горечью констатировал я. — А ты о завтрашнем дне подумай.

— А чего о нем думать, когда он не пришел! — огрызнулся Мстиславский. — Чей день завтра, а наш ноне. Да и кто ведает, что там завтра станется да кто одолеет. Потому лучшей всего в середке держаться. Так куда проще. А уж кто из вас кого распнет, к тому и я опосля притулюсь. И ты меня, князь, не уговаривай, все одно ничего не добьешься.

— Ладно. Будь по-твоему, — вздохнул я, поднимаясь с лавки и понимая, что дальнейшие уговоры бесполезны. — В конце концов, обойдусь без тебя. Но помни, еще в Библии сказано: «Кто не со мною, тот против меня, и кто не собирает со мною, тот расточает».

— Никак грозишься? — посуровел он.

— Да нет, — пожал плечами я. — Скорее предупреждаю. Видишь ли, середка, которую ты занял, — самое опасное место.

— А ты ничего не спутал? — усомнился он.

— Сам посуди. Когда верх берет правый, он распинает левого, но прежде — того, кто посередине. Когда верх берет левый, он распинает правого, но того, кто посередине, опять-таки в первую голову. И даже если они не могут одолеть друг друга, сил у них достанет, чтоб сообща распять того, кто в середине.

— За что же?

— А он не решил, против которого из двух бороться. Получается, как друг — ненадежен, зато как враг — опасен. — И я посоветовал: — Вот и призадумайся как следует.

Боярин опешил, почесывая затылок, но ничего не ответил. Правда, провожал меня с величайшим уважением, аж до ворот, но я не обольщался. Сдается мне, загляни к нему пан Мнишек, получил бы точно такие знаки внимания. Нашелся у него, хоть и с запозданием, достойный ответ. Стоя у самых ворот, он ехидно заметил:

— Сдается мне, напрасно ты меня распятием пужаешь. Не всегда дело им кончается. Иной раз вовсе напротив — доброй свадебкой. И что тогда?

— Тогда… будет еще хуже, — досадливо выпалил я и пришпорил коня, пуская его вскачь, злой и взбешенный, ибо боярин подтвердил то, что я и сам давно видел.

Действительно, с каждым днем взгляд Федора, устремленный в сторону Марины, становился все туманнее и мечтательнее, а его вечерние разговоры со мной все откровеннее. Хорошо хоть, он не сделал меня наперсником своих сердечных тайн — для них он выбрал сестру Ксению, приехавшую на днях из Кологрива и поселившуюся в Запасном дворце вместе с братом. Она-то вскользь как-то и обмолвилась мне о вспыхнувшей в его душе любви, подтвердив очевидное.

А ведь я не кривил в своем ответе боярину насчет «еще хуже», причем подразумевал не себя. Со мной-то в любом случае все останется в порядке, ибо женитьба на сестре Годунова — непрошибаемая страховка. Против учителя Федор может восстать, возмутившись, что он уже не мальчик. К полководцу может приревновать, не желая делить лавры побед над шведами и поляками. Но он никогда не станет катить бочку на мужа родной сестры. Не принято такое в нынешнее время. Попенять келейно — одно, а загонять в опалу — дудки. Такого в отношении родичей жены не позволял себе и самодур Грозный. Разве после того, как хоронил супругу или сплавлял ее в монастырь, но никак не раньше.

Получалось, мое положение в любом случае прочное, зато для Руси… Помнится, вернувшись от Мстиславского, я попытался проанализировать истоки своей неприязни к Марине. Может, я и впрямь ревную к ней своего ученика, как порою матери ревнуют своих сыновей, придираясь к будущей снохе? Представил на ее месте другую и понял: ничего подобного. Просто она самая неподходящая пара для Годунова — слишком волевая, слишком сильная и при этом устремлена в иную сторону. Про католичество, от которого она и не помышляла отрекаться, я уже упомянул, но оно — полбеды. Годунова при всей его влюбленности оттолкнуть от православия у нее никогда не получится. Куда хуже, что для нее Речь Посполитая навсегда останется гораздо милее и роднее Руси с ее «клятыми схизматиками», непонятными обычаями, чуждыми одеждами и неприятной едой.

