Глава 10
ЗА КОРОНОЙ В ГОРЯЩУЮ ИЗБУ…

Пока шли, я продолжал размышлять: к чему ее игра? Лишь для того, чтобы как-то подстраховаться и обеспечить себе симпатии человека, который имеет за плечами реальную силу, или нечто большее? Ну, например, намерение сохранить за собой пышный титул царицы, для чего предстоит заручиться поддержкой всех кого можно.

Однако ни к какому выводу я не пришел, в конце концов досадливо отмахнувшись — успею проанализировать попозже, сейчас не до того. К тому же из Кологрива наконец-то прибыл Годунов, о чем мне доложили гвардейцы, стоящие у Красного крыльца вместо французских обалдуев.

Оказывается, Федор Борисович, прискакав вместе с Зомме в Кремль и узнав о случившемся, первым делом поспешил к телу усопшего. Когда мы с Мариной вошли в собор, он находился там и, стоя на коленях, безутешно плакал, не обращая ни на кого ни малейшего внимания. Народу в храме практически не было, я имею в виду посторонних, все свои. Позади моего ученика стоял понурый Зомме, вокруг четверо телохранителей Годунова, в изголовье у Дмитрия — тоже на коленях — Исайя, а подле него Корела, на которого и уставилась первым делом Марина.

— И что, мне стоять бок о бок с этим… хлопом?! — возмутилась она.

— Он не хлоп, а вольный казак, — ответил я. — И не просто казак, но один из защитников государя.

— Но есть же правила.

— Смерть их отменила, — покачал головой я.

— Грязный, и одежда в крови, — не унималась она.

— В крови врагов, — сквозь зубы зло прошипел я. Достала, ей-богу достала!

Мнишковна кисло сморщилась и что-то шепнула одной из своих фрейлин, указав на атамана. Та послушно закивала и, мелко-мелко семеня, направилась к Кореле.

«Если попробует удалить, я ее сам удалю», — мрачно решил я, но ошибся в предположениях. Дама всего-навсего заняла место по соседству с атаманом, чтобы Марина, упаси бог, никак не смогла коснуться грязной одежды Корелы.

Сама Мнишковна, уже пройдя поближе к бездыханному телу, не сразу припала к груди погибшего супруга. Поначалу она застыла в паре метров от его ног, якобы пребывая в оцепенении. Судя по ее взгляду, устремленному на Годунова, полное впечатление, будто она вновь что-то лихорадочно прикидывает и соображает. Не знаю, что именно, но вначале Марина поплотнее укрепила на голове венец, дабы он, упаси бог, не свалился, и лишь затем издала истошный крик. Но на тело не рухнула, а вначале деликатно просеменила, обходя его сбоку, и только после этого брякнулась на пол. Да и то не с маху, а эдак аккуратно, дабы не разбить коленки о твердый пол. Вдобавок одной рукой она не забыла придержать венец на голове.

Все это мне отчаянно не понравилось. По всему выходило, что Дмитрий интересовал ее постольку, поскольку являлся царем, и сейчас она попросту демонстрирует окружающим свое горе. Если же и имелась в ее плаче некая доля искренности, то не по нему, а по своим несбывшимся надеждам, погибшим вместе с ним.

Стало жаль парня, столь неудачно женившегося, и чуточку обидно за него. Пускай государь не красавец, но и далеко не Квазимодо. Подумаешь, пара бородавок на лице и одна рука короче другой. Зато весел, щедр, удал, да и силенкой господь не обидел. Помнится, во время охоты в Костроме он самолично хаживал с рогатиной на медведя. Такому пускай и не любая, но многие на шею кинутся, а эта…

И главное, было бы чем кичиться!

Происхождением? Но она хоть и шляхтянка, однако не из больно-то знатного или, тем паче, древнего рода. Ни с Сапегами, ни с Радзивиллами Мнишков не сравнить. Да и с Вишневецкими тоже, а про Острожских вовсе умалчиваю. Словом, третий сорт не брак.

Внешностью? Увы, и с этим у мамзели изрядные проблемы. Не станем касаться фигуры — возможно, тощие и корявые, полтора метра с кепкой, в Польше как раз в моде, и вообще дело вкуса, но лицо… Один острый носик чего стоит, придающий хищное выражение всему лицу. А вместо рта узкая прорезь, ибо мало того что у нее тонкие губы, но вдобавок она имеет привычку частенько недовольно их поджимать, и тогда они вообще выглядят как две ниточки-черточки. И волосы — с роскошной косой моей Ксюши никакого сравнения. Словом, далеко не Мисс Речь Посполитая и даже не Мисс Самбор — скорее всего, и в этом убогом городишке найдутся особы посимпатичнее, пускай и из обслуги.

