8
— Эх ты, — прокряхтел дед Влекуша, присаживаясь на скамеечку рядышком с Немым татем, — ой, моченьки нет…
— Чего так? — дежурно отозвался я, торопливо дохлебывая кашу.
Ох и славные здесь каши делали… И чего я раньше на них губы кривил?
Настроение у меня всю весну было приподнятое. С того момента как Немой тать ночной порой подстерег монашка Гришку Отрепьева да свернул его цыплячью шею. Ох, какое я тогда облегчение испытал. Прямо гора с плеч свалилась… Все, салют! Гип-гип-ура! Смуте — кранты! И хотя потом я слегка пересмотрел свои взгляды (ведь то, что Лжедмитрий I, был монахом-расстригой Григорием Отрепьевым, являлось всего лишь одной из версий, пусть и наиболее распространенной, а как оно было на самом деле — никто не знает), настроение — осталось.
— Да, видно, лето будет поганое… — вместо обычной шутки-прибаутки со вздохом произнес дед.
Я замер, не донеся ложку до рта, а затем опустил руку и впился в деда напряженным взглядом.
— С чего так?
— Да ломает меня сильно, батюшка мил-сдарь, — пояснил дед Влекуша. — Допрежь никогда так не ломало.
— И давно?
— Дык как со Сретения началось, так и не отпускает, зараза… — тоскливо отозвался дед. — Видно, времечко мое близится, батюшка мил-сдарь. Скоро не будет твою милость дед Влекуша своими побайками тешить.
Я его уже не слушал. Неужели… Вот черт, я же рассчитывал, что все начнется не ранее семь тысяч сто одиннадцатого, то бишь тысяча шестьсот третьего года. Ныне же только семь тысяч сто девятый. У меня же ничего не готово еще — ни легенда, ни пути распространения информации по стране, ни люди… А может, это еще не то, что я думаю? Такой вариант исключить нельзя. Ну а если — то? Что я теряю и в чем выиграю, если вброшу планируемую информацию сейчас? А если не вброшу, а оно то самое?
— Да ты не смурей, батюшка мил-сдарь, — сразу же уловив возникшее во мне напряжение, но истолковав его совершенно неверно, зачастил дед Влекуша, — то я просто так, по-стариковски ворчу. А так — что мне сделается, пню трухлявому? Это высокие, статные деревья ветер ломит, а пни стоят себе и стоят, гниют помаленьку…
— Вот что, дед, — прервал я его, — задание тебе будет, срочное. Как поешь — беги на конюшню к Митрохе. И вместе розыск учиняйте, одному ли тебе с зимы кости так сильно ломит, или еще кто так страдает? Да, может, кто и какие иные приметы необычные углядел? Ну там вода где необычно высокая на порогах по весне стоит, либо, наоборот, мала больно, снегу также необычно мало бо много в какой земле было. Знамения какие тож, но больше про всякие природные приметы или болезни дознавайтесь.
Дед подобрался. Он чуял меня едва ли не лучше всех остальных, вместе взятых, ну кроме Немого татя, и сейчас сразу понял, что дело ой какое серьезное. Едва ли не серьезнее всего, что я ему поручал до сих пор.
— Так я сейчас и побегу, — вскинулся он.
— Поешь, потом пойдешь, — попытался я его удержать, — не так уж все срочно…
— Так я на кухне чего-нито перехвачу. Много ли мне надо-то? — Последняя фраза донеслась до меня уже из коридора.
Немой тать проводил его взглядом и, обернувшись ко мне, глухо зарычал. Он тоже почувствовал мою тревогу и теперь напоминал, что он здесь, рядом, и готов. Я же бросил ложку и схватился руками за виски. Итак, главное решить — пора ли мне запускать легенду, которая должна была помочь батюшке и мне пережить голод и бедствия и справиться со Лжедмитриями.
