Глава 6

Во время плавания Том был спокоен и доброжелателен, но не общителен. Нужно было время, чтобы подумать, и не хотелось знакомиться ни с кем из других пассажиров, хотя, когда случайно встречался с соседями по столику в ресторане, он любезно здоровался и улыбался. На корабле он начал играть роль серьезного молодого человека, которому предстоит важная работа. Был вежлив, сдержан, воспитан и поглощен своими мыслями. По внезапной прихоти купил в галантерейном киоске голубовато-серую кепку из мягкой английской шерсти в консервативном вкусе. Когда дремал – или делал вид, что дремлет, – в шезлонге на палубе, опускал козырек так низко, что тот закрывал почти все лицо. Изо всех головных уборов кепка – самый универсальный, думал Том, удивляясь, почему раньше никогда не приходило в голову обзавестись ею. В кепке он мог выглядеть и как респектабельный провинциал, джентльмен из сельской местности, и как головорез-убийца, а также англичанином, французом, простоватым американским чудаком – в зависимости от того, как ее надевал. Том развлекался, примеряя все эти варианты перед зеркалом у себя в каюте. Он всегда считал свою физиономию самой банальной, совершенно незапоминающейся, с выражением послушания, непонятно кому или чему, а также подспудного страха. Это выражение Том тщетно пытался согнать. Лицо истого приспособленца. Кепка все это переменила. Теперь его вид вызывал в памяти сельскую Америку – Гринвич, Коннектикут, кантри. Теперь он был молодым человеком, живущим на доходы от землевладения, возможно, неподалеку от Принстона. Том купил еще и трубку, она подходила к кепке.

Он начал новую жизнь. Говорил «прости-прощай» всем этим второсортным людишкам, вокруг которых ошивался и которым позволил ошиваться вокруг себя в эти последние три года в Нью-Йорке. Наверное, так чувствуют себя эмигранты, плывущие в Америку, бросив все в какой-то чужой стране, покинув друзей и родных, оставив позади все свои прежние ошибки. Жизнь начинается с чистой страницы! Чем бы ни кончилась история с Дикки, он, Том, выполнит свой долг наилучшим образом и заслужит уважение мистера Гринлифа. Когда деньги мистера Гринлифа кончатся, все равно не вернется в Америку. Найдет интересную работу, например в каком-нибудь отеле, где наверняка требуются толковые молодые люди с привлекательной внешностью и знанием английского языка. Или сумеет сделаться представителем какой-нибудь европейской фирмы и начнет разъезжать по всему миру. Или случайно встретится с кем-нибудь, кому нужен именно такой молодой человек, как он, умеющий водить машину, хорошо считать, развлекать старую бабушку. Он сможет сопровождать хозяйскую дочь на танцы. Его способности многообразны, а мир велик! Том поклялся себе, что, если уж найдет работу, будет упорен в продвижении к цели. Терпение и труд! Вперед и выше!

– У вас есть «Посол» Генри Джеймса? – спросил Том в библиотеке первого класса. Книги на полке не оказалось.

– К сожалению, нет, сэр, – сказал дежурный офицер.

Том был разочарован. Именно про эту книгу спрашивал мистер Гринлиф. Том счел своим долгом ее прочесть. Он пошел в библиотеку второго класса и нашел-таки книгу, но, когда ее стали записывать и он назвал номер каюты, служащий извинился и сказал, что пассажиры первого класса не имеют права брать книги в библиотеке второго. Том с самого начала боялся, что так и будет. Он послушно поставил книгу на место, а ведь мог с легкостью, ну просто с невероятной легкостью подойти близко к полке и незаметно сунуть книгу под куртку.

