Глава 20
Автобусы будут… и лекарства, надеюсь, тоже

«Черт возьми, так и буду держать себя подвешенным между небом и землей?» Я был зол на себя, но не видел выхода из тупика, в который попал по собственной… Глупости? Вроде нет. Упертости? А это скорее похоже на истину. «Мужик – что бык. Втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттудова не выбьешь…» – ну и далее по тексту Некрасова. Неприятно было прежде всего то, что этот тупик напрягал не только мои нервы – это я уж пережил бы как-нибудь, чай, не впервой, – но и портил жизнь окружающим людям, которые чем дальше, тем больше делались мне небезразличны.

Стремясь оторваться от личных переживаний, попытался переключиться на оценку своей общественной деятельности. Лучше бы я этого не делал. Подведение итогов в этом направлении едва не повергло меня в настоящую депрессию. Проблема была не в том, что сделано мало. Проблема была в том, что не видно, куда двигаться дальше.

Хорошо, допустим, удалось своим послезнанием припугнуть или заинтриговать основные фигуры на советском политическом Олимпе. Слегка растащил их по углам, не дал схватке за власть перерасти в решающую фазу. А дальше-то что? Ведь при первом же удобном случае они вновь кинутся выяснять отношения друг с другом – кто главнее и кто самый верный ленинец. И все пойдет по уже накатанной колее.

Единственный долгосрочный проект, который я попробовал запустить, еще очень далек от раскрутки, да и его воздействие на изменение исторической реальности оценить пока очень сложно. Впрочем, в изолированном виде влияние этой инициативы в любом случае будет невелико. Да и то сказать, даже та малость, что все-таки сделана, – в основном не моя заслуга.

А ведь изменить хочется очень многое. Нарастание чиновничьих привилегий, негативный кадровый отбор, зарождение кампаний политической подозрительности… Но это все следствия. А корень проблем лежит в отсутствии в СССР массового социального слоя, реально желающего и готового приструнить бюрократию.

Но, раз радикальное решение мне не светит – ведь из пальца я социальных предпосылок для такого решения не высосу, – может быть, и не искать философского камня, способного превратить реальное общество СССР в некую идеальнейшую модель социализма? Может быть, ограничиться тем, что попытаться создать условия для смягчения наиболее вопиющих недостатков и постараться заложить в конструкцию строящегося общества некие зародыши, из которых может проклюнуться в дальнейшем что-то более перспективное? Проклюнется или нет – тут уж решать не мне, не робкому одиночке.

Я прекрасно понимал, что все относительные успехи моих первых шагов достигнуты благодаря партизанской тактике: высунулся из-за кустов, клюнул разок – и опять спрятался. Нет меня – и искать некого. Но применение такой тактики может ошеломить, или удивить, или напугать только разок-другой. А дальше-то что? А дальше надо вступать в борьбу с открытым забралом.

Я вздохнул. Такая перспектива, откровенно говоря, не радует, но другого выхода не видно. Значит, следует продумать: какие открытые шаги, с какой целью, в какой форме и с чьим участием следует и возможно предпринять в ближайшее время? Понятно, что всех карт конечно же открывать не следует, а кое-что придется по-прежнему продвигать исподтишка. Однако, как показало дальнейшее развитие событий, от моего понимания необходимости открытых действий от собственного имени до решимости предпринять такие действия практически дистанция оказалась довольно длинной…

Пока я обдумывал планы дальнейших действий, 17 июня в Москве открылся V Конгресс Коминтерна. И 18 июня 1924 года состоялась та самая речь Председателя Исполкома Коммунистического Интернационала Зиновьева, которой я очень опасался. Опасался в двояком смысле: если на ней прозвучит тезис о «социал-фашизме», то это может иметь очень неприятные последствия для всей политики Коминтерна. А если не прозвучит, то пропадет втуне моя попытка столкнуть Зиновьева и Сталина на этой почве. Поскольку стенограммы выступлений на конгрессе в газетах не публиковались, нужно было найти источник информации, который мог бы подтвердить или развеять эти опасения.