Нет, польстил ей Пушкин в своей трагедии «Борис Годунов», явно польстил. С чем он там сравнил ее устами какого-то из польских кавалеров? Кажется, с мраморной нимфой. А по мне, девушка с веслом выглядит куда соблазнительнее. Да и с глазами Александр Сергеевич изрядно напутал. Не сказал бы я, что они «без жизни». Скорее наоборот, там-то она как раз и играет, струится, можно сказать, бьет ключом.

Впрочем, и классики могут ошибаться. Но в одном наш гений оказался прав на сто процентов: свою руку она не отдала — продала Дмитрию за русскую корону, притом нахально посчитав, что заплатила достойную цену.

От ее крика Федор вздрогнул и растерянно поднял голову, уставившись на Марину. Увидев же меня, он вскочил с колен и порывисто метнулся, припав мне на грудь.

— Вот и закатилось наше красное солнышко, — всхлипывая, прошептал он, и слезы полились по его щекам с удвоенной скоростью.

Даже странно, откуда столько безутешной скорби от кончины Дмитрия. Если вдуматься, то погиб конкурент в борьбе за власть, а он… И ведь видно, что в отличие от Марины не играет, переживает искренне и всерьез. Но потом я вспомнил, что в целом Дмитрий был весьма ласков к своему наследнику, а синяки и шишки доставались преимущественно моей голове. Годунову же перепало всего разок, когда его хотели удавить, да и то позже оно оказалось вроде бы как боярской инициативой, о которой «красное солнышко» ни сном ни духом.

В проявлении внешних эмоций Марина не отставала от царевича и даже опережала его. Причитать, как русские бабы, полячки не умеют, зато вскрикивала и рыдала она весьма громко.

— Плачь, милая, плачь, — ласково прошептал Федор, оторвавшийся от моей груди и направившийся обратно к усопшему. — Все полегче будет. — Он жалостливо вздохнул и вновь опустился на колени перед телом Дмитрия.

Признаться, было не по себе. Со всех сторон доносятся рыдания или как минимум всхлипывания — вон и на глазах моих гвардейцев слезы, а на меня накатило какое-то равнодушие. Ну вообще ничего не шевелится в душе. Скорее напротив — какое-то облегчение, только непонятно, от чего именно в первую очередь. То ли потому, что теперь не понадобится делать тяжкий выбор, решая, протягивать ему руку помощи или нет, — судьба сама сделала его за меня, то ли оттого, что наконец-то все закончилось. Разумеется, остаются всякие там Марины и Опекунские советы (да и то насчет последнего не факт), но мне это казалось легкорешаемыми проблемками, не более. Понятно, что спокойной жизни не предвидится — дел на Руси хоть отбавляй, и крутиться придется как белке в колесе, но зато без неожиданных срочных вводных. Можно спокойно планировать работу на недели, месяцы, а то и годы вперед.

Однако все равно стало стыдно. Я низко опустил голову, сетуя на собственную бесчувственность. Впору поступить как мужики в пушкинском «Борисе Годунове». Нет, тереть луковицей под глазами перебор, и украдкой смачивать их слюной ни к чему, но пару раз провел по ним рукавом кафтана — пусть думают, что утираю выступившие слезы.

Так прошло полчаса, не меньше. Кажется, приличия соблюдены, и даже с перебором. Правда, Годунов продолжал рыдать, да и Марина тоже. Деваться некуда, придется отвлечь царевича. Склонившись над Федором, я шепотом напомнил, что для скорби еще будет время, целый вечер и ночь, да не одна, а сейчас надо бы пойти со мной и до выхода на Пожар вникнуть в неотложные дела, намеченные мною на сегодня.

— Чего? — непонимающе откликнулся он.

Я терпеливо повторил.

— Да какие нынче дела, когда такое горе?! — возмутился он.

— Народ осаждает дворы, где разместили ляхов, — пояснил я. — Стрельцы посланы, но для окончательного успокоения людей я распорядился сообщать всем, чтоб они после обедни собрались на Пожаре. Мол, там ты всем и расскажешь как и что, а заодно выведешь к людям истинных изменников и убийц.