По утрам он прогуливался по палубе, несколько раз обходил судно кругом, да так медленно, что другие пассажиры, пыхтя совершавшие свой утренний моцион, пока он успевал обернуться один раз, обгоняли его дважды или трижды. После прогулки усаживался в шезлонг на палубе, выпивал бульон и погружался в мысли о собственной судьбе. После ленча блаженствовал в своей каюте, наслаждаясь уединением, комфортом и ничегонеделанием. Иногда сидел в почтовом салоне и на фирменной почтовой бумаге с грифом теплохода писал письма Марку Праймипджеру, Клио, Гринлифам. Письмо Гринлифам начиналось с учтивого приветствия и выражения благодарности за корзину с фруктами и комфортабельные условия путешествия. Он развлекался тем, что добавлял датированный более поздним числом и основанный на чистейшей фантазии абзац о том, как он разыскал Дикки и живет вместе с ним в его доме в Монджибелло, как медленно, но неуклонно и успешно продвигается к цели, убеждая Дикки вернуться домой, как они плавают, удят рыбу, посещают кафе. Том увлекался, исписывал страницу за страницей. Зная, что это письмо все равно не отправит, писал о том, что Мардж не интересует Дикки как женщина (далее следовала подробная характеристика Мардж), так что, вопреки предположениям мистера Гринлифа, Дикки остается в Европе не из-за нее, и так далее и так далее. Он фантазировал до тех пор, пока весь стол не покрылся исписанными листками и не прозвучал первый звонок, приглашающий на обед.

В другой раз он написал вежливое послание тете Дотти.

Желать здоровья ей излишне, и без того здорова как бык. Том добавил:

От этих слов сразу поднялось настроение: они решительно отрезали его от тетки. Теперь уже не нужно сообщать ей, где он живет. Конец его фальшивым выражениям любви, хитрым сравнениям между ним и его отцом, пустячным чекам на странные суммы в шесть долларов и сорок восемь центов или двенадцать долларов девяносто пять центов, как будто у нее осталось немного денег после оплаты последнего счета или похода по магазинам и она швырнула ему их, точно объедки. Как подумаешь, сколько могла бы присылать тетя Дотти, при ее-то доходах, эти чеки кажутся просто оскорблением. Тетя Дотти утверждала, будто его воспитание ей стоило больше денег, чем принесла страховка за жизнь его отца. Возможно, так оно и было, но зачем все время этим попрекать? Да и кто попрекает ребенка такими вещами? Множество тетушек и даже вообще посторонних растят ребят задаром и еще получают от этого удовольствие.

Написав тете Дотти, Том вышел на палубу и для разрядки стал мерить ее большими шагами. Когда писал тетке, его всегда охватывала ярость. Необходимость быть с ней любезным вызывала в нем негодование и обиду. Но до сих пор он всегда старался, чтобы она знала его адрес, потому что нуждался в ее пустячных чеках. Пришлось написать ей два десятка писем, сообщая свои новые адреса. Но теперь ее деньги не нужны. Он отныне от нее не зависит и не будет зависеть никогда.

Внезапно вспомнился один летний день. Ему было лет двенадцать, они ездили по стране с тетей Дотти и ее подругой, и где-то их машина попала в пробку. День был жаркий, и тетя Дотти послала его на бензоколонку набрать в термос воды со льдом. Но тут вдруг пробка стала рассасываться. Он помнил, как бежал бегом, окруженный огромными, медленно ползущими автомобилями. Дверца тетиной машины была все время почти рядом, но дотянуться до нее он никак не мог, потому что тетка не желала хоть немного замедлить ход, подождать хоть минуту и все время вопила из окна: «Ну давай же, что ты ползешь, как улитка!» Когда он наконец догнал машину и забрался в нее, заливаясь слезами бессильной ярости, она весело сказала, обращаясь к подруге: «Маменькин сынок! Маменькин сынок до мозга костей. В точности как его папаша». При подобном обращении удивительно, что он вырос хоть таким, какой есть, могло быть и похуже. Интересно, почему тетя Дотти считала его отца маменькиным сынком? Могла ли она привести хоть одно доказательство? Такого никогда не было.

Лежа в шезлонге на палубе, черпая моральную силу в роскоши окружающей обстановки, а физическую – в изобилии вкусно приготовленной пищи, Том пытался объективно оценить свою прошлую жизнь. Нельзя отрицать, что последние четыре года он по большей части растратил впустую. Ряд случайных работ, долгие перерывы между ними, когда работы вовсе не было, и полное отсутствие денег так пугали и так расшатывали его моральные устои, что он связывался с жалкими и глупыми людьми, лишь бы не чувствовать себя одиноким и еще потому, что они могли хоть ненадолго чем-то его выручить, как, например, Марк Прайминджер. Гордиться было нечем, а ведь он приехал в Нью-Йорк с надеждой на большое будущее. Хотел стать актером, он в свои двадцать лет совершенно не представлял себе, как это трудно. У него не было подготовки, да и таланта тоже. Он-то думал, что талант есть, стоит лишь показать какому-либо продюсеру самим придуманные представления – пародии, своеобразный «театр одного актера», например, как миссис Рузвельт делает запись в своем дневнике после посещения клиники для незамужних матерей, и дело в шляпе. Но первые же три провала убили всякое мужество и надежду. Денег на черный день припасено не было, и он нанялся на пароход, возивший бананы, что по крайней мере дало возможность на время уехать из Нью-Йорка. А то он опасался, что тетя Дотти обратится в полицию с просьбой разыскать его в Нью-Йорке, хотя он в Бостоне ничего не натворил, просто сбежал, чтобы пойти в жизнь своим путем, как сделали до него миллионы молодых людей.

