Глава 14
На следующий день он переселился в «Европу», гостиницу с умеренными ценами на Виа Венето, поскольку «Хеслер», по его мнению, слишком бросался в глаза. Обычные завсегдатаи таких гостиниц – заезжие киношники, и, возможно, именно здесь остановится Фредди Майлз или еще кто-нибудь из знакомых Дикки, если надумает приехать в Рим.
В своем номере Том вел воображаемые беседы с Мардж, Фаусто и Фредди. Наиболее вероятным был приезд Мардж. Если он придумывал разговор по телефону, он говорил от имени Дикки, а если встречу лицом к лицу – от своего собственного. Допустим, она неожиданно возникнет в Риме, отыщет его гостиницу и будет настаивать на том, чтобы подняться к нему в помер. В этом случае Тому придется срочно снять и спрятать кольца Дикки и переодеться. «Понятия не имею, – говорил он ей своим собственным голосом. – Ты же его знаешь – вечно ему хочется от всего удрать. Он предложил мне несколько дней пожить в его номере – в моем плохо топят… Да ты не волнуйся, через пару дней он вернется или пришлет открытку, сообщит, что у него все благополучно. Он поехал с Ди Массимо в какой-то маленький городок посмотреть картины в церкви». – «А ты не знаешь, куда он поехал, на север или на юг?» – «Честное слово, не знаю. Скорее на юг. Но что это нам даст?» – «Такое уж мое везенье, приехала в Рим – и не застала. Почему он хотя бы не сказал, куда едет?» – «Я тебя понимаю. Я его спрашивал. И поискал в номере карту или еще что-нибудь, что бы навело меня на след. Но не нашел. Я знаю только, что он позвонил мне три дня назад и предложил пожить в его номере».
Поупражняться в обратном перевоплощении в самого себя отнюдь не мешало, ведь когда-нибудь ему, возможно, понадобится перевоплотиться за какую-нибудь секунду, а между тем он уже успел почти забыть голос и интонацию Тома Рипли. Он мысленно беседовал с Мардж до тех пор, пока собственный голос не зазвучал в его ушах в точности так же, как он ему запомнился с прежнего времени.
Но чаще всего он выступал в воображении от лица Дикки, негромко ведя беседу с Фредди, и с Мардж, и с матерью по междугороднему телефону, и с Фаусто, и с незнакомым человеком на званом ужине. Он упражнялся, включив транзистор Дикки, чтобы кто-нибудь из гостиничной обслуги, проходившей по коридору мимо двери и случайно знающей, что синьор Гринлиф у себя в номере один, не принял его за чудака. Иногда, если по радио передавали песню, которая нравилась Тому, он умолкал и танцевал в одиночестве, по так, как танцевал бы Дикки с девушкой – однажды он видел, как Дикки танцует с Мардж в ресторане Джордже и в другой раз – в Неаполе, в «Апельсиновом саду». Дикки делал размашистые шаги, но двигался скованно. Не скажешь, что хорошо танцует. Том наслаждался каждой минутой своей жизни, был ли он один в номере или ходил по улицам Рима, осматривая достопримечательности и одновременно подыскивая квартиру. Пока он остается Дикки Гринлифом, думал Том, ему не грозит ни одиночество, ни скука.
В Американском агентстве, куда он зашел за почтой, к нему обращались «синьор Гринлиф». В первом письме, полученном от Мардж, говорилось:
«Дикки!
Признаюсь, ну и удивил же ты меня! Интересно, что это на тебя вдруг нашло в Риме, или в Сан-Ремо, или где там это с тобой случилось? Том говорил загадками, своими словами он сказал только, что собирается жить вместе с тобой. В его возвращение в Америку я поверю лишь тогда, когда увижу своими глазами, что он сел на теплоход. Пусть я вмешиваюсь не в свое дело, но я должна еще раз сказать тебе: ох не нравится мне этот парень! С моей точки зрения, да и любой другой скажет то же самое, он просто использует тебя на всю катушку. Если ты хочешь каких-то перемен к лучшему в своей жизни, ради бога, отделайся от него! Ну ладно, согласна, может быть, он и не голубой, он просто ничтожество, что еще хуже. Он недостаточно нормален, чтобы иметь сексуальную жизнь хоть в каком-нибудь варианте, если ты понимаешь, что я имею в виду. Однако же меня интересуешь ты, а не Том. Да, конечно, я могу перебиться несколько недель без тебя, даже обойтись без тебя на Рождество, хотя о таком Рождестве и думать не хочется. Лучше бы вообще не думать о тебе, а там – как ты мне написал – посмотрим, прорежутся у тебя какие-нибудь чувства или нет. Но невозможно не думать о тебе здесь, в городке, где над каждой пядью земли витает твой призрак, по крайней мере для меня, а в этом доме всюду, куда я ни кину взгляд, все напоминает о тебе – живая изгородь, которую мы вместе сажали, забор, который мы вместе начали чинить, да так и не закончили, книги, которые я брала у тебя почитать, да так и не отдала. И твой стул у стола, это хуже всего.
