Глава 31
По русскому обычаю, или Спикер – раз, спикер – два…
Открытие первого заседания затягивалось – Дмитрий почему-то задерживался, так что у народа хватало времени, чтобы побузить, отвоевывая себе местечко поближе к помосту, в одном углу которого торчала небольшая сколоченная трибуна, аккуратно обитая красным бархатом, а в другом углу – царское кресло. Посередине же располагался стол с одной широкой лавкой, за которой, по моим прикидкам, должны были уместиться семеро.
В зале лавок хватало на всех присутствующих, но, несмотря на это, и тут некоторые сразу принялись качать свои права, в том числе и кое-кто из моих вчерашних знакомых.
– Не по чину ты тут расселся, старик, – услышал я голос Данилы Вонифатьевича, который пытался согнать кого-то из сидящих.
– Равны все, – попытался возразить тот.
– А мы равнее прочих, – пришел ему на подмогу Митрофан Евсеич.
Меня они не видели – я только вошел, а входная дверь была на уровне полупустых задних скамеек, на которые никто не претендовал.
– Дык я подвинусь, – попытался пойти навстречу наглецам неизвестный старик, но возмутившийся Данила Вонифатьич наотрез отказался от такой уступки:
– И будешь тут мне всю дорогу смердеть. Эвон яко от тебя овчиной разит.
– Да и твоя шуба, сдается мне, при жизни не лисьим хвостом виляла да не по-волчьи выла, – пришел на выручку крестьянину кто-то из соседнего ряда сзади.
– Тебе слова не давали, деревенщина, так что умолчь, – грозно заявил Вонифатьич, а Митрофан Евсеич добавил:
– Как смерд ни умывается, а все грязью заваляется.
– Во-во, – одобрил Данила. – Мужик-деревня, голова тетерья, ноги утячьи, зоб курячий, палкой подпоясался, мешком упирается. – И он захохотал во все горло.
– А еще сказывают, что мужика семь лет в аду в котле проваривать надобно, чтоб мясо от костей отделилось, – добавил Митрофан Евсеич.
– Э-э нет, мы и там вам услужать радые, – вновь раздалось из соседнего ряда. – Енто вам всем в котле кипеть, а нам дровишки подкидывать.
«Ну точно, Охрим Устюгов», – признал я наконец голос и поспешил самолично навести порядок, поскольку дело явно припахивало дракой.
– Ну ты, лапотник, вылазь-ка сюда! – уже слышался крик Митрофана.
– А не вылезешь, дак мы сами за тобой слазим, а уж тогда пеняй на себя. – Это Вонифатьич.
– Как лапотника не станет, так и бархатник не встанет, – послышался насмешливый ответ Устюгова, который, подбоченясь, уже привстал со своего места, и я стал опасаться, что могу не поспеть к началу кулачных разборок.
Так и есть, опоздал. Говорил же государю, что стрельцы, которыми пришлось по настоянию Дмитрия заменить моих гвардейцев, непривычны к таким заседаниям, да он заладил одно – твои слишком молоды. И что сейчас эти «старики» – стоят у стен как ни в чем не бывало и откровенно любуются вспыхнувшими раздорами. Да и сам я тоже хорош – надо было не слушать и выжидать, а поспешить пораньше. Зато теперь пожалуйста – открытие первого заседания Освященного собора ознаменовалось пошлой дракой.
Утешало одно – зато по-русски. Как там – если драки не было, значит, свадьба не удалась? Жаль, но пока ликвидировать этот славный добрый старинный обычай у меня не получается.
Порядок удалось навести довольно-таки быстро – стрельцы, завидев меня, спохватились и кинулись разнимать. Орудовали мы дружно, всемером, поэтому угомонили буянов быстро.
– Согласно указу государя о подобающем вежестве, кое приличествует собравшимся тут, – громко объявил я, – этих двоих надлежит троекратно погрузить в сугроб для остужения горячего нрава. – И по моему сигналу Устюгова потащили кунать.
– Вот енто дело, – одобрил Евсеич, осторожно трогая свою припухшую скулу. – Чай, не нам одним.
На самом деле это было неправильно. Он не начинал драку, так что следовало его вовсе простить. Ну да, вон как недовольно загудели дальние скамейки. Понимают, что я неправ. А куда деваться? Иначе обвинят, будто я мирволю простецам. Ну и землякам тоже – мы ж оба из Костромы. Впрочем, благородному сословию в любом случае грозит куда более строгое наказание…
– Учитывая, что оные сыны боярские Данила Вонифатьич Горчаков и Митрофан Евсеич Замочков учиняют драку вдругорядь, для вящего охлаждения умов именем государя повелеваю определить их в холодную на хлеб-воду, дабы пятидневный пост просветлил их заблудшие души.
