Глава 12
ПЕРЕД ВТОРЫМ РАУНДОМ

Мы расставались, как и положено непримиримым соперникам за власть, — с милыми улыбками и обмениваясь дружелюбными фразами. Первая группа была немногочисленная — я и Годунов (гвардейцы позади не в счет). Остальные же наши союзники… Патриарх торопливо направился к своему подворью, опасаясь возникновения какого-нибудь спора и по-прежнему не желая делать выбор в чью-либо пользу. Стрелецких командиров я отпустил сам, сказав, что ждем их у себя в Запасном дворце на вечернюю трапезу. Таким образом, вторая группа, в которой оказались все поляки во главе с Мнишковной, включая и Гонсевского с Олесницким, была куда многочисленнее.

Размежевание произошло не сразу. Поначалу мы покинули Пожар дружно, все вместе, выказывая москвичам нерушимое единство и сплоченность наших рядов. Да и потом, будучи в Кремле, нам с Федором никак не удавалось отделаться от них.

Наиболее речистым оказался пан Мнишек. Тарахтел и тарахтел без умолку, поясняя, как он засиделся в гостях у князя Константина Вишневецкого и прозевал время, когда московские улицы, по варварским обычаям, кои не успел отменить Дмитрий, начинают перегораживать решетками и рогатками. Пришлось заночевать у своего зятя. А утром началось такое… Словом, еще немного, и разъяренная толпа ворвалась бы в дом, и если бы не отчаянная храбрость и беспримерное мужество, выказанные князем, его свитой и лично самим Мнишком…

Я слушал его и поневоле сравнивал с мясником Миколой, гадая, кто из них более талантливый враль. В конце концов решил, что наш отечественный брехун круче, ибо менее стеснителен, зато пан Юрий более искусно строит сюжет. Эк у него получается — и толпа в двадцать тысяч, и лично он, отбиваясь, положил не менее пяти десятков, и трупов на подворье, когда прибыли стрельцы, обнаружили тысячу сто семьдесят пять человек (когда только успели посчитать?), и… Словом, крут пан, но до Миколы ему тренироваться и тренироваться.

А вот старший братец ясновельможного, красноставский староста пан Ян Мнишек (этого я раньше в лицо не знал), мне неожиданно понравился. Скромные манеры, вежлив, деликатен, молчалив. Да и первенец пана Юрия Николай тоже производил благоприятное впечатление. Никакого перечня, сколько лично он срубил человек «наглой москвы», да и вообще про свои подвиги ни слова. А вот пан Станислав трудился за двоих. Кстати, он единственный, кто не поблагодарил за помощь. Погибших московитов, правда, у него оказалось поменьше, чем у папашки, всего-то около тысячи, но как он говорил… Эдак небрежно, презрительно оттопыривая нижнюю губу, давая понять, что, даже если бы их оказалось вдесятеро больше, его люди все равно бы победили.

Я не возражал. Какая разница — сказали спасибо или нет. Да и вообще эта церемония мне порядком надоела. Дел немерено, а тут стой как дурак. Пришлось намекать, что, мол, нам давно пора, ибо кой-кому можно и расслабиться, а нам еще пахать и пахать, а потому…

Намеки наконец-то поняли, но напоследок Гонсевский, смирив гордыню, попросил, дабы мы и впредь не оставляли своей защитой польских гостей, пока жители окончательно не угомонятся. Правда, подчеркнул, что просит не за себя, ибо они с паном Олесницким отобьются от любых нападок самостоятельно, но прочие… То есть и гонор показал, но и про обязанности посла не забыл.

— Я уже получил повеление от… Федора Борисовича, дабы не то что лихой человек, но и комар на их подворья не залетал без дозволения престолоблюстителя, — ответил я, удачно ввернув еще раз титул Годунова. Для памяти кое-кому.