Продолжаю лезть не в свое дело. Я не утверждаю, что Том причинит тебе реальное зло, но он исподволь оказывает на тебя дурное влияние. Знаешь ли ты, что, когда ты с ним, у тебя такой вид, будто ты этого тайно стыдишься? Ты никогда не пытался разобраться, почему это происходит? В последние недели ты как будто начал все это понимать, но теперь ты снова с ним, и, честно тебе скажу, дружище, это совершенно необъяснимо. Если тебе и правда все равно, когда он уедет, умоляю тебя, вели ему укладывать чемоданы! Он никогда не поможет ни тебе, ни кому другому привести в порядок свои дела, каковы бы они ни были. На самом деле весьма и весьма в его интересах запутывать твои дела и водить за нос и тебя и твоего отца.
Спасибо тебе огромное за одеколон. Я приберегу его – или, во всяком случае, большую часть – до нашей встречи. Холодильник я к себе еще не перенесла. Само собой, я отдам тебе его обратно в любую минуту, когда захочешь.
Возможно, что Том говорил тебе, что Спринтер оправдал свое имя и убежал. Иногда мне хочется поймать чеккона и удерживать его при себе, привязав за шею веревкой. Мне надо заняться стеной моего дома, пока ее не полностью разъело милдью и она не обрушилась на меня. Буду очень рада, если ты приедешь, да ты и сам это знаешь.
Обязательно пиши.
Любящая тебя Мардж».
«Рим 12 декабря 19…
Дорогие мама и папа!
Я сейчас в Риме, ищу квартиру, но пока не нашел именно такую, какая мне нужна. Квартиры либо слишком большие, либо слишком маленькие, а если снять слишком большую, то все равно зимой придется запереть все комнаты, кроме одной, чтобы протопить ее как следует. Я стараюсь найти среднего размера и по умеренной цене, чтобы иметь возможность отапливать ее всю, не тратя на это целое состояние.
Простите, что так неаккуратно писал вам в последнее время. Надеюсь, что теперь, когда жизнь у меня будет поспокойнее, я исправлюсь. Я вдруг ощутил потребность переменить обстановку, как вы оба уже давно советовали мне, и переселился сюда со всеми пожитками, собираюсь даже продать дом и яхту. Я познакомился с удивительным художником по имени Ди Массимо, он согласился давать мне уроки живописи у себя в мастерской. Буду работать как проклятый несколько месяцев и посмотрю, что получится. Это будет мой испытательный срок. Я понимаю, что тебя, папа, это не интересует, но, поскольку ты постоянно спрашиваешь, как я провожу время, вот я и отвечаю на твой вопрос. До лета буду вести размеренную жизнь и прилежно трудиться.
Кстати, о трудах, пришли мне, пожалуйста, последние рекламные проспекты фирмы „Бёрке и Гринлиф“. Я хочу знать, как проводишь время ты, а этих проспектов я не видел уже очень давно.
Мама, прошу тебя, не ломай голову, что подарить мне на Рождество. Мне решительно ничего не нужно и не хочется. Как ты себя чувствуешь? В силах ли выходить в свет? Я имею в виду театр и тому подобное. Как дядя Эдвард? Передавай ему мой сердечный привет и держи меня в курсе.
Любящий тебя Дикки».