Если я запущу ее сейчас, а в это лето ничего не произойдет, то эффективность ее воздействия заметно упадет. Но! Времена нынче неторопливые, новости устаревают медленно, а всякие видения и пророчества помнятся долго. Так что если в этот год ничего и не случится, то через два-три-четыре года, когда все наконец произойдет, — ее припомнят. И скажут, вон, мол, пророчество было. Так все обычно и случается. И хотя к тому моменту мою легенду вполне могут частично нейтрализовать, те же иезуиты, скажем, они-то руку на пульсе очень неплохо держат, да и мало ли кто, сам царь Борис, например… отец-то он отец, но моя легенда кое в чем очень наперекор его политике ляжет… но, даже если я сейчас не попаду по времени, полностью мою легенду убить никто не сможет. А если я опоздаю? Я покачал головой. Это, пожалуй, будет похуже. Много хуже. В такие смутные времена и оглянуться не успеешь, как масса других видений и пророчеств народится, и моя легенда от них уже ничем отличаться не будет. Поскольку также будет толкованием уже случившегося, а не его предсказанием.
Пообдумывав все это некоторое время, я зло стиснул кулак. Эх, как все не вовремя… У меня такие планы были на это лето. В этом году в летнее путешествие царской школы впервые пойдут целых два потока. Да и сейчас дел просто море. Надо что-то срочно решать с царской школой. Еще один поток при удаче можем в Кремле распихать — а дальше что? Я же собирался установить срок учебы лет в шесть-семь, на сколько учебного материала хватит. К тому же держать ее в центре Москвы все одно неудобно. Даже сейчас пешее устроение воинское проводим не слишком потребно, поскольку из пищалей и пистолей стрелять просто негде. А на конное устроение приходится через три стены за город ездить. Так что надобно дожать батюшку, чтобы он позволил царскую школу куда в вотчину перевезти. К тому же я собирался в программу еще и основы земледелия ввести и животноводства, с понятием селекционной работы. Для чего мне Сапеговы кони, которых он, по слухам, все-таки собирает (а куда деваться — шляхетское слово!), очень бы пригодились. Потому как основная масса коней в русском поместном войске — скорее коняги, чем кони. Об этом нам Бязин-Грива не раз с сожалением рассказывал…
А преподавать все это дело без практических занятий особого смысла не было. Ну как на пальцах Камасутру объяснять. Тем более что по моей просьбе многие иностранцы, вроде того же преподавателя царской школы и кремлевского аптекаря голландца Арендта Классена, списались со своими сродственниками и знакомыми, дабы подыскать добрых агрономов и иных людей, в деле ухода за скотом всяким дюже ведающих, для преподавания, ну и для правильного вотчинного обустройства. И кое-кто уже и ответ получил. Так что надо было из батюшки срочно деньги на посольство за ними выбивать. Он, конечно, меня любит и во многом не отказывает, но мозги у него пока еще совсем местные. И гонять посольских дьяков не к государю соседнему либо, по крайности, к вельможе дюже знатному, а к обычному человеку, пусть и мастеру известному или ученому, ему как-то и в голову не придет. Слава богу, он хоть иноземцев привечает и приглашение их на службу всегда одобряет… Но на то, чтобы организовать все правильно, по уму, как должно быть, а не как получится, — тоже время надо. А его нет, нет…
Я вздохнул. Ладно, чего ныть-то? Мы живем в тех обстоятельствах, что нам жизнь подкидывает, а не в тех, что мы хотели бы. Хороший предприниматель тем и отличается от плохого, что умеет подстраиваться под любые обстоятельства и все равно добивается успеха, а не начинает искать оправдания недостигнутым целям в том, что кто-то или что-то его планы нарушило. Мол, вот если бы все по-моему было, то я бы уж… А я — хороший предприниматель! И если в моем случае опоздать значит с большой долей вероятности проиграть, а начать ранее — всего лишь слегка снизить эффективность успеха, следует резко менять планы, от чего-то, пусть даже важного и нужного, вовсе отказываться напрочь и начинать…
К концу недели легенда была в основном отработана. Сведения же, что собрали мне дед Влекуша и Митрофан, ненадолго заставили меня почувствовать себя неуютно. Ну где были мои глаза и уши? Ведь я же знал, что должно произойти… Знал и при этом читал доклады воевод, тех же князей Хилкова, Щетинина, государева гостя ярославца Акинфия Маленина, — и в ус не дул. Да и тот же Классен хвастался, что этой весной торговля всякими порошками и притираниями очень бойко идет. Месяцы, месяцы все вокруг кричало мне о том, что с погодой и климатом творится что-то непотребное! А я ни хрена не замечал… Впрочем, часто ли мы замечаем даже очевидное, если оно не лежит в плоскости наших повседневных и сиюминутных забот? Даже если это способно обрушить все наши собственные планы…
А потом я отпросился у отца на богомолье. Батюшка снова прихворнул, он вообще в последнее время как-то сдал и поначалу опять не хотел отпускать меня одного. Но я напомнил ему про рынд, пообещал ехать не верхами, а в возке, смиренно выслушал наставления и вышел из его палат с разрешением.
