— Это как же… То есть двадцать миллионов не погибнет? — Виктор на секунду запнулся, чтобы проглотить слюну.

— Скажите, вы верите в бога?.. — Сталин произнес эту фразу, как — то задумчиво, сделал паузу; Виктор понял, что он очень умело пользовался этим паузами, приковывая к себе внимание и одновременно скрывая некоторые затруднения с беглой речью по-русски, — впрочем, это неважно. Мы с вами оба уже в таком возрасте, когда человек задумывается, что же останется после него. Власть, состояние, минутные утехи — не всегда главное. Должно быть что-то такое, ради чего мы пришли на этот свет и после чего нам не страшно уходить.

Он замолчал. Табачный дым тянулся к окну, увлекаемый легким сквозняком.

— Я понял, — ответил Виктор.

— Вот и хорошо. Остальное вам расскажут по ходу дела.

Виктор понял, что разговор окончен.

— А вы… Вы ничего не хотите у меня спросить?

— Думаете, я спрошу у вас дату своего последнего часа? Нет, не хочу. Здесь это может быть раньше или позже. Незачем сидеть и считать дни, как приговоренный к казни. Некогда. Надо еще многое сделать.

Сталин слегка наклонился вперед и поманил Виктора к себе пальцем.

— Знаете, чего я хочу? Я хочу построить здесь другой мир. Где люди будут жить в светлых домах, работать по шесть часов, а в остальное время — учиться, ходить в театры, писать стихи, музыку, картины. Где не нужна каторга и где не будет ночных арестов. Где люди не будут пожизненно прикованы к одному ремеслу, а будут пробовать себя в разном деле, открывая в себе новые таланты. А если мне не суждено будет увидеть этого мира — то перед последним часом своим я хочу покаяться перед всеми. Пусть народ будет мне судьей. Пусть и другие власть держащие потом покаются в том, что не сумели свершить, или неверно употребили власть свою. Не может быть справедливой власти без покаяния.

Виктор был совершенно ошарашен. Покаяние ни с одной из известных ему версий историков про Сталина не сочеталось. А может, на самом деле, он так и остался такой — неизвестный? И мы о нем так ничего и не знаем?

— И еще, Виктор Сергеевич. Берегите голову. Что бы ни случилось — не спешите ее терять, как это делают… некоторые. Пока мы живы — борьба не окончена.

«А это к чему? Или это из-за жены? Она же у него вроде покончила с собой? Черт, забыл в каком году… А здесь, в этой реальности — тоже? Или я просто додумываю?.. А вообще странная откровенность у него. Такое впечатление, будто он считает, что видит меня в последний раз.»

…У подъезда канцелярии ожидал «Адлер» с зашторенными окнами. Возле прохаживался Ступин. Шофер услужливо распахнул Виктору заднюю дверь: внутри сидела Лена. Ступин сел на переднее и машина тронулась.

— Просьба не выглядывать из окон. Мы едем за город.

«Жаль, что Москвы не посмотрю. Прямо как в „Экипаже“ — стюардесса слетала в Париж и кроме аэропорта, ничего не видела. Открытки хоть купить… Черт, а как же… Я же даже устного согласия не давал! Отказаться? От чего? Предотвратить Великую Отечественную? Да меня и в нашей реальности не поймут! То есть найдутся такие, что поймут, но это такая сво… Нет, ну а если бы сейчас немцы напали и тебя призвали, ты бы что, откосить решил?» — спросил себя Виктор, забыв о том, что его возраст уже не самый призывной. В конце концов он решил, что в этой ситуации глупо думать о том, что у него не получили формального согласия.

«Лишь бы это действительно войну предотвратить, а не разводилово. Ну ладно, посмотрим.»

Сквозь легкое шипение и трески — все-таки средние волны, а не УКВ — оркестр Лео Райзмана романтически мурлыкал «Шалить не надо». Судя по тому, что «Адлер» периодически притормаживал и под днищем машины начинало мелко трясти, Виктор сделал вывод, что асфальт в Москве не везде. Невидимые сквозь занавески водители пускали в ход клаксоны, когда только возможно; иногда где-то неподалеку грохотал и трезвонил трамвай. Стеклянная перегородка салона была поднята и зашторена; Виктор на мгновенье задумался, должна ли она быть в «Адлере» или ее сделали по спецзаказу.