Годунов горестно кивнул и ласково провел пальцами по рукам Дмитрия, сложенным на груди, но подниматься с колен не спешил. И только теперь я заметил, что Марина притихла, перестав рыдать. Точнее, притихла она чуть раньше, едва я начал говорить. Не иначе как прислушивалась. Мою догадку подтвердили ее слова:

— Светлейший князь верно сказывает. Царственная кровь жаждет отмщения. Это мне, слабой женщине, дозволительно предаваться безутешному горю, да и то я в отсутствие твоего высочества вынуждена была отдать некоторые распоряжения твоему воеводе и князю.

Федор скорбно вздохнул, всхлипнул напоследок и наконец-то поднялся.

«Ишь ты, высочеством назвала, — мысленно отметил я. — Помнится, так принято обращаться к наследникам престола, а не к государям. А она у нас, стало быть, величество. Да уж, как пить дать намучаемся мы с этой дамочкой, ох намучаемся. Если она даже сейчас, у тела своего убиенного мужа, не столько скорбит по нему, сколько думает и гадает, как удержаться у власти, то чего от нее ждать дальше?»

Но я отогнал эту мысль. Пока о Марине лучше не думать вовсе. Вот когда прояснится ситуация с ее беременностью, тогда и поглядим. К тому же в любом случае решительные шаги она предпримет не раньше чем через пару дней или через неделю, и не стоит забивать себе голову раньше времени.

Однако сегодня явно был не мой день, и я вновь, в очередной раз, не помню, который по счету, ошибся в расчетах, ибо действовать она начала куда раньше…

Мы с Годуновым только-только вышли из Запасного дворца, куда я его затащил потрапезничать на скорую руку — все-таки время обеденное, дело впереди серьезное, и надо подзаправиться. Попутно рассказал, что произошло утром, и обрисовал дальнейший план наших действий. Мол, вначале выйдем на Царское место мы трое — я, он и патриарх Игнатий. Игнатию поручим выступить первым. Пускай рассказ о случившемся прозвучит из уст главы русской церкви и опять же лица нейтрального. Я, как свидетель ранения и гибели государя, подключусь по мере необходимости, если понадобится что-то подтвердить. Но о предсмертном завещании Дмитрия умолчим. Ведь пока неизвестно, беременна ли Марина, а если нет, то и Опекунский совет не понадобится.

Ну а в заключение толкнет речь сам Годунов. И начинать ее лучше всего с покаяния — здешнему народу, как я давно заметил, это нравится. Мол, простите, люди добрые, не поспел вовремя, дабы уберечь наше красное солнышко. Кабы ведал, что такая беда ему грозит, денно и нощно коней бы от самой Ливонии гнал, в столицу торопясь, но… Далее по взмаху его руки мои гвардейцы вынесут тело государя.

— Так ведь у нас покамест ни гроба нет, да и само тело не обмыли, не приготовили, — нахмурился Федор. — Негоже как-то.

— Ничего страшного, — отмахнулся я. — Так, по-простому, получится даже лучше. Вынесут на носилках, как погибшего в бою.

— А к чему такая спешка?

— Тебе с казней правление начинать не с руки, а без них никак. Вот москвичи и помогут, — откровенно пояснил я. — Поэтому, когда люди вдоволь наплачутся, я тебе шепну, ты махнешь рукой, на площадь выведут пленных мятежников, и народ сам с ними разберется.

Вроде бы все обрисовал, можно и выдвигаться. Время-то о-го-го, а нам надо предварительно заехать к патриарху. Осталось внести последний штрих в наряд Годунова — одежда-то хороша, эдакая неброская, темных тонов, а вот ранение, полученное им в боях за Ливонию, стоит подчеркнуть. Пусть москвичи воочию лишний раз убедятся, кто за Русь кровь проливает. А если кто-то решит, что рана получена сегодня, при защите государя, еще лучше. Словом, отыскав кусок материи, Дубец соорудил роскошную перевязь.

Но не успели мы спуститься вниз, как у крыльца показался запыхавшийся Курнос, которого я в числе десятка гвардейцев оставил подле Архангельского собора. Мол, безутешная вдовица просит Федора Борисовича улучить для нее единый часец и заехать в храм. Мы с Федором быстро переглянулись.

— Ничего там не случилось? — уточнил я.

