Глава 8
Верные слуги на дороге не валяются
Верными считай не тех, кто по твоему слову говорит, но кто противится сказанному тобою неверно.
Исократ
Встречаться со своими боярами Константин, даже слегка оклемавшись, не торопился. Причиной тому была, с одной стороны, некоторая неуверенность в себе, точнее, в том, сможет ли он командовать ими, как надлежит. С другой – незнание их самих. Какие они по характеру, как себя ведут со своим князем, насколько далеко распространяется его власть над ними, кто ему предан всей душой, а на кого в трудную минуту ни в коем случае нельзя положиться – продаст? Вопросов была масса, а ответов на них...
Знать же все это Константину было необходимо, ведь он прекрасно понимал, что если ему тут придется пробыть достаточно долгое время, то в одиночку ничего не сделать. Хотелось же осуществить очень и очень многое. Стало быть, пришла пора окружать себя хорошими умными советниками, а еще лучше – единомышленниками. Задача простая и ясная, но вот из кого их набирать, а главное – кого из числа уже имеющихся оставить, пусть хотя бы на первое время?
Весенние деньки между тем неумолимо и безостановочно убегали прочь один за другим, а Костя все никак не мог решиться на какой-нибудь смелый шаг. Помощь пришла неожиданно. В один из дней Константин, как всегда поутру, нервно расхаживал по своей светлице, продолжая размышлять, как бы не допустить на первых порах крупных ошибок, могущих впоследствии стать роковыми. Озабоченно поглядывающий на князя Епифан решил даже, что тот вновь приболел, и, что-то смекнув, исчез, появившись уже с обеспокоенной Доброгневой.
– Звал, княже? – встревоженно осведомилась она, едва появившись в дверях.
– Да нет, – озадаченно посмотрел вначале на нее, а потом на Епифана Константин.
Верный стремянной помялся, потом выпалил:
– Гляжу, мечешься, княже, аки рысь по клети. Ну, думаю, приболел сызнова. То ли рана вскрылась, то ли какая хвороба нутро гложет. Вот я и... Сам-то молчишь, а там уже бояре дожидаются. Сколько времени прошло, а не сбирались ни разу на пир твой честной.
Улыбнувшись благодарно Доброгневе, Константин жестом отпустил ее, добавив для успокоения:
– Да здоров я, здоров, – и когда она, пожав плечами, вышла, к удивлению обоих оставшихся не сказав больше ни слова, он осведомился у Епифана: – А что, мы часто собирались ранее? Ты, Епифан, – упреждая его недоумение, сразу решил пояснить Константин, – не дивись шибко. После того как головой меня приложили да потом ещё ногу пропороли, я из беспамятства, конечно, вышел, но не до конца. Не все помню, что ранее было. Из тех же бояр моих всего один в памяти и остался – Онуфрий. Так что давай-ка обскажи мне все – что да как. Да ты присядь, присядь. – Он дождался, когда Епифан все-таки усядется на лавку, сам пристроился напротив и приготовился внимательно слушать.
Польщенный таким нежданным вниманием к своей скромной персоне, Епифан поерзал слегка на лавке, сбираясь с мыслью, а также не желая уронить себя в глазах князя глупой речью, и приступил:
– Да что ж бояре. Онуфрий, вишь ты, в памяти остался из-за того, мстится мне, что он у тебя самый набольший. Когда ты за свой столец усаживаешься, он у тебя всегда одесную восседает.
– А ошую кто? – нетерпеливо поинтересовался Константин.
– Известно кто – Ратьша. Только он уже третье лето к тебе не приезжает. Хворает шибко.
– Что за болезнь такая? Может, лекаря к нему послать? – осведомился Константин. – Доброгнева кого хочешь на ноги поставит.
– Сдается мне, – замялся с ответом Епифан, – что болезнь у него душевная.
– Это как же? В безумстве пребывает?