Марина не осталась в долгу. Тонкие губы вдовы вновь растянулись в натужной резиновой улыбке, и она обратилась к царевичу с предложением отужинать всем вместе в ее палатах, ибо у него, по всей видимости, пока что нет тут достаточного количества умелых пахоликов. Заодно мы сможем насладиться истинно европейскими яствами, для изготовления которых у нее имеются прихваченные из Самбора подлинные умельцы.

Мой простодушный ученик поначалу радостно вспыхнул, но я успел его опередить.

— Экая досада, что дел много, — сожалеючи развел руками я.

— Понимаю, — строго кивнула она и, задумчиво оглянувшись на терпеливо ожидавших ее поляков, выдвинула новое предложение: — Тогда, может быть, князь отпустит Федора Борисовича? Полагаю, он-то сможет изыскать толику времени, дабы отчасти скрасить безутешную скорбь несчастной царицы-вдовы.

— У меня… — начал было Годунов, но я торопливо перебил его:

— Увы, но большая часть дел требует предварительного обсуждения с его высочеством престолоблюстителем. Надеюсь, наияснейшая панна нас простит.

Вот так, чтоб не только Мнишковне, но и всем прочим стало ясно, кого за кого я считаю. С одной стороны — «высочество», который всего в одном шаге от «величества», а с другой — какая-то наияснейшая. Правда, последнее слово применяют в Речи Посполитой, обращаясь исключительно к королевским особам, но ничего страшного. Мы-то на Руси, а здесь мало кому понятны эти нюансы наших соседей.

Но Марине не понравилось ни «высочество», ни «престолоблюститель». Губы ее в очередной раз превратились в ниточки, и она сурово уставилась на меня.

— А могу ли я узнать, что за неотложные дела ждут ясновельможного князя? — осведомился, разряжая обстановку, старший Мнишек.

— Мятежники, — коротко ответил я.

— Но они же… — озадаченно протянул Станислав.

— В большинстве либо казнены, либо сидят, — подтвердил я. — Но все ли? Сдается мне, кое-кто из самых умных, поняв, что к чему, успел ускользнуть.

Отец с сыном переглянулись.

— Но таковых, как мне мыслится, совсем немного, — возразил старший Мнишек.

— Немного, — согласился я. — Но самые умные всегда самые опасные. А кроме того, на Руси есть хорошая поговорка: «За одного битого двух небитых дают».

— И что сие значит?

— Если сейчас не принять соответствующие меры по их розыску, то о новом заговоре, боюсь, мы узнаем слишком поздно, — с улыбкой сообщил я, на всякий случай прибавив: — И не исключено, что за мгновение до собственной смерти. Не забывайте, и среди царских слуг — чашников, стольников, кравчих — остались их приверженцы, а то и родичи. Отравить питье или еду в силу своей должности пара пустяков, а я не тороплюсь на тот свет, да и вы, думаю, тоже. Посему… — Я поклонился экс-царице.

Та кивнула, недовольно передернув плечами, и, выдав еще одну натужную улыбку (не иначе как после пережитого сил на притворство уже не оставалось), пожелала разобраться как можно скорее. Пожелание, в отличие от улыбки, было искренним. Однако она и тут успела извернуться и показать себя самой главной. Мол, в связи со столь важным делом и необходимостью наведения порядка в столице она передает все стрелецкие полки под начало Федора Борисовича и его верного воеводы.

Когда поляки стали подниматься по Красному крыльцу, Годунов, пристально смотревший им вслед, обеспокоенно заметил мне:

— Послов упредить бы надо, а то они с царицы ныне грады обратно затребуют, коими Мария Володимировна Дмитрию поклонилась. А Марина Юрьевна по доброте своей может и уступить.

Я задумался. Вообще-то могут. И правда, что ли, предупредить, дабы не вздумали дергаться? Хотя… тут ведь как посмотреть. Может, оно и хорошо.