Ближайшим кандидатом на эту роль виделся отец Лиды, Михаил Евграфович Лагутин, поскольку он был единственным более или менее близко знакомым мне работником Коминтерна. Думаю, не отказался бы осветить ход конгресса Леонид Борисович Красин, но он, к сожалению, находился во Франции. Однако Михаил Евграфович, работавший в Редакционно-издательском отделе ИККИ, был полностью загружен работой на конгрессе, с головой уйдя в перевод стенограмм выступлений, – он даже по несколько суток подряд не ночевал дома.

Тем временем в НКВТ мне, в качестве и. о. заместителя наркома (и по-прежнему заведующего отделом импорта), довелось утверждать делегацию в Великобританию из представителей торгово-промышленного акционерного общества Автопромторг, учрежденного в прошлом году при нашем наркомате и при НКПС. Эта делегация должна была осуществить техническую приемку партии из восьми английских 28-местных автобусов фирмы Leyland, закупленных через Автопромторг Москоммунхозом, и отправить их морем в Ленинград. Командируемые за границу и представитель правления Автопромторга собрались в моем кабинете в понедельник, 21 июня.

Один из членов делегации, Евгений Иванович Важинский, инженер из «бывших», работавший на заводе АМО, привлек мое внимание сдержанно, но очень категорично выражаемым недовольством: его оторвали от срочного государственного задания по налаживанию выпуска первого советского грузового автомобиля на базе итальянского прототипа FIAT-15ter. Он да еще главный конструктор завода Владимир Иванович Ципулин – фактически единственные на заводе настоящие технические специалисты – были с головой погружены в неподъемную работу. Надо было привести в порядок имевшиеся 163 рабочих чертежа (синьки) и изготовить еще около 400 недостающих, внести изменения в конструкцию с целью приспособить узлы автомобиля к техническим нормам и возможностями отечественного производства, а также поднять его надежность, обеспечить изготовление необходимой технологической оснастки и т. д. Понятно, что ехать за тридевять земель в этот жаркий (не только в смысле погоды) период ему вовсе не улыбалось.

Однако руководство Автопромторга было иного мнения. Заместитель председателя правления акционерного общества высказывался не менее категорично, чем Евгений Иванович.

– А кого я в Лондон пошлю? Ну ладно, пролетарий от станка, в смысле механик из гаража, даже бывший, еще что-то в механизмах поймет. Но ведь остальные – и вовсе канцелярские крысы! Надуют их там, ой надуют. Или купят… – добавил он уже тише. Понимая, что решение тут зависит от меня, он не уговаривал инженера, а апеллировал к начальству в моем лице. – Важинский-то – он ведь специалист старой закалки. Еще на «Руссо-Балте» работал. Такой не подведет. Он и образование имеет, и своими ручками всю эту механику перещупал, и купить такого нельзя. По опыту знаю. Его и посылать, больше некого! – И эта пламенная речь завершилась энергичным хлопком ладонью по колену.

«Ну словно шапку оземь кинул, как купцы в прежние времена», – подумалось мне.

– Евгений Иванович, – обратился я к инженеру, – а вот конкретно с той маркой автобусов, что мы закупаем в Великобритании, вы знакомы?

Важинский пожал плечами, то ли выражая свое недоумение по поводу того, что кто-то мог усомниться в его компетентности, то ли скромно намекая на то, что он специалист в грузовиках, а не автобусах, и начал вываливать на нас технические характеристики:

– Городской автобус марки Leyland GH7, оборудован 28 местами для сидения, расположение руля – правое, как принято у англичан для левостороннего движения, но поскольку у нас движение правостороннее, то по нашему заказу, насколько я знаю, перенесены на правую сторону обе двери для пассажиров. Двигатель четырехцилиндровый мощностью 61 лошадиная сила при 1800 оборотах в минуту, коробка передач – четырехступенчатая, скорость – 30 км/час, полностью заправленный автобус весит пять с половиной тонн, длина – 308¼ дюйма…

– Достаточно, достаточно! – прервал я поток сведений. – А вы можете сказать, по какой причине Москоммунхоз не стал возобновлять покупки фордовских автобусов, а остановился на «лейланде»?