И утверждаю это не голословно. За три последующих совещания Опекунского совета мы, во-первых, мало что решили, ибо я всякий раз увязал в жарких дебатах с Мариной. А во-вторых, в итоге принимали такое, что ой-ой-ой. Ну да, каюсь, отчасти есть в этом и моя вина: подчас, окончательно охрипнув, я сдавал свои позиции и, устав доказывать очевидное остальным членам совета, во время ее пламенной речи занимался разглядыванием ее венца, успев изучить его как «Отче наш». Я даже сосчитал точное количество бриллиантов, изумрудов, рубинов и сапфиров, размещенных на нем. По три с каждой стороны, плюс по два сзади, да еще пять рубинов, три изумруда и один сапфир на челе. С жемчугом, правда, хуже. Мелковат, вот я и сбивался — слишком большое количество окружало каждый камень.

— А что скажет князь Мак-Альпин? — доносилось до меня, и я обреченно махал рукой: «Поступайте как знаете».

И вместо одного Мариенгаузена мы отдали Сигизмунду все три города, подаренные Руси Марией Владимировной. Вместо разъяснительного письма, сухо и деловито объясняющего королю, что случилось в Москве и как жестоко наказаны все главные виновники гибели сотен поляков, было составлено иное, в котором Опекунский совет чуть ли не ножкой шаркал, униженно рассыпаясь в извинениях. Вместо…

Впрочем, проще поведать о двух вещах, которые мне удалось пропихнуть. Как Марина ни настаивала на присяге новому государю и его матушке, я встал намертво. Учитывая всевозможные неприятные осложнения как в период вынашивания плода, так и во время родов (да и пол ребенка неизвестен), присягать надлежит Опекунскому совету, и точка. На сей раз помимо Нагого и Мстиславский с Романовым (редкое исключение) встали на мою сторону.

Второе касалось выплаты компенсации ограбленным полякам за отнятое у них имущество и деньги. Котел, в который собирался добровольный возврат, оказался изрядно наполненным, но при подсчете заявленных поляками потерь выяснилось, что вернуть мы сможем одну деньгу на каждые пять. На мой взгляд, вполне приемлемо, но наияснейшая посчитала иначе: выплатить ограбленным все до единой полушки. Мол, пусть половину возьмет на себя казна, а остальные надлежит взыскать с москвичей в виде особой подати.

Лишь тут Годунов спохватился. Не иначе как взыграла отцовская кровь (помнится, Борис Федорович был рачительным хозяином), да и Власьев маслица в огонь плеснул, осведомившись, откуда взять деньги. Сказалось и мое выступление, в котором я ехидно поинтересовался у пана Мнишка, как поступил бы Сигизмунд, если бы оказался ограблен какой-нибудь русский купец в Варшаве, а виновников не нашли. Компенсировал бы он несчастному хоть злотый из собственной казны? Или шведский Карл. Или английский Яков. Или французский Генрих.

— Но ведь наши тати известны! — злилась Марина.

— Кто?

— Бояре Шуйские, Голицыны, Куракины, — начала перечислять она, но я бесцеремонно перебил ее, возразив, что они не тати, а воры, которые повинны в возникновении беспорядков, ну и в смерти государя, а грабил и убивал простой люд.

— Тем более хлопы заслуживают кары, — горячилась она.

— Кто именно? — осведомился я. — Они известны? Нет. Пойманные на месте погромов и ослушавшиеся стрельцов убиты. Остальные разбежались кто куда, а не пойманный — не вор.

— Князь предлагает смириться? — криво усмехнулась она.

— А что остается? Наказать всех огульно, без разбора?

— Речь не о наказании — о взыскании особой подати, — напомнила Марина. — Будет токмо справедливо, коль они расплатятся за учиненные злодеяния. Пусть не жизнями, но хотя бы серебром.

— Если угодно видеть новый бунт, куда яростнее предыдущего, пожалуйста, — отчеканил я. — Но указ о новой подати в пользу своих соотечественников подписывайте сами вместе с батюшкой, а я участвовать в этом безумии не желаю. Мою нынешнюю избу не сравнить с прежним теремом, но, когда она заполыхает, мне все равно будет ее жалко.

Остальные дружно закивали, соглашаясь.

— А кроме того, откуда у ляхов такие деньги? — усомнился я. — Вот тут у Афанасия Ивановича лежат бумаги о том, кто сколько имел. Я как-то взял из любопытства челобитную некоего Стрембоша и проверил. Получилось нехорошо. Вроде бы и шляхтич, а врет как сивый мерин…

— Не может такого быть! — вспыхнула от гнева Марина.

