Глава 7
Исады
Позор! Несчастие! Анафема! Отмщенье!
Ни небо, ни земля не ведают прошенья!
В. Гюго.
Первое неприятное известие Константин получил поздно вечером в шатре князя Глеба. Недобро усмехаясь, новоявленный Каин поведал, что часть ладей, на которых прибыл правитель Пронска, их родной брат Изяслав, будет уже этой ночью выведена из строя, а остальными займутся завтра поутру его люди.
Константин молча кивнул в ответ, едва не подавившись сочным куском розово-нежного балыка, но затем, чуть поразмыслив, возразил:
– А зачем? Они и нам сгодятся. Пусть часть твоих людей близ них останется, и как только все начнется, они воев Изяславовых и повяжут. И ладьи целы останутся, чтоб до Пронска быстрее добраться, и дружины наши его людишками пополнятся. Сдается мне, что так-то оно лучше будет.
Удивленно глядя на Константина, Глеб коротко хмыкнул, потом сказал:
– Насчет ладей – тут ты, пожалуй, прав. Оно и впрямь лучше. А с людьми Изяславовыми... Они с ним трижды Пронск обороняли и за князя своего в огонь и воду. Их купить невозможно, а ежели живьем брать – моих воев много поляжет. Народ-то у него бывалый, в ратях да сечах испытанный. Просто так повязать себя они не дадут.
– А я на что? – возразил Константин. – Мы же неожиданно да сразу все вместе навалимся. Пока опомнятся, глядь, ан уже и повязаны. И ладьи целы останутся.
– Ну, быть посему, – согласно кивнул Глеб и задумчиво прищурился. – Что-то я нынешний год тебя, брате, и вовсе не признаю. Будто подменили в одночасье. Случись такая встреча, скажем, в прошлом году, так я уверен был бы, что ты – только не серчай, я ж любя такое говорю – непременно полупьяный приехал бы, да еще с бабой какой-нибудь. Ныне же и к хмелю умерен, и до женок не больно охоч.
– Так я... – замялся было Константин, но потом нашелся: – После раны у меня все это началось. Тяжела больно оказалась. Пока лежал, было время всю прошлую жизнь осмыслить.
– Ну-ну. И что надумал?
– Да то, что остепениться давно пора. Вон сколько девок бегает, разве каждую успеешь погладить. А что до медов хмельных, так лекарка мне пить воспретила. Строго-настрого наказала не притрагиваться ни в коем разе, мол, во вред пойдет. К тому же я и сам чую, коли одну чашу опростаю или две-три, то еще куда ни шло, а ежели пять-шесть или больше, то и впрямь худо делается.
– Так после попойки не тебе одному, всем худо делается, – возразил, улыбаясь, Глеб.
– Всем после, а мне чуть ли не сразу. Как оно там в животе уляжется, так и начинает колобродить, – не согласился Константин. – Мутит всего, да так сильно, что белый свет не мил становится.
– И говорить ты стал как-то иначе, – не унимался Глеб. – Раньше, только не серчай на слово правдивое, столь разумных речей я ни разу от тебя не слыхивал, а ныне, людишки сказывали, и гнев свой удержать можешь, и суд княжий разумно ведешь. Да, чуть не позабыл, с боярином Житобудом ты сам такую славную шутку измыслил, или подсказал кто?
– Это ты про мену? – уточнил Константин и, улыбнувшись, тут же прикинул, что, пожалуй, правду открывать не стоит. – Онуфрия мысль была. Видать, зуб у него вырос на Житобуда, вот он и обронил как-то намеком, ну а я запомнил.
– Ишь ты, – крутанул головой Глеб и, задумчиво глядя на брата, протянул: – А ведь ранее ты бы ни в жизнь не сознался, что такая хорошая задумка и не твоя.
– Негоже врать-то, – возразил Константин. – Да и глупо. Тот же Онуфрий, если ты его спросил бы, сразу и рассказал бы тебе, как оно на самом деле было. А солгавшему в малом и в большом после веры не будет.
– Вон как. – Зрачки Глеба сузились, и он настороженно спросил: – Ну а дом странноприимный кто надоумил поставить?
– А это в угоду епископу нашему, чтобы его умаслить, – вновь вывернулся Константин и, чуточку помедлив, добавил: – Вообще-то мне Зворыка это сделать присоветовал. Прикинул он, что расходы на стариков малые, а работу они сделают, какую ни скажи. Стало быть, свой кусок хлеба да кружку воды отработают беспременно, да еще и прибыток будет. К тому же слава пойдет добрая, a она тоже не помешает. Я за этим и гусляра приветил, как-то на пиру чашей меда одарил...
– И саму чашу в дар поднес, – подхватил Глеб и пояснил, заметив удивленное лицо брата: – Он сам мне все поведал да еще и спел про суд твой праведный, – а потом добавил с легкой завистью: – Сердцем пел. У него, стервеца, в голосе завсегда душа чувствуется. Славно. Обо мне таких песен он никогда не слагал. Ныне я зазвал его, дабы он нас на пиру потешил. Обещал чашей одарить, мол, не поскуплюсь против брата своего.
– И что он?
Глеб криво усмехнулся:
– Отказался. Дескать, Константинова чаша от сердца дарена, потому и взял ее, а я своей будто бы откупиться хочу. Погоди, говорит, спою поначалу, а там и поразмыслишь, что в дар дашь.