– Ну, товарищи из гаража Москоммунхоза скажут точнее… – протянул он, но дальше не стал отнекиваться и пояснил: – Насколько мне известно, у «форда» две главных проблемы, и обе связаны с тем, что он сделан на базе слабенького легкового автомобиля: во-первых, очень маленькая вместимость – всего двенадцать мест, – и во-вторых, он плохо выдерживает наши условия эксплуатации. А «лейланд» гораздо вместительнее и к тому же имеет репутацию очень прочной машины.

Сидевший рядом пожилой человек с пышными усами, одетый (не совсем по сезону) в потертую кожаную куртку – видимо, как раз «товарищ из гаража Москоммунхоза», – с горячностью подтвердил слова инженера:

– Точно! С двенадцатью-то местами в кузове «форды» нам транспортную проблему не решат. А уж ломаются… – Он махнул рукой. – Знай себе чиним, да только уже три штуки на прикол встали! Амба, отъездились!

Похоже, Важинский в делегации будет на своем месте. Последнее слово здесь за мной.

– Евгений Иванович, как ни жаль отрывать вас в разгар неотложных дел от завода, но нам надо быть уверенными, что мы тратим пока еще очень скудные валютные резервы Советской республики не зря. Да и командировка, надеюсь, будет недолгой, и самое большее недели через две, а то и через десять дней вы опять вернетесь к своей работе.

Разговаривая с этими людьми, я испытывал странное ощущение. Я точно знал, что главный конструктор, организующий сейчас производство первого советского грузовика на заводе АМО, В. И. Ципулин был (вот странное слово по отношению к вполне живому человеку, у которого еще впереди долгие годы жизни!) расстрелян в 1937 году. А в 1938-м за ним последовал и Важинский. Интересно, хотя я прекрасно знал, каким в моей истории был конец Троцкого, при встречах с ним почему-то такого странного ощущения не возникало. Может быть, потому что его конец был хотя и страшен, но логичен: когда ты из года в год ведешь упорное политическое противостояние власти, следует считаться с возможностью и такого исхода. Но уничтожение вполне политически лояльных заслуженных специалистов по высосанным из пальца обвинениям? Тут моя логика пасовала.

По окончании совещания подхожу к Важинскому:

– Евгений Иванович, можно вас на пару слов по личному вопросу?

– Да, слушаю вас.

– Евгений Иванович, если вам не покажется затруднительной моя просьба, не могли бы вы помочь мне с покупкой лекарств в Лондоне? – На секунду замявшись, все же считаю необходимым внести ясность: – Хочу сразу объясниться, чтобы не было недомолвок. Я обращаюсь с этой просьбой к вам, а не в контору АРКОСа в Лондоне, потому что в свое время успел напрочь испортить отношения с руководством этой организации. Люди там с тех пор сменились, но мое имя по-прежнему вызывает настороженность. – Замолкаю, ожидая реакции инженера.

– Купить лекарства? – переспрашивает он. – В такой просьбе я не стану отказывать, каковы бы ни были, хм, сопутствующие обстоятельства.

– Благодарю вас, Евгений Иванович! – восклицаю с неподдельным облегчением. – Разумеется, все расходы будут авансированы, чтобы у вас не возникало финансовых затруднений при покупке, – вовремя вспоминаю о немаловажном дополнении. – А купить нужно следующее… – пишу в блокноте названия лекарств, вырываю исписанный листок и показываю написанное Важинскому: – Вот смотрите. Первое – это индийский препарат под названием Shilajit. Твердое смолоподобное вещество темно-коричневого, почти черного цвета, с четко выраженным, но не сильным горьковато-кисловатым привкусом. От тепла руки постепенно размягчается. Найти его можно в аптеке, которая торгует средствами традиционной индийской медицины. Такая аптека в Лондоне наверняка есть и, возможно, не одна. Нужно не менее ста граммов этого вещества, а лучше – двести («На всякий случай запас не помешает», – проносится у меня здравая мысль).

Важинский смотрит на меня несколько снисходительно, с выражением понимания. Ну что же, если кто-то из близких болен, и не за такие знахарские средства будешь хвататься – так и читается по его лицу.

– Ясно, – коротко бросает он.