— Может! — не уступил я. — Еще как может.

И далее сделал подробный расклад, подкрепив каждое свое слово показаниями свидетелей (все как один поляки), что тот до погрома не имел ни кунтуша, расшитого жемчугом, ни сабли с пятью драгоценными камнями на эфесе, ни серебряных уздечек, ни… Словом, от его претензий на сумму аж в семь тысяч злотых осталась не десятая — двадцатая часть. Вообще-то сомнительно, что он имел добра и на оставшиеся три с половиной сотни, но отсутствия кое-чего моим людям просто не удалось доказать.

— Я допускаю, что некоторыми из них были допущены определенные преувеличения… — встрял пан Мнишек.

— То не преувеличения. То чистая, не замутненная правдой ложь, — перебил я его.

— Но если выплатить им из доходов виновных бояр, кои те получали со своих вотчин… — начала Марина.

— Все вотчины уже перешли в казну, то бишь к будущему государю, — напомнил я. — Мне казалось, одна из главных целей Опекунского совета передать по достижении совершенных лет нашему будущему царю полные закрома. Странно слышать от его матери и деда предложение обратного: начать проматывать достояние сына и внука, не успевшего родиться.

Упоминание о ребенке отрезвило закусившую удила яснейшую. Угомонилась. Правда, на время, а через полчаса все закрутилось по новой.

Вечером я устроил Годунову очередной разбор полетов, доказывая, в чем он ошибся и почему ее очередное предложение, которое прошло, в корне неправильно. Он, как и обычно в последнее время, в ответ виновато кивал и клятвенно обещал исправиться, но обещания так и остались обещаниями, и я понял, что надо принимать кардинальные меры.

А куда деваться, коли Марина приобретала все больший авторитет в совете, тем самым отнимая его у Годунова. И не один авторитет. Гораздо хуже, что она отнимала у меня самого Федора.

Повторюсь, дело не в ревности. Если б царевич научился отделять личные интересы от государственных — одно, а так это становилось чересчур опасным. И главная проблема заключалась не в том, что она морочила царевичу голову, а в том, как хорошо у нее это получалось.

Спасая «мотылька» по фамилии Годунов, я принялся действовать в двух направлениях. Коль Мнишковна столь рьяно ратует за своих соотечественников, я решил добровольно надеть на себя третий хомут, то бишь возглавить Панский приказ, ведавший всеми делами с иноземцами. Это я провернул быстро, ибо руководил им тоже Петр Федорович Басманов и после его гибели место оставалось вакантным.

Ну а теперь нейтрализация самой яснейшей.

Я не стал дожидаться приезда Любавы. Да и сумеет ли русский клин выбить польский — бог весть. Действовать же предстояло срочно, ибо на очереди были переговоры с представителями Русско-Английской компании, добивающимися подтверждения прежних льгот. Более того, они успели намекнуть, что не прочь заполучить и новые. А взамен посулили предоставить казне кредит на сумму не менее ста тысяч рублей, а можно и двухсот — трехсот, под ничтожные двадцать, а то и пятнадцать процентов годовых. И Марина Юрьевна вместе с батюшкой больше всех прочих ратовала за этот кредит, простодушно удивляясь, отчего я противлюсь, коль деньги сами идут в руки.

И вновь, как я ни науськивал накануне вечером Годунова, втолковывая, что одно только право на исключительную торговлю, которого они жаждали больше всего, обернется для Руси огромными убытками, все оказалось бесполезно. Правда, на сей раз полностью с Мариной и ее толстым папашкой он не согласился, предложив отсрочить окончательное решение на неделю, за которую наши дьяки все просчитают.

— Хоть я и не понимаю, что даст оная задержка, но отказать такому кавалеру, как Федор Борисович, не в силах, — с томным вздохом заметила Мнишковна престолоблюстителю, порозовевшему от смущения и — уверен — удовольствия, и, повернувшись ко мне, надменно усмехнулась: — Вот уж не мыслила, будто князь и герцог станет унижать свое достоинство, считая полушки.

— Полушек отродясь не считал, — огрызнулся я. — А здесь речь о сотнях тысяч рублей.

— Ах, все равно, — отмахнулась она. — Вести себя подобно торгашу не добже для благородного рыцаря.