– Зря ты это сделал, брате, – осторожно возразил Константин. – Подумал ли ты, какую песню он после пира нашего сложит?
– А никакую, – весело засмеялся Глеб, и недобрым был этот смех. – Стожар поначалу нужен будет, а потом... – Он, не договорив, пренебрежительно махнул рукой. – Тут княжьи головы считать никто не сбирается, а уж о гуслярской и вовсе речь вести ни к чему. Ну да ладно, время позднее, спать пора, – он потянулся, зевнул и благодушно хлопнул брата по плечу, – отправляйся-ка ты почивать. Для завтрашних дел силушка понадобится ох как. Мечом помахивать – не песни петь.
– А может, перенесем все? – осторожно закинул удочку Константин.
– Это еще на кой ляд? – тут же насторожился Глеб.
– Ну... повыведывать бы побольше, да и братья наши поуспокоятся.
– Выведывать больше нечего, – отрубил Глеб. – Что нужно, мы знаем и так. Да и Данилу Кобяковича со своей дружиной уже не упредить. В полдень, как разомлеют все, так он и наскочит к нам на подмогу. Хотя это я уж так, на всякий случай, скорее всего, мы и сами управимся. Вот тогда-то они все и упокоятся, – и прибавил жестко: – Вечным сном.
Ни тени колебания не заметил Константин на его лице при этих словах и понял: попытаться открыто выступить против – значит самому вырыть себе яму. Могильную. Даже возражать и то опасно. Глеб как волк, мигом учует и насторожится, что тоже ничего хорошего не сулит. Пришлось притворно потянуться, широко зевнуть и с улыбкой согласиться.
– Ну и быть посему. И правда, спать давно пора, – но перед уходом, на всякий случай, он заметил Глебу: – Тогда давай завтра пораньше пировать усядемся, а то они до полудня напиться не успеют.
– Вот это верно, – снова повеселел и слегка расслабился Глеб. – Как солнышко взойдет, так и приступим.
Константин вышел. Ночь была звездная и безоблачная. Ярко светился ковш Большой Медведицы, весело подмигивал желтоватый Сириус, льдисто поблескивала голубоватая Вега, а в необозримой дали тусклой молочной дорожкой через все небо протянулось неисчислимое множество звездочек Млечного Пути. И не было им никакого дела до крошечной пылинки во Вселенной, которой была крохотная Земля. Что им Исады, что им Рязанское княжество, сама Русь, да и вообще вся планета. Из своего царственного далека они и не замечали ее, и даже не знали о ее существовании. И уж тем более не могли догадываться о том, какая страшная трагедия назревает поутру на одном из ее маленьких кусочков.
Природа дышала покоем и умиротворением, какое бывает только в славную звездную ночь у реки после жаркого летнего дня. В этот миг она как бы принимала прохладный душ, и все вокруг наслаждалось и пело, славя добрую чародейку, ласково окутавшую всех и вся своим темным плащом, богато изукрашенным звездными россыпями. Беззаботно стрекотали кузнечики, звенели цикады, довольно распевали славную застольную песню прибрежные лягушки, уже начавшие пировать у густо поросшего камышом берега. Безмолвно шевелила стебельками густая трава, трепетно принимая росу, как священный дар, и бережно накапливая ее, чтобы после, при дневном свете, беззаботно отдать ее всю без остатка ласковому солнышку. Ничто не предвещало беды.
Лишь луна, как и подобает мрачной царице ночи, властно рассылала во все стороны свой мертвенный бледный свет, осеняя им лица будущих убийц и ставя невидимую печать смерти на лики завтрашних невинных жертв. Пока они еще все вместе пировали у жарких костров, вкушая поздний ужин непринужденным весельем дышали их лица, и от всей души смеялись они шуткам своих признанных балагуров. Ночь сближала всех.
Единственным отличием было лишь то, что там, где горели костры Константиновых и Глебовых ратников, было больше смеха, грубее шутки, больнее остроты и язвительнее подковырки, да и оживление это было каким-то неестественным, напряженным. Много было подле них и гостей, особенно воев Святослава и Ростислава Святославичей и Кир-Михаила Всеволодовича.
А вот ратники Юрия и Ингваря не очень охотно удалялись от своих огней. Да и потише там было. Зато слышался звонкий голос гусляра Стожара, исполнявшего что-то веселое из своего обширного репертуара. И уж совсем вдали, у самого-самого речного берега, ближе к своим ладьям, расположил нарядный шатер Изяслав Владимирович, родной брат Константина и Глеба. Там и вовсе тишина царила. Народ у Изяслава подобрался суровый, в боях закаленный, а посему ночью в походе предпочитал праздному сидению у костра крепкий здоровый сон.
– Все тихо, княже, – вынырнул откуда-то из темноты боярин Онуфрий. – Никто ничего не ведает.
– А все ли упреждены... о завтрашнем? – поинтересовался Константин.
– Не изволь беспокоиться, княже, – оскалился Онуфрий. – Кому надо – знают, а остальные вои как все будут поступать. Епифана только я что-то не вижу.
– Я его послал кое-куда. К утру будет, – нетерпеливо отмахнулся Константин. – Ты о деле говори. Из моих воев кому тайну доверил?