Теперь загудели на передних скамейках.
«Ну и черт с ними, всем мил не будешь», – озлился я и решительно произнес:
– Есть еще забывшие правила вежества и желающие нарушить государеву волю?
– Как-то сурово ты с ними, – заметил Петр Иванович Горчаков, сидевший на одной из передних скамеек.
– Сказано было – вдругорядь, – хладнокровно пояснил я и добавил: – А будь моя воля, я б таких и в первый раз сразу в холодную определял, потому что сын боярский из бархатников, пусть и не бог весть каких, должен подавать прочим пример, как надлежит вести себя, а он…
– А ведь и верно, – во всеуслышание заявил его сосед.
Вчера-то, за столом, я его не признал, зато потом заглянул в списки, после чего припомнил лицо, показавшееся мне смутно знакомым. Это он давным-давно, сто лет назад, а на самом деле не далее как в январе этого года, прискакал с радостной вестью к царю Борису Федоровичу, что самозванца напрочь разбили под Добрыничами, и получил от государя… А что же он получил-то? Кажется, чин окольничего, а еще… Нет, остального не помню. Да и какого числа все произошло – тоже. Впрочем, дата не столь уж важна. Зато кое-какие заслуги гонца всплыли в моей памяти, чем я и воспользовался:
– Рад, что столь храбрый воин и спаситель князя Мстиславского окольничий Михаил Борисович Шеин тоже со мной согласен, – заметил я. – Вот бы всем прочим сынам боярским так – отличаться лишь на поле брани, да не острым языком, но сабелькой.
– Гля-кась, ведает о тебе, – несколько удивленно протянул Петр Иванович и колко заметил: – А за ложь и обман никаких кар вроде купания в сугробах государем не вменено? – И пояснил: – То я про твою вчерашнюю одежу.
Я открыл было рот, чтобы ответить в том же духе, но остановился, припомнив еще кое-что. Так-так. А ведь оба они – и Шеин, и Горчаков – были в официальной истории воеводами Смоленска, когда Речь Посполитая объявила войну Руси. Помнится, они, возглавляя оборону города, стойко держались чуть ли не два года. Из-за них Сигизмунд так и не подоспел к Москве вовремя. Произойдет ли все это в этой нынешней истории, никому не ведомо, однако ясно одно: как на вояк, на обоих можно положиться. Значит, с князем придется вести себя поласковее.
– Может, и предусмотрено, – вежливо заметил я, – только, что касаемо моей одежи, лжи не было. Тебе ведь, Петр Иванович, тоже никто не воспрещает скинуть с себя сей нарядный кафтан да надеть лохмотья нищего, верно?
– И сказывать про себя яко про холопа?
– Ратного, – поправил я его, – к коим ты тоже относишься, разве нет? Мы ведь с тобой хоть и князья, а если призадуматься, то такие же ратные холопы на службе у нашего кесаря. И про остальное тоже лжи со своей стороны не усматриваю. Кого хочешь спроси – я и впрямь состою на службе у Федора Борисовича. Правда, ты решил, что он – боярин, но я-то сам царевича в титуле не понижал.
– А ведь уел он тебя, Петр Иваныч, – засмеялся Шеин, весело толкая в бок насупившегося соседа. – Как есть уел. И правда ни в чем нам вчерась не солгал. А что мы не так его поняли, так то наша вина.
Горчаков покосился на меня, продолжая хмурить брови и топорщить усы, но длилось это недолго.
– Твоя взяла, князь, – согласился он, но тут же дал совет: – Токмо ты вдругорядь попонятнее сказывай, чтоб мы… – Но договорить он не успел, поспешно поднимаясь со своей лавки.
Я повернулся. Так и есть, явилось наше красное солнышко. Ну наконец-то. А кто это с ним? Оп-па, не забыл моих слов насчет освящения, притащил всех архиереев на собор. А где Игнатий? Ага, нет его. Совсем хорошо. Значит, и тут ничего не запамятовал. Все правильно – пусть святейший заседает в боярской Думе, заодно помогая Дмитрию, а эти тут.