Очень хотелось съязвить в ответ насчет ее батюшки, который, вне всяких сомнений, судя по многочисленным долгам, благороден дальше некуда, но я сдержался.

А помимо англичан оставались польские послы. Поняв, кто берет верх в совете, они усиленно нажимали на то, что Русь не может дружить с двумя врагами одновременно. Следовательно, нам надлежит отвернуться от Марии Владимировны и вернуть в Москву всех русских стрельцов, сидящих в градах Эстляндии и Лифляндии. К тому же этим мы ничего не нарушим, ибо договор с новоявленной королевой Дмитрий подписать не успел.

И далее недвусмысленный намек, что коли мы все-таки подпишем с нею сей договор, то король Сигизмунд сочтет себя вправе в одностороннем порядке разорвать иной, заключенный им шесть лет назад с Русью. А какова сила польской конницы и ее бравых гусар, даже когда их крайне мало, русские воеводы смогли убедиться не столь давно, когда всего пара тысяч бравой шляхты сумела свергнуть узурпатора и посадить на престол законного государя.

Едва они покинули нас, как бояре стали переглядываться, а на лицах у всех троих явно читалось: надо бы уступить. Благо договор и впрямь не составлен, а потому ни о каком нарушении своих обещаний речи быть не может.

И снова я спорил до хрипоты, чуть ли не на пальцах доказывая, что одно согласие взять грады в подарок наглядно свидетельствует о замыслах покойного государя принять Марию Владимировну в свое подданство. Пришлось даже открыть, что для того им и была организована эта затея, дабы показать, что он — истинный император, имеющий в своем подданстве королей.

Ответ на мои доводы был однозначный: Руси война не нужна. Уверен, в одиночку против шести я бы не устоял, но, по счастью, вновь подал свой голос Годунов, возмутившийся тем, что его отца окрестили узурпатором. И тщетно Марина со своим отцом встали на защиту послов, принявшись горячо пояснять, будто они имели в виду совсем иное. Разозлившийся Федор не слушал их, заметив, что насчет пары тысяч бравой шляхты, посадившей на престол государя, тоже явная ложь. Если бы не подлое предательство русских воевод, заставивших полки присягнуть Дмитрию, этим бравым воякам, разбитым в пух и прах русскими полками под Добрыничами, из Путивля была одна дорога — бежать обратно к границам, иначе…

— Но ведь там их было и впрямь всего ничего, — заикнулся пан Мнишек. — А представьте, коль Сигизмунд объявит посполитое рушение и приведет к границам Руси все свое воинство? — И удивленно уставился на насмешливо фыркнувшего Годунова, а тот, очевидно припомнив мои слова, сказанные прошлым летом, твердо заявил:

— Если вывести в чистое поле полк гвардейцев и поставить супротив него тысячу ваших гусар, уверяю ясновельможного пана, верх останется за моими людишками.

Мнишек крякнул, возразив:

— Я всецело разделяю высокое мнение моей дочери о том, что твои люди, Федор Борисович, изрядно обучены храбрым воителем князем Мак-Альпином, но позволь заметить, что из-за недостатка соответствующего опыта…

— Я ныне ссылаюсь не на свой опыт, — недослушав его, отрезал Годунов, — но на опыт князя Мак-Альпина, ибо это его слова, а он всегда говорит чистую правду.

— Пусть так, но у князя всего один полк, — поспешила на подмогу отцу Марина.

— А один в поле не воин, — добавил Романов.

Федор запнулся, не зная, что ответить, но я был наготове и вновь, как и в случае с выплатой компенсации полякам, напомнил о ребенке:

— Вот уж не думал, будто родная мать захочет принизить будущий титул своего сына, еще до рождения отняв у него императорские регалии. Обычно родители поступают наоборот.

Но на сей раз ей было что ответить.

— Государь в подданстве Руси все равно остается, а посему никакого принижения титула не будет, — отчеканила она и упомянула о… бывшем великом тверском князе Симеоне Бекбулатовиче, который в свое время по необъяснимой прихоти Ивана Грозного целый год сидел на московском троне, а при Борисе Федоровиче прозябал в оставленной ему деревеньке Кушалино. Оказывается, пока мы с Федором воевали в Прибалтике, Дмитрий вызвал Симеона Бекбулатовича из деревни в Москву, пообещал вернуть пожалованные Грозным владения и позволил официально именоваться царем.