Курнос неловко передернул плечами и помотал головой. Странно, тогда зачем ей понадобился Годунов? Я вопросительно оглянулся на своего ученика — может, послать назойливую барышню, сославшись на неотложные дела? Но Федор довольно улыбнулся:

— А ты мне сказывал, будто она за власть цепляться станет. Небось кто цепляется, своего супротивника просить ни о чем не станет, — и, повернувшись к Курносу, распорядился: — Лети обратно и упреди, что скоро явлюсь.

Через пять минут мы были у дверей Архангельского собора. Марина поджидала на крыльце, причем без сопровождения, отправив своих фрейлин в палаты. Тет-а-тет? Зачем? Еще одна загадка. Как говорила Алиса в Стране чудес, все страньше и страньше. Однако ломать над этим голову было некогда, и я, заявив, что время дорого и сам съезжу к Игнатию, направился на патриаршее подворье.

Туда меня поначалу не пустили, ссылаясь на недомогание святителя. Во всяком случае, именно в таком духе ответил мне приоткрывший калитку монах-привратник. Как я понял, хитрый грек решил остаться в стороне, выжидая время, поскольку победители вроде бы определены, но пока их слишком много, минимум двое. Желая наверняка оказаться в одной лодке с победителем, он и попытался взять тайм-аут.

— Болезнь-то не иначе как медвежья, — зло выпалил я.

Монах негодующе засопел и попытался захлопнуть калитку перед невежей и хамом, но я успел вставить в щель ногу. Привратник нажал, я тоже. Противостояние длилось недолго — молодость победила, хотя и не без труда.

Правда, у самых покоев мне вновь преградили дорогу два дюжих плечистых монаха, стеной вставшие на моем пути. Один даже скинул с плеч полушубок и по локоть засучил широкие рукава рясы. Пришлось пригрозить. Я поднял руку, подавая знак десятку гвардейцев, стоящих позади меня, и те взяли на изготовку свои арбалеты.

— У вас, святые отцы, еще есть время, пока я досчитаю до трех, — предупредил я. — Потом его не будет. Ра-аз…

— Грех это великий, — пробурчал один из них, с укором глядя на меня.

— Спорить не берусь. Тем более с будущими мучениками, — пожал плечами я. — Ну ничего, замолю. Авось ради святого дела. Два-а…

Они нерешительно переглянулись, но продолжали стоять.

Я обернулся к гвардейцам и развел руками:

— Не хотят понимать. Ну-ка, разок, но для начала с уважением к сану.

Пять арбалетных стрел впились в притолоку, на десяток сантиметров повыше монашеских голов. Говорить «три» не понадобилось — оба мгновенно раздались в стороны. Все, проход свободен.

Патриарх действительно лежал в постели, но, как я и заподозрил, болезнью не пахло. Тем более медвежьей. Зато пахло чем-то вкусненьким. Сомнительно, чтоб у хворых людей был такой замечательный аппетит — на столе стояли исключительно пустые или полупустые блюда, а на них — вот те раз — остатки скоромной пищи. Вон в мисочке обглоданное крылышко курочки, а на краю стола сиротливо притулился недоеденный пирог с мясной начинкой. Ишь ты, а ведь нынче пятница.

Но виду не подал, тем более православная церковь болящим действительно разрешает не соблюдать посты. Да и время поджимало, не до подковырок. Взяв быка за рога, я заявил, что сегодня каждому придется определиться со своим выбором и на чьей он стороне. Игнатий слабым голосом принялся уверять, будто он еще поутру хотел урезонить неразумных, ан глядь, а от великого огорчения ноги отнялись. Так-то он конечно же всей душой с нами, и если бы не окаянная немощь, то он непременно… но я бесцеремонно перебил его:

— Душой, святитель, — это замечательно, но к ней придется добавить тело.

Он открыл рот, но возразить не успел. Не давая ему встрять, я небрежно поинтересовался, известно ли патриарху, что помимо государя заговорщики планировали заменить и главу православной церкви. Игнатий встрепенулся, настороженно уставившись на меня. Конечно, я блефовал. Но, помнится, когда поляки сидели в Кремле, письма по городам с призывами к народу рассылал уже Гермоген, и сложить два и два труда не составило.

— А Федор Борисович? — деловито спросил он.