– Епифану не сказывал, ну да ты сам, поди, его упредил давно. А из прочих Изибор Березовый Меч, Гремислав, ну и еще там с десяток все знают. Афонькy Лучника в тридцати шагах от шатра поставлю да еще с ним пяток стрелков метких. Это на случай, ежели кто оттуда все-таки вырвется. Не сомневайся, ни один не уйдет. – И Онуфрий обнажил в волчьей улыбке крепкие желтые зубы.
– Добро, – кивнул согласно Константин и распорядился: – Вместе с Епифаном пусть еще человечка три-четыре в шатер войдут. Ну, хоть те же Изибор с Гремиславом, да с ними еще парочка.
– Так все войдут, как только князь Глеб знак подаст, – возразил недоуменно Онуфрий. – Зачем же раньше времени их засылать? Те и насторожиться могут.
– Ерунда. Все равно они ничего уже не сделают, – не стал слушать его доводы Константин и, повысив голос чуть ли не до крика, добавил: – Мне зато спокойнее будет. Ясно тебе?! И пусть делают все так, как я. Упреди!
– Сделаем, княже, – согнулся в поклоне Онуфрий, не желая перечить.
– Я спать пойду. Поутру поднимешь, – бросил Константин уже потише, остывая от внезапной вспышки гнева, и направился к своему шатру.
– Боится, – торжествующе констатировал Онуфрий и, ухмыльнувшись, направился к одному из костров, где чуть ли не в одиночестве – недолюбливали в дружине этого воя за его нелюдимость и излишнюю жестокость – сидел Гремислав.
Константин долго лежал у себя в шатре и никак не мог заснуть. Лишь ближе к утру веки его начали слипаться, усталость все же дала о себе знать, и он погрузился в короткое небытие. Впрочем, вскоре его уже будил тоненьким голоском сухопарый невысокий мужичонка со столь редкой растительностью на лице, что отдельные волоски выглядели совершенно неестественно, производя впечатление, будто кто-то неведомый взял да и натыкал их в одночасье на гладко выбритый подбородок, будто молодые побеги деревьев среди пустыни. Такого лица не забудешь, даже если всего один раз повидаешь. Помнил его и Константин. Это именно о нем, Афоньке Лучнике, уважительно отзывался Ратьша, проводя дружинный смотр:
– С мечом он, конечно, жидковат. Сила не та, да и трусоват порой. С сабелькой тоже не привычен орудовать. Зато как лучнику ему цены нет. Для него белке в глаз на полперестрела попасть – плевое дело.
– Тебя Онуфрий прислал? – осведомился Константин.
– Он и солнышко взошло. Вставай, княже, пора.
– Ты вот что, Афанасий, – быстренько одеваясь, удержал его уже на выходе из шатра Константин. – Тебе что Онуфрий велел?
– У шатра в тридцати шагах стоять. Кто выйдет – стрелой бить. Стараться в шею целить, она кольчугой не прикрыта. Да ты не сомневайся, княже, справлюсь. Это для меня плевое дело, – обнадежил он. – Я за тридцать-то шагов не только шею, а и яремную жилу стрелой перебью. Оно для нас...
– Ты вот что, – перебил его хвастовство Константин. – Тут кое-что изменилось, но Онуфрий еще не знает про это и объяснять некогда. Ему ничего не говори и не возражай против того, что он тебе скажет, но на самом деле стрелять ты ни в кого не будешь.
– То есть как так? – удивился и почему-то обрадовался Афонька.
– А вот так. Живыми они нужны. Понятно тебе?
– Ну и слава Богу, – облегченно вздохнул Афонька, – Смертоубийство – грех великий.
– Ну да, – усмехнулся Константин. – А половцы как же?
– Это нехристи немытые, – равнодушно отряхнулся ратник. – За них и Христос простит, и Перун улыбнется. А своих – грешно.
– Ну вот и не стреляй. Только Онуфрию про этот разговор ни-ни. Да и другим тоже.
– Так я чего, один, что ли, стрелять не буду? – не понял Афонька. – А остальные-то как же?
– А много вас таких?
– Да с десяток, не менее. Половина наших, а четверо – из дружины боярской.
– Когда зайдем на пир, в шатер, тогда и оповестишь всех. Но не раньше. Скажешь, князь приказал.
– А ежели не послушают, тогда как? – растерялся Афонька.
– Повеление князя не выполнят? – изумленно поднял брови Константин.
– Так ведь наши-то все исполнят, а боярские заартачиться могут. У них, чай, свой воевода. К тому же ежели бы ты сам, княже, повелел – то тут оно, конечно. А кто я такой?
– Тогда скажи так. Не верят – пусть стреляют. Но если хоть одна стрела в тех, кто из шатра выбегать будет, вопьется, ответ передо мной держать будут, а рука у меня тяжелая.
– Ясно, княже. Не сомневайся, все исполню как есть, – склонился в поклоне Афонька и выбрался за полог шатра.
Одевшись наскоро и сполоснув лицо, Константин выскочил из шатра и первым делом глянул на ленивое солнце, которое едва-едва оторвалось от земли. «Где-то через полчаса Епифан поскачет. Стало быть, через пару-тройку часов здесь будет. Пока все нормально идет», – мелькнуло в его голове.