— Ни к чему, — отверг я предложение Годунова. — Гонсевский с Олесницким прекрасно все слышали об Опекунском совете и должны понимать — сейчас одна Марина ничего не решает. Но если они все-таки попросят, а она согласится, то… для нас же лучше.

— Почему? — удивился Федор.

— Да потому, что, во-первых, юридической силы ее повеление иметь не будет, — пояснил я. — А во-вторых, все увидят, в защиту чьих интересов она выступает, так что после такого дара яснейшей придется очень долго оправдываться и перед нашим Опекунским советом, и перед Думой. Да ты сам подумай: с первого дня начинать раздавать казенные земли — это… — Я даже не смог подыскать нужных слов для названия такого идиотизма, но чуть погодя отмахнулся. — А впрочем, надеяться не стоит, ибо такого подарка она нам с тобой не предоставит — слишком умна.

И тут мне в голову пришла одна мыслишка. А почему бы не попытаться обернуть факт ее беременности из минуса в плюс? Беречь-то будущего ребенка надо уже сейчас, верно? Не приведи господь, какие-то волнения, расстройства, стрессы — это ж чревато. Следовательно, ни о каком ее участии в заседаниях Опекунского совета не может быть и речи.

Но озвучивать ее Годунову не стал — рано. Тут вначале следует посоветоваться со знающими людьми и выслушать повитух. Да и самому все тщательно обдумать, чтоб сработать без промаха, снайперски, ибо второй попытки мне могут и не дать.

А дела наши начались не с допроса пленных бунтовщиков, а с решения личных вопросов. Соскучившийся по матушке Федор подался в Вознесенский монастырь. Мне тоже понадобилось повидаться с будущей тещей. Нет, после возвращения из Прибалтики я ее успел навестить, но это был визит вежливости, не более. Сообщил, что вскоре ее ненаглядный сыночек гордо въедет в Москву на белом коне, сопровождаемый восторженными криками московского люда, да и с дочкой полный порядок, вот и все. Ныне же у меня к ней было важное дельце.

Монастырь мятежники не тронули, обойдя стороной. Правда, к старице Марфе Нагой они действительно заглянули, но не Иван Голицын, который к тому времени был покойником, а его старший братец Василий, отправившийся на тот свет чуть позже. Но добиться признания монахини, будто Дмитрий вовсе не ее сын, у него не получилось. Помнится, покойный Годунов называл Голицына большим краснобаем, но тут у него произошла осечка. Под конец он даже пошел на откровенный блеф, заявив, что ей бояться нечего, ибо еле живой Дмитрий, можно сказать, в их руках и вопрос с его казнью решен. Но не тут-то было. Хитрая старица в ответ хладнокровно ответила: «Тогда покажите мне его еще раз. Пригляжусь получше, а там, как знать, может, и скажу, что вам требуется». Вот и пришлось ему уйти несолоно хлебавши.

Что ж, очень хорошо. Пусть Григорий Романов так и остается для всех красным солнышком Дмитрием. Зато тогда останется в силе и его письменное завещание, оглашенное мною прошлым летом на Пожаре, согласно которому наследник российского престола — Годунов. Правда, при этом моего ученика ждут кое-какие проблемы с его вдовой, но овчинка выделки стоит.

Заверив старицу Марфу, что она будет по-прежнему окружена всевозможными почестями, я решил, что можно подаваться и к другой старице, благо к этому времени бурные эмоции от встречи матери с сыном должны были приутихнуть.

Без нагоняя, полученного мною от нее чуть ли не на входе — даже присесть не успел, — не обошлось. Сами виноваты — Федор забыл, а я не напомнил, чтобы он снял руку с перевязи. Словом, досталось мне за его рану по первое число, и отговорки, что меня под Пайдой, где он заполучил пулю, не было вовсе, не помогли.

— Тогда вдвойне твоя вина, князь. И как тебе токмо в голову пришло оставить его одного?! — возмущалась она. — Ведь он еще сущее дитя летами, сущее дитя!