– Не прогневись, княже, на правду, а только за тебя он душой болеет. К тому ж ты сам его от себя удалил, – выпалил Епифан и опасливо покосился на князя, у которого, как он хорошо помнил, расправа в случае чего была коротка. Чем попало по чему попало лупил не глядя.
– Как это понимать? – не сразу понял Константин ответ стремянного. – Почему у него за меня душа болит и за что я его удалил?
– Неужто и впрямь ничего не помнишь? – озадаченно уставился на него Епифан. В его нечесаной с рождения голове никак не укладывалось, как можно было забыть такие важные вещи.
Константин в ответ молча развел руками. Стремянной кашлянул смущенно, пытаясь быстро решить, говорить всю правду, или свое здоровье все-таки дороже? Князь-то в последнее время хоть и присмирел заметно, да вот только надолго ли такие перемены с ним приключились? Затем решился и продолжил, опасливо поглядывая все время на Константина:
– Обидел ты его, княже, последний раз крепко. Крикнул при всем честном народе, что, коль забавы княжьи ему не по нраву, стало быть, и нечего ему тут делать. Пусть свои старые кости на печи греет, а тебе-де молодые гридни нужны.
– Да-а, – покачал головой Константин.
Видя, что князь не только не гневается, но даже и сокрушается по поводу сделанного, Епифан продолжил уже посмелее:
– Вестимо, кому такие слова по сердцу придутся. К тому же он еще батюшке твоему служил – Володимеру Глебовичу. А тот, пред кончиной своей, когда ты еще грудень был, молодому Ратьше заповедал наказ свой посмертный – оберечь и защитить, коль вороги какие на княжье дитя ковы строить учнут.
– Ну и что же, исполнил сей наказ Ратьша?
– А как же. Нешто ты и того не помнишь, как он тобе мальцом в седло усаживал, как мечом рубить учил? – озадаченно уставился на князя Епифан.
– Говорю ж тебе, почти ничего не помню, – раздраженно ответил Константин, но потом, подумав, поправился: – Самую малость, да и то смутно. Как на коня сажали – да, а вот кто? Руки помню, – он поднапрягся, как бы еще сбрехать половчее, и нашелся: – Крепкие такие, надежные.
– Верно, – закивал обрадованно головой Епифан. – Вишь, не все отшибло. А что забылось малость, – тут ему сразу вспомнились пьяные княжьи разгулы с угодливыми боярами, после которых у Константина как-то сразу резко убывало и количество деревень, и лугов, и лесов, и бортей в них, – так это, может, и лучше, а? – И он неуверенно уставился на князя.
– Как знать, – буркнул тот неопределенно, но в гнев не впал, а, напротив, поторопил стремянного: – Далее-то что?
– Известно что, – пожал Епифан плечами. – Удалился тот после речей твоих в деревеньку свою и более не показывается. Наказ твой блюдет, стало быть. И даже от всех твоих даров отказался.
– Вели послать за ним, – негромко, но твердо произнес Константин.
– Неужто снимаешь опалу? – не веря ушам своим, переспросил ошарашенно Епифан и тут же усомнился: – А ежели не захочет? Больно велика обида у кого, княже.
– Нынче же гонца отряди, – подтвердил свое решение князь и добавил: – А насчет того что не захочет... Ну-ка, вели позвать как его, ну кто всеми моими запасами ведает. Совсем голова худая стала.
– Зворыка, княже, Зворыка.
– Во-во, давай его сюда, своего Зворыку.
– Да разве он мой, княже? – вновь не понял Епифан.
– Ото я так, к слову, – досадливо поморщился Константин.
– А-а, ну да, ну да. – И Епифан метнулся к дверям.
Оставшись один, Константин почесал задумчиво в затылке, поглядел на пустой стол и после некоторого раздумья пришел к выводу, что бояр на пир звать рано, надо у Епифана выяснить все и про остальных, кто да что. Хотя бы имена их запомнить для начала.
Размышления прервал вернувшийся Епифан. Из-за его могучего плеча несмело выглядывал неказистый щуплый мужичонка. Опасливо посматривая на князя, он наконец насмелился, вышел из-за спины стремянного и отвесил Константину низкий поклон.