– Второе средство, – продолжаю свои инструкции, – это препарат нитроглицерина, по 1/100 гран в шоколаде, производства американской фирмы Parke Davis  Cє. Выпускается уже довольно давно, так что, думаю, найти его никаких особых трудов не составит («А если его не окажется в Лондоне, придется искать контакты в Амторге, в США», – добавляю мысленно).

На этот раз инженер просто молча кивает, забирая листок у меня из рук.

– А это – аванс на расходы. – В моих руках появляется одна банкнота в 10 червонцев, шесть – по пять червонцев, и еще восемь – по одному. Это больше моего двухмесячного оклада – вся моя отложенная наличность на сегодняшний день, кроме небольшой суммы на текущие расходы до следующей получки.

Инженер, не чинясь, забирает деньги, не преминув заявить:

– Вернусь – отчитаюсь до копейки.

Между тем конгресс Коминтерна тянется и тянется, и мне все никак не удается вытащить Михаила Евграфовича на разговор. Лишь по окончании конгресса удалось связаться с ним через Лиду и договориться о встрече. В четверг, десятого июля, он намеревался все же добраться вечерком с работы до дома и согласился поговорить со мной. Мы договорились, что к шести часам вечера я загляну к нему на квартиру.

Не люблю опаздывать, и в 18:00 уже кручу ручку механического звонка в середине двери. Мне открывает Лида и с порога сообщает:

– А папы еще нет. – И затем, словно спохватившись: – Здравствуй! Проходи в комнаты. Хочешь чаю?

– Пока не надо. Подожду твоего отца.

Однако проходит пять минут, десять, пятнадцать… Лагутина все еще нет. Лида с сожалением замечает:

– Совсем он замотался у себя в Коминтерне. Вот и прошлую ночь дома не ночевал.

Наконец по прошествии двадцати пяти минут хозяин квартиры все же появляется в дверях.

– Привет, Лидуся, – обнимает он дочку. – Есть хочу зверски. – И, уже обращаясь к нам обоим: – Давайте поднимемся в столовую, я хоть пообедаю по-человечески.

Мы не возражаем – и всей компанией направляемся к большому лифту в одном из углов П-образного коридора. Доехав до девятого этажа, выходим и по лестнице поднимаемся на десятый этаж, где частью в помещении, частью под открытым небом среди большущих кадок с зелеными растениями располагаются столики моссельпромовской столовой – преемницы кафе «Крыша», ненадолго открывшегося здесь в 1916 году. Кормили здесь прилично и недорого. Новостью для меня оказалось то, что в этой столовой заодно крутили кино. А еще на этой же крыше по соседству со столовой была устроена спортивная площадка. В общем, сервис для жильцов 4-го дома Моссовета был устроен очень даже неплохой.

Еще не расправившись со вторым блюдом, Михаил Евграфович начал вполголоса посвящать меня в происходившее на конгрессе. Его рассказ о выступлении Зиновьева сразу внес ясность: тезис о «социал-фашизме» все-таки прозвучал, хотя сам термин в официальные документы V Всемирного конгресса Коминтерна не вошел.

– Зиновьев говорил с такой запальчивостью, как будто социал-демократы регулярно обливают ему дверь помоями, – говорил отец Лиды, прихлебывая компот из граненого стакана. – По его мнению, социал-демократия превращается объективно в крыло фашизма. Что же касается тактики Единого рабочего фронта, которая была принята как официальная линия Коминтерна на предыдущем конгрессе, то Зиновьев стал всячески ее принижать. Как он заявил, эта тактика имеет лишь пропагандистское значение, как средство разоблачения предательства вождей социал-демократии, но ни в коем случае не как путь к образованию органов революционной власти.

Михаил Евграфович тяжело вздохнул и продолжил риторическим возгласом:

– Неужели сам Председатель Исполкома Коминтерна настолько далек от понимания реальной ситуации, что не видит – революционный подъем схлынул, и Европа не стоит на пороге революции? – Он еще раз вздохнул и добавил: – Да если бы так вел себя один Зиновьев! Только Радек что-то пытался возражать с позиций здравого смысла. Многие ожидали, что свою особую линию будет отстаивать Троцкий, но тот в прямую полемику с Зиновьевым вступать не стал. Правда, в своей речи он акценты расставлял иначе и в отличие от Зиновьева как раз напирал на плодотворность тактики Единого рабочего фронта.