— Теперь ни на шаг от себя не отпущу. Буду подле него неотлучно, пока на царство не повенчают, — твердо пообещал я и в подтверждение своих слов перекрестился на иконы.

Тогда только и угомонилась старица, сразу сменив тему и деловито поинтересовавшись, что я намерен делать с Маринкой. Пришлось ответить, что пока не знаю, ибо она вроде бы беременна.

— Да когда ж эта стервь успела-то?! — возмутилась инокиня.

Странно, вот уже третий человек искренне удивляется этому, казалось бы, вполне естественному факту.

— Неделя была, — пожал плечами я. — Хватило. — И попросил ее порекомендовать самых опытных в Москве повитух.

— Плод решил вытравить, — прокомментировала Мария Григорьевна (ну какая из нее после таких слов кроткая инокиня Минодора?). — Это правильно.

Я опешил, не в силах сказать ни слова. Федор, угощавшийся в этот момент сладеньким изюмцем, и вовсе от неожиданности подавился, принявшись надсадно кашлять, испуганно глядя на грозную матушку.

— И неча тут на меня зыркать с укоризной! — огрызнулась она, сурово взирая на сына. — Верно князь решил. Покамест дите не народилось, грех невелик. И церковь тако же глаголет. Ежели образа нет, а токмо зарод — пять лет поста, и все.

— Ну что ж вы своего сына пугаете?! — обрел я наконец дар речи. — Чего доброго, Федор Борисович и впрямь меня за изверга сочтет. Я ведь совсем о другом думал.

— Понимаю, — кивнула она и продолжила мою недосказанную мысль: — Токмо одно невдомек — к чему тебе повитухи? Ведомо мне, что сестрица моя молодшая, Екатерина Григорьевна, может такое зелье сварить, дабы и сама роженица недолго прожила.

И снова в келье воцарилась тишина. Ну Мария Григорьевна! Одно могу сказать: не зря ее девичья фамилия Скуратова. Не знаю, сколько она подхватила от характера родного папашки, но что изрядно — железный факт.

— Уж не то ли, какое она для Бориса Федоровича сварила? — прорезался у меня голос.

После моего пересказа слов Василия Шуйского старица вскочила с места и разразилась проклятиями в адрес беспутной Катьки. Да уж, я другой такой страны не знаю, где все матом кроет человек! Никогда мне еще не доводилось слыхать такого в келье, да от кого — от монахини. Что конкретно она обещала сотворить со своей сестрицей, упоминать не стану. Могу сказать одно: если бы Екатерина Григорьевна поверила, будто с ней учинят такое на самом деле, она бы валялась у своего племянничка в ногах, слезно умоляя немедленно отправить ее на плаху.

Наконец вспышка ярости прошла, Мария Григорьевна затихла и обессиленно опустилась на лавку. Немного посидев и угрюмо посопев, она повернулась к Федору:

— Батюшку твово все одно не вернуть, а грех на Катьке остался, яко по божьим законам, тако же и по человечьим. И грех страшный. Вот и посули ей… — Она поморщилась, нехотя выдавив: — Прощение.

— Прощение?! — в один голос ахнули мы.

— Ну… жизнь, — поправилась она. — Но токмо ежели она свою вину пред нами искупит да сама черное дело сполнит.

Годунов беспомощно оглянулся на меня.

— И опять мне не о том хотелось поведать, — перебил я ее, принявшись торопливо высказывать свои сомнения насчет беременности Марины.

Чем дольше слушала меня хозяйка кельи, тем сильнее читалось на ее лице разочарование. Да она его и не скрывала, протянув:

— А я-то было подумала, что ты, князь, в кои веки за ум взялся. По-моему-то ежели поступить — куда проще. А касаемо повитух…

Выходил я из кельи раздосадованный. Ничего толкового мне монахиня не сообщила, а напоследок, окончательно убедившись, что я не собираюсь травить Марину Юрьевну, дала совет попросту гнать ее в три шеи, едва ее бессовестная лжа выяснится, но предварительно отобрав у нее все подарки Дмитрия, а саму хорошенечко выдрав плетьми.