«Надо же, взбодрился, и голос окреп», — умилился я, ответив, что Годунов — человек богобоязненный и никогда не позволит себе произвола в отношении столь важной духовной особы. Кроме того, он весьма охотно прислушивается к моим советам, а мне нынешний патриарх, если честно и откровенно, как на исповеди, весьма и весьма симпатичен. Говорю не голословно, ибо оное ранее успел неоднократно доказать на деле, решительно вставая на его сторону. Например, когда ныне покойный государь возжелал сместить с ростовской митрополичьей кафедры владыку Кирилла. Но ныне пришел черед самого Игнатия поддержать нас, поэтому придется встать и, превозмогая свою тяжкую хворь, прошвырнуться на Пожар, дабы помочь окончательно добить врагов.

— Наших общих врагов, — на всякий случай уточнил я.

— Превозмогу, — твердо пообещал он.

— Тогда мы с Федором Борисовичем через полчаса будем ждать тебя у Константино-Еленинской башни, — предупредил я и, дождавшись его согласного кивка, отбыл обратно, к Архангельскому собору, забирать Годунова.

Марина и Федор по-прежнему оживленно беседовали подле храма. Издали это напоминало свидание робкой школьницы, жаждущей признаться в любви, со здоровенным физруком. Сам физрук, то бишь Годунов, в основном помалкивал, смущенно улыбаясь и время от времени снисходительно кивая. Школьница, это чувствовалось даже на расстоянии, в обилии источала флюиды ласки и нежности.

Подъехав поближе и спешившись, я понял, что первое впечатление меня не обмануло — суть происходящего именно такова. Правда, при мне Марина ворковала недолго, быстренько закруглившись, но таким тоном, что казалось, будто еще миг, и она признается Федору в любви, бросившись на шею. Точно, точно. Даже само построение фраз и то продумано — чуть ли не каждая вторая без окончания, для соблюдения многозначительности, дабы человек сам мысленно продолжил недосказанное. Все остальное — и жесты, и мимика — соответствовало. А темные миндалевидные глаза ее чуть не светились от переполнявшей их нежности к царевичу.

— Вижу, его высочество торопится, потому более не задерживаю, — промурлыкала она напоследок.

— Да уж, и впрямь поспешать надобно, государыня, — посетовал Годунов.

Марина понимающе закивала, а меня его последнее слово резануло по ушам. Я недовольно прикусил губу, отметив свою вину. Следовало заранее проинструктировать Федора, что отныне называть ее так нежелательно. Пришлось компенсировать оплошность собственной подчеркнутой угодливостью — пусть видит, кто теперь на Руси истинный правитель, и я ринулся помогать Годунову забраться на коня. Но когда он уже оказался в седле, а я подошел к своей лошади, Марина, словно спохватившись, обратилась к царевичу с просьбой:

— Ах да, мне бы хотелось потолковать с твоим воеводой.

Федор оглянулся на меня. Я, сделав каменно-непроницаемое лицо, заметил:

— Вообще-то нам сейчас надо к Константино-Еленинской башне да распорядиться, чтоб выводили мятежников, а потом скоренько на Пожар — народ собрался и волнуется.

Она молча посмотрела на Годунова. Тот благодушно отмахнулся:

— Оставайся, я сам все повелю. Токмо не мешкай больно-то.

— Не позднее чем через один дробный часовец я его отпущу, — заверила Марина и в знак благодарности за выполненную просьбу слегка склонила голову.

Федор в ответ смущенно улыбнулся и неловко отмахнулся — мол, чего там, пустяки, право слово.

«Значит, промашка у меня получилась с анализом, — пришел я к выводу. — Судя по всему, деваха сделала ставку на моего ученика. Но как быстро она его уделала! Даже удивительно. А что уделала, точно — вон как раскраснелся от смущения. Ладно, нынче вечером предупрежу, дабы впредь держал с ней ухо востро и не расслаблялся».

Однако ставка ставкой, но и мою кандидатуру Марина упускать не хотела. Стоило Годунову удалиться, как она покосилась на пятерку моих гвардейцев во главе с Дубцом, нетерпеливо переминающихся с ноги на ногу, и осведомилась:

— А хлопы верны тебе?

Я немного обиделся. Нашла в чем сомневаться. Хотя да, полячка, чего с нее взять, и, приосанившись, гордо заявил:

— Во-первых, они не холопы, а гвардейцы. Во-вторых, всего год назад они так и именовались: Стража Верных, а в-третьих, за меня в огонь и воду.

— И молчать умеют? — уточнила Марина.