Что ж, пора начинать…
Честно говоря, величия исторической минуты – все-таки открытие первого на Руси заседания парламента – я вообще не ощущал, а спустя неделю, когда я уже уезжал из Москвы, меня обуревали два противоречивых чувства. С одной стороны – радость, что больше не придется высиживать на этих совещаниях, которые, признаться, порядком надоели мне своей бестолковостью. Однако, с другой, я жалел. Слишком рано приходится покидать Освященный собор. Пока еще далеко не все на нем установилось так, как должно, да и из числа поставленных неотложных вопросов удалось решить лишь немногие.
Правда, один из наиважнейших, который больше всех прочих интересовал Дмитрия, то есть о холопах и закладничестве, не просто решили, но решили именно так, как надо для государя, о чем и приняли соответствующее постановление.
Мой расклад оказался на удивление точен. Не только сам Дмитрий, но и все прочие, включая и тех, кто собрался в Набережной палате, страдали от этого явления. Посадские и ремесленники – потому что из-за закладничества остальным, проживающим в слободах или состоящим в сотнях, приходилось платить увеличенное тягло, ибо размеры податей оставались неизменными, а число людей с каждым годом все убывало. Воеводы – потому что выбить это увеличенное тягло куда тяжелее. Купцы и прочие – потому что обидно за себя. В то время как их обдирают как липку, кое-кто не платит вовсе ничего.
И все втайне держали одну мысль, которую озвучил мой языкастый портной Устюгов. Мол, как знать, ежели бы с тех драли так же, то, глядишь, поборы бы с прочих не были бы столь тяжелы. И ежели мы сейчас примем такое постановление – словцо мое, надо же как-то отличать от государевых указов, – то, может быть, получим некоторые облегчения.
Разумеется, сами холопы и закладчики были бы против принятого собором постановления, но они отсутствовали, поскольку в царском указе о самих выборах говорилось ясно – присылают своих представителей только те, кто исправно платит подати, а те их не платили вообще.
Одобрили на соборе и проект наказаний за те или иные виды преступлений, включая особые, для ратников, а также судейские новшества.
Однако, если прикинуть, сколько еще оставалось необсужденным, хоть за голову хватайся. По сути, мне полностью удалось решить лишь одно дело – организационное. То есть люди научились просить слова, не перебивать друг друга, не лезть в драку, за исключением одного раза, когда двух буйных пришлось сунуть в сугроб, – словом, вести себя пристойно.
Да и с руководством мне удалось разобраться относительно нормально, пропихнув в президиум всех пятерых из числа намеченных мною. Выборы-то государь назначил по моей подсказке не сразу, а только на пятый день, чтобы дать людям время присмотреться друг к другу. Им присмотреться, а мне понять, кто на что способен, хотя бы приблизительно, и прикинуть нужных кандидатов в руководство. Опять же пусть будущий спикер, обязанности которого я пока выполнял, вначале посмотрит со стороны, как надлежит вести себя.
Нет, на самом деле эту должность мы окрестили иначе, хотя там, в Костроме, Дмитрий, услышав от Бэкона, как величают председателя нижней палаты английского парламента, настаивал именно на таком названии – очень уж оно ему понравилось, однако я уговорил государя сделать его более русифицированным.
– У всякой матрешки свои сережки, – пояснил я ему, – и что личит Евлампии, не годится для Маланьи. Сам вслушайся – Земский Освященный собор всея Руси, а во главе его какой-то спикер. Тьфу, да и только! Между прочим, в иных государствах городом управляет магистрат с бургомистром, а кое-где мэр, но не станешь же ты на основании этого переименовывать наших воевод и старост, верно? Пусть у них там за рубежом будет кто угодно – от аятоллы до президента, но у нас Русь, а потому давай без нужды не пользоваться иноземными словечками.
Словом, должность председателя я отстоял. С названиями для его заместителей тоже проблем не возникло – пускай будут как в Российской империи, то есть товарищи. Прекрасное слово, символизирующее те идеальные взаимоотношения, которые должны быть у председателя со своими помощниками.
А вот кого выбрать? Тут промашка была чревата. Это на аналогичный вопрос Дмитрия я небрежно отмахнулся, заявив, что такие дела решать не нам, а самим народным избранникам. Он конечно же попытался дать пару советов, самоуверенно считая, что к ним прислушаются, но я заметил, что поскольку избрание каждого осуществляется тайным голосованием, то кандидата государя могут запросто прокатить. Получится конфуз, а оно ему надо?