Едва он вышел, как чуть не столкнулся с Гремиславом.
– Извиняй, княже, – бесстрастно-угрюмое лицо его было, по своему обыкновению, непроницаемо, и угадать, какие чувства испытывает в настоящий момент этот суровый человек, не смог бы никто. – Я до тебя шел. Вечор Онуфрий наказал вместе с Епифаном в шатер войти, где вы пировать будете. И Изибору так же указал с Лебедой и Козликом. Верно ли?
– Да, – подтвердил Константин и тут же добавил: – Далее запомни накрепко – ты никого сечь не должен. Другое поручаю: близ меня будешь, и ежели кто на меня с мечом пойдет, тогда только руби без пощады. Так и остальным накажи.
– Верно ли я понял, – в глазах Гремислава мелькнуло недоумение, – что покамест у всех мечи в ножнах, то и свой не вынимать?
– Все в точности, – подтвердил Константин. – Ты с остальными только защищаешь меня.
– Как повелишь, княже, – хмыкнул Гремислав с легким презрением, испугался, мол, наш князь, но затем, глядя в спину удаляющегося Константина, задумался.
Да нет, не испугался князь. Тут иное. Никак удумал что-нибудь такое, что и Глебу в новину покажется.
По пути в назначенный для пира шатер, откуда уже раздавались оживленные голоса, к Константину присоединились Онуфрий, тихий Куней и сосредоточенно бормочущий что-то себе под нос Мосяга.
– Готовы ли? – окинул их взором Константин.
– Давно уж дожидаемся, – бодро ответил за всех Онуфрий.
– Ну тогда пошли. – И Константин двинулся далее.
Радостные голоса, встретившие его уже на входе, наглядно доказали, что зимняя встреча и красноречие Константина надолго запомнились многим из присутствующих.
– Здоров ли?
– Здрав буди!
– Думали, и не выжить тебе, а ты прямо как огурец.
Разнобой шумных приветствий оглушил Константина, и он растерянно начал озираться по сторонам, искать, куда бы присесть. По пути к грубой, наспех сколоченной лавке пришлось еще не раз весело кивать, откликаться, что-то отвечать, но вот, наконец, голоса стихли, и, на правах хозяина, первую приветственную чару поднял Глеб.
Говорить, как оказалось, он умел. Каждому из присутствующих успел адресовать что-то доброе, теплое, ласковое и тут же отпивал из своей чаши по глотку. Отпив во здравие последнего – храброго Изяслава Владимировича, – он провозгласил:
– Ну а теперь, братия, воедино со мною сомкнем в знак братства нашего и дружбы нерушимой все чаши и осушим их досуха, – и первым подал пример.
После этого тоста, едва Константин успел перевести дух и слегка обгрызть, закусывая хмельное зелье, нежную поросячью ножку, степенно встал князь Ингварь, сидевший рядом с Глебом на правах самого старого по возрасту.
Его речь не была столь красноречива, но зато в ней было больше чувства, больше веры в то, что говорилось. Он предложил выпить за то, чтобы мир да любовь царили отныне на Рязанской земле, чтобы споры по согласию разрешались, чтоб друг к другу по совести подходили, не держа камня за пазухой, а ножа за сапогом. Выпили и за это.
Затем, вместо того чтобы закусывать, Константину пришлось выслушивать князя Юрия, сидевшего напротив. Тот весьма сильно печалился по поводу того случая на охоте, обстоятельно изложил, как он сам переживал и горевал о раненом князе и еще о том, сколько молебнов и свечей во здравие да в каких храмах поставил сам Юрий, сколько его жена и малолетний сын Федор, коему на днях исполнилось аж четыре года.
Константин механически продолжал вежливо кивать в ответ, как вдруг ему в голову пришла неожиданная мысль: «А ведь это тот самый Федор, который поедет с посольством к хану Батыю, и там его убьют. Надо же. А сейчас ему всего четыре года. Стало быть, тогда будет двадцать четыре. Получается, что передо мною будущий великий рязанский князь Юрий Игоревич. Господи, живая история рядышком сидит».
Но тут его мысли бесцеремонно прервала новая здравица, на сей раз провозглашенная Кир-Михаилом и адресованная гостеприимному хозяину сих мест князю Глебу.
А потом с чашей встал Святослав и уже заплетающимся языком произнес что-то несуразное, несколько раз поправляя сам себя, но, в конце концов, совсем запутавшись, помолчал секунд пять, Пытаясь поймать непослушную мысль, окончательно махнул на нее рукой, простодушно обвел осовелым взглядом всех присутствующих и громогласно заявил:
– А вот за все это сказанное давайте и выпьем.
– За что за это? – насмешливо крикнул с места Олег Игоревич. – Сам-то хоть понял, что скакал?
– Да-а, – уверенно протянул Святослав. – За все хорошее.
– А за что именно? – продолжал придираться Олег, но тут на него дружно зашикали, и он, криво ухмыльнувшись, умолк.
– А сейчас нас гусляр своими песнями побалует, – объявил немного погодя Глеб и громко хлопнул три раза в ладоши. Прислужник у входа шустро исчез и спустя минуту появился, держа полог открытым для шедшего следом Стожара. Вошел тот степенно, с достоинством. Вскинув голову, огляделся по сторонам, поклонился всем с достоинством, а Константину уважительно кивнул, приветствуя его отдельно, и еле заметно улыбнулся, когда подмигнул в ответ князь. Тут же посылались заказы:
– Спой ту, что про братьев. Ну, как они наследство делили.