Вечером, перед началом, я собрал своих рынд на братчину. Два десятка молодых людей с некоторой опаской заходили в мою горницу и с удивлением пялились на стол, уставленный яствами. Нет, каждый из них по родовитости вполне был достоин сидеть за одним столом и с царевичем, и даже с самим царем, но они были моими рындами. А рындам не по чину пировать с охраняемым лицом в царевых палатах. Где-то на походе — то другое дело… Однако мало-помалу все отмякли, расслабились, пошли разговоры… и вот тут я встал.
— Рынды мои, — начал я, сразу напоминая о дистанции, которая нас разделяла, и тут же резко сократил ее: — сотоварищи мои, вои русские, любите ли вы землю нашу, Русь Святую, более жизни своей?
Все замерли, а затем почти одновременно горячо загомонили. Ребята же были в самом романтическом возрасте, ну там «пока сердца для чести живы, мой друг, отчизне посвятим…» и так далее.
— А верите ли вы мне? — прервал я их горячие изъявления.
На этот раз уверения были еще более энергичными и продолжительными.
— А верите ли вы в то, что и я токмо лишь о нашей земле думу имею, и что за-ради Святой Руси живот положить готов и николи ничего не сотворю, чтобы ей урон нанесло, а токмо лишь то, что ее силу и славу приумножит?
И снова все горячо заверили меня, что полностью доверяют «Генеральному секретарю ЦК КПСС дорогому товарищу Леониду Ильичу Брежневу». Шутка, смайл! Хотя в тот момент мне было совсем не до смеха. Под ложечкой так и сосало, а очко-то как играло… Потому что следующий шаг был моим Рубиконом. Ибо до сего момента все, что я говорил, было всего лишь общими словами, а вот далее…
— Тогда поклянитесь мне и крест в том поцелуйте, что пойдете за мной до конца во всем. Кто бы и как бы меня хулить ни стал и какие бы сомнения у вас самих в душе ни появились — будете верны мне до конца.
На этот раз мои слова сначала были встречены молчанием. Мои рынды некоторое время переглядывались. Уж не знаю, какие мысли у них в головах бродили, может, думали, что я против отца комплот составляю, а может, что куда бежать задумал… но затем Мишка Скопин-Шуйский, дюжий, статный, белокурый красавец (вот бы кого Ксюхе в мужья-то, а то батя все иноземных вельмож сватает), поднялся из-за стола во весь свой немалый рост и, выпростав из-под рубахи нательный крест, приложил его к губам.
— Клянусь тебе, государь мой, быть верным всегда и во всем.
Я кивнул, но ласково добавил:
— Не я государь, Мишенька, а батюшка мой Борис, да пошлет ему Господь наш многая лета.