Теперь до меня дошло, почему Дмитрий во время нашей с ним первой встречи после моего приезда столь равнодушно воспринял намек, что у меня ничего не получилось. Причина проста — он успел подстраховаться, найдя себе другого царя. Думаю, именно в этом и крылась главная причина его необычайной доброты к старому и почти слепому человеку.

В конечном счете нам с Годуновым, как и в случае с англичанами, удалось отложить на неделю решение по принятию в подданство королевы Марии Владимировны.

А ведь имелся и еще один вопросик, который Мстиславский, невзирая на свою осторожность, уже задал мне при личной встрече. Да-да, той самой, где я не добился от него поддержки. Мол, не пора ли вернуться к старому и переиначить указ государя о даточных людях, вычеркнув из него всех боярских холопов и заодно требование уплаты податей за закладчиков. Получив отрицательный ответ, он не стал пытаться меня переубедить, но призадумался. Как я подозреваю, о поиске обходных путей. И если до этой идеи дойдет Марина… Словом, предстояло форсировать мою задумку, и ближе к концу следующего заседания совета я, резко прервав свою речь, уставился на Мнишковну и встревоженно осведомился:

— Вам нездоровится, наияснейшая панна?

Мой неожиданный вопрос ошеломил ее, и она, вопреки обыкновению, не сразу нашлась с ответом. Лишь после небольшой паузы она кисло осведомилась:

— Отчего это любезному князю пришло в голову, будто мне нездоровится?

Я приосанился и авторитетно заявил:

— Чрезмерный румянец на щеках и учащенное дыхание есть неопровержимый симптом целого ряда болезней, с перечнем коих мне доводилось ознакомиться в медицинском трактате великого индийского ученого Рабиндраната Тагора. Увы, я далеко не все запомнил, но кое-что с вашего дозволения могу процитировать. К примеру, он утверждает, что… — И последовал набор медицинских терминов, услышав трактовку которых любой врач долго бы катался по полу, держась за живот и задыхаясь от истерического смеха.

Марина нахмурилась, но ничего не сказала и опасливо потрогала свои щеки. Ну да, горячие. Да и как иначе? Тут у нас с самого утра моими заботами — лично устроил нагоняй истопнику по поводу необходимости беречь здоровье государыни — было так натоплено, что о-го-го.

Второй раз, ближе к концу заседания, я выразил обеспокоенность, что, как мне кажется, у Марины Юрьевны еще и болит голова, а это в совокупности с румянцем неопровержимо указывает на… Но продолжать не стал, осведомившись, так ли оно на самом деле. Расчет оказался верным. Желание услышать, на что указывает, одолело, и она, помедлив, согласно кивнула.

— Этого я и боялся! — трагическим шепотом воскликнул я. — Боялся, поскольку головная боль неопровержимо свидетельствует… — И выдал длинный список болезней, в которые я недолго думая включил страшный клофелин, еще более ужасный папазол и коварный амидопирин, каковые, подобно прочим анальгетикам — это, мол, такая группа болезней, — чаще всего приключаются у женщин в положении.

— Вам бы, наияснейшая, хорошо пройти флюорографию, а потом лоботомию, — сочувственно посоветовал я напоследок. — Именно так в подобных случаях рекомендует поступать великий индусский лекарь Радж Капур, у которого я учился.

Марина недоверчиво прищурилась и с ироничной улыбкой заметила:

— Прости, князь, но я сомневаюсь в твоих глубинных лекарских познаниях. Уж больно ты молод.

Но тут за меня вступился Годунов. С неподдельной тревогой взирая на предмет своих тайных воздыханий, он поднял мой медицинский авторитет на небывалую высоту, горячо заявив:

— Напрасны твои сомнения, Марина Юрьевна. Батюшка сам мне сказывал, что, когда у него прихватывало сердечко, Федор Константинович одними руками, безо всяких порошков и лекарств боль утишал. А как-то раз вовсе с того света его вытащил. Лекари, правда, себе оное в заслугу поставили, да батюшка поведал, что, когда у него уже душа вверх взметнулась, на тело покинутое взирая, никаких лекарей и в помине подле него не было — один князь, склонившись над ним, чтой-то творил. А уж к тому времени, когда они набежали, душенька его обратно в тело возвернулась. И всему тому князь обучился в восточных странах.