Сам же я ломал над этим голову, начиная с первого дня. Например, над кандидатурой руководителя. Лучше всего было бы выдвинуть на этот пост Кузьму Минина, но… Говядарь во главе собора – само по себе звучит несолидно. К тому же если что, то председателю надлежит усмирять крикунов. Вне всяких сомнений, как минимум в половине случаев среди них окажется знать, которой среди народных избранников в достатке, и что тогда? Они же его пошлют куда подальше, и все.
Вот и выходило, что в товарищи председателя Кузьма Минин годится, а вот на самый верх его подсаживать нельзя, ибо там непременно должен возвышаться дяденька благородных кровей, притом желательно из Рюриковичей, то бишь князь. И пусть даже его род из самых что ни на есть захудалых – плевать. Зато поможет величие предков.
Таковых имелось предостаточно, но по большей части все они относились ко второй категории. Это меня никоим образом не устраивало. Это ж не боярская Дума – тут работать надо, мозгами шевелить, и при этом не только трудиться над законами, но и внимательно выслушивать предложения каждого из депутатов, вне зависимости от того, к какому сословию тот принадлежит.
Исходя из таких требований удалось выделить пять человек, которые более-менее годятся на этот пост. Вот когда мне пригодилась отсрочка в пять дней. Ни одного из них я не потратил впустую – то поговорил с одним, то пошутил с другим, то перекинулся словцом с третьим.
По моей просьбе обход всех пятерых сделал и Кузьма Минин – нужно было проверить реакцию каждого и его обращение с простолюдинами. Подходил нижегородец, разумеется, не просто так, но с вопросиками: «Не пояснишь ли ты, боярин, как это тут чудно сказывал князь Федор Константинович, а то что-то я в толк словеса его не возьму?» Благодаря этому мы с ним заодно проверили и мозги кандидатов, а то вдруг демократ, но дурак дураком. Такое нам тоже ни к чему.
Минин со своими советами ко мне не лез, соблюдая дистанцию, но зато он комментировал свои беседы с моими кандидатами, что, признаться, весьма облегчило окончательный выбор. Что ни говори, а житейский опыт – незаменимая штука.
В итоге я остановился на князе Петре Ивановиче Горчакове, который удовлетворял всем моим требованиям. И род захудалый, хотя из Рюриковичей, и сам башковит, и к простолюдинам относится без излишней кичливости. Во всяком случае, тому же Кузьме Миничу достаточно толково изложил суть моих слов, причем, когда тот притворился, что не понял, не послал нижегородца куда подальше, но терпеливо пояснил еще раз.
Теперь секретарь и пять товарищей председателя. Тут с выбором полегче, но в то же время и тяжелее – уж слишком много кандидатов. Отсортировав их по сословиям, я вновь задумался. На место от купцов понятно – кого-то из Строгановых. Долго не колебался, выбрав из двоих Никиту Григорьевича. Хоть и было заметно, что мужик не отличается крепким здоровьем, но зато умен. К тому же человек творческий – вон, на досуге иконы пишет.
Из ремесленного люда и прочих посадских людишек тоже ясно – Минина. Хорошо владеющего пером подьячего на должность секретаря я определил изначально – должность не выборная, и лучше моего Еловика никто с нею не справится. Опять же у меня будет свой человек в руководстве, который станет поставлять информацию.
Зато с остальными тремя замами сплошная загадка. Из архиереев, чтобы в случае чего мог помочь председателю угомонить разбушевавшихся спорщиков, я наметил троих, но определиться, кого взять из этой троицы, не получалось. От ратников вообще перебор – набралось выше крыши, аж с десяток. Да и с еще одним из благородных тоже проблема.
Первым решил вопрос с церковью, наметив ростовского митрополита Кирилла Завидова. Уж тогда Дмитрий точно не снимет его с епархии – очень мне не хотелось, чтобы этот пост занял Филарет. Ну не нравился мне этот мужик, и все тут. Раньше я как-то не анализировал, в чем причина моей неприязни к нему, а потом дошло – вот так вот метнуть родного сына, образно говоря, под танки, способен далеко не каждый. Да, пускай он тобой и не признан, пускай незаконнорожденный, но это плоть от плоти твоей любимой, и хотя бы ради этого…
Опять-таки вроде и вел он себя на нашем свидании у патриарха Игнатия тише воды ниже травы, вроде бы и ни в чем не перечил государю, но уж больно тяжелый взгляд у дяденьки.