– Нет, как поп с монашкой по грибы ходили. Она веселее.
– Да нет, лучше про Илейку Муромца.
– Песня, она ведь как дитя, – оборвал, наконец, нестройный хор своим зычным голосом гусляр. – Какое родится, и отцу самому неведомо. И петь ее, пока она сама этого не захочет, негоже. Тогда она себя показать во всей красе не сможет. А посему я ноне спою новую. Она у меня только для князей припасена.
И он легонько тронул рукой струны гуслей. Мелодичным, еле слышным пением отозвались они на призыв хозяина. В шатре воцарилась тишина, а гусляр, уже сильнее, еще раз провел по ним рукой и запел. Поначалу Константин даже не понял, о чем песня. Что-то про князя жестокого, нрав его злобный, затем про его бояр, таких же бессердечных, как их господин, как тяжело людишкам простым под рукою его суровой жить, негде им правду отыскать и не у кого заступы попросить. И дошла тогда до Бога безутешная людская молитва, и, прогневившись, послал он на князя злобного зверье хищное и люд разбойный.
Ран во множестве нанесли ему,
И руда горячая с ран на землю капала,
Поначалу капала, а потом струей пошла.
Да не чистою струею, алою,
А все темною, злобной, черною.
И тут до Константина стало доходить, что сочинил Стожар эту песню про него самого. Ну точно – про него. Правда, события после ранения гусляр изрядно исказил. Не было у него жаркой молитвы, обращенной к Господу Богу. Далее гусляр пел про то, как Бог поверил злому князю и даровал ему жизнь, а потенциальный покойник, которого уже собирались соборовать и в последний путь провожать, на следующий день бодро вскочил с постели и помчался творить добро, после чего подробно и конкретно перечислялись все эти деяния.
«Надо же, ничего не забыл, – подумал Константин. – Как холопку злой жене не дал забить безвинно, – это про Купаву, конечно; как мальчишку убогого пригрел – а это кто ж такой, ах да, Минька; как старикам бездомным приют дал – ну это ясно; как смерда от тиуна защитил – когда это, не помню, разве что случай со Славкой подходит...»
А гусляр тем временем перешел к княжескому суду. На нем он присутствовал самолично, поэтому было дано подробнейшее описание не только реакции истцов и ответчиков – «понапрасну злой боярин ковы гнусные точил», «обомлела вдова горемычная, слезы радости текут у страдалицы», – но также мудрости князя, его сердечности и доброты – «а холопы тож будто дети мне, дети малые, беззащитные, и в обиду их никому не дам, отведу беду, разгоню печаль...».
Константин аж засмущался – до чего же хороший дядька из него получился, прямо хоть сейчас всего цементом облепить и на постамент.
Концовка была неожиданная и назидательная для всех присутствующих. Стожар призывал не дожидаться, когда придет смертный час, ибо не всегда Господь такую милость, как жизнь, грешникам страшным дарить будет, творить добро прямо сейчас, наполнять жизнь людей благом, светом, теплом, чтобы потом на могиле не злая крапива выросла, а золотой цветок, блеском своим освещающий дорогу в рай.
Последний раз ударил Стожар по гуслям, последний звук стих уже в тишине, а молчание еще царило под куполом шатра, пока его, наконец, не прервал голос окончательно опьяневшего Святослава:
– Я тоже хочу... цветок золотой.
– Так это над могилой твоей он взойдет, – тихонько заметил Ингварь.
– Нет, я не над могилой, я сейчас хочу, – заупрямился Святослав, вызвав поначалу сдержанный и негромкий смех присутствующих, который постепенно продолжал усиливаться, пока не раздался голос хозяина пиршества:
– За то, что вначале пелось, ты, Стожар, плетей заслужил да сидения долгого в порубе моем, дабы ума прибавилось, но потом ты вовремя поправился...
– Это не я поправился, это князь Константин, – возразил гусляр с достоинством. – И не в песне, а в жизни своей. И ума не у меня прибавилось. Мой как был при мне, так и остался.
– Ты говори, да не заговаривайся. Ну да ладно. Иные даруют тебе кубки из серебра, от меня ж получи из золота. Знай мою щедрость.
И с этими словами красивый кубок, начищенный до блеска расторопными слугами, полетел к ногам Стожара. Гусляр, наклонившись, ловко поймал его, вежливым поклоном поблагодарил хозяина и попросил о передышке.
– Ну что ж, – разрешил Глеб, – присядь, подкрепись малость, да на медок не налегай больно, тебе ведь сегодня еще много песен спеть придется. – И видя, что гусляр озирается, куда бы примоститься, потому что на лавках сидели и без того тесно, ткнул пальцем в сторону Константина: – Вон туда садись, – пояснив во всеуслышание: – Обычно былинщиков да гостей худородных на самый край сажают, да тут случай особый. Пусть с тем сидит, про кого песню свою сложил.