– Звал, княже? – звонким тенором спросил он. Голос его, задорный и чистый, резко контрастировал с унылым выражением лица с длинным носом, опущенным книзу чуть ли не до верхней губы.
– Ныне гонца к нашему боярину отряжаем, – поставил его в известность Константин. – Велю из ваших... скотниц, – с трудом вспомнил он нужное слово и уже более уверенно продолжил: – Какую-нибудь вещицу дорогую в дар послать.
Тот возмущенно всплеснул руками:
– Да какую же вещицу, княже?! Кроме десятка гривен в скотнице уж давно шаром покати. То одно, то другое. Нешто запамятовал, как я еще в просинец месяц молил тебя не сорить пред боярами гривнами, княже? Да еще княгиня-матушка порастрясла остатнее на днях, в Ольгов сбираючись.
– Что, совсем ничего нет? – не поверилось Константину. – Да что же я за князь такой, коль у меня за душой ни гроша нет?
– Грошей у нас отродясь не было, княже, – поправил его Зворыка. – Потому как купцы иноземные в град к нам не захаживали с лета позапрошлого. А гривны имеются, да только с десяток-другой, не более.
– А точнее? – нахмурился Константин.
– Два десятка и еще две, – наморщив лоб и шмыгнув своим длинным носом, огорченно ответил Зворыка. Чувствовалось, что этот вопрос о деньгах ему и самому неприятен. Болея всей душой за княжье добро, он невольно ощущал и свою собственную вину за то, что скотница ныне была практически пуста.
– И в чьи ж загребущие лапы остальное ушло? – ехидно поинтересовался Константин.
– Известно чьи – бояр твоих, – уже совсем осмелев, отвечал Зворыка, видя, что разговор идет пока не на повышенных тонах и в крик, после которого князь обычно начинал заниматься рукоприкладством или в лучшем случае больно тягать несчастного дворского за и без того длинный нос, выдавливая кровавую юшку, его повелитель еще не ударился. Сказать же все, что накипело на сердце, очень хотелось, и сейчас Зворыка, не выдержав, сорвался:
– У них в скотницах злата-серебра вдесятеро против твоего будет, хоть и на бедность бесперечь жалятся. У одного Житобуда лари поди не закрываются вовсе, а ты их все жалуешь да жалуешь милостью своей. У тебя и в медовушах не боле десятка бочонков с медом осталось. Что уж там про пенязи речь вести, когда житницы и те почти пусты, а уж про иные бретяницы и вовсе молчу... – Он сокрушенно махнул рукой.
– Да, худо дело, – вздохнул Константин и искоса жестко посмотрел на Зворыку. – А сколько к твоим лапам прилипло, пока до боярских ларей добро доносил?
Тот ошарашенно всхлипнул, издал какой-то горловой звук, не в силах вымолвить от возмущения ни слова, и вдруг глаза его наполнились слезами. Наконец он выдавил дрожащим от обиды голосом:
– Я от ваших милостей и куны не имел, сколь служу. Один домишко, да и в том окромя горшков у печи взять нечего. Да еще коровенка с лошаденкой, вот и все богатства. А коли веры мне нету, княже, так я ноне же, кому велишь, ключи все вручу и передам остатнее честь по чести, како в списках занесено.
Чувствовалось, что говорил он это от души и что князь, сам того не ведая, хоть и не по злобе, а всего лишь по недомыслию, больно ударил в самое уязвимое место, сберегаемое Зворыкой в чистоте – по его честному имени. Понимая все это, Константин попытался немедленно дать задний ход и увещевающе произнес:
– Эва как разошелся. Прямо и слова ему поперек не вставь. А того тебе невдомек, что шутя я все это сказал. Разве ж я не ведаю, что ты столь верно княжье добро стережешь, что о тебе скоро былины слагать будут. А что за списки такие? – перевел он разговор с щекотливой темы на более нейтральную.
