После пары медленных танцев, которые у Виктора получились гораздо лучше, они присели обратно за столик.

— Вы правы, неплохой мускат, — согласилась Лена, — и очень легкий. Совершенно не чувствуется.

— Тогда за ваше умение танцевать.

— Нет, лучше за ваших танцоров на льду. Как вы сказали…. Фигуристов?

— За наши спортивные достижения.

— И у нас обязательно будут достижения. Составлю записку, чтобы в России открывали школы танцев на льду. Чтобы учили с самого детства.

— А сейчас, — громким голосом возвестил конферансье с эстрады, крупный лысоватый мужчина, — у нас конкурс! Приз — бутылка французского шампанского!

— Не обращайте внимания, — сказала Лена, — на крупный приз они обычно выдают такое задание, чтобы никто не выполнил.

— Конкурс такой, — продолжал конферансье, — кто вспомнит и споет лучшую песню про Бежицу или Брянск! Смелее, господа, смелее!

— Вот видите, — заметила Лена, — я же говорила. Таких песен не сочинили.

— Я знаю! — поднялся Виктор. Конферансье был несколько удивлен, но, в принципе, не все ли равно, чем развлекать публику?

— Вот и первый участник конкурса! Господа, сам знаменитый писатель Еремин! Прошу на сцену! Только условие — не частушки!

— Не частушки! — ответил Виктор, пробираясь между столиками. Собственно, шел он не ради шампанского. Это был шанс прославить родной город.

— Что желаете исполнить?

«Блин, а ведь „Шумел сурово брянский лес“ тут не пойдет. И вообще все партизанское. А других-то не помню. Точнее, слышал что-то современное, но не помню. А если… Почему бы и нет?»

Он подошел к оркестру.

— Значит, мелодия несложная, там-па-па-да-дам, там-па-па-да-дам…

— Вот так? — пианист заиграл что-то очень близко к оригиналу.

— Примерно… — Виктор повернулся к публике. — Дамы и господа! Голоса у меня нет, поэтому очень прошу подпевать повтор. Начали!

Не слышны в саду даже шорохи,

Все здесь замерло до утра,

Если б знали вы, как мне дороги

Наши брянские вечера…

«Какая разница», думал Виктор, «все равно этой песни еще не знают, и вдруг ее в этой России не узнают никогда, мало ли каких случайностей, да и не все доживут до конца пятидесятых — почему бы не дать ее сейчас? Тем более, вначале там были не „подмосковные“, а „ленинградские“, так что и наш город имеет право».

— Если б знали вы, как мне дороги… — подхватили столики, за ними — стоявшая подле публика. Виктор видел, как к эстраде из глубины парка спешили люди, словно мелодия была для них паролем, сигналом сбора.

Со второго куплета сзади, из дверцы, стали появляться приглашенные для выступлений артисты, они становились рядом с Виктором и подтягивали слова своими сильными, красивыми голосами, а к концу третьего ему казалось, что поет весь парк.

— Браво! Бис! Бис! — раздалось со всех сторон, когда кончились последние строки; Лена тоже, кажется, кричала «Браво!», и песню тут же повторили, и еще раз — на третий раз уже вели профессиональные певцы, запомнив текст.

— Браво! Браво! — воскликнул конферансье, — господа и дамы, потрясающий успех! Кто еще желает попробовать силы?

— Не надо! — зашумел народ. — Приз! Приз!

— С нас ящик шампанского, — шепнул Виктору конферансье, вручая бутылку прямо в никелированном ведерке со льдом, — заходите за ним в любое время, особенно если есть еще таких песен.

— Ну вот и разогрели публику, — произнес Виктор, осторожно откупоривая запотевшее «Клико», чтобы не брызнуть.

— Боже мой, — сказала Лена, — какие вы там счастливые люди.

— Ты так считаешь?

— Такие песни могут написать, могут петь только очень счастливые. Что живут в мире свободных людей, любят свободно и всей душой, без меркантильности. Когда впереди — простор, новые дороги, а в конце — безмятежная обеспеченная старость. Это все чувствуется. Песня из далекой прекрасной страны, где нет нищих, больных, обиженных, озлобленных, где все братья, как мечтало человечество тысячи лет.

— Вы преувеличиваете. Жизнь гораздо сложнее.

— Может быть. Но такую музыку и слова нельзя просто придумать… если сам это не чувствуешь.

«На всякий случай надо перевести тему.»

— Знаете, никогда не пил французского шампанского, только Со… с отечественных заводов. Хотя потом и была возможность брать.