«Недоволен Глеб», – подумал Константин, старательно двигаясь, чтоб освободить немного места для гусляра, но не успел еще тот сесть, как в шатер ворвался всклокоченный, тяжело дышащий Епифан, а следом за ним четверка дружинников во главе с Гремиславом.
– Княже, Рязань горит! – выпалил стремянной, обращаясь, как они ранее и условились, исключительно к Константину.
Все повскакивали со своих мест, но Глеб оказался возле печального вестника первым. Схватив его за грудки, он заорал, брызгая слюной:
– Как горит?! Откуда ты знаешь?!
– Скакал мимо, вот и видел. А где точно, не ведаю – издали смотрел. Углядел только дым черный, столбом стоящий. Видать, вся занялась.
– Та-ак, – протянул Глеб, обвел взглядом всех гостей, задержавшись чуть-чуть, самую малость, на Константине и незаметно подмигнув ему.
– Та-ак, – повторил он вновь. Глаза его помутнели, налились кровью, и было заметно, как он еле сдерживает себя.
– Немедля гонцов к граду моему заслать, – кивнул он одному из слуг, и тот сразу же выскочил наружу.
– Медов на столах мало, – рявкнул он в сторону еще двоих, и те тоже опрометью выбежали из шатра.
– А вы садитесь, гости дорогие, – принялся Глеб вновь рассаживать князей и бояр, и когда те наконец уселись на свои места, продолжил тихим голосом, медленно разматывая при этом крученую веревку, обвивавшую главную опору шатра – большой столб, вырезанный из орешника: – Это она не просто так возгорелась. Это ковы злобные врагов моих, которые мира на Рязани не хотят, на меня покушаются да на друзей моих. Велика их подлость. Выждали, пока я уеду подальше, дружину свою уведу, да град подпалили, чтобы людишек безвинных крова лишить, все добро их в огне изничтожить. Да только просчитались они, – тут он начал постепенно повышать голос. – Не бывать этому, ибо ведаю я лики их смрадные и дела их гнусные. И месть моя страшна и ужасна будет, ибо я всем своим смердам, да умельцам разным, да купчишкам, да слугам, как гусляр в песне сказывал, как отец родной. И ныне заступлюсь я за них, погорельцев сирых да убогих, заставлю сполна уплатить за все содеянное.
Тут он с силой дернул за веревку, после чего наверху раздался громкий хлопок, и завизжал исступленно, выхватывая из ножен меч:
– Бей их.
В следующее мгновение началось нечто невообразимое. Умело рассаженные Глебовы и Константиновы бояре, выхватив мечи, принялись рубить своих недавних соседей по столу. Те, ничего не понимающие, толком даже не защищались. Видя, что все планы в одночасье рухнули, Константин, не вынимая меча, кинулся к Глебу.
– Опомнись, ведь они же братья твои, – заорал он, обхватив его руками и не давая нанести очередной удар по Ростиславу, брату пьяного Святослава.
– Уйди, пусти, – рычал Глеб, пытаясь вырваться из крепких объятий Константина. – Уйди, Иуда. Забыл про сговор.
– Опомнись, – кричал Константин. Сзади него топтался в растерянности Епифан, не понимающий, что происходит, а по бокам застыли в напряженном ожидании нападения на них самих или на князя Изибор с Лебедой и Гремислав с Козликом. Отчаянные крики слышались уже отовсюду.
– Предатель, – успел простонать, падая, князь Юрий.
– Проклят будь навеки, – выплюнул вместе со сгустком крови умирающий Кир-Михаил.
Бешенство удесятерило силы Глеба, и он наконец как-то вывернулся из рук Константина, тут же, отскочив назад, замахнулся мечом, но вовремя подставленный клинок Изибора отбил так и не ставший роковым удар братоубийцы. Тем временем в живых оставалось лишь двое – пронский князь Изяслав в одном крыле шатра и князь Переяславля-Рязанского Ингварь, дравшийся спиной к спине с одним из уцелевших своих бояр. Остальных, из числа не испустивших дух, попросту деловито добивали.
Третий очаг сопротивления оказался для Глеба неожиданностью. Вытащив свой меч из ножен, Константин, судя по всему, окончательно забыл про тайный сговор и упорно пробивался на выручку к Изяславу, изнемогавшему к тому времени от полученных ран. Подоспел он поздно. Клинок Кунея ловко, почти не касаясь, скользнул по оголенной шее пронского князя и тут же окрасился красным. Струйка крови из перерезанной конной артерии брызнула прямо в лицо Кунею, и его секундного замешательства вполне хватило Константину, чтобы рассечь подлого боярина чуть ли не до пояса.
– Славно, брате, – натужно улыбнувшись, одобрил красивый удар Изяслав и рухнул навзничь.
– Назад, к Ингварю! – крикнул отчаянно Константин, и они принялись в шесть клинков прорубаться к еще стоящему на ногах, но уже в гордом одиночестве, переяславскому князю.
– Держись, подмога идет, – крикнул, чтобы приободрить его, Константин, но и здесь он не успевал.
Князь Ингварь, как матерый тур, еще недолгое время отмахивался от стаи волков, но тур был стар, а волков оказалось слишком много... Едва он рухнул, как все обрушились на шестерку во главе с Константином.
– Эх, места маловато, – успел задорно выкрикнуть невысокий поджарый Козлик. При этом он, в полной мере оправдывая свое прозвище, не переставая гарцевал на месте, перемещаясь с ноги на ногу, не столько отбивая удары атакующих, сколько ловко уворачиваясь от них.