— В Шамбале, — уточнил я, удовлетворенно отметив, что взгляд яснейшей в момент утратил свою колючесть. И она не просто смягчилась, но и поинтересовалась, как ей быть.

— Лучше всего гастроэндоскопию или релаксацию, но где ж их взять? — принялся я размышлять вслух. — Можно было бы применить офтальмотонометрию, ботекс или эпиляцию. Шикарнейшие штуки и весьма эффектные, но, увы, у меня нет соответствующих инструментов. — И я расстроенно крякнул.

Точнее, это присутствующие посчитали, будто мое кряканье от огорчения. На самом деле, представив, как вопит Марина от применения указанных процедур, особенно двух последних, я чуть не засмеялся, потому и пытался как-то скрыть неуместный смех. Однако терминов накидано в избытке, утонуть можно в непонятках, пора и закругляться, а то точно не выдержу и заржу, и я подвел итог:

— Остается простейшее: постельный режим и как можно меньшее потребление воды, коя тлетворно влияет на нейроны и позитроны вашей предстательной железы.

— Постельный… — протянула Марина, и подозрение вспыхнуло в ее глазах с новой силой. — А как долго?

— Пустячок. Всего-то два-три дня, — улыбнулся я. — Если за это время не усилятся головные боли, значит, ложная тревога.

— А коли усилятся? — не отставала она.

— Тогда надо думать, — развел руками я. — Как я могу сейчас сказать что-либо конкретное, когда неизвестно, какого вида они будут. Рабиндранат Тагор насчитывал порядка шести с половиной десятков разновидностей головных болей, и каждая соответствует определенной болезни.

Второй удар в этом направлении нанесла заранее предупрежденная мною Ксения. Как ни странно, но Марину она отчего-то невзлюбила сразу, при первой встрече, хотя та из кожи вон лезла, дабы ей угодить. Едва узнав, что Федор собирается отправить за сестрой в Кологрив людей, Мнишковна предложила воспользоваться ее каретой, подаренной ей Дмитрием. Мол, сестре царевича и престолоблюстителя подобает ехать только в такой.

Покрытая алым глазетом, вся вызолоченная и испещренная золотыми звездами карета действительно выглядела на загляденье. Да что там говорить про стенки, когда даже ступицы у колес были покрыты листовым золотом, спицы выкрашены лазурью, а оглобли обиты темно-красным бархатом, расшитым серебром. На крыше у нее гордо красовался золотой орел. И внутри сплошная роскошь — подушки, расшитые жемчугом, стенки, обитые соболями, и соболями же обшитые шерстяные и стеганые покрывала.

Встретила ее Мнишковна, можно сказать, не чинясь, с распростертыми объятиями, словно близкую родственницу, заявив, что она ей теперь будет как сестра. Ксения держалась вежливо, учтиво, но не более. А когда Федор оставил меня с нею в тот же вечер наедине — авось никто, кроме него, не увидит столь вопиющее нарушение приличий, — она, припомнив встречу, намекнула, чтобы я держался с Мариной настороже и ни в чем ей не верил, а то не миновать мне худа. Мол, больно лукава. Я с улыбкой осведомился, не ревнует ли она. Ксения замялась, смущенно отвела взгляд и сердито огрызнулась:

— К кому? Ни рожи, ни мяса — одни кости. Да и не след русской царевне к брюхатой шляхтянке ревновать — больно много чести.

— Ну вот, обиделась, — ласково протянул я и кинулся заглаживать свою вину.

Загладил. Но до конца она этой темы не отставила и спустя полчаса вновь затронула ее, пояснив причину своего недоверия:

— Меня батюшка учил: не верь чужим речам, верь своим очам. — И невесело усмехнулась, добавив: — А недоглядишь оком, заплатишь боком. Сказывать-то что хотишь можно, зато в очи лжу она подпускать, слава богу, покамест не научилась, вот и проглядывает в них недоброе. Хоть и мал огонек, да виден дымок, а я приметливая. Потому и сказываю: не верь. И Феде накажи, а то она на него поглядывает, ровно говядарь на бычка, а бабья лесть хошь и без зубов, а с костьми сгложет. — Она пристально посмотрела на меня и… облегченно вздохнула, попрекнув: — Да ты и сам к ней веры не имеешь, так почто пытаешь? — И обиженно надула губы.