– Да вот. – Зворыка протянул аккуратный пергаментный свиток князю. – Порою и самому дивно, как много было добра и как быстро оно исчезает из бретяниц твоих. Слава тебе господи, что грамоте разумею, вот и повадился вписывать, сколь кому роздано да выдано.
– Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался Константин, принимая из рук дворского скрученный лист и развертывая его. Однако прочитать не получалось, поскольку многие устаревшие буквы из средневекового старославянского алфавита вышли из употребления еще за три сотни лет до рождения Кости, а написанные к тому же от руки мелким бисерным почерком, они и вовсе были непонятны глазу человека из двадцатого века, даже если он и был учителем истории. Пару минут он добросовестно пытался уяснить для себя хоть что-то, но потом оставил это бесполезное занятие и вернул список Зворыке: – Понаписал ты как курица лапой. Чти-ка сам.
Тот охотно согласился с князем:
– Это верно. Письмом я коряво владею. А писано все, чем ты бояр одаривал. Вот тут помечено, – и, звонко прокашлявшись, торжественно произнес: – Выдано по велению княжьему боярину Кунею десять гривен, так же и боярину Онуфрию и боярину Мосяге в един день тоже по десяти гривен. А вон ранее, княже, по твоему повелению, тоже помечено, боярину Завиду – пятнадцать гривен. А после них Житобуд тебе в ноги пал и молвил так. – Тут Зворыка поднял свою голову с небольшой остроконечной бороденкой кверху и процитировал по памяти: – Всех слуг ты верных наделил – не поскупился. Будь же и ко мне милостив, княже. Дай хоть что-нибудь от щедрот своих великих, а я за тебя буду вечно Богу молить, ибо землица моя скудна, а смерды в праздности ходят, и оттого я в великой бедности и нищете пребываю. А ты ему, княже, тут же немедля борти в Заячьем лесу и отдал. А с них, – он сокрушенно вздохнул, – каждый год немалые куны в скотницу твою клались.
– Немалые это сколько? – уточнил Константин.
– По пятку гривен, не менее, – отвечал хмуро дворский. – Оно и не столь богато, но за десяток лет – полста гривен. Отсюда и оскудение великое в казне твоей. Нынче приехал он за грамоткой на те борти. Может, не будешь давать, а?
– Да-а, что-то я разошелся чересчур, – задумчиво протянул Константин. – Ну ладно, с бортями потом решим. Теперь давай про Ратьшу подумаем.
– А что Ратьша? – пожал плечами в недоумении Зворыка. – Он уж, почитай, три лета на твой двор и глаз не кажет.
– А мне надо, чтоб казал, – пояснил непонятливому слуге Константин и решился: – А давай-ка округлим остаток гривен до двадцати. Чтоб ровно было. Выдашь гонцу гривну золотую, – и уже обращаясь к Епифану, добавил: – Пусть вручит боярину дар княжий, а на словах скажет, что, дескать, зовет тебя князь к себе. Скликает он ноне бояр своих на думу великую, а Ратьша самым верным из всех будет. А что обиду ему нанес, так то не по злобе, а к наветам подлым прислушавшись, по недомыслию едино. Ныне же не то будет. Пусть верит мне, а я не обману. А коль обида в сердце его осталась, то пусть вспомнит, что кто старое помянет, тому глаз вон, и не держит зла на того, кого он мальцом безусым ратиться учил и на коня подсаживал, кому сызмальства вместо отца родного был и от бед оберегал.
– Это что же. – Епифан восторженно покрутил головой, еще не до конца веря услышанному. – Вон как. Да быть не может, чтобы он после таких слов не приехал...
– А еще добавь, – нетерпеливо перебил его Константин, – что не дело это, простого гонца посылать, и если бы не рана моя – сам бы на коня вскочил, дабы верного Ратьшу обнять, да неможется мне. А теперь иди, да гляди, чтоб гонец не переврал чего – головой отвечаешь.