Том прочитал письмо еще раз, нашел, что там слишком много запятых, не поленился перепечатать и подписал. Однажды ему попалось на глаза недописанное письмо Дикки к родителям, вставленное в машинку. Таким образом ему в общем было известно, в каком стиле выдержаны эти письма. Знал он и то, что Дикки не тратит на них больше десяти минут. Если это письмо и отличается от прежних, то лишь более личным характером, большей эмоциональностью. Прочитав письмо второй раз, он остался им доволен. Дядя Эдвард – это брат миссис Гринлиф. Он болен раком и лежит в больнице в Иллинойсе. Том узнал это из последнего письма миссис Гринлиф к сыну.
Через несколько дней он вылетел в Париж. Перед этим позвонил в «Англию» и узнал, что на имя Ричарда Гринлифа не было ни писем, ни телефонограмм. Самолет приземлился в аэропорту Орли в тот же день. Паспортный контроль проштемпелевал его паспорт не глядя, так что не надо было высветлять волосы перекисью и при помощи специальной жидкости укладывать их волнами и тем более не надо было ради контролера хмуриться и придавать лицу напряженное выражение, как у Дикки на фотокарточке. Том снял номер в гостинице на набережной Вольтера: американцы, с которыми он завязал случайное знакомство в римском кафе, рекомендовали ее как удобно расположенную и не облюбованную соотечественниками. Потом он вышел прогуляться в сырой туманный декабрьский вечер. Он высоко держал голову и улыбался. Ему очень правилась атмосфера этого города, атмосфера, о которой он так много слышал, путаница улиц, серые фасады домов с мансардами, громкие гудки автомобилей и всюду писсуары и яркие афишные тумбы. Он решил сначала не спеша вобрать в себя атмосферу города, возможно потратив на это несколько дней, и лишь потом пойти в Лувр, взобраться на Эйфелеву башню и тому подобное. Он купил «Фигаро», уселся за столиком в кафе «Флора» и заказал коньяк, поскольку Дикки однажды сказал, что, бывая во Франции, он всегда пьет коньяк. Том объяснялся по-французски с грехом пополам, по он знал, что и у Дикки с французским не лучше. Внимание Тома привлекли люди, которые пялились на него сквозь остекленный фасад кафе, но никто не вошел и не заговорил с ним. Он приготовился к тому, что в любую минуту кто-либо поднимется из-за своего столика, подойдет к нему, Тому, и скажет: «Дикки Грин-лиф, ты ли это?»
Хотя Том очень мало изменил свою внешность с помощью искусственных средств, само выражение его лица было теперь такое же, как у Дикки. Так равнодушно улыбаться посторонним было чуть ли не опасно, с этой улыбкой уместно было встречать старого друга или любимого человека. Лучшая и самая характерная улыбка Дикки, когда он был в хорошем настроении. Том и был в хорошем па-строении. Он наконец-то попал в Париж. Как чудесно сидеть в прославленном кафе и знать, что и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра ты будешь Дикки Гринлифом! Запонки, белые шелковые рубашки, даже старые вещи – поношенный коричневый ремень с медной пряжкой, старые коричневые ботинки из тех, которым, как утверждала реклама в «Панче», сносу нет, старый горчичного цвета зимний свитер с обвисшими карманами – эти вещи были его, и он любил их все. И черную авторучку с маленькими золотыми буквами «Р» и «Г». И бумажник, потрепанный бумажник крокодиловой кожи от Гуччи. А денег, чтобы положить в этот бумажник, у него было навалом.