– А Сталин? – не выдерживаю и показываю свою заинтересованность. Михаил Евграфович усмехнулся:

– О, Сталин оказался хитрее всех. Начал он с полной поддержки доклада Председателя ИККИ, заявив, что Зиновьев совершенно правильно подтвердил незыблемость нашей установки – не разгромив социал-демократию идейно и политически, мы не объединим рабочий класс для дела социалистической революции. Зиновьев прав и в том, – добавил он, – что объективно политика социал-демократов может способствовать решению тех задач, которые ставит перед собой фашизм. Можно даже сказать, что социал-демократия при определенных обстоятельствах объективно играет роль левого крыла фашизма. Так можно сказать, и это было бы правильно – вот буквальная формулировка Сталина. Но вот затем… Он ловко повернул все это против Зиновьева.

Пропев тому дифирамбы, далее он легонько так, по-отечески, его пожурил. В нашей борьбе за идейное разоблачение и политический разгром социал-демократии, сказал Сталин, есть тонкий диалектический момент, который товарищ Зиновьев, увлекшись разоблачением агентуры буржуазии в рабочем движении, как-то упустил из виду. Надо различать наше отношение к социал-демократическим партиям и их вождям – и к тем, к сожалению, пока довольно широким, слоям рабочих, которые еще доверяют социал-демократам и идут за ними. Поэтому в нашей пропагандистской работе нельзя упоминать в какой бы то ни было форме об отождествлении социал-демократии и фашизма. Соответственно мы не можем вставлять подобные положения и в наши официальные документы.

А затем он пояснил – почему не можем. Потому, как он считает, что, допустив такие высказывания, мы не только не перетянем социал-демократических рабочих на свою сторону, а оскорбим их и, значит, оттолкнем от себя. Кроме того, этот тезис закроет нам путь к использованию временных соглашений с социал-демократией по отдельным тактическим вопросам. Такие соглашения, конечно, опасны и нежелательны, но все же зарекаться от этого полностью и навсегда нельзя, если речь пойдет, например, о том, чтобы противостоять совместно натиску наиболее реакционных кругов буржуазии.

Хитер! И тезисы Зиновьева формально поддержал, и одновременно сумел выставить того не в лучшем свете.

– Но ведь не секрет, что доклад на Конгрессе Коминтерна предварительно согласуется на Политбюро? – спрашиваю я.

– Конечно! – воскликнул Михаил Евграфович. – В этом-то и есть вся соль вопроса. Похоже, что между ними собака пробежала. Большая, черная и лохматая. Я начал подозревать, что одними словесными шпильками дело не кончится. – Он покачал в воздухе пальцем, будто предостерегая кого-то.

– Так что же было дальше? – подталкиваю его к продолжению.

– Дальше? А дальше наиболее интересный поворот произошел при обсуждении организационных вопросов. По этому пункту выступил Николай Иванович Бухарин и заявил, что нельзя создавать у членов национальных коммунистических партий впечатление, что Коминтерн есть лишь подсобная организация РКП, а тем более – один из инструментов внешней политики СССР. А поскольку, как он сказал, невозможно подыскать такого же во всех отношениях выдающегося вождя, каким является товарищ Зиновьев, то предложил: пост Председателя ИККИ вообще упразднить, заменив Секретариатом, где будут представлены все важнейшие коммунистические партии. В самом же Секретариате упразднить пост генерального секретаря, как это было сделано у нас в РКП. – Михаил Евграфович допил остатки компота, с сожалением посмотрел на пустой стакан и добавил: – Зиновьев, судя по всему, был ошарашен этим предложением. Он вскочил и громко выкрикнул с места: «Мы на Политбюро этого не согласовывали!» На что тут же последовала ехидная реплика Сталина: «Григорий Евсеевич, вы что же, хотите нас всех убедить, что по Уставу Коммунистического Интернационала Политбюро ЦК РКП есть его высший орган?» Зиновьев сел, красный как рак. А члены Исполкома, ободренные тем, что большинство Политбюро явно намерено упразднить пост Председателя ИККИ, дружно проголосовали за это предложение, поскольку Зиновьев со своими диктаторскими замашками успел всем сильно надоесть.