— Хочу лишний раз убедиться, какая ты у меня мудрая, — улыбнулся я. — А насчет Федора, может, лучше тебе самой, как сестре, поговорить с ним?

— Рада бы, да он ныне не тот, что ранее, — грустно вздохнула она. — Ты вон завсегда меня выслушаешь, да переспросишь, да обмыслишь. А коль и откинешь в сторонку, то потому токмо, что у тебя иные резоны есть. А что твоя советница не в портах, а в сарафане, вовсе не глядишь. Он же… Иногда, бывает, прислушается, особливо ежели с его думками сходится, но зачастую все боле мимо ушей пропускает.

Словом, в ее лице я нашел союзницу, к помощи которой и решил прибегнуть. И этим же вечером она вначале невинно осведомилась у брата, как проходил совет, а «узнав» о легком недомогании яснейшей, вскользь посетовала, что Федор и все прочие невнимательны к ней. Хорошо, князь своим зорким глазом вовремя подметил ее зарождающуюся болезнь, а если б нет, что тогда?

— Эва, накинулись на несчастную, ровно без нее ничего решить нельзя. А ведь ваши государевы дела — сплошное переживание, кои ох как опасны, когда баба дите под сердцем вынашивает…

Была у меня мыслишка подключить к нашему с Ксенией маленькому «заговору» и матушку Годунова, находящуюся пока в неведении, в кого втюрился ее сынишка. Представив, что она при очередной встрече ему скажет по этому поводу и какими словами, я даже заулыбался от удовольствия. Но чуть погодя пришел к выводу, что такой прямолинейный и грубый союзник, пожалуй, не поможет, а навредит, и отказался.

Иное дело — поймать Марину на нахальном вранье, имеется в виду сама беременность. Тогда он и сам может от нее отвернуться. Но у меня ничего не получалось. Я добросовестно собрал самых лучших московских повитух, но… Марина не подпустила их к себе, заявив о недоверии. Дескать, она выписала иных, польских, кои должны прибыть через два-три месяца.

Оставалось продолжать в ускоренном темпе работать по надежной изоляции яснейшей, поскольку я не исключал с ее стороны самого отчаянного шага. К примеру, стоит ей точно узнать, что о ребенке не может быть и речи (а раз в месяц это становится известно любой женщине), и она в жажде сохранить власть решится на что угодно. Вплоть до того, что подпустит к себе кого попало. В смысле кто под руку попадется. Ну а далее остаются легко решаемые пустяки. К примеру, договориться с польскими повитухами ускорить роды. Подумаешь, восьмимесячный, зато для всей Руси дитя родится в срок. А если он окажется мальчиком, то совсем караул.

Получалось, времени у меня в обрез, а может, оно вообще истекло. И третий шаг я предпринял, не откладывая в долгий ящик, этим же вечером, вновь самолично отправившись к истопникам, трудившимся в царских палатах. Отыскав там некоего Кухаря, отвечавшего за печку в ее покоях, я устроил бедолаге жуткий разнос за леность. Оправданий слушать не пожелал, постаравшись запугать как следует и пообещав, что, если царица простудится и с будущим младенцем из-за его нерадивости приключится что-либо неладное, он незамедлительно окажется в подвалах Константино-Еленинской башни. Так сказать, на переподготовке. Не пожелавший столь кардинальным образом повысить свое мастерство Кухарь расстарался не на шутку. По-моему, огонь вылетал аж из трубы.

Результат налицо — Марина на очередное заседание не явилась, передав через встревоженного папашу, что князь, по всей видимости, оказался прав в своих подозрениях. А голова у нее болит вот так-то и так-то. Да и прочие лекари подтвердили, что ей надо бы поостеречься. И хотя в своих диагнозах говорили иное, нежели я, но тоже рекомендовали отдых от всех занятий, в том числе и от государственных дел.

Я мысленно усмехнулся. Что касается царских докторов, я и не разговаривал с ними, ибо не сомневался — стоит ей пожаловаться, как они вмиг отыщут кучу болячек. Более того, даже если они будут уверены, что Мнишковна здорова, все равно изобразят кипучую активность и пропишут уйму лекарств, доказывая свою нужность и заодно перестраховываясь.