Но это мамочка, а вот сыночек, как выяснилось по пути на мое подворье, был иного мнения о своей конкурентке, весьма рьяно ее защищая. Неужто всерьез влюбился? Странно. Вроде бы общался с нею всего ничего, и когда она успела его обворожить? Одно хорошо: мне не перечил и в ответ на мои слова, что Марина — его главная соперница в борьбе за корону, даже если выяснится, что она не беременна, лишь послушно кивал, со всем соглашаясь.

Дымящееся пепелище моего подворья оптимизма не внушало. Запах гари тоже. На главном тереме уцелели лишь нижние венцы, да и то всего у двух стен. Стало грустно. Вроде бы сам все перестраивать хотел, а все равно жалко. Уж слишком много всего помнили эти стены.

Багульник времени даром не терял, успев вместе с полусотней гвардейцев раскатать недогоревшие бревнышки. Он даже ухитрился выяснить, целы ли вещи, в срочном порядке перенесенные в каменный подвал. Было их немного — постельное белье, пара сундуков с одеждой, несколько ковров, мешки с кофе, золотая кухня, как я называл набор серебряных кубков для дорогих гостей, часы и гитара. Оказалось, ничего не пострадало. Вот и чудесно, будет во что завтра переодеться перед экстренным заседанием Думы.

Дворский, в отличие от меня, был настроен бодро. Мол, купить и поставить готовый деревянный сруб-пятистенок недолго, подходящий он сыщет завтра поутру, да и отделку внутри сделают быстро. С мастерами он договорится уже сегодня, так что до завтрашнего вечера постарается со всем управиться. Я бы еще немного задержался, чтоб передать Багульнику новые задачи для псевдомонахов, нищих и юродивых, но такие вещи делаются втайне, а мне мешал Годунов, торопившийся заглянуть в Константино-Еленинскую башню к Шуйским, и непременно со мной.

— Без тебя как разберусь: лжа у них с языка льется али истина? С тобой дело иное. Уж ты им, особливо Василию Иванычу, выскользнуть нипочем не дашь.

Что ж, к Шуйским так к Шуйским. Но вначале я послал в Запасной дворец за подьячим Еловиком Яхонтовым. Потребовалась его уникальная память. Служивший в Разрядном приказе, он дословно помнил «случайно» сгоревший свиток с отчетом о встрече царя Годунова с датскими послами, после которой государь неожиданно занемог, кто на ней присутствовал и кто обслуживал обед. Пока ждали, я осведомился у царевича, не станет ли он возражать, если я пошлю гонца с приглашением к нам на вечернюю трапезу помимо стрелецких командиров еще одного весьма нужного человечка. Узнав, что это Власьев, Годунов даже заулыбался, заявив, будто батюшка о нем сказывал токмо хорошее, а потому с радостью повидается с ним.

Яхонтова ждали недолго. Когда он процитировал мне по памяти грамотку, стало ясно, что в одном Шуйский точно солгал. Не мог стольник Васька подлить зелье в кубок Борису Федоровичу, ибо обслуживал «кривой» стол, а «большой», за которым сидел государь, стольник князь Михайло Васильевич Скопин-Шуйский.

— Теперь ты видишь, что он попросту выгораживает своих родичей? — обратился я к Годунову. — И про тетку твою упомянул специально, рассчитывая, что коль помилуешь родственницу, то заодно смягчишься и над ними.

— Вот ты и дознаешься, как было на самом деле, — упрямо проворчал Федор.

Хорошо, что я составил компанию своему ученику. Пока ехали к Константино-Еленинской, я успел расставить все точки над «i» в отношении Дмитрия. Оказывается, слова Шуйского Годунов запомнил накрепко и, едва мы остались наедине, спросил, кем на самом деле является убитый государь.