– Славно сказано, княже, – восхитился вновь Епифан. – И мудро, и душевно. Главное, чую я, от всего сердца слова твои. – И он от избытка чувств, перед тем как уйти, с силой хряпнул по плечу Зворыку, да так, что плечо у того аж перекосило вниз. Тем не менее на ногах дворский удержался и ожидающе уставился на князя.
– Так я тоже пойду, княже. Выдам гонцу гривну.
– Обожди, – остановил его Константин. – Было у тебя в скотнице двадцать и еще две гривны. Одна Ратьше, стало быть, еще одну выдать надо, коли я сказал, чтоб округлить до двух десятков.
– Так то же серебром два десятка. Златых же одна и осталась. Ты хоть ее бы поберег, – взмолился Зворыка. Расставаться с княжеским золотом ему было так же жалко, как и со своим. Впрочем, сравнивать тут затруднительно, поскольку своего у него никогда и не было. Пусть и бранила его женка за дурь великую, но ведал дворский, что, кроме честного имени, у него в жизни ничего нет, и твердо был намерен сберечь в целости хотя бы его. И хоть знал он, что нет его вины за почти пустую скотницу, а лежит она вся целиком на беспутном молодом князе, все равно было неприятно – что ни говори, а не сберег добро княжье, хоть и должен был. Пусть не по нежеланию, не потому, что не хотел, а все ж таки.
Однако мысль о том, что вскоре приедет боярин Ратьша, который сумеет утихомирить пышущие жаром наживы глотки остальных бояр, как-то успокоила его. Здраво рассудив, что, снявши голову, по волосам не плачут, он махнул рукой на потерю еще одной гривны и послушно уставился на князя.
– Ведомо мне, – начал Константин издалека, – что мудрый хозяин, добро свое в бережении строгом храня, все равно хорошего слугу наградить должен. Особливо того, кто его же добро не щадя живота своего стережет, аки пес верный.
Невероятная мысль мелькнула у Зворыки в голове, но он тут же отмахнулся от нее, как от назойливой пчелы, хотя ноги у него все равно как-то разом ослабели и перестали подчиняться.
– И ведаю я, – тем временем торжественно возвысил свой голос Константин, – что ты, сколь годков уже близ добра моего находясь, ни куны единой себе не утаил. – Он хотел было сказать про карман, а потом подумал, а есть ли они вообще в этой одежде. У него самого, во всяком случае, не было. – Напротив, добро хранил и старался приумножить, а что не получалось доброе дело, то не ты в том виной. А посему...
Зворыка затаил дыхание. Неужто?! И словно громом в ушах грянуло:
– Жалую я тебя, слугу своего верного, оною гривной. А ты и далее так же предан мне будь.
Ноги у огнищанина окончательно подкосились, и, чтобы не упасть, он оперся одной рукой о дубовую гладко выскобленную столешницу, лепеча при этом что-то бессвязное:
– Да как же, княже... Да я ж для тебя... Да мне... Да я верой и правдой... Сколько лет. Я отслужу... Я...
Константин шагнул вперед, сгреб дворского в охапку, трижды смачно поцеловал в поросшие редким мягким пушком щеки и тихо произнес:
– Служи, как и ранее. А за мной твое радение не пропадет и втуне не останется. А теперь иди, а то, наверное, гонец уже заждался, – и после небольшой паузы добавил как бы извинительно: – Оно бы лучше посреди двора награду вручить, дабы все узрели, как князь верных своих слуг отличает. Поторопился я малость. Хотелось побыстрее порадовать, так что гривну сам заберешь. К тому ж и выбирать тебе не придется – не из чего. Ну иди, иди.
Гривна и сама по себе была солидным вознаграждением. За одну серебряную можно было без проблем купить корову, да еще и телят парочку. Или вола крепкого, или жеребца неезженого. А тут золотая. Она, известное дело, намного дороже будет. Но тут дело заключалось в первую очередь в самом знаке внимания, которого он удостоился, пожалуй, впервые за всю свою сорокалетнюю жизнь. И ведь не просто одарил князь, а еще и какими словами наградил, они подороже всякой гривны будут. Вот что важно.