— После сего ты для меня мой государь, — упрямо заявил Мишка, — потому как уверен я, что ты, Федор Борисович, никогда ничего против отца своего, царя нашего Бориса Федоровича, не токмо не сотворишь, но и не измыслишь.
— То так! — вскричал, вскакивая, младший Голицын. — Я тоже тебе крест целую!
А вслед за ним уже и все остальные…
— Так сие и есть, — подтвердил я и, также выпростав из-под рубахи свой собственный крест, приложил его к своим губам, — и в том я вам сам крест целую. А клятву сию я с вас потребовал только потому, что завтра нам придется не в короткую на богомолье отправиться, а в дальнюю дорогу. И тайно. Потому как сие не чье-то повеление требует, а долг мой перед землей Русской и воля Пресвятой Богородицы…
Все замерли. А я продолжил уже деловым тоном:
— Завтра одвуконь пойдем, ибо дорога нам предстоит дальняя, а двигаться надо быстро. Возьмите с собой припасу вдвое от того, как собирались, да запаситесь пороховым зельем добрым и свинцовым припасом. Серебра возьмите добро. Мне коней заседлайте тож, но ко мне не подводите. Я поначалу в возке поеду…
Ночью я не спал. Страшно было. Все могло сорваться в любой момент. А ну как кто из моих архаровцев не выдержит и кому проговорится. Или конюхи решат выслужиться и доложат куда надобно, что, мол, царевич на недальнее богомолье как в дальний поход снаряжается. Или на выезде встречу дядьку либо кого из ближних бояр, и они тут же к отцу бросятся, и меня перехватить успеют… Короче, ворочался всю ночь, прислушиваясь к звукам и скрипам. Но обошлось.
Утром попрощался с батюшкой, забежал на кухню, взял там пару больших луковиц и уселся в возок, на облучке которого сидел Немой тать.
Первую остановку я сделал у храма во имя Варлаама Хутынского в Ордынцах. Тут было людно. На паперти толклись нищие. Я несколько мгновений разглядывал обстановку через маленькое слюдяное окошко, а затем глубоко вдохнул и, распахнув дверцу, выбрался наружу. На меня тут же устремились сотни глаз. В толпе зашушукались:
— Глянь-ка, царевич… царевич… Вона царевич… А это ж, гляди-кась, евойный Немой тать…
Я сделал шаг, другой, ступил в огромную грязную лужу и остановился. Народ примолк. Толпа быстро росла. Ну да мне того и надобно. Я вздохнул — ну, твой выход, царевич Федор, — и… с размаху уселся прямо в грязь.
— И-и-и… — своим тонким и ломким подростковым голосом запищал я и принялся тереть глаза кулаками, намазанными свежим луком. Глаза ожгло, и я уже не наигранно, а вполне натурально заверещал: — И-и-и… плачьте, люди русские, плачьте! — Я опустил руки и продемонстрировал красные, слезящиеся глаза: — Плачьте, ибо грядет мор, глад, хлад…
Пялящаяся на меня толпа, в начале моего представления ошарашенно замершая, заволновалась и придвинулась поближе.