— Как рыбы, — отчеканил я. — Но для вящего спокойствия… — И я, подозвав Дубца, велел отправляться вместе со всеми остальными к Константино-Еленинской башне и передать престолоблюстителю, что скоро появлюсь. Очень уж интересно стало, что она мне скажет, оставшись наедине.

— Престолоблюстителю… — иронично усмехнулась она, глядя, как гвардейцы садятся на коней и послушно отъезжают. — Кажется, один раз он уже не сумел соблюсти свой престол, расставшись с ним. Да и жизни своей лишился бы, если б не верность ясновельможного князя. За такое с головы до ног златом осыпать и то мало, а он… Я слыхала, кроме двух убогих деревенек, у тебя нынче вовсе ничего за душой нет. Конечно, beatitudo non est virtutis praemium, sed ipsa virtus, но все равно. Выходит, не больно-то Годунов тебя ценит. То не добже. У нас в Речи Посполитой иначе, и истинно верных мы награждаем ad valorem, а ты, князь, достоин вдвойне, ибо помимо того, что vir magni ingenii, еще sapiens et totus, — выпалила она и выжидающе уставилась на меня.

Не хотелось признавать ее превосходство в чем бы то ни было, даже в таких мелочах, как знание латыни, но деваться некуда. Если промолчать сейчас, позже правда все равно всплывет наружу, и получится гораздо хуже: коль скрывал, следовательно, стеснялся, и я переспросил:

— А что означают последние слова?

— Ясновельможный князь не розумеет мовь благородных людей? — удивилась она.

— Весьма худо, — развел руками я, честно сознавшись: — С десяток-полтора мудрых пословиц, не более. Но говорить на ней, увы…

— Странно.

— Ничего странного. Я просто не считал нужным изучать мертвый язык. К тому же на Востоке, где мне довелось пребывать долгое время, у меня хватало забот с изучением иных языков, на которых разговаривали местные народы.

— Жаль, жаль… — протянула Марина, но пояснила: — Я назвала тебя человеком большого ума, следовательно, понимающим, на какой стороне искать свою выгоду. А еще верным и смелым, коих надлежит награждать по достоинству.

— По достоинству — это хорошо, — согласился я.

Не дождавшись от меня продолжения, Мнишковна воровато оглянулась на двери собора и, снова уставившись на меня, выпалила:

— Ныне я покамест не вправе что-либо вершить. Но верь, князь, едва стану полновластной царицей, в первые три дня ты получишь из казны сто тыщёнцев. Ну и верные твои тоже в обиде не останутся. То не за государя — его вы не спасли, — а за государыню, жизнь и честь коей вы сберегли. За такое скупиться негоже. И четверть всех вотчин, оставшихся от тех, — кивнула она в сторону Константино-Еленинской башни, — твоими станут. Да и после не забудем и лаской не обделим… коли и дальше верность хранить станешь. — И она вопросительно уставилась на меня, ожидая согласия.

Я продолжал молчать. Нет-нет, не из-за колебаний. Они-то отсутствовали напрочь. Просто столь нагло меня до сего дня не покупали, зато ныне то Шуйский, теперь вот Мнишковна. Но боярина я сам спровоцировал, оттягивая время, а тут… Потому и молчал, отчаянно сражаясь с желанием послать ее куда подальше. Вообще-то я стараюсь быть вежливым со слабым полом, но только когда они ведут себя соответственно своему положению. Если ты считаешь себя благородной, то соответствуй, а не веди себя как торговка с Пожара, считающая, что купить можно все на свете и вопрос исключительно в цене.

Кстати о деньгах. А почему столь дешево? Вон Шуйский за разовую услугу и то двести пятьдесят тысяч пообещал, а тут втрое меньше. Хотя да, плюс вотчины, и опять-таки на первых порах, а далее еще… может быть. Ну-ну. Тогда куда ни шло. Но как лихо мадам сорит русскими деньгами, аж восторг берет. А между прочим, казна не безразмерная, о чем я и не преминул напомнить:

— На Руси говорят — покупать легко, да потом платить тяжко. Подумать надо. Очень уж все неожиданно.

Легкая, еле заметная тень разочарования скользнула в ее глазах.

— О-о, так князь есть кунктатор, — усмехнулась она и благосклонно кивнула. — Что ж, подумай. Но недолго. Bis dat, qui cito dat.