Его главной ошибкой, думал он, было то, что у него слишком легко опускались руки. Вот как, например, когда он работал в бухгалтерии магазина. Из этого могло бы что-то выйти, кабы не обескураживала медленность продвижения по служебной лестнице. В какой-то мере за недостаток упорства в достижении цели он винил тетю Дотти, которая никогда не верила в него, чем бы он ни занимался. Взять хоть бы сортировку газет, которой он подрабатывал в тринадцать лет. Он тогда получил от газеты медаль «За обходительность, добросовестный труд и надежность». Вспоминать себя тогдашнего было все равно что смотреть на другого, совсем постороннего мальчишку: тощего бедолагу с вечным насморком, который, однако же, сумел завоевать медаль «За обходительность, добросовестный труд и надежность». Когда у него случался насморк, тетя Дотти особенно сильно его ненавидела. Вытирала ему нос так свирепо, что чуть не отрывала напрочь.

Вспоминая об этом, Том корчился в своем шезлонге, но корчился изящно, поправляя при этом складку на брюках.

Он вспомнил, как еще в восемь лет дал себе обет обязательно убежать от тети Дотти. Вспоминал дикие сцены, которые рисовал в своем воображении: как тетя Дотти пытается удержать его в доме, а он бьет ее кулаками, швыряет на землю, душит и, наконец, срывает с платья большую брошку и много раз вонзает ей в горло. В семнадцать лет он сделал попытку убежать, но его вернули. В двадцать повторил попытку, на этот раз успешно. С удивлением и жалостью Том вспоминал, каким он был тогда наивным, как мало знал о жизни и ее законах, словно так много времени потратил на ненависть к тете Дотти и тайные планы побега от нее, что времени учиться и становиться взрослым у него уже не оставалось. Как было обидно, когда в первый месяц пребывания в Нью-Йорке его выгнали с работы в продуктовом магазине! Он не продержался там и двух недель, потому что не хватало сил таскать корзины с апельсинами восемь часов кряду. Старался как мог и выкладывался до конца, чтобы только удержаться на этой работе, но его все-таки выставили, что он воспринял как вопиющую несправедливость. Тогда Том сказал себе, что в этом мире правят жестокие негодяи и, чтобы не умереть с голоду, надо стать скотом, таким же грубым, как те гориллы, с которыми работал грузчиком в магазине. Сразу же после увольнения он украл в отделе товаров по сниженным ценам булку и, придя домой, с жадностью поглотил ее, чувствуя, что мир задолжал ему эту булку, да и не ее одну.

– Мистер Рипли? – Над ним наклонилась англичанка, которая на днях оказалась рядом на диване в гостиной во время чая. – Мы хотели спросить вас, не хотите ли составить партию в бридж? Собираемся в игровом салоне через пятнадцать минут.

Том учтиво приподнялся на шезлонге:

– Большое спасибо, но мне хочется побыть на воздухе. Кроме того, я не силен в бридже.

– И мы тоже не сильны. Ну ладно, в другой раз. – Она улыбнулась и отошла.

Том снова откинулся на спинку шезлонга, натянул кепку на глаза и сложил руки на животе. Он знал, что, сторонясь других пассажиров, вызывает пересуды. Еще бы, он ведь ни разу не пригласил танцевать какую-нибудь дуреху из тех, что поглядывали на него с надеждой и хихикали во время вечерних танцев. Немудрено представить себе, как они про него судачат. Неужто он и вправду американец? Да, вроде бы так, но ведет себя не по-американски, верно? Обычно американцы такие шумные. Этот же просто до ужаса серьезный, а ведь ему не дашь больше двадцати трех. Не иначе как обдумывает что-то очень важное.

Так оно и было. Он обдумывал настоящее и будущее Тома Рипли.