— Явилась мне Пресвятая Богородица, — продолжал между тем я, — в слезах вся… И поведала она мне, что подлые латиняне, по наущению Сатаны, хозяина своего, возжелавши погибели земле святой Русской, начали колдовство великое. Мор, глад и хлад великий идет на землю Русскую. И будут они долгия, страшныя. А возможно сие стало, потому как забыли многие люди православные заповеди Божьи. О душе не помнят, друг за дружку не держатся, а только лишь за мошну свою. Тем, кто в голоде и холоде пребывает, — краюху хлеба подать не желают да дерюжку бросить. Веру позабыли, подлых татей, царю православному хулу возносящих, слушают, и за самого царя-батюшку вообще забыли когда молитву возносили… Потому и объявился в латинских землях колдун страшный. Самозванец, чужим именем прикидывающийся. И набрал он силу страшную. И восхощет он на Святую Русь пойти и самому царем сделаться…
Над этим программирующим текстом я работал довольно долго. Он должен был быть предельно компактным, но при этом максимально точно и узнаваемо описывать ситуацию, а также задавать необходимые мне модели поведения: помогать своим, злость срывать — на чужих, сплотиться вокруг трона и царствующей фамилии. Ну и наподдать Самозванцу, коли таковой объявится…
Повторив текст в разных вариантах несколько раз, я поднялся, последний раз шмыгнул носом и, размахнувшись, швырнул в толпу у храма полные пригоршни серебра. Все, теперь линять, быстро…
Еще раз выступление я повторил уже у Новоспасского монастыря, после чего велел Немому татю не останавливаться, пока мы не выедем за земляной вал. Там я выбрался из возка и пересел на коня. Все, гонка началась. Я не сомневался как в том, что батюшке уже донесли о моем «пророчестве», так и в его реакции. Так что мой план имеет шанс на осуществление, только если я буду опережать посланных отцом за мной гонцов. Иначе придется пойти на прямое неповиновение царской воле, чего я хотел избежать всеми силами.
Мой куцый конвой двинулся вперед очень быстро. Ребята молча скакали рядом. И лишь через три часа беспрерывной скачки, когда мы остановились поменять коней, ко мне подошел Мишка:
— Так и взаправду будет мор, глад и хлад, государь мой?
— Будет, Миша, будет, — кивнул я ему. — И отвратити сие нам пока немочно. Но ежели через сию беду пройдем — веру, честь и верность сохранив и благодати христианские блюдя, то будет нам потом жизнь счастливая и долгая…
Через одиннадцать дней мы добрались до Новгорода. Я надеялся, что все идет по плану и Митрофан с дедом Влекушей разбросали на Москве подметные грамотки с текстом моего пророчества, которых я сам лично написал аж сорок штук. Ну некому было сие дело поручить — из всех верных людей только у меня имелась возможность заниматься этим так, чтобы была гарантия, что никто внезапно меня за этим делом не застанет. Через Немого татя даже дядька Федор не мог пройти, не покричав мне: «Царевич, вели своему медведю лесному меня пропустить!» И что дальше они действуют по разработанному и согласованному плану. Но узнать, как оно и что, не было никакой возможности…
Повторив свое представление у трех новгородских церквей, я двинулся в сторону Смоленска. Затем была Калуга, Тула, Рязань, и, наконец, двинулись на Нижний Новгород. Мы все похудели, осунулись, истрепались, но мчались вперед и вперед сквозь непролазную грязь, сквозь холодные ливни, мимо гниющих полей… Между тем страна шумела, наполненная слухами о великом пророчестве, вышедшем из уст царевича. Припоминали о том, что я уже вроде как сотворил одно чудо, открыв свету Господню душу страшного татя. Спорили. Ругались. Но… верили. А как можно было не верить, если вокруг надвигалось именно то, о чем и говорилось в пророчестве, — мор и глад. Страну заливали дожди. Народ бросился скупать припасы. Цена прошлогоднего хлеба, обычно к июлю падавшая до нижней точки, не только не опустилась, а даже взлетела. Многие купцы, поверив в пророчество, снаряжали караваны в Персию и иные страны, рассчитывая хорошенько заработать на сильно вздорожавшем хлебе. И это было хорошо, ибо заставляло играть на нашей стороне рыночные законы — чем выше предложение, тем ниже цена. Возможно, на этот раз вздорожание хлеба не будет таким уж страшным, как в той истории, которую я когда-то учил.
У ворот Нижнего нас остановили. Стрельцы. Мои рынды сдвинулись и бросили ладони на рукояти сабель. Стрельцы также напряглись. Немой тать глухо зарычал и сделал попытку слезть с коня. Драться конным он не любил, а возможно, и не умел. Впрочем, словосочетание «не умел драться» к Немому татю было неприменимо априори. Но я успокаивающе вскинул руку. Причем с облегчением. В нашей ватаге я был самым младшим, и у меня уже почти не осталось сил. Да и когда-то же наша безумная скачка должна была закончиться.