— Кем? — задумчиво повторил я вопрос, прикидывая, как бы правильно на него ответить. — Знаешь, Федор Борисович, не все, что осталось в тени веков, пригодно для того, чтобы вытаскивать на свет.

— Но мне-то ты сказать можешь?

— Могу, — кивнул я. — Но зачем?

Годунов озадаченно нахмурился, задумавшись, и неуверенно протянул:

— Тогда скажи хотя бы главное — он и впрямь подлинный сын?..

Договаривать мой ученик не стал, но и без того было ясно, какой родитель имеется в виду.

— Нет, — отрезал я. — Это точно, поверь.

— Тогда отчего ты не объявил о том с Царского места?

— А ты не понимаешь?

— Нет.

— Жаль, — вздохнул я. — Ладно, поясню. Начну с того, что нам навряд ли поверили бы. Вспомни, как искренне оплакивали его на Пожаре. И если б люди решили, будто мы на него клевещем, то могло не поздоровиться нам самим. Это во-первых. А во-вторых, если б поверили, было б еще хуже. Получилось бы, что бояре, которых мы с тобой ныне отдали народу на растерзание, ни в чем не повинны. За что ж мы их тогда предали лютой смерти, а?

Федор призадумался.

— Вот-вот. И еще одно. Кто топчет могилы умерших недругов, тот зачастую втаптывает в грязь и самого себя.

— Это ты к чему? — недовольно насупился Годунов.

— К тому, что если у него не было права на престол, то не было и права на завещание, в котором он объявил тебя наследником, — напомнил я.

— А мой батюшка? Я ведь и его наследник.

— Наследник вотчин и прочих богатств, но не власти, — возразил я. — Не забывай, коль Борис Федорович взошел на престол через избрание, следовательно, тебе тоже придется пройти через эту процедуру. И тогда твои враги могут обыграть слова Дмитрия тебе во вред. Коль Федора Годунова назначил наследником обычный расстрига-монах, да еще подозреваемый в измене православной вере, к черту такое завещание.

— Да проку с того завещания, ежели его сын сядет на престол! — возмутился он.

— Касаемо сына у меня большие сомнения, — усмехнулся я. — Да и насчет дочки тоже. Или ты забыл, о чем мы говорили с твоей матушкой?

— Я, признаться, помыслил, будто ты лишь для ее успокоения таковское брякнул, — промямлил он. — А ты, выходит, взаправду?

— Взаправду, — подтвердил я, спрыгивая с лошади.

Федор торопливо последовал моему примеру, но направиться к небольшой, щедро обитой железом двери, ведущей в подвалы Константино-Еленинской башни, мне не позволил, остановив на полпути.

— Погоди-погоди, мы ж не договорили, — бесцеремонно ухватил он меня за рукав. — Что-то я не пойму. Либо ты ошибаешься в толковании, либо… Ведь все одно — рано или поздно прознают, что она…

— Разумеется, — согласился я. — Но потом. А пока она якобы носит под сердцем дитя «красного солнышка», никто ее от верховной власти отодвинуть не вправе. Ей же сейчас необходимо выгадать время, за которое она укрепится на престоле. Потому и предупреждаю тебя еще раз: с этой девицей держи ухо востро. Ну что, пошли?

Федор кивнул и нехотя выпустил мой рукав.

Что же касается помощи в разговоре с Шуйским, то ее не потребовалось. Слова Яхонтова были слишком свежи в памяти моего ученика. И хотя Василий Иванович, надо отдать ему должное, стоял до последнего, всячески выгораживая Скопина-Шуйского, все боярские доводы о Мише-несмысленыше, послушавшемся старших, ибо они ему в отца место, сурово отмел в сторону. Словом, раскололи мы его. Да и сам «великий мечник» не запирался. Его работа.