Прижавшись к полотняной стенке шатра, они отчаянно отбивались от множества врагов. Нападавших было столько, что зачастую они мешали друг другу, что было на руку защищавшимся, но уже рухнул зазевавшийся на миг Лебеда. Константин вспомнил библейские строки и попытался их процитировать срывающимся от волнения голосом. Всю душу вложил он в эти слова, произнося их и глядя прямо в лицо Глебу:
– И спросил Господь: «Где брат твой, Каин?» И ответил тот: «Разве я сторож брату своему». Это про тебя сказано, Глеб, слышишь?! Только твой грех в десять раз страшнее, ибо на совести твоей смерть уже девяти Авелей, а сейчас ты крови десятого алчешь.
– Это ты Авель?! – бешено заорал Глеб. – Да ты самый что ни на есть Каин, – и повернувшись к своим боярам, скомандовал: – Всех убить, а братца моего живьем взять!
Натиск усилился, но тут наконец-то Константин вспомнил про гранаты. Уж очень больно его хлестал при каждом выпаде или ударе тяжелый кошель у пояса. Он обернулся назад и, крикнув Епифану, чтобы заслонил, одним взмахом меча пропорол сверху вниз легкую полотняную обшивку шатра. Вывернув меч, он подрезал ее еще и снизу, параллельно земле, а затем вновь располосовал уж по направлению вверх.
С криком: «Я за подмогой», – он выскочил наружу, полной грудью вдохнул такой свежий после шатра воздух и... понял, что бежать некуда. В двух или трех местах еще кто-то вяло отбивался, еще звенели вдалеке мечи у Изяславовых ладей, но в целом победа заговорщиков была полная и безоговорочная.
Однако его самого почему-то никто не трогал. Лишь спустя несколько секунд до него дошла причина этого. Ведь он же должен был стать в числе победителей, следовательно...
Нужное и единственно правильное решение пришло в голову сразу же.
– Стой, – притормозил он бежавшего куда-то дружинника. Лицо было знакомо, но вот имени Костя, хоть убей, припомнить не смог. Впрочем, этого и не потребовалось, поскольку тот сам признал остановившего его, охнув удивленно:
– Княже Константине? А говорят, что убили тебя вороги лихие.
– Как видишь, жив, – устало усмехнулся Константин и тут же приказал: – Воев наших собери и в шатер. Там Гремислав с Изибором насмерть бьются. Помочь надо. Прямо ко входу бегите, врывайтесь и рубите всех подряд.
– Ясно, – кивнул головой ратник и метнулся назад.
Тут на Константина налетел Епифан, вынырнувший в ту же прорезь.
– Живой! – пробасил он радостно, но князь ловко уклонился от медвежьих объятий своего стремянного и гневно крикнул:
– Ты почему остальных бросил?
– Так сами они и послали, – растерялся Епифан. – Говорят, беги к князю за подмогой, а мы уж тут продержимся.
– Прибежал?
– Ну так вот же, стою, – вконец перестал что-либо понимать стремянной.
– А теперь назад беги!
– А ты как же, княже?
– И я вместе с тобой.
Но залезать вовнутрь шатра им не пришлось. Глеб послал людей в обход, снаружи, и те уже заходили с тыла, дабы ударами мечей в спину, на ощупь, разделаться, наконец, с последними врагами, которых оставалось всего трое. Очень вовремя подоспели Константиновы дружинники, числом где-то с десяток, что добавило сумятицы и позволило выбраться из-под полога всей троице. Мечами они мигом пробили себе дорогу к лошадям, но тут послышался неистовый рев Глеба:
– Руби их! Руби всех, а Каина этого в первую голову!
– Ты ж не велел, – крикнул кто-то растерянно. – Как же...
– Руби!
Они все-таки сумели вскочить на тревожно всхрапывающих коней, а Константин еще и ухватил здоровенную горящую головню из костра поблизости. В последней отчаянной попытке удержать беглецов кто-то из шустрых Глебовых воев, успев вскочить на коня, изловчась, исхитрился-таки рубануть Константина по левому предплечью, вследствие чего он едва не выронил головню и чуть не рухнул со своего жеребца, однако, поддерживаемый Епифаном, сумел сохранить равновесие и устремился прочь с этого проклятого места.
Едва они миновали последние шатры, как к ним, завидев своего князя и поняв, что дело нечисто, присоединилась еще одна малочисленная группа в четыре человека во главе с Афонькой Лучником. Так вдевятером и уходили они от погони, время от времени огрызаясь стрелами. Но вслед за ними устремилось уж очень много Глебовых дружинников – не менее полусотни. И вот тогда-то показала себя во всей своей красе совместная работа Миньки и ожских кузнецов.
Первую, пусть и допотопную, но, тем не менее, самую настоящую «лимонку» Константин кинул совсем недалеко. Однако все получилось как нельзя удачно, будто так и задумывалось заранее, и грохнула она именно в тот момент, когда оказалась уже в самой гуще погони.