Ясновельможный доверчиво уставился на меня, ожидая, как я прокомментирую услышанное. Я сурово нахмурился, потер лоб и изрек:

— Боюсь, что это начальная стадия болезни Альцгеймера, — и мрачно посулил: — Худо, конечно, но куда хуже, если пойдет развитие и все перерастет в болезнь Паркинсона. Тогда ей точно обеспечена шизофрения, а то и паранойя, которая, в свою очередь, может перерасти в церебральный аппендицит и… — Но продолжать не стал, якобы не желая расстраивать батюшку, зато обреченно махнул рукой, чем напугал пана Мнишка еще сильнее, и обратился к остальным присутствующим.

Мол, как я и предсказывал, по всей видимости, сказалось переутомление яснейшей панны государственными делами. А ведь по сравнению с сохранностью плода в ее чреве все они такие пустячные, что о них не стоит и заикаться. В смысле заикаться при ней, дабы лишний раз не тревожить. По счастью, первые симптомы заболевания мною вовремя подмечены, посему есть надежда, что оно как-то обойдется, но впредь, вне всяких сомнений, следует освободить ее от тяжких забот.

Лицо пана Мнишка посуровело, но у меня была наготове приманка. Мол, чтобы не приключилось урона высокому сану Марины Юрьевны, голос ее в нашем совете надо и впредь оставить за нею. Только отныне им в ее отсутствие станет распоряжаться, как сочтет нужным, ее почтенный батюшка Юрий Николаевич, который, таким образом, будет иметь их сразу два. И повернулся к Мнишку с вопросом, что думает по этому поводу дедушка будущего государя всея Руси. Тот незамедлительно расцвел от моих слов, настолько они пришлись ему по вкусу, и торопливо закивал головой, во всем соглашаясь.

Нагой, также считавшийся дедушкой нерожденного царя, правда двоюродным, был солидарен с родным дедулей.

— А теперь слово прочим, — объявил я и уставился на Годунова.

Тот хоть и слегка расстроился, что не сможет видеть предмет своих воздыханий столь часто, благородно согласился с родственниками. Мстиславский, видя, что четверо «за», спорить не стал. Романов медлил, недовольно хмурясь. Очевидно, ему не понравилось, что я не включил его в состав «родичей». Однако остальных поддержал.

— Стало быть, решено, — хлопнул я ладонью по столу и, обратившись к Власьеву, попросил: — Афанасий Иванович, теперь дело за тобой, и, пока мы тут будем обсуждать остальное, составь указ, дабы мы успели его подписать. Да непременно укажи в нем, и чем вызвано наше решение, и что оно единодушное.

Он успел, хотя заседание получилось коротким — ни тебе споров, ни дебатов. Еще бы не успеть, если я накануне вечером специально заглянул к нему в гости и между делом попросил его подготовить такой указ, предупредив, что он может понадобиться в самом скором времени.

Ясновельможный пан и опомниться не успел, тем более я и не дал ему такой возможности, постоянно дергая его и спрашивая то об одном, то о другом. А как иначе, если он уже сейчас представлял собой одновременно две персоны и имел право на два голоса. Польщенный Мнишек развернулся вовсю, всякий раз растекаясь мыслию по древу и неизменно начиная свое выступление от самых корней, обильно уснащая его цитатами из Библии и примерами из древности. Словом, вполне хватило двух его выступлений. Не успел он закончить последнее, как Власьев, сидевший за отдельным столиком, уже встал, неслышно ступая, подошел к нам и положил перед престолоблюстителем (согласно старшинству титула ему подмахивать первым) написанный указ, услужливо протянув и перо с чернильницей. Мнишек осекся, удивленно уставившись на происходящее, но я не дал ему времени, поторопив:

— Итак, ясновельможный пан, победа в сражении с Голиафом осталась именно за Давидом, потому что он…

— Ах да, — встрепенулся тот, неуверенно продолжив и в то же время обалдело наблюдая, как свиток с указом, направляемый опытной рукой дьяка, переходит от одного члена совета к другому и каждый ставит на нем свою подпись. Словом, когда тот оказался у Мнишка под носом, ему ничего не оставалось, как запечатлеть свое согласие с остальными.

Впервые я возвращался с заседания совета радостный. Как говаривал шведский принц Густав Эрикович, баба с возу — волки сыты. Но успокаиваться нельзя. Была у меня уверенность, что такой человек, как Марина Юрьевна, без боя оружия не сложит. Так и оказалось…