— Это, значит… — неловко обратился ко мне стрелецкий десятский, — тут вот оно какое дело, царевич, — сразу давая понять, что нас остановили не просто так и что я узнан. — Грамота нам из Москвы пришла… Насчет тебя то есть… От самого государя. — Он смущенно кашлянул. — Так ты бы обождал тут… Пока боярин не подъедет… Который эту грамоту тебе зачитать должен.
— Хорошо, — кивнул я, — обожду. Только не здесь, а на центральной площади. Мне народу горькую весть сказать надо.
Стрельцы переглянулись, а затем десятский расплылся в улыбке:
— Так знаем уже все, царевич. Про видение твое, про Богородицу… так что не заботься о том. По всей земле твои слова уже разошлись… Да вона и боярин скачет…
В Москву мы вернулись в начале августа. Вроде как под конвоем, а вроде как и нет. Во всяком случае, оружия ни у кого не отобрали, но сопровождали нас почти две сотни нижегородских дворян и детей боярских. И ехали мы лишь чуть медленнее… Когда по округе разносился слух, что едет царевич, вдоль дорог выстраивались целые толпы людей, провожавших меня тревожными глазами. Матери поднимали над головами маленьких детей и протягивали их мне, и все это молча, молча…
Через всю Москву я также ехал в сплошном живом коридоре. И всю дорогу гадал, а верно ли я все рассчитал. И не принесет ли это мое действие новую смуту, еще более страшную, чем та, о которой я знал. Ибо можем ли мы предугадать, как наше слово отзовется? А ну как люди начнут воодушевленно резать друг друга, крича, что вот, мол, он — не соблюдает христианские заповеди, а он — не молится как должно за царя, а вот этот завсегда привечал подлых латинян и даже в кабак с ними не раз хаживал…
Меня ввели в рабочий кабинет царя Бориса прямо в том, в чем я приехал, не дав ни умыться с дороги, ни переодеться. Отец сидел за столом, боком к двери, и что-то писал, делая вид, что совершенно меня не замечает. Ну классический родительский вариант: «Я жутко недоволен!» Я молча стоял на пороге. Сказать по правде, я просто страшно устал и больше всего мечтал помыться и завалиться спать, да еще на целые сутки. А потом — хоть четвертуйте… Наконец отцу надоело играть в молчанку, и он, раздраженно бросив перо, повернулся ко мне:
— Ну и что ты мне скажешь, сын?
— О чем, батюшка? — От усталости я с трудом сыграл недоумение.
— О том, что, отпросясь у меня на богомолье в Троице-Сергиевом монастыре, ты вместо этого укатил в Новгород, затем помчался в Смоленск, потом в Калугу, Тулу, а мое повеление тебе немедленно вернуться отыскало тебя только лишь в Нижнем Новгороде. О тех баснях, что при этом рассказывают. А знаешь ли ты, сын, что иноземцы, на коих благодаря тебе, ТЕБЕ, народ стал косо глядеть, государству нашему зело потребны? А слышал ли ты, что на Немецкой слободе уже погром был и убитые имеются?