И говорил-то он все, сразу видать, от души, да так искренне, что проняло дворского дальше некуда. Еще утром был он князю верным слугой, который и честен-то перед хозяином своим не столько из уважения к нему, сколько из-за совестливости врожденной. Ныне же, после всего услышанного, выходил Зворыка от Константина преданнейшим до гробовой доски рабом, который не только жизнь свою, не колеблясь ничуть, отдал бы за князя, но и душу дьяволу продал, невзирая на вечные адовы муки, лишь бы еще раз такие же слова услышать.
Это был его звездный час. За все унижения, за все издевки и побои, претерпеваемые безропотно вот уже сколько лет, за все сполна нынче князь расплатился, да еще с избытком. И чувствовал дворский всем нутром своим до самых до печенок, что теперь все иначе пойдет. Ему и раньше слуги говорили, даже нелюдимый обычно Епифан подтверждал, что после раны, на охоте полученной, перемены великие с князем случились, да он не верил особо. А тут понял – и впрямь изменился князь, да так сильно, что и сравненья с прежним никакого нет. И начнется у него, Зворыки, отныне совсем другая жизнь. С этими мыслями, на подкашивающихся от навалившегося счастья ногах, он и побрел к выходу, но, открывая дверь, еще раз обернулся на стоящего у стола князя и, не зная, что еще сказать, низко склонился в глубоком земном поклоне.
И послаша он гонца быстрого тако же по наущению диавольскому, ко воеводе безбожному Ратьше, мысля оного приблизить, а слуг верных, богобоязненных отринути вовсе, а на место их поставити худых отцами, кои лестию единой да речами угождати могли.
Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.
Издание Российской академии наук. СПб., 1817
И благословиша Господь наш Вседержитель княжий разум, и осветиша искрой своея, и возопиша Константин горько: «Почто верный слуга мой Ратьша в унынии сидит, будучи изгнан мною неправедно», и послаша гонца быстрого с поклоном. И тако собираша оный князь близ себя людишек, не по летам мудрых, дабы, слушая их советы разумные, самому добро творити.
Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.
Издание Российской академии наук. СПб., 1760
Обычно Константин никогда не менял своих решений, но и в этом правиле мы найдем исключение, которое только лишний раз подтверждает его. Случай с воеводой Ратьшей и впрямь стоит несколько особняком. Никогда ни до, ни после него князь не возвращал из опалы людей, заново одаривая их своей лаской и милостью. Трудно даже предположить, что именно побудило его так поступить. Во всяком случае, в летописях про это упоминается вскользь и никаких причин такому поступку не приводится.
Остается лишь выдвинуть следующую гипотезу. Вероятно, устроив весной 1217 года обычный смотр своей дружине, который, по причине обыденности, не был упомянут ни в одной летописи, Константин пришел к выводу, что боеспособность ее крайне низка, а боярин Онуфрий не соответствует должности воеводы и его надо заменить. Иных кандидатур кроме Ратьши у Константина не было, и поэтому пришлось прибегнуть к помощи опального боярина. Этим, кстати, можно пояснить и первую причину охлаждения в отношениях Константина и Онуфрия. Недоверие и смещение с должности изрядно огорчили последнего, и он затаил в глубине души обиду за такую, с его точки зрения, несправедливость, которую боярин так никогда и не простил князю.
Вообще, Константин умел и поощрять людей просто за добросовестную честную службу, причем невзирая на занимаемую ими порою весьма скромную должность. Как говорится, рука его была хоть и тяжела, но зато и щедра.
В качестве примера достаточно указать на дворского Зворыку, ведавшего всеми княжескими скотницами. В истории Руси до этого практически не было ни одного случая, чтобы человек, стоящий столь низко в иерархической лестнице, был упомянут в летописях, причем неоднократно.
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.
Т.2. С.74-75. СПб., 1830