Да-а, похоже, моя закладка сработала. Еще как сработала! Зиновьев лишился поста Председателя ИККИ на два года раньше, чем в моей истории, и точно так же на два года раньше место Председателя ИККИ занял Секретариат.

Что же, теперь и знаменитого «письма Зиновьева» в октябре не будет? Или будет, но называться станет иначе? Да, вот уже и не вылезешь с пророчеством… А декабрьское выступление в Таллине, закончившееся полным разгромом эстонской компартии? Ведь именно Зиновьев был главным его инициатором… Но он остается членом Исполкома ИККИ и входит во вновь образованный Секретариат. Думать надо, крепко думать!

Были и другие перемены по сравнению с известным мне вариантом истории. Нет в резолюции по положению в РКП резкого осуждения оппозиции и персонально Троцкого. Есть только поддержка решений XIII съезда и подтверждение необходимости единства партийных рядов и железной большевистской дисциплины, а персональные оценки ограничились осуждением выступлений крайних левых – Смирнова и Сапронова.

Не было заявления руководства Коммунистической партии рабочих Польши с осуждением ненормальной атмосферы полемики с оппозицией и нападок на Троцкого – ибо отступление Троцкого сделало ненужными сами эти нападки. Правда, заявление КПРП все же прозвучало, но в нем содержалось лишь пожелание, обращенное к товарищам из РКП не отступать от товарищеского характера взаимной полемики. Потому и «польский вопрос на конгрессе» не приобрел такой остроты. Зиновьев, правда, раздосадованный позицией поляков зимой, во время дискуссии все же настоял на создании Польской комиссии ИККИ. Но, похоже, комиссия эта будет мертворожденным детищем, ибо вскоре бывшему Председателю ИККИ станет не до поляков…

Мои размышления прервал Михаил Евграфович, вставший из-за стола и произнесший:

– Ну все, пора возвращаться на работу.

Лида, сидевшая с нами за одним столиком, тут же взвилась:

– Папа, ты что?! Сколько можно? Там у вас что, уже рабовладельческие порядки завели? Ты сколько раз дома не ночевал, а?

– Ладно-ладно, Лидуся! – стал успокаивать ее отец. – Ты же знаешь, что сейчас запарка с обработкой материалов конгресса. Хорошо, хоть так отпустили с тобой повидаться. Еще несколько дней – и все войдет в нормальную рабочую колею. Ну потерпи немного!

Лида не стала дальше спорить, но явно надулась и больше не проронила ни слова.

Мы спустились на первый этаж «Дома Нирензее» и вышли из кабины лифта в вестибюль, отражаясь в его многочисленных зеркалах.

Михаил Евграфович, смущенный обидой дочери, крепко обнял ее на прощанье и долго держал в объятиях.

– Ну не сердись, Лидуся, – приговаривал он, – ты же знаешь, как я тебя люблю. Вот увидишь, все скоро образуется и снова будет, как раньше.

Затем, разомкнув объятия, он решительным шагом направился к выходу. А мы с Лидой остались в вестибюле. После нескольких секунд молчания она спросила:

– Поднимешься наверх?

– Зачем? – спросил я.

– А ты не хочешь? – Лида испытующе посмотрела на меня. Не дождавшись ответа, она бросила взгляд на свои наручные часы и пояснила: – Лазарь Шацкин сейчас подъедет. Он с тобой что-то срочно хотел обсудить.

Мы вернулись к кабине лифта, и когда я открывал перед девушкой тяжелую металлическую дверь, в подъезд влетел запыхавшийся Шацкин с портфелем в руках. Лида поманила его рукой и не без иронических ноток в голосе заметила:

– Что, Лазарь, обюрокрачиваешься потихоньку? Смотри, каким солидным портфельчиком обзавелся!

Комсомольский вожак остановился перед лифтом и тут же начал оправдываться, даже слегка покраснев от смущения:

– Да тут у меня куча всяких документов, и статьи вот хотел Виктору показать. Не в руках же все это тащить?

– Лазарь, Лида! – прикрикнул я на молодежь. – Ведете себя, право, как маленькие дети. Одна подкалывает, другой оправдывается… Поехали!