На следующий день Том был приглашен к одной паре – она француженка, он американец. Том завязал с ними разговор в большом кафе на бульваре Сен-Жермен. На приеме оказалось тридцать-сорок человек, в большинстве люди средних лет с бесстрастными лицами, а квартира была огромная, холодная, казенного вида. Похоже, в Европе недостаточное отопление зимой было таким же признаком особого шика, как мартини безо льда летом. В Риме Том переехал в гостиницу подороже, надеясь, что там лучше топят, но в более дорогой гостинице оказалось еще холоднее. Дом на авеню Клебер, куда его сейчас пригласили, очевидно, и был шикарным на свой угрюмый старомодный лад. Дворецкий и горничная, громадный стол, блюда с запеченными паштетами, нарезанной ломтиками индейкой и маленькими пирожными, море разливанное шампанского, но обивка на диване и длинные портьеры на окнах были потертые и, расползались от старости, а в холле возле лифта Том заметил мышиные норы. По меньшей мере полдюжины гостей, которым его представили, были графы и графини. Тому рассказали, что девушка и парень, пригласившие его, собираются пожениться, а родители не в восторге. Атмосфера была натянутой, и Том приложил все силы, чтобы сказать приятное каждому, даже сурового вида французам, которым он вряд ли мог сказать больше, чем «C'est tres agreable, n'est-ce pas?» Он старался как мог и, во всяком случае, снискал улыбку французской девушки, пригласившей его. Том считал, что ему очень повезло. Много ли найдется американцев, никого не знающих в Париже, которым удалось бы всего через неделю после приезда получить приглашение во французский дом? Французы, как он слышал, не любили принимать у себя посторонних. Никто из присутствующих американцев не среагировал на его фамилию. Том чувствовал себя совершенно уверенно. Так уверенно он, насколько помнил, еще никогда не чувствовал себя в гостях. Вел себя именно так, как ему всегда хотелось вести себя на приемах. Его жизнь начиналась с чистой страницы, именно так, как он мечтал на теплоходе из Америки в Европу. Теперь его прошлое и сотканный из этого прошлого он сам, Том Рипли, перестали существовать. Он возродился как совершенно другой человек. Еще одна француженка и двое американцев пригласили его к себе, но Том отказался, дав всем одинаковый ответ: «Спасибо, по завтра я уезжаю из Парижа».
Нельзя слишком тесно сходиться с этими людьми. Кто-нибудь знаком еще с кем-нибудь, кто хорошо знает Дикки, и это лицо окажется в числе гостей на следующем приеме.
В четверть двенадцатого он распрощался с французской девушкой и ее родителями. Им, похоже, не хотелось его отпускать, но он сказал, что желает в полночь быть в Нотр-Дам. В тот день был сочельник.
Мать французской девушки переспросила его фамилию.
– Месье Грэнлаф, – повторила дочь. – Деки Грэнлаф. Правильно?
– Правильно, – улыбнулся Том.
Спустившись в вестибюль, он вдруг вспомнил о вечеринке, которую Фредди Майлз намечал в Кортино. Второго декабря. Почти месяц назад! Он ведь собирался заранее написать Фредди. Интересно, поехала ли Мардж? Фредди очень удивится, что Дикки не сообщил, что не приедет. Хорошо бы хоть Мардж, по крайней мере, ему сказала. Надо срочно написать Фредди. В записной книжке Дикки был его флорентийский адрес. Это, конечно, промах, но большой беды нет. Просто надо иметь в виду, чтобы впредь такое не повторилось.
Том вышел во тьму и направился к ярко освещенной белой Триумфальной арке. Странное чувство испытал он на этом приеме: отчуждения и одновременно активного соучастия. Это чувство вернулось к нему, когда он стоял в задних рядах толпы на площади перед собором Парижской Богоматери. Народу было так много, что ему вряд ли удалось бы пройти внутрь, но репродукторы доносили музыку до краев площади. Французские рождественские гимны, неизвестные Тому. «Тихая ночь». Торжественный гимн, а за ним веселый, журчащий. Мужской хор. Французы вокруг обнажили головы. Том тоже обнажил свою. Высокий стройный молодой человек с постным лицом, готовый, однако, улыбнуться каждому, кто к нему обратится. Так же, как на теплоходе, даже больше, он был исполнен благих намерений, ощущал себя джентльменом, никогда и ничем не запятнавшим свою репутацию. Он превратился в Дикки, добродушного наивного Дикки, улыбающегося каждому и готового одарить первого встречного тысячей франков. Когда Том уходил с соборной площади, старик нищий попросил у него милостыню, и Том дал ему хрустящую синюю тысячефранковую купюру. Старик расплылся в улыбке и поднес палец к шляпе.
Том немного проголодался, но собирался лечь спать на голодный желудок, проведя перед этим часок с итальянским разговорником. Он вспомнил: он ведь решил набрать два килограмма, чтобы на нем лучше сидела одежда Дикки, да и лицо у Дикки было покруглее. Том зашел в бар, заказал бутерброд с ветчиной на длинном твердом хлебце и стакан горячего молока, поскольку горячее молоко пил его сосед за стойкой. Молоко было почти безвкусным, отдавало непорочностью и чистотой. Том подумал, что, вероятно, такова на вкус церковная облатка.