— Мне доводилось. Хоть и не такое.

— Как у вас там с заработками в столице?

— На этой службе нормально. Главное, служебная квартира. В Москве дикие цены на жилплощадь. Особенно в центре. Спекуляцию ограничивают, но все равно находят лазейки. Народу много прибывает.

— Жилищный вопрос испортил москвичей.

— Любите Зощенко?

«А как у них с Зощенко? Форматный писатель, или запрещен? Сатириков власти любят, но странною любовью… Впрочем, чего я конспирируюсь, если она из жандармерии, знает, кто я и откуда? Хотя нас может подслушивать и германская разведка. А чем подслушивать? Направленных микрофонов тут пока не будет. Но зато могут читать по губам, как глухонемые. Будем бдительны.»

— Это крылатая фраза.

— У вас тоже? Вообще не думала, что у нас с вами окажется так много общего. У нас принято считать, что… в общем, что ваш вариант — это такое… ужасное, в общем.

— Симметрично.

— Что? Ах, да… Я поняла.

— Тогда за то, что между нами много общего. Пока пузырьки не вышли. Откуда они его привозят?.. Ну да, сейчас же это… Сейчас тридцать восьмой. Я просто торможу.

До чего же удачно попал, подумал Виктор. Сиди себе в этом подобии варьете с красивой дамой, ни о чем не думай и накачивайся дорогим шампанским. Стандарт успевающих тридцатилетних. Ничем не хуже ночного клуба. Пожалуй, даже лучше — и физиономии вокруг не такие пьяные, и укуренных не видно, тем более, урок. Опять-таки, открытый воздух, природа, а не эти битком набитые кабаки, где можно запросто погибнуть — от чужой разборки по пьяни или просто загоревшейся проводки. Может, даже стоит остаться здесь. Хотя нет. Это просто повезло. Мог попасть куда-нибудь в подвалы жандармерии или на каторгу.

А с другой стороны, подумал Виктор, мне и в нашей реальности тоже повезло. Например, мог жить не в Брянске, а в Грозном. Или в Цхинвале, в Приднестровье, в НКАО. И у нас в реальности тоже не знаешь, чем кончится. Мировой кризис — а кризисы все кончаются войнами. И атомную бомбу давно изобрели.

В парке затрещали фейерверки, взмыли в небо ракеты, закрутились сегнеровы колеса, рассыпались рыжими и белыми блестками фонтаны и елочки. Сверху сыпалось бумажное конфетти. Лена веселилась, как ребенок, и, смеясь, показывала Виктору на эксцентриков на эстраде, пародирующих Пата, Паташона, и Чарли Чаплина. Номер был довольно затертый даже для этой реальности, но, тем не менее, смотрелся. Было в нем что-то незамутненное, особенно на фоне окаймлявшей раковину эстрады гирлянды из больших осветительных ламп, раскрашенных в разные цвета каким-то лаком, и висящих на ветках деревьев парка китайских фонариков из цветной папиросной бумаги со свечками внутри. Виктор вспомнил, что китайскими они назывались не потому, что их делали в Китае, как подумали бы сейчас, а потому что их там придумали; производство же было какое-то местное. Где-то неподалеку за деревьями слышался девичий визг и над макушками взлетали лодочки качелей.

— Прогуляемся? — предложил он Лене. — Посмотрим, что у них тут еще за чудеса.

— Нет, не стоит. Еще с лодки сорвемся. Не надо слишком рисковать.

— Ну… есть там что потише, наверное. Цепочная карусель или комната смеха.

— Есть. Но мало ли что. Даже комната смеха может быть ловушкой.

— Тогда целиком и полностью полагаюсь на ваш опыт.

«Что-то она больше не задает вопросов про переход. Наверное, изучает поведение объекта в естественной среде. А может, просто хочет отдохнуть и развлечься. Субботний вечер все-таки.»

— Знаете, Лена, — спросил он, когда шоу уже закончилось, и они неспешно брели к выходу, — что-то я здесь не заметил ни штурмовиков, ни чернорубашечников, ни бритоголовых… Ну, короче, внешних признаков фачистского движения.

— А зачем? — На лице ее отразилось удивление. — Это в Европе любят всякие карнавалы, а здесь фачисты были такие же как все. Рабочие, кустари, торговцы, солдаты, интеллигенты… И из активистов которые, те обычно одевались, скромно даже. Они ведь не выделяться из народа собирались, они как бы весь народ, большинство. Я не знаю, как научно объяснить, я занималась больше естественными науками. Понимаю, что у вас там все по другому, и трудно разобраться что есть что, но это вопрос не ко мне.