В квартире, где мы с Лазарем наконец получили возможность насладиться горячим душистым чайком (ибо я не был поклонником столовского компота, даже хорошо приготовленного), передо мной на стол были выложены листочки с текстом двух статей.

– Первую мы планируем к публикации в нашей новой газете, – пояснил Шацкин. – Несколько дней назад состоялось решение ЦК РКП о выпуске общероссийской комсомольской газеты под названием «Комсомольская правда».

«Ишь ты! На целых полгода раньше, чем в моей истории», – машинально отложилось у меня в голове.

– Газета должна начать выходить уже в июле, и у меня нет никаких сомнений в том, что наша статья появится в ближайших номерах, – продолжал Лазарь.

Под текстом стояли две подписи – самого Шацкина и секретаря комсомольской ячейки Невского машиностроительного завода, члена молодежной хозрасчетной бригады. Статья довольно грамотно излагала принципы организации такой бригады, перечисляла трудности на пути ее создания и налаживания эффективной работы. Не пропагандистский шедевр, конечно, но все вроде правильно и изложено доступным языком. Кроме того, не была забыта и ссылка на резолюцию XIII съезда РКП(б) «О работе среди молодежи». Шацкин пояснил, что он с группой других членов РКСМ немало поработал над тем, чтобы подправить первоначальный проект резолюции в нужном духе.

– Наши ребята-комсомольцы из числа делегатов съезда протолкнули меня в редакционную комиссию по доработке резолюции, – рассказал Шацкин. – Да, там пришлось глотку рвать от души. В проекте резолюции содержалась такая формулировка: «Члены РКСМ должны, таким образом, систематически вовлекаться под руководством партии в работу профсоюзов, в частности завкомов, кооперативов; в работу по шефству над деревней, по организации нового быта (дома-коммуны и т. д.), по ликвидации неграмотности, борьбе с беспризорностью; в работу по поднятию производства (производственные конференции, НОТ и т. д.)». Я предложил дополнить ее такой фразой: «Организации РКСМ должны вести самостоятельную настойчивую работу по поиску и испытанию на деле новых, живых форм вовлечения рабочей молодежи в решение производственных вопросов». Что тогда началось! – Лицо Лазаря приобрело довольно-мечтательное выражение, как у кота, вспомнившего о целой миске съеденной сметаны. – Члены комиссии сразу же потребовали вырезать слово «самостоятельную». После долгой ругани я уступил. Потом эту фразу потребовали подверстать к той, которая была в проекте, чтобы исходная формула: «Члены РКСМ должны, таким образом, систематически вовлекаться под руководством партии…» – относилась и к моему добавлению. После еще более яростной ругани так и решили, хотя я все равно не согласился. А в результате оказалось, что «под руководством партии» члены РКСМ должны искать новые формы вовлечения рабочей молодежи в решение производственных вопросов. И теперь мы на вполне официальном основании требуем от партийных комитетов, чтобы они руководили организацией хозрасчетных бригад! – Лазарь довольно рассмеялся, но потом посерьезнел и добавил: – Впрочем, на практике это далеко не всегда помогает.

Другую статью Лазарь намеревался опубликовать в газете «Труд». Но тут у него возникли проблемы, потому что мнения в редакции разделились: некоторые профсоюзные работники очень ревниво отнеслись к инициативе по созданию хозрасчетных бригад, усмотрев в этом попытку обойти тарифные соглашения, выработанные профсоюзами, и вообще оттереть профсоюзы в сторону. Впрочем, против текста самой статьи у них конкретных возражений почти не было. Кроме одного.

Просмотрев этот текст, остаюсь доволен. Статья шла за подписями трех рабочих киевского «Арсенала» (из них два партийца с дооктябрьским стажем и один комсомолец). Она помимо объяснения того, что такое хозрасчетная бригада и для чего она нужна, содержала критику невнимательного, равнодушного отношения парторганизаций и профсоюзов к инициативе рабочих. Понятно, почему профсоюзные чиновники задергались. Не хочется обострять отношения с партийным начальством, да и критика в свой адрес тоже не греет.

– Послушай, Лазарь, – говорю я ему, – а наши тред-юнионисты и в самом деле могут упереться. Так вот, чтобы ослабить их недовольство, надо бросить им косточку. Вкусную!