Из Парижа в Италию он вернулся более длинным путем, заночевал в Лионе, а затем и в Арле, чтобы посмотреть места, изображенные на картинах Ван Гога. Ему удалось сохранить веселое и спокойное расположение духа, хотя погода стояла ужасная. В Арле, несмотря на то что дождь, подгоняемый свирепым мистралем, вымочил его до нитки, он постарался отыскать те точки, где стоял Ван Гог, когда писал тот или иной пейзаж. В Париже купил великолепный альбом репродукций Ван Гога, но не мог взять его на улицу в такой дождь, и пришлось десять раз сходить в гостиницу и обратно, чтобы убедиться, что он правильно выбрал точку. Он осмотрел Марсель, нашел его скучным, если не считать главной улицы Канебьер, и отправился поездом на восток, сделав остановки на один день в Сеи-Тропезе, Каине, Ницце, Монте-Карло. Обо всех этих городах он много слышал, и они оказались именно такими, какими он их себе представлял, хотя сейчас, в декабре, над ними висели серые зимние тучи и не было веселой толпы на улицах, даже под Новый год в Ментоле. В своем воображении Том населял все эти места людьми; мужчины и женщины в вечерних туалетах спускались по широкой лестнице казино в Монте-Карло, курортники в ярких купальных костюмах, легкие и праздничные, как акварели Дюфи, гуляли под пальмами на Английском бульваре в Ницце. Американцы, англичане, немцы, шведы, итальянцы… Любовные приключения, разочарования, ссоры, примирения, убийства. Лазурный берег волновал Тома, как не волновало ни одно место в мире, где он побывал. И ведь он был такой крохотный, этот изгиб Средиземноморского побережья с нанизанными на него, точно бусы, чудесными названиями – Тулой, Фрежюс, Сен-Рафаэль, Канн, Ницца, Ментона и, наконец, Сан-Ремо.
В Риме, куда он вернулся четвертого января, его ждали два письма от Мардж. Она еще не закончила черновой вариант книги, но послала три четверти рукописи и все фотографии американскому издателю, с которым связалась прошлым летом, и он ответил, что идея его заинтересовала. Мардж писала:
«Когда я увижу тебя? Мне очень жаль упускать лето в Европе после того, как я вытерпела еще одну ужасную зиму, но все же я думаю поехать домой в начале марта. Да, наконец ко мне пришла тоска по родине, неодолимая, настоящая. Милый, как было бы хорошо, если бы мы поехали домой вместе, на одном теплоходе. Это возможно? Боюсь, что нет. Ты не собираешься наведаться в Штаты хоть ненадолго зимой?
Я хочу послать все мое барахло (восемь мест багажа, два сундука, три коробки с книгами и всякой всячиной!) малой скоростью по воде из Неаполя, а самой поехать через Рим, и, если у тебя будет настроение, мы бы по крайней мере еще раз съездили в Форте-деи-Марми и Виареджо и другие места, которые мы любим, – на прощанье. У меня не то настроение, чтобы обращать внимание на погоду, которая, конечно, будет мерзейшая. Я не решилась бы. просить тебя проводить меня до теплохода в Марсель, но если я поеду из Генуи? А, как ты думаешь?»
Второе письмо было более сдержанным. Том знал почему: за месяц он не послал ей даже открытки. Мардж писала:
«Я передумала насчет Ривьеры. Возможно, это сырая погода высосала из меня всю энергию, а может быть, моя книга. Так или иначе, я уезжаю раньше, чем думала, 28 февраля на теплоходе „Конституция“. Представляешь, стоит мне ступить на борт, и я в Америке. Американская кухня, кругом американцы, расплачиваются долларами в баре… Милый, мне очень жаль, что я тебя не увижу. Как я могу заключить из твоего молчания, ты. все еще не хочешь видеть меня, ну так и не бери в голову. Считай, что сбыл меня с рук.
Разумеется, я надеюсь, что мы еще увидимся, в Штатах или где-нибудь еще. Если тебе придет в голову совершить прогулку в Монджибелло до 28-го, ты отлично знаешь, что тебе будут здесь рады.
Твоя, как всегда, Мардж.
P.S. Я даже не знаю, по-прежнему ли ты находишься в Риме».