Да уж, таким я батюшку ни разу не видел… Царь Борис орал на меня, потрясая кулаком и брызгая слюной. Я же молчал. А что было отвечать? Знаю ли я, что нам иноземцы потребны? Еще как знаю. Но что было делать-то? Делать-то было что? Ведь действительно идет мор, глад, хлад… все как я и говорил. И сейчас, к концу лета, это уже и так всем видно. А в такое время люди превращаются в толпу, жуткую, безумную, у которой нет и не может быть никакой логики, и взывать перед ней к голосу разума или совести совершенно бессмысленно. Ей плохо, ей больно, и она ищет, кому бы за это отомстить. А кому будет мстить толпа размером в целый народ? Объектов мести всего два — власть или инородцы. И я просто выбрал меньшее из двух зол. Причем не только для себя, но и для страны тоже. Передернул, так сказать, карты. Заранее выставил в качестве самой главной одну из двух возможных целей. Да, плохо, да, потом придется годами, если не десятилетиями, зазывать иностранцев обратно, но что, десять лет Смуты лучше, что ли? Половина, если не две трети, вымершего населения страны лучше? Сожженные города, села, деревни, разоренные монастыри, отторгнутые от государства земли лучше? Это только в сказках или фантастических романах бывает, что главный герой внезапно находит чудодейственную магическую шмотку или гигантскую всемогущую инопланетную машину либо на раз придумывает некий мудрый фантастический план и — опа, все проблемы решены! Здесь же и сейчас у меня нет хорошего решения. Ну нет, и все! Надо было выбирать из двух плохих, ну или из плохого и совсем плохого. Реальная жизнь очень редко предоставляет нам возможности выбора между двумя хорошими решениями или хотя бы плохим и хорошим решением, когда все и так очевидно. Чаще всего мы выбираем из двух зол — плохого и совсем плохого. А еще иногда, даже довольно часто, решение, кажущееся нам наилучшим и всех устраивающим, в результате оказывается настоящей катастрофой…
Наконец отец выдохся и, схватившись за сердце, рухнул в кресло, с которого вскочил во время своих темпераментных речей. Я встревоженно посмотрел на него. Еще не хватало, чтобы отца сейчас удар хватил. Вот уж будет мне удача — начинать царствование во время мора и голода. Да и, если честно, несмотря на весь мой предпринимательский опыт, в здешних условиях мне, как администратору, до отца — еще как до Луны пешком. У него ведь закалка Грозного и гигантский опыт реального управления страной в течение десятилетий, причем и во время войн и хозяйственных кризисов. Страшно подумать, сколько народу вымрет, если вместо отца во время голода рулить всем буду я…
Посидев пару минут, отец чуть оклемался.
— Да понимаешь ли ты, что наделал? В Новгороде уже лавки ганзейских купцов громить начали. Только-только разрешил им торговлишку вернуть… В Смоленске трех поляков убили. Из Нижнего Новгорода тоже о погромах пишут. Как теперь все это остановить, как?
Я выждал несколько секунд и робко попросил о том, что меня сейчас, в данный момент, волновало больше всего:
— Батюшка, надобно царскую школу из Москвы вывезть. Там учителей-иноземцев…
— Школу?! — снова взвился царь. — О школе печешься?! А о всем государстве кто, кто печься должен?!
— Ты, батюшка! — возвысив голос, ответил я. — Ты и есть государь всея Руси — тебе о сем и заботиться. Мне же о том деле, кое я сам начал, также печься должно. Потому как если я, дело затеявши, затем его заброшу и погибнуть ему дозволю, какая мне цена? Да грош в базарный день и то много будет! — Мне сейчас надо было перевести обсуждение на детали, попытаться раздернуть проблему по мелочам, сбить накал, а уж потом повиниться и…
Но в этот момент дверь тихонько распахнулась, и в кабинет тихо вошел патриарх Иов. Я мысленно вздохнул. Нет, похоже, перекроить невыгодный мне рисунок разговора не удастся. Придется получить полной мерой. А куда деваться? Думаю, что еще и на Боярской думе ответ держать буду. Ну да сам все затеял. Теперь остается только держаться…
Я шагнул к патриарху и, согнувшись в земном поклоне, припал к его руке. Иов осенил меня крестным знамением, а затем прошел дальше и сел на лавку, тянущуюся вдоль дальней стены царского кабинета. На некоторое время установилась тяжелая, напряженная тишина. Наконец Иов этак слегка пристукнул по полу посохом и тихо спросил:
— Верно ли, отрок, что тебе Богородица явилась?