— Мне кажется, в точках перехода есть определенная периодичность, — сказала Лена, — я нанесла точки на график в пространственно-временных осях. Правда, их мало, всего пять, а надо как минимум семь. Где и когда точно появился контактер у кайзера, мы достоверно не знаем. Вы не знаете, как могли немцы предсказать ваше появление в пятьдесят восьмом? У них были семь точек?

— Не знаю. Похоже, у них экстрасенс догадался чисто интуитивно. А вот МГБ, я так понял, имело точный аппарат прогнозирования. Из сказанного можно понять, что они получили его после моего появления. Хотя, возможно, он у них был раньше, а я — только доказательство.

— Или они раскрыли природу перехода. Они ничего не измеряли в точке?

— Я был неоднократно в первой точке, но не видел, чтобы что-то делали. Впрочем, раз за мной следили, могли делать в мое отсутствие. И вообще, — продолжил он после недолгой паузы, — я хочу иметь гарантии, что это все используют, чтобы меня вытащить.

— А мы хотим иметь гарантии, что вы здесь или случайно или направлены не с целью вреда.

— Несмотря на такое доверие?

— Каждый из нас в этой ситуации рискует. Включая господина начальника имперской канцелярии.

— Ну, он понимает, что жизнь в условиях фашистской оккупации… пардон…

— Я поняла.

— В условиях нацистской оккупации меня не устроит. И Гитлера он знает не хуже меня, так что понимает, что врать мне незачем.

— Конечно. Если не предположить, что как раз Гитлер и мог прислать вас. Или его последователи.

— Да видел я Гитлера во второй реальности. И штандартенфюрер СС предлагал мне стать отцом германской демократии. Теперь шляется в нашей реальности, проталкивает интересы германских фирм.

— Кто, Гитлер?

— Нет, штандартенфюрер. Слушай, почему европейцы все время хотят в нас видеть сырьевой придаток? Впрочем, здесь это вопрос странный.

— Не совсем. Много таких, которые мечтают сбежать в Париж или Берлин и оттуда шельмовать Россию и русских. Видеть в нашем народе тупую скотину, быдло. Не понимаю, откуда в людях берется такая злоба к своей родине?

— Эгоизм. Мечты обезъяны гадить с ветвей на голову слона.

— А может, потому, что относятся к родине, как к идолу. Хорошо идут дела — принесут ей кого-то в жертву, плохо — вымажут в нечистотах.

— Может.

Машина замедлила ход и дважды погудела. Похоже, что отпирали ворота.

— Ну, вот и приехали.

Коттедж стоял в уютной сосновой роще. Запах хвои забивал даже бензиновый чад «Адлера».

Первые минуты Виктору показалось, что он снова прибыл в рейх. Домик был в явно немецком стиле — из красного кирпича, под высокой крышей, из бордовой черепицы, с широким, похожим на чепец, фронтоном мансардного окна над двустворчатой застекленной дверью первого этажа; справа и слева от «чепца» виднелись еще два плоских, как стекла теплицы, окошка вровень с черепицей. В России так строить не привыкли. Правда, в отличие от особнячка, в котором его поселил Альтеншлоссер, этот был не двух-, а одноэтажный с мансардой, и прямоугольный, длинный по фасаду, метров тринадцать. Гараж — крашеный в коричневый цвет деревянный сарайчик — стоял ближе к воротам; с другой стороны проезда расположилась небольшая крашеная избушка, видать, для охраны. Справа от дома в кустах рябины притаился вход то ли в погреб, то ли в убежище. Возле дверей прохаживался охранник в жандармской форме с автоматом Шмайссера за плечами.

— Прошу в дом, — произнес Ступин, — надеюсь, здесь не успеет наскучить.