Мысленным взором Том видел, как она пишет это письмо и плачет. У него возник порыв написать ей письмо, сообщив, что он только что вернулся из Греции, и, дескать, получила ли она две его открытки? Но безопаснее было, чтобы она уехала в Америку, не зная точно, где он находится. Том не стал ей писать.
Его тревожила, хотя тоже не слишком, возможность того, что Мардж приедет в Рим повидаться с ним раньше, чем он подберет себе квартиру. Она может его найти, прочесав все гостиницы, в квартире же не найдет никогда. Состоятельные американцы обычно не сообщали о своем приезде в полицию, хотя подразумевалось, что всякая перемена адреса фиксируется там. Том однажды разговаривал с американцем, постоянно проживающим в Риме. Тот снимал квартиру и говорил, что сам никогда не беспокоился по поводу полиции и она никогда не беспокоила его. На случай, если Мардж внезапно нагрянет в Рим, у Тома висела наготове в шкафу его собственная одежда. Он ничего не изменил в своей внешности, кроме цвета волос, а это было легко объяснить: мол, выгорели на солнце. Ну и пусть Мардж отыщет его, ничего страшного. Первое время Том забавлялся карандашом для бровей – у Дикки брови были длинные и чуть приподняты к рискам. И еще накладывал немного грима на кончик носа, чтобы сделать его длиннее и острее. Но и то и другое было легко заметить, и он от этого отказался. В перевоплощении главное – проникнуться настроением и характером человека, роль которого играешь, да еще усвоить соответствующую мимику. Остальное приложится.
Десятого января Том написал Мардж, что три недели был в Париже один, а теперь вернулся в Рим, что Том уехал из Рима месяц назад, сказав, что поедет в Париж, а оттуда в Америку, но в Париже они не встретились. Что он еще не снял квартиры в Риме, по ищет ее и, как только найдет, сообщит адрес. Он рассыпался в благодарности за посылку с рождественскими подарками:
Мардж прислала ему тот самый свитер с полосками в виде буквы V, который она еще с октября вязала, то и дело примеряя на Дикки, альбом живописи раннего Возрождения и бритвенный набор в кожаном футляре с инициалами «Г. Р. Г.» на крышке. Посылка пришла только шестого января, из-за нее-то он и взялся за перо. А то еще Мардж подумает, что он не получил ее, чего доброго, испугается, не случилось ли с ним беды, и кинется его разыскивать. Он спрашивал, получила ли она его посылку. Он отправил ее из Парижа и выражал опасения, что она придет с опозданием. Он приносил извинения и писал:
«Я снова занимаюсь с Ди Массимо, и, на мой взгляд, получается у меня недурно. Я тоже соскучился по тебе, но, если ты пока в силах выносить мой эксперимент, я бы предпочел не видеться с тобой еще несколько недель (разве что ты действительно надумаешь вдруг уехать домой в феврале, в чем я до сих пор сомневаюсь), а ты в это время не пытайся со мной встретиться. Привет Джордже с женой, и Фаусто, если он еще не уехал, и Пьетро с пристани…»
Письмо было выдержано в том рассеянном и немного меланхолическом духе, в каком Дикки всегда писал письма. Его нельзя было назвать ни теплым, ни холодным, и оно ничего не говорило по существу.
На самом деле Том уже снял на год квартиру в большом многоквартирном доме на Виа Империале неподалеку от Порта-Пинчана, хотя и не предполагал подолгу жить в Риме, особенно зимой. Ему просто хотелось иметь дом, прочный тыл, которого у него не было уже много лет. К тому же жить в Риме было престижно. Рим был частью его новой жизни. Ему будет приятно сказать где-нибудь на Мальорке, или в Афинах, или в Каире: «Да, я живу в Риме. У меня там квартира». Именно так принято говорить в кругу богатых американцев, разъезжающих по свету. Иметь квартиру где-нибудь в Европе было для них так же естественно, как иметь гараж у себя на родине. Тому хотелось также, чтобы его квартира и выглядела изысканно, если даже он не станет приглашать гостей. Сначала он предпочел не иметь телефона, даже если номер не будет включен в телефонную книгу. Но потом установил его, посчитав скорее мерой предосторожности, чем источником опасности. В квартире была большая столовая, спальня, нечто вроде маленькой гостиной, кухня и ванная. Обстановка, пожалуй, чересчур роскошная, но это подходило к респектабельному району и к респектабельной жизни, которую он собирался вести. Квартирная плата составляла сто семьдесят пять долларов в месяц зимой, включая отопление, и сто двадцать пять летом.