Как у палача.
Точно-точно, я несколько раз ловил его взгляд, устремленный на шею Дмитрия. Полное ощущение, что он примеряется, как лучше хрястнуть по ней топором. Не-эт, такой митрополит нам и даром не нужен, и я дал себе слово, что не только в том, что касается Завидова, но и впредь, если появится возможность каким-либо образом повлиять на мнение государя, сделаю все возможное, чтобы монаха до таких высот не допустили.
Теперь по ратникам… Шеина нельзя – он нужен мне в Прибалтике. Именно ему я наметил доверить воеводство в Колывани. А кого тогда взять? Методом тыка, в кого палец упрется? Я уже и впрямь готов был ткнуть. Знали бы историки, каким манером формируется первое руководство парламента, ухохотались бы, но скорее всего, просто не поверили бы. Вот эта мысль меня и остановила – стало стыдно. Такое серьезное дело, а я дурачусь как мальчишка.
И тут мне пришло в голову, что лучше всего будет, если на это место выберут москвича. А действительно, из всей семерки из столицы – да и то относительно, ибо последнее его место жительства Кострома – один Еловик, да и тот невыборный секретарь, а остальные – кто из Приуралья, кто с Рязанщины, как Горчаков, имеется нижегородец, ростовчанин, а вот Москва отсутствует. Сразу стало легко и просто – голова стрелецкого полка Федор Брянцев.
Остался последний. Он тоже должен быть из благородных, дабы, если что, подменял Горчакова. А кого? Правда, что ли, зажмуриться и ткнуть пальцем, авось кривая вывезет? Но не отважился. Вместо этого я от безысходности «осчастливил» доверием Минина, сунув ему список с оставшимися кандидатами и спросив его точку зрения на каждого.
Тот, насупившись, долго разглядывал фамилии, затем осведомился, почему именно они. Пришлось пояснить свои доводы, что для подмены Горчакова, если тот вдруг приболеет, должен быть человек не ниже стольника и по происхождению князь. Кузьма понимающе кивнул и твердо заявил, что такое сурьезное дельце вот так сразу решить нельзя, но коли я ему настолько доверяю, то к завтрашнему заседанию, на котором предстоит назвать кандидатов, он определится и выдвинет наиболее, на его взгляд, достойного.
На том и уговорились.
Каково же было мое удивление, когда после первых трех выдвиженцев (были у меня подозрения, что выпущенные накануне из холодной Данила Вонифатьич и Митрофан Евсеич сговорились, выдвигая друг дружку) нижегородец встал и назвал мою фамилию. И ведь как хитро все сделал – он же ее еще и обосновал, творчески использовав мой же принцип представительства от разных слоев населения. Дескать, всех помянули, а вот про иноземный люд, которого тоже в достатке на Руси – достаточно вспомнить одну Болвановку под Москвой, – позабыли. И кто, спрашивается, лучше князя Мак-Альпина сможет о них позаботиться?
– Молод больно! – немедленно заорал Данила Вонифатьич.
– И задирист чрез меры, – тут же добавил Митрофан Евсеич.
Народ оживленно загудел, обсуждая мою кандидатуру, причем мне почудилось неодобрение. «Значит, провалят», – подумал я.
Не то чтобы я жаждал этого избрания – Минин и правда меня ни о чем не предупреждал, а если бы сказал о своей задумке, я бы его отговорил. Однако все равно, раз уж выдвинули – провалиться не хотелось бы.
Оставалось молчать и изо всех сил пытаться не покраснеть – все-таки было не по себе. Однако я тут же по старой, с детства сохранившейся привычке искать в любом гадком событии какие-нибудь плюсы, незамедлительно их откопал: «Вот и хорошо. Пять минут позора, зато потом спокойная жизнь. К тому же буду точно знать, сколько человек на соборе мне симпатизируют. Так сказать, достоверно выясню результаты общественного мнения».
Отвлечься помогала и фантазия – ой, что я сделаю сегодня вечером с нижегородцем!
Но пока я мечтал, поднялся Шеин и веско произнес:
– Молод – это верно. Но и умен – тут и гадать не надо. Кого ни попадя приглядеть за нашим Освященным собором государь бы не поставил.
– А вот про задиристость лжа, – взял слово уже избранный и ведущий заседание собора князь Горчаков. – Все видали, яко он енти дни себя вел. А что укорот всяким прочим давал, так то, мыслю, ему не в попрек, а в заслугу.