На сей раз перевести она не удосужилась, забыв про мое незнание латыни, но эта поговорка была мне известна: «Кто быстро дает, тот дважды даст».

— До завтрашнего полудня ответ ждать буду, не более. И помни, — ее рука выскользнула из меховой муфты и вкрадчиво легла мне на грудь, — это княжеских венцов много, а царский — он один. — И ее ладонь ласково и многообещающе легла на собственный, якобы поправляя его. — Чуть промешкал, и все, он на другом. — Она резко отдернула от венца руку, пряча ее обратно в муфту, и вновь испытующе уставилась на меня — понял ли я.

Ясное дело, чего ж тут не понять. Хотя погоди, я же медлительный, как она меня обозвала, пользуясь моим незнанием латыни, то есть тугодум, мозги тяжко вертятся, со скрипом, надо соответствовать…

— А при чем тут царский венец?

Она досадливо передернула узенькими тощими плечиками:

— В любом деле без помощника никак, а в государевом…

— У тебя, Марина Юрьевна, и без меня советников хоть отбавляй, — возразил я.

— Как поглядеть, князь, как поглядеть, — вздохнула она. — Скрывать не стану — мои соотечественники куда ближе к сердцу, но нельзя. То Москве и прочему русскому люду в обиду станет. А на бояр положиться — проще самой труцизну принять. Вот и получается, один ты у меня остаешься. У тебя и своя сила за плечами, и стрелецкие полковники тебе почтение изъявляют. Но ежели призадуматься, и тебе опереться не на кого. Иноземец ты, чужак. Правда, православную веру ты принял, но недавно, года не прошло. Да и проку с нее, коль Боярская дума тебя без соли съесть готова. Полковники же стрелецкие супротив нее нипочем не пойдут. А чернь тебя хоть и любит, но это ныне, а как завтра — неведомо, уж больно ее любовь изменчива.

Я не стал спорить, покладисто согласившись:

— Все так.

— А коль так, то получается, что нам прямой резон действовать рука об руку. — И она спохватилась: — Я Годунову обещала поскорее тебя отпустить, потому подробно о прочем мы с тобой позже потолкуем, а покамест ступай, пан кунктатор, размышляй. Годунову же ответствуй, ежели вопрошать начнет, о чем мы с тобой говорили, будто я, напужавшись рокоша, выспрашивала тебя, не повторится ли такое впредь, ибо страшно мне. Мыслю, проглотит таковское. Да еще выпытывала, точно ли хватит у тебя ратников, чтоб управиться с бунтовщиками, ежели наперед какие волнения приключатся…

Я кивнул, не в силах сказать ни слова. Ну и лихо девица работает, аж восторг берет. Оказывается, не только в русских селеньях есть женщины, которые и коня на скаку, и в горящую избу. Иные полячки тоже согласны шагнуть в полыхающий дом. Особенно если там на столе лежит ничейная корона. Как она меня мастерски уделала! Оглянуться не успел, как аркан накинула. Точнее, попыталась.

А Марина, решив, что дело сделано, поторопила:

— Езжай, езжай, а то Федор Борисович заждался, поди. Он же, как я подметила, ровно теленок малый — без тебя ничего сделать не может. — И губы ее изогнулись в презрительной усмешке. — Шаг один ступит, а перед другим на тебя оглядывается, совета твоего ждет. Ты теперь, главное, не ошибись с советами этими. Carpe casus, князь, да не забывай, что княжеский венец хоть и красив, но токмо в царском истинная лепота сокрыта.

Гм, ей бы рыбу ловить — вон как мастерски подбирает нужные блесны для своих крючков. Да все радужные, так и сверкают, так и переливаются. В одном лишь она дала промашку — не рассчитала, что такая щука, как я, ей не по зубам. Зато с Годуновым ей управиться — делать нечего. И я дал себе слово, что завтра же поутру отправлю десяток гвардейцев в Кострому за Любавой. По принципу клин клином. Вот и ответим на польское словесное колдовство русским телесным естеством.

Но Федору я решил о предложениях экс-царицы пока ничего говорить. Слишком он простодушен, сразу выдаст свою осведомленность, а мне куда выгоднее побыть в ее глазах тайным союзником. Пускай недолго, но основное я успею, а там поглядим, может, и дальше получится косить под двойного агента. Да и ни к чему загружать Годунова тем, что в любом случае придется решать мне самому.

К тому же едва я добрался до Константино-Еленинской башни, как столкнулся с новой проблемой…