— Ну и ладно. Нет так нет. Просто подумал, вдруг их к моему появлению убрали. Меня ведь здесь ждали?

— Ждали кого-то, но не знали, кого. Поэтому ничего не меняли. А вас как готовили к тому, что будет?

— А что будет? А, понял. Вы считаете, что меня сюда забросили? Доказать обратное пока не могу, но думаю, что если бы готовили, то, наверное, готовили бы получше. Прикид хотя бы местный дали, речи данного времени обучили, знаниям, необходимым в быту и ОБЖ. Золото царской чеканки бы не помешало, или чего еще из скромного наследства, чего можно в Торгсин или к ювелиру. Или наоборот — кучу артефактов для доказательства будущности, ноутбук, например. И план на микропленках для руководства страны, как сделать из отсталой и убогой России сверхдержаву в исторически короткий срок. Логично?

— Трудно сказать. Может, вас готовили под гипнозом, и вы не помните, а план у вас в голове.

— Во второй реальности ваши коллеги тоже так думали. И каким способом собираются вскрывать ящик? — и он постучал себя пальцем по лбу.

— Не волнуйтесь. Методы инквизиции исключены. К тому же вы — единственный, и за вашу потерю могут поставить к стенке. Меня, кстати, тоже, и не посмотрят, что женщина.

— Тогда постараюсь не теряться. Да, и вот что еще заметил — народ у вас как-то уж очень как в советском кино разговаривает. Странно как-то.

— Сквернословие преследуется церковью. Ну разве что на поле боя или что-то подобное. Тогда грех прощается. А в советском кино брань тоже церковь запрещала?

— Нет, худсовет.

Они вышли на площадь перед собором. Народ растекался по улицам.

— Вы, наверное, в гостинице остановились? Я вас провожу.

— Нет, я на оперативной квартире, на Губонинской, дом против детской лечебницы. Типовой дом, не корпусной. Знаете, в двадцатых хотели такие везде строить в провинции, но во времена империи гильдия архитекторов приняла новые требования… В общем, их кое-где возвели и больше не будут.

«Губонинская… лечебница… Ульянова, детская больница? Если больница на том же месте — это Молодежка, возле остановки.»

— Тогда тем более провожу. Моторов не видно, автобусы, наверное, уже не ходят…

— Зачем автобусы? Извозчик!

«Тьфу, лошадей-то я за средство транспорта и не посчитал. Да и в темени стоят.»

— Извозчик! Спят они что ли?

Они подошли к ближайшей пароконной коляске. Возница со шкиперской бородкой действительно лениво подремывал.

— Извозчик! Сейчас на Мценскую, потом на Губонинскую!

— Заказано, барышня. Поди, ночь на дворе, извоз только по заказам, проплачено. Спросите, кто свободный, может. Хотя вряд ли.

— Значит, едем в парк и не меньше чем за два счетчика…

— Не пойму я, — пробормотал возница, — мы люди простые, и господских тонкостев не знаемо. Говорю, проплачено уже. Али перекупить хотите, так прямо так и…

— Жандармерия его величества! — отчеканила Лена, показав удостоверение. — Повторить, куда ехать велено?

— Не надо повторять, запомнили-с, — залопотал возница, открывая дверцу коляски, — сразу бы так, а то темно, и как сразу признаешь? Вы уж звиняйте.

Он зажег фонари и довольно шустро довез Виктора до его квартиры на Мценской. Там Виктор заплатил за проезд Лены до Губонинской, несмотря на протесты извозчика («Да зачем же… Да таких уважаемых людей завсегда и безо всякой платы готовы…»). В конце концов Виктор обосновал свое намерение несушествующей директивой по борьбе с коррупцией («Все начинается с малого, а если дозволять, то и откаты по десять процентов давать начнут!»).

«Родственники», естественно, бодрствовали и вопросов о пребывании Виктора не задавали — видимо, им докладывали об его перемещениях. От двух бутылок пива, прихваченного Виктором напоследок для скрашивания их дежурной жизни, они не отказались. День оканчивался вполне буднично: стеля кровать, Виктор подумал, что в городскую баню, при столь большом внимании к его персоне, ходить не стоит, а вода в бочке с душем в саду, пожалуй, при такой жаре нагреется. С этой оптимистичной мыслью он и отошел ко сну.