Иван Пуговка тоже был откровенен, вполне логично пояснив причину своего злодеяния. Мол, счел, что царевич Дмитрий — истинный сын Иоанна Васильевича, вот и решил ему пособить. Что до Екатерины, то он поведал, будто сослался в разговоре с нею на устное повеление ее мужа Дмитрия, какового на самом деле не было, и потому, дескать, она, не смея ослушаться, изготовила зелье, а для кого — ведала.

— Что скажешь, Федор Константинович? — спросил меня Годунов, когда его увели.

Я изложил свои подозрения. Мол, чую, знали оба старших брата о тайном умысле младшего. И не просто знали, но как бы не сами присоветовали ему совершить это.

— Дыба? — вопросительно посмотрел мой ученик.

— Толку с нее, — отмахнулся я. — Все равно правды уже не узнаем. Не-эт, тут никакая пытка не поможет. Кто ж сам на себя наговаривать станет? Тем более в этом случае молчание не просто золото. Оно — жизнь.

— А что делать?

— Ясно одно — исполнитель именно младший из братьев, ну и Скопин-Шуйский, — вздохнул я, напомнив: — Старшие-то при ратях были, далеко от Москвы.

— А казнить их как? Плаха?

Я покачал головой.

— Высшая справедливость будет в том, чтоб твоя тетка Екатерина Григорьевна вновь изготовила яд, а Пуговка и Миша его выпили. Пусть примут ту же смерть, что и… — Я смущенно кашлянул. — Заодно и поглядим — совпадает ли. Если да, тогда… — И я махнул рукой, не желая лишний раз озвучивать щедрое обещание Федора.

На том и порешили.

Еще до вечерней трапезы мы с Годуновым успели принять доклады стрелецких командиров. Оказались они неутешительные. Вроде бы и бушевал народ всего ничего, каких-то несколько часов, но успел натворить изрядно, истребив до полутысячи поляков. Но дрались те славно, ничего не скажешь. Даже там, где толпе удавалось застать их врасплох, среди московского люда имелись немалые жертвы. Что уж говорить о тех местах, где они успели приготовиться и встретить погромщиков во всеоружии. На одном лишь подворье князя Константина Вишневецкого трупов горожан насчитали около сотни. Получалось, ясновельможный пан Мнишек подставил всего один нолик.

Печально, но невезение продолжало сегодня пребывать не только со мной, но и с моими приятелями. Было их у меня среди поляков всего трое, и что же? Отправленные в Занеглименье мои гвардейцы сообщили о гибели Михая Огоньчика и Анджея Сонецкого. Юрий Вербицкий был тяжко ранен.

— Рубились они славно, — сочувственно добавил Микита Голован. — Людишек разбойных положили без счета. Я на третьем десятке сбился. Одначе сила силушку ломит.

— А теперь слушайте меня, — негромко произнес я и принялся излагать стрелецким командирам, чем надлежит заняться завтра поутру, ибо требовалось провести хорошую, добротную зачистку всей Москвы от разбойного люда. Вначале расписал все кратко, затем растолковал подробно: кто, где, а главное — как. Но, посмотрев на их озадаченные лица, понял — лучше продемонстрировать процесс самому. Иначе таких дел наворотят — мало не покажется. Пришлось перенести начало зачистки на послеобеденное время — сам-то я с утра должен быть вместе с Федором на заседании Думы.

На мое счастье (устал, сил нет), трапеза не затянулась, продлившись какой-то час-полтора. Стрелецкие головы держались весьма скромно, успев опустошить добрый бочонок меду, а он для них как для слона дробина. Да и куда веселиться — события-то какие. Одна смерть государя чего стоит. Да и тональность встречи — вроде бы застолье, а с другой стороны, о делах речь: как Москву блюсти, да как и кому в ней ныне управляться, порядок держать.