Мардж ответила восторженным письмом, где сообщала, что только что получила из Парижа эту красивую шелковую блузку, которая была для нее совершеннейшим сюрпризом и словно на нее сшита. Она писала, что на рождественском ужине в гостях у нее были Фаусто и супруги Чекки, и индейка была божественной, с орехами и подливкой из гусиных потрохов. И был рождественский пирог и много других яств. Было все, кроме него, Дикки. Она спрашивала, что он поделывает сейчас и о чем думает. И стал ли счастливее? Сообщала, что Фаусто навестит его по пути в Милан, если он в ближайшие дни пришлет свой адрес, а можно еще оставить в Американском агентстве записку для Фаусто, с указанием, где тот может его найти.
Вероятно, ее хорошее настроение объяснялось тем, что Том, как она полагала, отбыл через Париж в Соединенные Штаты. Вместе с письмом Мардж пришло письмо от синьора Пуччи, который сообщал, что продал в Неаполе три предмета из меблировки дома за сто пятьдесят тысяч лир и уже нашелся покупатель на яхту, некий Анастазио Мартино из Монджибелло, который обещал внести задаток в течение недели. А вот дом вряд ли удастся продать раньше лета, когда в городок снова нахлынут американцы. Если вычесть пятнадцать процентов комиссионных синьора Пуччи, сумма, вырученная за мебель, составила двести десять долларов, и Том отпраздновал это событие, заказав в римском ночном клубе роскошный ужин при свечах, который съел в изысканном одиночестве за столиком на двоих. Он охотно ужинал или ходил в театр один. Это давало возможность сосредоточиться на перевоплощении в Дикки Гринлифа. Он отламывал кусочки хлеба в точности так, как это делал Дикки, отправлял в рот еду, держа вилку в левой руке, точно тем же движением, что и Дикки, благожелательно глазел на соседние столики и на танцующих, погрузившись в такой глубокий транс, что официанту, дабы привлечь внимание, приходилось обращаться к нему вторично. Какие-то люди помахали ему из-за своего столика, и Том узнал американскую супружескую пару, с которой познакомился на приеме в канун сочельника в Париже. Он ответил приветственным жестом. Припомнил даже и фамилию – Саудеры. Больше ни разу за весь вечер не взглянул в их сторону, но они уходили раньше его и остановились возле его столика поболтать.
– В полном одиночестве? – спросил муж. Он был навеселе.
– Да. Я каждый год назначаю здесь свидание самому себе, – ответил Том. – Праздную некий юбилей.
Американец кивнул немного тупо. Он тщетно старался придумать и сказать что-либо умное, тушуясь, как всякий американский провинциал из маленького городка, перед истым гражданином мира с его выдержкой и спокойствием, деньгами и хорошей одеждой, даже если всем этим щеголял перед ним другой американец.
– Вы ведь говорили, что живете в Риме? – спросила его жена. – Знаете, мы, кажется, забыли вашу фамилию, но вас самого мы помним очень хорошо по тому приему в Париже.
– Гринлиф, – ответил Том. – Ричард Гринлиф.
– Ну да, конечно, – вздохнула с облегчением американка. – У вас здесь квартира?
Она приготовилась запоминать адрес.
– Сейчас я остановился в гостинице, но собираюсь перебраться в квартиру со дня на день, как только там закончатся отделочные работы. Я живу в «Элизео». Может быть, позвоните?
– С удовольствием. Мы здесь проездом на Мальорку, но пробудем еще три дня, а это масса времени.
– Рад был вас повидать, – сказал Том. – Всего доброго.
Оставшись снова один, Том вернулся к своим потаенным мечтаниям. Надо будет открыть банковский счет на имя Тома Рипли и время от времени класть на него сотню или чуть побольше. Дикки Гринлиф состоял вкладчиком двух банков, в Неаполе и в Нью-Йорке, на обоих счетах было примерно по пять тысяч. Счет на имя Рипли он откроет на две тысячи долларов и положит на него сто пятьдесят тысяч лир за мебель из Монджибелло. Как ни крути, а обеспечить нужно обоих.