Я минуту помолчал и осторожно ответил:
— Не слишком я разглядел, чей голос мне вещал, святейший, в сиянии все было… но о том, что идут глад и хлад, мне вестимо точно. Да разве ныне это уже всем не ясно?
Патриарх бросил испытующий взгляд на отца, мрачно смотрящего в сторону, и спросил:
— А сколь долго это продлится?
— То мне неведомо, — совершенно честно произнес я. — Но что не один год, то знаю точно. И потому надобно спасать и землю нашу, и народ русский, ибо грозит им гибель неминучая.
Отец со всхлипом вздохнул. Патриарх качнул головой и опять задал вопрос:
— А как сие сделать?
Я удивленно воззрился на него. Ничего себе вопросик. Да еще и кому задали-то? А патриарх теперь уже сердито стукнул посохом об пол и грозно заговорил:
— Да ты не молчи, не молчи, отрок. Ранее вона как соловьем пел. По всем городам и весям! Нет чтобы, ежели откровение было, к отцу прийти, ко мне, грешному, рассказать нам, посоветоваться… Нет, сам поскакал! Сам вещать начал! Страну эвон как взбаламутил! Того и гляди из берегов выйдет. Все, что отец таким трудом и усердием строил, — порушил.
Ага, щас, разбежался. Так бы вы меня и послушали! Умный какой… Думаешь, ежели патриарх, так и умнее других? Я сам голову сломал, думая, как мне вас убедить, что я не брежу, не с ума сошел, а действительно знаю, как все скоро случится. И ни одного реального варианта не придумал. Тот, что я осуществил, — тоже так, от безысходности, но теперь хотя бы есть шанс, что вы меня послушаете. Да уже слушаете… Ладно, это все эмоции, сейчас мне надо преодолеть этот конкретный этап, и желательно с наименьшими потерями. Я потупился.
— Да я хотел… — начал я. И замолчал.
Отец и Иов выжидающе смотрели на меня. Я продолжал молчать. Знаю, что такое правильно держать паузу, не одни переговоры провел, да еще с такими зубрами… Наконец отец не выдержал:
— И что же? Чего не пришел-то?
— Ага, а ты меня что, послушал бы?
— Их ты, — всплеснул руками отец, — ну гляньте на это дитя неразумное! Да тебе ли о том судить?! Ты ребенок еще! Тебе надобно быть послушным и…
И тут меня вдруг повело в сторону. Ну конкретно так. Видно, запас сил у этого тела, все еще остающегося телом подростка, пусть и выносливого, развитого упражнениями и закаленного испытаниями, окончательно исчерпался. Клянусь, это была не игра. Я еще несколько мгновений пялился на отца, чей голос доносился до меня как сквозь вату, а затем рухнул на пол…
В постели я провалялся три дня. Первые два дня рядом со мной просидели попеременно Суюмбике и сестрица, а на третий меня соизволила посетить матушка. Да не одна, а со своими девками, женками и иной челядью. Посидев у моей кровати полчаса, она довольно жестко выспросила у меня всю подноготную и удалилась, бросив на меня весьма проницательный взгляд. Похоже, по выздоровлении мне еще раз придется пройти жесткий тест на послушание. Отец же не пришел ни разу. Вернее, сестра мне шепотом рассказала, что он заходил, когда я был в беспамятстве, но, когда я очнулся, он так и не зашел.
А через неделю, когда я уже вовсю ходил, дядька Федор сообщил мне, что отец отсылает меня в Белкинскую вотчину. Вместе со всей царевой школой, в кою за время моего отсутствия был проведен еще один, очередной набор. Там же уже обретается табун из трех сотен лошадей, присланный мне Сапегой.
Я молча выслушал его и прикрыл глаза. Что ж, кажется, гроза миновала, и жизнь вновь возвращалась в колею повседневных тревог и забот, пусть и усугубленную надвигающимися бедствиями. Теперь оставалось подождать и посмотреть, что будет дальше. Я сделал все, что мог. Кто может — пусть сделает больше…