Об этом, разумеется вначале помянув государя хмельным медком, и даже не раз, мы в основном и говорили. Точнее, говорил Федор, но по заранее разработанному сценарию. Для начала он напомнил всем о прошлом лете, похвалив стрелецких командиров за то, что хорошо справились. После чего выдал неожиданное:

— А коль так, ничего менять не станем, и быть вам всем объезжими головами.

И он приступил к распределению. Мне достался Кремль. Остальные оказались назначены кто в Китай-город, кто в «новый каменный», который Царев (туда двоих, по обе стороны от Неглинной), кто в «новый деревянный», то бишь Скородом (туда и вовсе троих). Раскидав шестерых голов из восьми, еще двоих — Федора Брянцева и Богдана Воейкова — царевич прикрепил ко мне вторым и третьим, заметив, что обиды быть не должно, ибо ходить им под самим князем, который у него наипервейший.

Прочие стрелецкие командиры поначалу не поняли Годунова. Помня, что объезжих в каждом районе Москвы всегда было трое и первыми назначали видных бояр, да и вторыми зачастую тоже, здоровенный Жеребцов уточнил, а под кем ему ходить.

— А ни под кем, — отмахнулся Федор. — Всем вам быть первыми, а вторыми и третьими себе в помощники возьмете тех из сотников, кому более доверяете. На том я в вас полагаюсь.

Все недоверчиво уставились на Годунова. Оно и понятно. Занять должность, заведомо принадлежащую боярам, конечно, почетно, но такое годилось для прошлого лета, когда думцев в Москве вообще не имелось — укатили на поклон к Дмитрию. Ныне ситуация иная, и в столице их хоть пруд пруди. А прыгать через боярские головы, хотя и по повелению престолоблюстителя, как-то тревожно.

— Да-а, честь велика. Ажно мороз по спине продрал, — вежливо начал Иван Некрасов. — Таковское осилить… — Он покачал головой.

— Боитесь не управиться? — усмехнулся Годунов.

— Не о том речь. Сами-то мы душу готовы положить, чтоб доверие твое оправдать, да как бы Дума поперек не встала, — выразил общую опаску Михайла Косицкий, которому досталось ведать частью Скородома «от Москвы-реки до Москвы-реки».

— Пусть попробуют, — зло буркнул Годунов и, обрывая другие возможные вопросы, криво усмехнувшись, добавил: — Посоха государева при мне пока нет, но считайте, я им об пол стукнул, ибо ведать Москву покойный государь мне заповедал, вот я и ведаю. С думцами же, мыслю, сумею договориться. А коль перечить учнут, сам их поначалу спрошу, отчего ни один из них ныне Дмитрия Ивановича выручать не приехал, в том числе и объезжие головы. Ну а когда сыщут вразумительные ответы, тогда и послушаю. Ежели они их сыщут.

Итак, стрелецкие командиры, которые и без того были «наши», теперь, можно сказать, стали ими со всеми потрохами. Достаточно посмотреть, как они уходили из Запасного дворца — головы высоко вскинуты, бороды торчком, а за рукояти сабель держались, словно за боярские посохи.

Едва мы остались втроем — Власьев задержался, — я первым делом принялся тщательнейшим образом выпытывать у Афанасия Ивановича все о составе Думы. Работал добросовестно, но под запись, поскольку голова не варила. Когда и он отправился к себе домой, пришел черед Федора, которого я детально проинструктировал, как ему завтра надлежит вести себя на заседании.

Как дошел до постели — помню смутно, ибо походил не просто на выжатый лимон, но выжатый под прессом. Можно было бы порадоваться, что этот день наконец-то заканчивается, но на ум пришла здравая мысль, что навряд ли завтрашний окажется намного легче сегодняшнего. Дележка власти — штука та еще. И хотя мы с царевичем вроде бы все обсудили, я не особо надеялся, что не возникнет непредвиденных проблем. Не зря же говорится: человек предполагает, а судьба располагает. Нынешний день — верное тому доказательство.

Жаль одного — неизвестно с какой стороны эти проблемы появятся.