Вторую, по княжескому повелению, метал уже Епифан, и тоже получилось хорошо, поскольку из-за сумятицы, вызванной первым взрывом, погоня несколько отстала, и если бы не мощная длань стремянного, то граната не долетела бы по предназначенному адресу. Третья же, которую Епифан метнул чуточку позже, чем следовало, бабахнула вообще в воздухе, осыпая смертоносными осколками и людей, и животных.
Жалобно ржали окровавленные кони, катаясь по луговой траве, стонали люди, страх и ужас вселились в сердца преследователей. Уже после второго взрыва они в растерянности застыли на месте, оторопев от невиданного зрелища: гром среди ясного безоблачного неба, ямка, неведомо откуда взявшаяся в земле, из которой черной тучей выплеснулся черный удушливый дым, а главное – болезненные раны, нанесенные невидимой могучей рукой, причем как людям, так и коням. И вскоре после третьего грома, рванувшего на сей раз над головами, паника достигла предела. Те, кто еще остался в седлах, неистово нахлестывая лошадей, бросились назад, не обращая внимания на стоны раненых товарищей, оставшихся лежать на земле. Следом за ними, почти не отставая от всадников, бежали те, чьи кони были ранены и беспомощно катались по траве.
У преследуемых тоже не обошлось без потерь. Из четырех дружинников, увязавшихся вместе с беглецами, в живых остался лишь Афонька. Остальных сбили метко пущенными стрелами. Одна из них торчала в плече Изибора, но тот сумел удержаться в седле. А вот Козлик оказался не столь удачлив. Прикрывая княжий отход, он скакал самым последним, и сразу три стрелы вонзились ему в спину еще в самом начале бешеной скачки.
– Ежели до той дубравы доскачем, – прохрипел, задыхаясь, Епифан, указывая на темнеющую на горизонте полоску, – то, считай, спаслись. Эй, держись, княже, – успел он подхватить Константина, теряющего сознание и медленно сползающего со своего коня.
– Руку, руку ему перетяни, – слышал он в полузабытьи раздававшийся откуда-то издалека голос Гремислава. В ушах шумело, кровавая пелена прочно закрыла все перед его глазами, и последнее, что ощутил Костя, – это ослепительную вспышку боли в левом плече.
«Странно, – еще успел он удивиться. – То не болело, не болело и вдруг на тебе». Но боль была кратковременной, а потом ему стало так легко, покойно, как в раннем детстве, в безоблачных снах, когда он летал над своим городом, паря где-то там, под облаками. Константин даже хотел крикнуть что-то веселое, но потом понял, что это ни к чему, да и вообще все на свете не столь уж важно по сравнению с этим полетом куда-то ввысь, от которого так захватывает сердце и которым так наслаждается душа.
И мало оному слуге диавола козней показалося, и удумал он вовсе греховное, уподобя себя Каину гнусному и собраша братию всю свою на совет близ села Исады. И бысть тамо Изяслав, Кир-Михаил, Ростислав, Святослав, Глеб, Роман, Юрий и Ингварь. И великий князь рязанский Глеб Володимерович тож приехавши. И позваша Константин Иуда всех в шатер на пир честной, и учали все пити с веселию. Константин же извлекаша меч свой и учал сечь князей и бояр их тако же. Глеб Володимерович Рязанский воззваша к дружине верной, и, глас княжий услышав, пришли они на подмогу. Но о ту пору токмо он един живот свой сохраниша от Каина злобнаго прозванием Константин. И видя слабость воев своих, бежати удумал князь оный, а диавол ему в помощь молнии с неба кидаша без счета и тех, кто в погоню поиде за ими, убиваша без жалости.
Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.
Издание Российской академии наук. СПб., 1817.
И удумал князь Глеб Володимерович порешить всех братьев и собрал их всех на совет близ села Исады и пировать усадил, а после меч свой Иудин досташа и учал всех бити нещадно. И лишь един князь Константин Богом спасен бысть. И послаша Господь Илию-пророка, и сей слуга Божий в погоню, за князем послану, учал молнии метати и громом небесным поражати и спас князя.
Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.
Издание Российской академии наук. СПб., 1760.
До сих пор трудно ответить на вопрос, что именно произошло под Исадами в тот день. Летописи крайне противоречивы и виновниками случившегося называют совершенно разных князей. Одни – Константина, другие – его брата Глеба. Однако известные исторические факты говорят против обеих версий. Константин был не настолько глуп, дабы пытаться совершить такое злодеяние всего с частью дружины, причем далеко не самой лучшей – остальные, включая викингов, вместе с Ратьшей осуществляли набег на активизировавшуюся мордву.
Глебу же это было и вовсе ни к чему – он и так был самым главным князем и сидел в стольной Рязани. Скорее всего, никаких злодейских умыслов вовсе не было. Просто на пиру возникла пьяная ссора, слово за слово, сцепились несколько князей, зазвенели мечи, буйные нравы потребовали крови обидчиков, ну а результат известен – все погибли, кроме Глеба и Константина, которые, судя по всему, сражались по разные стороны, иначе Глеб не послал бы погоню за братом. На счастье Константина разразилась страшная гроза, мечи и кольчуги Глебовых ратников превосходно притягивали удары молний, а Константиновы вои, скорее всего, удирали налегке. Поэтому, потеряв несколько человек и испугавшись Божьего гнева, погоня вернулась ни с чем.
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.
Т. 2. С. 105. СПб., 1830.