– Какую? – оживился Шацкин.

– Бери карандаш и записывай, – советую я ему. – Идея вот в чем. Сейчас конфликты на производстве изменили свой характер. Если вплоть до начала нынешнего года основная часть забастовок и волынок была связана с задержкой заработной платы, то сейчас главным камнем преткновения становятся разногласия вокруг пересмотра норм и расценок. Коли хозрасчетные бригады в правовом отношении «посадить» на договор подряда, так это станет хорошим тормозом против произвольного пересмотра норм и расценок администрацией. Тогда у профсоюзов появляется стимул распространить хозрасчетные бригады как можно шире и заключение договора подряда взять под свою опеку. Вот и получится не оттирание фабзавкома в сторону, а напротив, расширение его влияния. Да и в типовом колдоговоре профсоюзникам можно кое-что присоветовать усовершенствовать. Во-первых, обговаривать периодичность пересмотра норм и расценок. Не как в голову взбредет, а например, не чаще чем раз в год и в полгода. Во-вторых, вставить условие, что новые нормы и расценки не должны приводить к тому, чтобы средний заработок по профессиям и по заводу в целом сделался ниже уровня, скажем, начала года. Все это можно вставить в статью или пустить параллельно, отдельной заметкой – либо за твоей подписью, либо за подписью кого-нибудь из профсоюзных деятелей, если захотят эти идеи выкатить от своего лица.

Лазарь задумался на минуту, потом произнес:

– Не знаю… Это как сложится. Те, кто поэнергичнее, они могут за такую идею и ухватиться. А вот те, кто хочет жить спокойно и ни с кем не ссориться, – те будут отпихиваться руками и ногами. – Комсомольский вожак энергично тряхнул своей пышной вьющейся шевелюрой и уже решительным тоном заключил: – Но идея, похоже, стоящая. Попробую ее протолкнуть в любом случае.

Сразу после этого разговора Шацкин заторопился по делам, энергично пожал руки мне и Лиде, не забыв бросить: «Спасибо за чай, Лидочка!» – и выскочил в коридор. Было слышно, как за ним практически тут же захлопнулась дверь.

Опустившись на свой стул, вижу, что Лида последовала моему примеру. Она внимательно смотрела на меня, то ли ожидая, что я попрощаюсь и покину квартиру вслед за Лазарем, то ли еще чего-то. Поднимаю голову и, глядя ей прямо в глаза, не трогаюсь с места…

Впрочем, долго играть в гляделки я не собирался. Язык ведь дан человеку не только для того, чтобы скрывать свои мысли. Но о чем я говорил и чем в конце концов закончился (а точнее, не закончился) этот надолго затянувшийся разговор, я рассказывать не буду. Чрезмерная откровенность в этом вопросе не в моих правилах. И так уже рассказано слишком много. Да и все равно – потом сами догадаетесь.

Так уж вышло, что в ночь на пятницу я погрузился в столь глубокий сон, что едва не проспал подъем на работу, но все же прибыл в наркомат вовремя. Не успел я еще перевести дух на своем рабочем месте, как секретарь перевел на меня телефонный звонок.

– Виктор Валентинович? Это Важинский вас беспокоит. Мы позавчера вернулись из командировки. Все прошло благополучно. Первую партию из восьми автобусов мы приняли и погрузили на наше судно, и они вскоре должны прибыть в Питер. – «Так он по старой привычке называет Ленинград», – автоматически отметил я. – Тогда останется отправить автобусы из порта в Москву по железной дороге, но это уже не моя забота. Моя миссия, слава богу, завершилась. А я готов передать вам ваш заказ. Удалось купить все, что вы просили.

Вздыхаю с облегчением. Еще одна проблема снята. Но теперь надо добиться, чтобы пациенты согласились принять от меня эти лекарства. И это будет куда как более нетривиальная задачка.

Автобусы же, как и предполагалось, 22 июля прибыли в Москву, а 8 августа вышли на первый внутригородской маршрут от Каланчевской площади (той, где три вокзала) до Тверской заставы (той, где Белорусско-Балтийский вокзал). Но это и в самом деле, как верно заметил Евгений Иванович, уже не моя забота.