– И воевода хоть куда, – не выдержав, порывисто вскочил со своего места Лобан. – Вы бы ратников наших поспрошали, дак они вам всем прямо так и поведали бы: мы за князем в огонь и воду.
Все это я выдержал стоически, но когда следом за ними поднялся старый знакомый – Микола-мясник, я был готов провалиться сквозь землю. Его фантазия по сравнению с моей – небо и земля, так что если он сейчас начнет описывать один из моих многочисленных подвигов, как мы вместе с ним на пару гоняли по Москве полки ляхов, мне остается только…
Однако как ни удивительно, но на сей раз он был сдержан, талантом баюна-сказочника не блеснул, лишь деловито заявил, что лучше меня с иноземным людом и впрямь никто не управится.
Вот уж воистину чудно! А где мои великие свершения?! Почему ни слова не сказано, сколько тысяч поляков и литвин пали от моей вострой сабельки, и это не считая других тысяч, которых я просто снес, ухватив павшего коня за ногу и кружа им над головой? «Наверное, приболел», – сделал я вывод и с трудом сдержал счастливую улыбку. Облегчение, которое я испытал от его лаконичного выступления, оказалось столь сильным, что дальнейший ход событий меня особо не интересовал.
Я даже не воспринял всерьез отказ одного из других кандидатов на это место, который заявил, что со столь именитым князем ему тягаться не с руки, поэтому он берет самоотвод. Лишь отметил про себя, что это словечко, которое я ввел в оборот, после моих разъяснений народ не просто запомнил, но и научился правильно применять – прогресс, однако.
Спохватился я, только когда князь Горчаков собрался объявить начало голосования, и торопливо объяснил, что у меня тоже самоотвод, поскольку слишком много выездных дел и… Словом, повторил то, что ранее уже говорил упрямому нижегородцу, решившему без меня меня женить.
Но Петр Иванович был иного мнения, заметив, что причина эта недостойна рассмотрения, ибо любой ратник, тем паче воевода, является государевым человеком, который в любой час и миг должен быть готов по его повелению отправиться куда угодно.
– Так что ж теперь, вовсе никого из нас не выбирать?! – сурово завершил он свою речь, и его пышные усы грозно встопорщились.
Почти сразу троица шустрых подьячих принялась раздавать бумажные кружки для голосования. Учитывая, что кандидатов трое, урн в небольшом отгороженном сквозном закутке для голосования оставили тоже только три штуки – красного, белого и желтого цвета. Моя была красная.
Горчаков еще раз отчетливо повторил для неграмотных, в какую урну надо бросать кругляшок, чтобы отдать голос тому или иному кандидату, особо упомянув про четвертую. Та была черного цвета и всякий раз предназначалась для тех, кто не хочет отдавать свой голос ни за кого. В нее-то я и опустил свой кругляшок – за Евсеича с Вонифатьичем голосовать не с руки, а за себя стыдно.
Каково же было мое удивление, когда из нее потом прилюдно, чтоб все видели – никакого обмана, никакой подтасовки – вынули всего один кругляшок. В двух других – белой и желтой – оказалось тоже по одному. Распечатав красную, князь заглянул внутрь, хмыкнул, вывалил гору бумажных кружочков и с лукавой улыбкой осведомился:
– Так что, будем считать ай как?
Смеялись долго, причем все. Лишь через несколько минут, когда хохот стал утихать, кто-то выкрикнул:
– А кто ж те трое, что супротив пошли?
Вслух фамилий никто не произнес, но все дружно оглянулись к Вонифатьичу и Евсеичу. Те не сговариваясь попятились, натолкнулись на лавку и полетели вместе с нею на пол, вызвав очередной взрыв смеха. На этот раз смеялись не так долго и достаточно добродушно, но все тот же любопытный заметил:
– Так их токмо двое, а кто ж третий, кой в черную свой кругляш запхал?
Горчаков усмехнулся и повернул голову в мою сторону. Народ тоже уставился на меня. Я молчал. А чего тут скажешь-то? Вице-спикер, блин, прах меня побери.
– Ишь ты! – весело восхитился все тот же любопытный. – Отвертеться удумал! Ан нет, милай, не выйдет.
– Уничижение паче гордыни, – негромко произнес князь, и усы его укоризненно шевельнулись. – А теперь прошу. – И он широким жестом гостеприимного хозяина указал мне на стол на помосте.
